Прошёл знаменитый двадцатый съезд КПСС, на котором был развенчан культ Сталина.
Большая часть общества осуждала Хрущёва за поклёп на товарища Сталина, а остальная - ликовала!
Берию осуждали единодушно. Лично я с осуждением Сталина не был согласен, но очень хотелось
принадлежать к клану пострадавших от репрессий и с полным правом заявлять: "и мы пахали". При этом,
я держал в голове двоюродного брата отца, Павла, осуждённого в 1946 году на двадцать пять лет и
отбывающего срок на Колыме. Спросил отца и был разочарован: его дело было чисто уголовным - якобы,
кража двух мешков муки из ближнего киоска. Мешки были спрятаны под крыльцом, которое с боков не
было закрыто и что находится под ним, было видно от калитки, как только зайдёшь во двор. Когда пришли с обыском, то мешки и искать не нужно было. Ключи тоже не искали, а сразу нашарили в кармане забытого, старого, запылённого отцовского пиджака, висевшего, сколько-то лет, в сенях. Вроде бы это была месть местной шпаны, отомстившей Павлу за то, что вступился за девушку, к которой эти шпанцы недвусмысленно приставали, то есть, куда-то волокли.
Так, по этой линии - облом: к репрессированным, хоть и косвенно, примазаться не удалось за отсутствием факта репрессии. Но я не терял надежды - родня многочисленная: только у бабушки (по линии матери) с её старшей сестрой вместе, двадцать детей. А ещё две сестры и брат; у них чуть поменьше. А ещё по линии отца?
Забрезжила надежда: старший брат мамы, тоже Иван, был арестован в том самом, злополучном, 1937
году. Но просидел он всего несколько месяцев и был выпущен. За что он был арестован, она толком не
помнит, но так как работал в колхозе счетоводом, то, вероятно, не аккуратно обошёлся с цифрами. Когда разобрались - отпустили. И здесь у меня облом.
Досадно, но никто, из расспрашиваемых мною близких и дальних родственников, о таких не знает. Он
был раздосадован тем, что и в этом случае, не может сказать про себя, что "и мы пахали".
И вдруг, когда стало ясно, что жертв сталинизма, с которыми меня связывало бы кровное родство
любой степени, больше не найти, словно озарило: так ведь я сам, в своё время, хоть и незначительно,
но пострадал! И произошло это в 1947 году, первого сентября.
Семья моя жила в коммунальной квартире, в деревянном одноэтажном доме. Длинный коридор ведёт
в общую кухню. В каждой из трёх стен кухни встроена входная дверь в отдельную комнату, называемую
квартирой. Остальную часть дома, меньшую, занимала контора инкубаторной станции вместе с директором.
Первый учебный день. н запомнил его: по-летнему солнечный и тёплый.
Учился во вторую смену. Пришёл домой, дверь закрыта на замок. Пошарил рукой в щели между дверью и
полом, стараясь нащупать ключ. Но его нет. Стою в недоумении и не знаю , что делать... . Рядом бесшумно
появился дяденька, невысокого роста, в милицейской форме:
- Ты Витя?
- Ага.
- Ключ, наверно, ищешь?
- Ага.
- Мама твоя нам звонила и сказала, что ключ положила в другом месте.
Пойдём со мной и она по телефону тебе скажет.
Тогда мни и в голову не пришло усомниться: почему она позвонила в милицию, а не в контору.
До здания милиции ходу два с половиной квартала. Всё это время я рассказывал дяденьке милиционеру про своих друзей, чем они занимаются. По наводящим вопросам дяденьки чувствовалось, что его очень
интересовала дворовая жизнь. А если я чувствовал заинтересованность собеседника, то мог трепаться
сколь угодно долго. Даже спустя шестьдесят пять лет, привычка эта не утратила своей энергетики. Правда,
с небольшой оговоркой: таким я предстаю в небольших компаниях, и если нет явного соперника в этом
виде устного искусства. В противном случае превращась из трепача во внимательного слушателя.
Тогда у меня была тесная дружба с Шуриком, с которым вместе ходили в детсад,
и оказались в одном классе. И ещё была пятилетняя подружка Алла, дочь директора инкубаторной станции.
Был ещё один член дворового сообщества, Толька, на год старше меня. С ним тесной дружбы не было:
он жил то здесь, у матери, то у бабушки - в пяти кварталах от матери. Да и в школу ходил другую.
Рассказал я милиционеру и о детской тайне: в двух длинных деревянных корытцах мы с Шуриком,
посадили пшеницу, а ящички эти держали на крыше небольшой пристройки к основному зданию инкубаторной
станции. Взбирались на крышу по деревянной лестничке. Почему она здесь стояла? - если кроме нашей
пшеницы здесь ничего не было? Рассказал и о загадочном появлении на крыше начатого большого батона
колбасы и чьей-то записной книжки. Абсолютно не предполагая - чья это принадлежность, мы не тронули
ни крошки колбасы, но записную книжку полистали - ничего интересного.
Завёл меня милиционер в кабинет начальника. Глаза быстро зафиксировали: кабинет небольшой, за
единственным столом сидит сам начальник, напротив два окна, выходящих на улицу, человек пять, а
возможно, и больше, других милиционеров, и сидящего на стуле, у глухой стены, Тольку.
Он сидел молча, спокойный. Странно, но почему-то не поразило его присутствие здесь: "Я же
оказался по некой безобидной причине, почему он не может по аналогичной?" Возможно, потому, что я
не имел чёткого представления о милиции? Что знал о ней? Что есть милиционер - великан дядя Стёпа,
и что остальные милиционеры ловят бандитов, в частности - "Чёрную Кошку". Всё!br>
мне указали на стул напротив Тольки. Между нами метра три. Остальные милиционеры расположились
за ваниной спиной и у двери.
- Тебя как звать?
- Витя.
- А этого мальчика ты знаешь?
- Да, знаю, это Толя. Он у нас живёт.
А скажи-ка нам, Витя, куда ты денежки подевал?
я имел смутное представление о деньгах, но знал, что это красивые, разукрашенные бумажки,
которые мама иногда, он это видел собственными глазами, обменивала на хлеб и на ещё кое-что. Откуда
эти бумажки берутся? - не представлял.
- У меня не было никаких денег.
- А вот Толя говорит, что у тебя вчера были деньги и много денег. Так я говорю, Толя?
Я вцепился взглядом в лицо Толи, не строя никаких предположений, а ожидая ответа. До сих пор помнит его лицо: спокойное и ... взрослое.
- Да, он дал мне вчера деньги.
"Что он такое говорит? Ведь мы уже несколько дней даже не виделись. Зачем он наговаривает на меня?".
Я ещё не понял, что это действительно наговор, предательство. Засуетился, стал осматривать всех
присутствующих, спрашивая взглядом: "Что он такое говорит?"
- Как я мог дать тебе деньги, если не было у меня никаких денег. Где бы я мог их взять?
- А вот это мы и хочем выяснить: где ты взял деньги и куда их дел? - спросил начальник.
- Говорю же вам, что не было у меня никаких денег. Да и как же я их мог дать, если мы с ним вчера не виделись, и позавчера не виделись, и позапозавчера тоже не виделись.
- Так кто же из вас говорит правду, а кто обманывает нас? - уже нервно спросил начальник; видно было,
что его терпение кончается.
- А сколько я дал? - прямо спросил Толю.
- Триста рублей, - всё также спокойно ответил Толя, глядя прямо в мои глаза.
- Вот, значит, дал? Значит, деньги всё-таки были? - обрадовался начальник.
- Не было у меня денег, - кипятился я. - Я не знаю, где их дают?
- А Толя сказал, что ты взял деньги у тёти Вали. И нам интересно - как?
Тётя Вала - это третья соседка. Сама она нигде не работала, а торговала на
рынке конфетами, сделанными из гоголя-моголя. Иногда она давала Ване поллитровую банку, до
половины наполненную сырым яичным белком с сахаром и поручала ложкой сбивать содержимое до
получения белой, сметанообразной массы. По окончании, давала мне попробовать получившийся
гоголь-моголь. Вкуснятина! Был у тёти Вали двухлетний ребёнок и муж, дядя Гриша - больной туберкулёзом,
но работающий. Работал он напару с моим отцом. Отец работал шофёром на полуторке, а дядя Гриша
- экспедитором, и ездили они по области, собирая по колхозам и совхозам куриные, утиные и гусиные яйца для инкубаторной станции. Ничем плохим эта семья не запятнала себя. Однажды Ваня публично, то есть, на кухне, в присутствии женской части соседского сообщества, спел, принесённую из детского садика, песенку, на мотив, популярной тогда, "Широка страна моя родная", но со скабрезными словами:
"Широка, кровать моя родная. Много в ней подушек, простыней. Приходи сюда, моя родная, будем
делать маленьких детей". Тётя Валя заливисто смеялась, а остальные двое: моя мать и мать Толика,
сдержанно ухмылялись. Тётя Валя ещё долго, при случае, просила Ваню исполнять эту крамолу.
- Ну, как я мог взять деньги, если у них дверь на замке. Ну, как?
- Вот мы и хотим знать: как ты взял деньги, если дверь на замке?
В голове быстро заработала логическая мысль: третьим в этой истории
никто не задействован, а из нас двоих я-то про себя точно знаю, что не брал. Значит, это Толька!
- Аааа! Так это ты взял! Теперь я понимаю, откуда у нас на крыше появилась
колбаса. Большой кусок! И белый батон. Всё в газету завёрнуто. Дяденька, это он взял деньги, он!
- Да, это я купил на те деньги, что ты мне дал, - спокойно, а потому и убедительно, ответил Толька.
- Чё ты врёшь, как тебе не стыдно? Чё ты на меня спихиваешь?
Поведение двух шпанят было разительно противоположное. Толя сидел спокойно, не отводил взгляд от
меня, словно гипнотизируя; ничего лишнего, кроме ответов на конкретные вопросы, он не произносил,
- и это восьмилетний пацан! Я же, наоборот, будучи холериком по натуре, и здесь, на допросе, вёл себя соответственно: был взволнован, взгляд бегал, создавая общее впечатление - паническое.
- Ладно, так мы можем до ночи с тобой провозиться бестолку. Я тебя сейчас выпорю ремнём, и ты всё
скажешь, как миленький! - раздражённо сказал начальник. Он действительно встал и снял свой широкий
тёмно-коричневый ремень.
Меня ни разу в жизни не наказывали физически, в том числе и ремнём. Но что ремень часто применяется, как орудие наказания, слышал. Мне казалось, что такое наказание слишком болезненное и убеждаться в этом на практике очень не хотелось. Опять-таки, логическое мышление подсказало, что этого можно избежать, если сознаться в том, что от тебя требуют. О последствиях ложного признания не думал: главное - избежать ременного "поцелуя". Стыдно признаваться, но времени для раздумий не было.
- Да, не брал он деньги, - это сказал милиционер, приведший Ваню. Начальник будто не слышал.
- Последний раз тебя спрашиваю: где деньги? - и занёс руку с ремнём.
.
- Я их истратил, - вырвалось само собой. За спиной послышалось несколько досадных возгласов;
один я запомнил на всю жизнь: "Эх, сломался парень!". Через два года я узнал о подвиге Зои
Космодемьянской и корил себя, что так легко сломался: "Если бы я тогда знал о её подвиге, я поступил бы также, как она. Тем более, что предстоящая пытка ремнём - ничто, по сравнению с тем, что пришлось перенести ей".
- Фу, наконец-то! Вот сразу бы так, - облегчённо сказал начальник, водрузил ремень на место и сел за стол. - А теперь, скажи нам, Витя, сколько у тебя было денег?
- Я их не считал.
- Ладно, допустим, что не считал, а на что ты их истратил?
- Я купил булочку с повидлом, выпил морсу стакан, мороженное.
- И это всё!? - что было красноречивей: возглас удивления, или выражение удивления на лице
начальника?
Я стал лихорадочно придумывать: что ещё можно купить? Фантазии хватило дополнительно только
на чернильницу, ручку и несколько перьев для неё. На этом допрос был окончен. Начальник не радовался раскрытому делу, был мрачен, записывая что-то в свою бумагу. Потом сказал:
- Подожди за дверью, за тобой придут.
Зачем за мной кто-то должен придти, меня особо не волновало: я радовался, что не задали вопрос:
"А как ты добыл эти деньги?" На этот вопрос ответить не смог бы и обман был бы раскрыт, а тогда
порки ремнём было бы не избежать.
Пришел за мной дядя Федя, мамин брат. Он учился на каких-то курсах и жил у нас.
Очень спокойный, говорил неспешно, и на лице всегда отражалась мыслительная работа, в результате
которой рождалась фраза.
В кабинете начальника он был недолго. Потом по дороге домой обстоятельно расспросил меня обо всём:
как очутился в милиции, что спрашивали и что отвечал, и зачем сказал что взял деньги.
Когда с работы пришла мать, дядя Федя сам рассказал ей о случившемся. Конечно, мама очень расстроилась, но своего допроса не устраивала.
На следующий день мы с мамой пошли опять в милицию, где она подписала бумагу, согласно которой,
обязуется возместить половину украденной суммы. Вторую половину возместит мать Толика.
А ещё на следующий день, утром, всё прояснилось и эту ясность принесла мать Толика. Оказалось, вчера вечером, допрос Тольке устроила бабушка. Он по-прежнему гнул свою политику, дескать, деньги дал Витька. И бабушка, и мать хорошо знали внука, а мать, к тому же, хорошо знала и паиньку-мальчика Витю. Доводы Толика были неубедительными и бабушка прибегла к радикальной мере - проволочному жгуту.
После первого же контакта жгута с соответствующим местом на теле, Толька понял, что бабушка
принялась за него всерьёз и сразу же раскололся.
. Самая интригующая часть кражи - как она стала возможна? Оказалось всё очень просто. У прежнего,
дореволюционного хозяина, подпол был один - под кухней. И вход был один - здесь же, на кухне. После
революции дом был экспроприирован и отдан рабочим. Каждую комнату заняла семья, каждой семье
необходим был подпол, что и было сделано. Но изолироваться от основного подпола, что под кухней,
никто не догадался. Толька этим и воспользовался: спустился в подпол в своей комнате, пролез между
полом и землёй в подпол под кухней, а затем и в подпол под комнатой тёти Вали. А дальше, как говорится, дело техники.
Остаток денег, шестьсот рублей, он выкопал из заваленки их дома.
Больше он никогда не появлялся у матери, а вскоре и она уволилась с предприятия, и съехала с квартирки.
Вспомнил я этот, чисто уголовный случай, но метод, которым из меня выбили ложное признание,
считал репрессивным и, следовательно, считал себя некой, лёгкой жертвой сталинского режима и с
натяжкой мог сказать: "и мы пахали" Но через год-два, уже будучи рабочим человеком, когда у
расширился круг знакомых, и я стал больше интересоваться прессой, узнал, что милицейский и
полицейский произвол - это практика многих стран мира и сталинский режим здесь непричём. Значит,
примерять на себя басню "Вол и муха" я не заслужил.
А та практика допросов, даже спустя полвека, не изменилась.
|