Мы воевали в почетных юридических войсках, а уже потом все опустились до обычного человеческого состояния, а каким образом это могло произойти -- не знаю, скажу только, что много народу погибло. Кто-то, как всегда, бездействовал, пока топили других, а кто-то вообще отказался присутствовать при этом. Ветераны застенчиво улыбались, потому что все они числились у нас курсантами. Им объяснили, чтобы ни в коем случае не вмешивались, да они и не стремились. Многие из них раньше служили в охране и неожиданно попали в наши войска, научились голодать и перешагивать друг через друга и еще мило улыбаться, скрывая свои истинные намерения. Местные солдаты и кое-кто из начальства считались алкоголиками. Население срочно попрятало свои запасы -- самодельное вино и вяленую рыбу, потому что испугались, что наши конфискуют все. А нашим было совсем не до этого -- надо было забрать раненых и убитых, усилить дисциплину и уже, наконец, выдвигаться. Хлопали заряды. Отмечалась паника, самые нервные убежали и, возможно, спаслись, артиллерия подняла пыль, перевернула дома, разбила тарелки и закрасила небо чернилами. Потом дым рассеялся, все увидели на площадке щепки от нашего гарнизона -- это ужасная картина, но мы даже не шелохнулись, хотя командир бегал, тараща глаза, бегал и стегал нас кнутом, призывая к каторжной покорности, еще он что-то кричал, но мы уже настолько устали от бессонных ночей и пьянства, были настолько истощены голодом, что вид разоренных казарм и крики начальства нас совсем уже не волновали. Больше всего на свете нам хотелось забыть это все, а еще мы очень хотели, чтобы это закончилось и как можно скорей.
Среди нас были специалисты, они умели, что называется, мыслить головой. Они стремительно выпивали положенную дозу лекарства, и сразу же, словно в предсмертном жару, раскрывали свои мрачные прогнозы. Правда, здесь не было чего-то определенного, проанализировать это было невозможно, но в их словах шевелился дипломатический хаос. Потом, все вместе придя в закусочную, мы, стриженые, уставшие от команд, убеждались, как правы были эти люди. В закусочной ослабевший от ночных шифровок и радиограмм (мы никогда не придавали этому значения) бармен, маленький взъерошенный человек, которого надо лечить от ядовитой улыбки, подавал нам водку, в которой растворены полезные вещества и швырял нам квадратные котлеты, каждый раз почему-то оглядываясь. У него под лестницей хранилась снайперская винтовка, а во флигеле -- ящики с патронами к ней, в нашем штабе это знали.
Когда нужно было хорошенько поужинать, все мчались в эту душную закусочную, будили бармена, он просыпался, плотно притворял дверь в библиотеку, там у него была радиостанция, никого это не интересовало. Солдаты уже сидели за столиками, потягивали вино и заигрывали с женой бармена. Это была боязливая женщина с тяжелой прической -- непривлекательные глупые кудряшки, покрытые модным седым лаком. Чай мы обычно заказывали себе только для того, чтобы можно было позвонить ложечкой о стакан. Когда-то, когда жена бармена была моложе, она пела для нас, а бармен играл на аккордеоне. У нее был голос! Сейчас она ходит в своей старой блузке и надевает грязный фартук, но солдатам она все равно нравится, они чувствуют ее угасающее очарование и упрашивают ее спеть, как раньше. Мы понимали, что бармену неловко и даже стыдно за нас, мы видели, что он как будто цепенеет, перед тем, как подать кому-нибудь стакан или котлету. Конечно, он переживал, родственники жены говорили нам, что его надо упрятать в психушку за то, что он разбил зеркало в ванной, остался должен деньги за свадьбу и постоянно скандалит. Эти родственники -- люди, в общем, добрые, говорили, что надо упрощать все, учиться у детей, им безразличны все названия дурацкие; дети копируют нас, наши общие черты и принципы, схемы поведения, особо не вдумываясь и поэтому у них больше высвобождается времени для развития, ни к чему поглощать все. Родственники, "румяные от мороза", люди с большими головами, в которых определенно содержалось много мозгов, а большое количество мозга дает известное преимущество -- это как крупная сеть, предназначенная для крупной рыбы; родственники никогда не уделяли внимания мелочам, мыслили глобально, крутили головами, громко рассуждали, иногда спорили сами с собою. Дядюшка жены был пенсионер с волосатыми руками. "Да я всю жизнь работал, а такие, как ты." Говорил он медленно и подчеркнуто вежливо, как потомственный интеллектуал. Однажды этот интеллектуал спросил о чем-то у бармена, бармен стал отвечать ему, дядюшка перебил его, сказал бармену "Ты не мог бы заткнуться?" -- причем таким вежливым тоном, что тот внезапно захотел размозжить дядюшке голову, но только каким-то чудом сумел удержать себя от греха. У дядюшки была еще одна отвратительная привычка -- дядюшка любил погрызть семечки , а шелуху сплевывать себе под ноги, где бы он ни находился, это был целый ритуал. Дядюшка считал день испорченным, если ему не удавалось где-нибудь наплевать шелухой. После него вечно приходилось прибираться, вообще, дядюшка этот напоминал бармену особый сорт людей. Присмотритесь, и вы тоже заметите, что около уличных торговцев всегда стоят люди, которые всем своим видом выражают, что они сопричастны к этим делам, ладно, пусть не сейчас, но когда-то давно они тоже кое-что знали, тоже были вовлечены, тоже имели отношение к великим тайнам. Бармен вовсе не собирался покушаться на независимость этих людей, просто его раздражали всезнающие нахальные родственники жены.
Закусочная находилась в Кошачьем районе. Здесь часто можно было встретить городских бандитов с их "женщинами" -- вертлявыми раскрашенными девками. У женщин этих выработался цепкий взгляд романтических глаз, они все время что-то праздновали, им было выгодно и интересно жить, они получали от своих опасных и могучих друзей, бандитов, подарки -- шубы, розы и горсти побрякушек, о чем-то они, безусловно, догадывались, обнюхивая чужие вещи и чихая, друзья им грозили, намекали, чтобы жизнь была радужная и сладкая, денег не тратьте. А сами бандиты, пока молодость позволяла, грабили, мошенничали, играли, зарабатывали. Потом опрометчиво курили групповой табак в надежной камере, отдыхали от трагической возни, которая ползла как бесконечный издевательский допрос. Наши их всех уже давно знали, некоторых даже конвоировали, они снова освобождались и снова попадали к нам.
Мы их воспринимали словно детей на перекладине, по этому поводу много сказали философы, даже слишком много. Начальство тоже вело свои секретные медицинские подсчеты, все листки пронумеровали, а показать нам отказались наотрез. Раньше магазины охранял фальшивый милиционер, сделанный из картона и опилок, он осторожно сидел в чистеньком сердечном кресле, и никто из грабителей даже близко не подходил к этим магазинам. Бармен тоже настаивал, чтобы у него на кухне сидел такой же, в его пижаме, а то сам он устает следить за плитой. Мы ему прямо тогда сказали: Ты что, хочешь погубить нас всех? Мы и так уж глаза закрыли на твои проделки, в конце концов, это твои личные дела, хочешь ссориться со своей визгливой супругой -- пожалуйста, ты, главное, позаботься, чтобы ветчина была всегда свежая... Ну и так далее. Он перестал, осталась только культурная неприязнь, показное недовольство, но и оно вскоре прошло. А все телеграммы свои он утром в коробку жестяную складывал на окошке, ребята отодвинули штору и коробку эту сразу же увидели. Открыли ее, а там -- шифровки хранятся. Придумали написать совершенно посторонние сообщения и положить в коробку вместо этих, подделали почерк и все запечатали сургучом, а он даже не заметил разницы. Мы смеемся, заказываем у него бутерброды с колбасой и кофе, а он не понимает, что мы уже давно его раскусили, продолжает шпионить.
Да, он вроде бы ничего не понимает, все так же продолжает шуршать по стойке тарелками, если же притворяется -- это великий профессионал. Хочу сказать, что это почти невозможно -- притворяться и шпионить, обычно человек может быть либо хорошим разведчиком, либо хорошим артистом, иначе не было бы такого количества неоконченных пьес. Примерно в это же время наши изловили вражеского парашютиста, он зацепился за деревянный крюк, на котором развешивают простыни для заключенных и крутился на нем, пока мы не сняли его оттуда. Его допрашивали и положили спать в прозрачной камере. Его парашют был сшит из лоскутов -- странно, ведь дырочки должны пропускать воздух, но тем не менее, это был самый настоящий парашют, им пользуются военные летчики. На допросах он говорил нам, что приехал на фронт в вагоне, что он журналист, много путешествовал, любовался природой. Потом совершенно честно заявил, что приехал на праздник. Потом он вдруг сказал, что будет жаловаться. Шпионов ведь учат стандартным приемам, как надо ИЗОБРАЖАТЬ ПРАВДУ, они устраивают целые представления, достоверно реагируют на все, улыбаются, но в конце концов сознаются перед микрофоном, что приехали сюда агитировать или переделывать саперную аппаратуру. Это творческие люди, они почти никогда не раскаиваются, их ничего не тревожит, они не дрогнут, когда им предложат, например, убить проводника или шофера какого-нибудь. А наш-то пленный в начале своей шпионской карьеры делал вид, что торгует на вокзале, а сам всматривался в грузовые линейные эшелоны, рассуждал со старухами, что-то объяснял им и незаметно разбрасывал листовки. Он помог нам обнаружить всех своих замаскированных друзей, мы устроили облаву, мы вышли не только на них, но нам также удалось выйти и на всех тех, кто их финансирует, и теперь их плакаты бесполезной стратегической грудой валяются в опустевших секретных квартирах. Бармена мы решили пока не брать, пригодится.