Дома, так необходимые для жизни каждому, строились по единой схеме -- делался фундамент, чудовищная яма, гораздо выгоднее было бы строить вообще без фундамента, потом привозят кирпичи, возводят костяк сооружения, немного шире, чем это необходимо. На чертежи лучше не глядеть вовсе -- это совершенно ненужное глупое сплетение линий, нелепый мусор и сплошные ошибки. Кто же делал эти бесподобные чертежи? Городской архитектор, несомненно талантливый молодой человек, да, да, у мальчика есть дар! Он жил у тетки, родители его были далеко, очень далеко, они где-то жили, он никогда не спрашивал у взрослых о судьбе своих родителей. В детстве архитектор часто ломал свои игрушки, разбрасывал мусор, пакостил и рвал книги, за это его ставили в угол и даже били ремнем. Он ненавидел свою тетку за то, что она слишком уж благоговейно относилась к порядку в доме. Ее любимым предметом был пылесос. Пылесос не был вещью, он был ей чем-то вроде сына, тетушка заботилась о нем, разговаривала с ним, ухаживала, протирала пылесос влажной замшей и ставила его в почетный угол, не вспоминая уже о провинившемся племяннике. Когда ее племянник стал архитектором, она где-то в душе даже радовалась. Все свои чертежи он посвящал ей, женщине, которая всегда следила за порядком, была аккуратной, он не думал мстить ей своими работами -- обычно дети выстраивают целые вереницы клеток для своих мучителей, строят мысленные виселицы или подвергают всяким мукам -- архитектор был не такой.
Потом надо подровнять всю эту массу, сделать входы и выходы -- это самая трудная работа. Мелодично стучат молотки. Бригады устанавливают чугунные ванны в квартирах -- это еще то зрелище! Потом их прогонят, придут маляры, начнут красить. Они не умеют спокойно вдыхать запах желтой краски, обязательно будут петь что-нибудь, размахивая ведрами. Потом строители поспешно убирают свои лестницы и бутылочное стекло. Они словно опасаются чего-то перед приездом государственной комиссии. Дома уступали, конечно, замысловатым стремительным дворцам, но они ведь не собирались обрушиться прямо сейчас. Правда, гарантии никто не давал. А какая может быть гарантия? Надо надеяться на лучшее. Даже самые нерадивые строители знали, что в конце обязательно нужно приделать куда-нибудь громоотвод, чтобы не было катастрофы.
Архитектор был из тех людей, которых принято называть Требовательный Дурак, они держатся всегда наравне с начальством, выспрашивают себе какие-нибудь общественные блага, но сами делать ничего не умеют. Они могут, конечно, организовать суету, иллюзию какой-нибудь живой деятельности или работы, но у них даже это получается плохо, неестественно, потому что мешает природная глупость. Для того, чтобы грамотно организовывать рабочую атмосферу, они присоединяются к людям знающим или хотя бы авторитетным, советуются с ними по всяким пустякам и благодаря этому как-то живут и продвигаются и даже создают о себе мнение.
Он тоже ничего собой не представлял, мало чем интересовался, попытка паразитировать на ком-то безнадежно сорвалась, да и вообще весил он мало, такой вес называется "бараний вес". Его долго терпели, потом за ним пришли. Когда его выволокли на улицу, дети принялись стрелять в него из своих ружей. Чиновники увели его туда, где обычно держат преступников.
Здесь романтическая оптика снов, он и раньше об этом знал, правда, воздух какой-то несвежий. Утешало то, что продержат его здесь недолго. Чиновники сказали ему, что виселица уже почти готова. Из окошечка было видно, как вдали искрятся трактора, занятые прокладкой картофеля. Поле было розового цвета, на него была нанесена разметка, и трактора просто пересекали линии в определенных местах. На самом деле это была лишь замечательная имитация работы, на этом разрушенном участке рельеф не позволил бы ничего делать, да и румяные трактористы оскорбились бы, если бы им приказали покопаться здесь. Они предпочитали пастись на заводе, где делали масло и сливки. Там они играли в шахматы, их обеспечивали продуктами, они толпились в столовую и занимали лучшие столики.
Архитектор знал массу способов бежать из землянки, в которой его держали, но без должной тренировки он не мог убежать отсюда. Он ослабел, кроме этого, у него зачем-то отобрали сапоги. Охранники робко заходили к нему, молодые курсанты, скоро их отправят охранять настоящих преступников в экспериментальную лечебницу, там они будут следить за запертыми людьми, научатся работать хлыстом, лица их сделаются жесткими.
Охранники приносили ему в ведре вкусный суп. Суп здесь варили в неограниченном количестве, как в каком-то санатории. Они заходили к нему покурить, они не видели препятствий для интеллигентного общения, это не было нарушением дисциплины, их не могли за это уволить или оштрафовать. Они сочувствовали ему, угощали его табаком, рассказывали ему, как продвигается работа, виселицу уже украсили инкрустацией, скоро закончат полировать, мастерам нечем платить, тюремное хозяйство совсем нищее, а ведь это настоящие мастера, не какие-то там бывшие рыбаки или адъютанты, это настоящие культурные люди, юристы, они умеют с помощью одного только топора наносить на дерево такие замысловатые царапины, сейчас таких мастеров уже нет, все ушли, или лечат их, а что умеют эти оперные существа, агенты и шоферы -- только портить материал, табуретку ведь тоже должны сделать специальную, ее покроют ковриком из великолепной ткани, такой коврик не стыдно где-нибудь постелить в конторе.
Гудят транспортные моторы, здесь тоже, между прочим, следят за порядком и поклоняются пылесосу, любовь к пылесосу -- заразительная, пылесос любят, словно ребенка, послушного ребенка, которого всю жизнь воспитывали отборные тщательные учителя, он никогда не озорничает, порядок немыслим без пылесоса, его тянут по полу за провод, он втягивает облако пыли, ревет словно боевая авиация, которая заходит на вираж, все как положено.
Тетка откуда-то знала, что хирурги исправляют детское поведение, кто-то сказал ей, что можно это исправить хирургическим путем. Она не терпела детское озорство, клочки бумаги и мусор на стерильном полу, своих детей у нее не было и она подозревала, что грязь вообще происходит от маленьких разбойников, она ласкала своего бесменного гудящего друга, она утешала его, она волновалась за него, как иные матери беспокоятся, когда их дети ревут, у нее тоже холодело внутри, когда пылесос слишком громко ревел или не закрывался.
Пылесос производил чистоту, а дети были источником грязи. Она была опытной хозяйкой, она лечила своего друга, своего сыночка, любая одинокая женщина сама справляется с ремонтом, не прибегая к помощи технического персонала. Пылесос довольно урчал, когда она отправляла племянника выбросить пыльный мешок с ошметками и кожурой. Может, прибьют уже наконец! Он уходил с мешком на сумрачный трамвайный мост и словно переставал существовать на какое-то время.
Тетушка гордилась своими методами воспитания, усмехалась, вспоминая подробности. Тетка составляла сложный контраст с неуверенной военной мебелью и мертвыми железнодорожными платформами, которые наводили на странные размышления. Она была активна, умна, хитра по-женски. К ней ходили консультироваться соседки, такие же энергичные и всегда спокойные тетки, она глядела прямо им в лица и быстро объясняла, как нужно варить фрикадельки или мыть посуду, при этом она никогда не отрекалась от своих слов, ее уважали обитатели коммунальных квартир, красивые люди, инвалиды, выдающие номерки в вестибюлях, они были благодарны ей, "это трудно объяснить, понимаете, она, она просто не способна сделать какую-нибудь подлость людям", тетка любила смотреть старые фильмы, в которых показывали лакированные автомобили и играла хорошая, властная музыка. Она вспоминала тех жильцов, которых уже нет в живых, словно зашифрованные мысли, дежурные пенсионеры, соседи, с которыми она жила на одном этаже, на одной лестничной площадке, они ставили пластинку с любимым вальсом, она хотела зажмуриться и перенестись в то время, голодное время, веселое стадное время, возможно, именно тогда во всех дворах стояли голубятни, а министерство разрешало красить их в безмятежный цвет мирного неба, помните, наверное, друг другу открыточки посылали? Тетка беззвучно плакала. Она забыла уже все телефоны и помнила только марку своего пылесоса. Сковородки, кастрюли -- в порядке и в комнате тоже порядок. Она принимала лекарство.
Есть вещи, над которыми нельзя шутить, для тетки это был пылесос. Ее оскорбляло, если в комнате сидели переодетые люди, которых ждал во дворе служебный автомобиль, но она спрашивала, удобно ли им, хотя они пачкали ее диван своими вульгарными кожаными пальто, они исподлобья смотрели на пылесос. Она не могла противостоять им, кроме этого, она совершенно не чувствовала себя виноватой ни в чем. Они оживлялись, когда по лестнице грохотали сапоги, но это шли не сюда, а в другую квартиру. Там жгли керосин, там была крепкая дружба и не было нужды никого арестовывать. У тетки были знакомые дворники, а они вполне могли бы прийти в гости, навестить пылесос, но к пожилой тетке архитектора никто не шел.
Соседи, сотрудники, начальство потом вспоминали аресты, приговоры, плакали, хотели искупить свои многочисленные диагнозы, но все равно продолжали жить своей сонной жизнью, под пристальным взором различных организаций, ходили в магазины и с удовольствием стояли в очередях, можно было пообщаться, обменяться свежими новостями, часто драматическими, служащие стояли за деревянными дефицитными коробками, нервничали, что не хватит.
Станции работали без перебоев, специально нанятые люди разглядывали великий хлам в театральные бинокли и стряпали потом жизненный туман. Тетка не пыталась ухватить, сгрести, цапнуть, у нее и так было достаточно пудры, сигарет, шоколада, наконец. Ее не касались радужные формы. Пылесос -- она оставалась верна только ему, изувеченная машина тащилась за теткой сквозь все обыски, аресты, переносила буквально все. Пылесос обладал известным терпением.
Потом на тетку посмотрели электрические глаза операционной, хирурги все-таки обладали властью, они принялись за нее, терзали ее, мучали ее мозг, а она вспоминала недокуренную сигаретку, оставленную на дороге, дорога пыльная, пыль лежит, словно сухарная крошка, прибраться бы тут, но могущественные хирурги приказали не двигаться, наделали дырочек в ее античном теле, она не была худенькой, но словно была выполнена из гипса, с хирургами не поспоришь, они обладают непостижимой властью над природой, запросто режут мозговые слои, хотят обнаружить любовь к пылесосу, течет кровь, словно мыльная вода, липкая медицинская жидкость, но тетке не до этого, она слушает ночные праздничные песни. Пронзительные песни -- там есть слова про мальчика, который любил играть в кубики, любил рисовать на воротах, режут, режут теперь, делают спиральный разрез, светят эти ужасные лампы.
Архитектор с детства знал, как опасны недостроенные дома, детство у него было трудным, просто невозможным, он должен был подавать тетке пепельницу. Сейчас он пытался вспомнить , как же относилась его тетушка к убийству, то есть к проблеме убийства человека в философском смысле, было очевидно, что их поколение ценило человеческую жизнь очень дешево, люди были словно мусор, массы хлопали в ладоши, служили канделябрами для вождей, в государстве ценились только вожди. Архитектор вспомнил мемориальные доски, которых он насмотрелся в детстве, которые пугали его когда-то и вдруг понял, что тетка с ее непроницаемым взглядом вполне могла убить кого-нибудь, это было настолько очевидно, что он даже поежился, но это было самое обыкновенное, совсем без патологий , отношение к смерти и жизни.
Архитектор вспоминал своих начальников, которые мило улыбались и объясняли все происходящее горьким чаем, который им подавали по утрам. Сам архитектор не участвовал в их диких оргиях, даже по выходным он запирался у себя в каморке и бешено чертил нужные для государственного организма детали -- кинотеатры, больницы, предусматривал даже механические тачки и покосившиеся домики для пьяниц рядом с трамвайными путями.
Тетка кричала, это передавалось пылесосу, он изменился, его украсила ржавчина, его поставили в музей, вынули из него всю божественную пыль и камешки и сделали из него символ.
Тетка пошла последним ходом, остальные обрушились. Срывая маникюр на ногтях, она раскапывала землю, узловатые корни рвали ее одежду, заброшенные мрачные прутья резали живое тело, комья осыпались и стучали по ее бедной голове камни, ползало, перебегало что-то, словно беспорядочные мысли.