Певец посмотрел сегодня на себя в зеркало -- у него в коридоре висело круглое огромное зеркало -- ну не похож я на главу большого семейства, подумал он, отца кучи сопливых ребятишек, слишком молод и ответственности в глазах нет совсем, хоть ты что делай! Глаза дикие -- как будто ищут что-то. Сел на тахту, потом заставил себя подняться, пошел на кухню, отрезал ломоть хлеба и съел его. Дети громко кричат, тоже просят есть, еще рано обедать, мы должны соблюдать расписание, он дал им конфет, они стали хором петь песни. Его жена -- красавица с большими глазами, училась играть на пианино, ей доставалось по рукам железной линейкой. Нарожала такую ораву, пойди теперь уследи за ними всеми!
Кто, в основном, покупает горючее для грузовиков? Дети, конечно! Певец был неразумный человек, ему все мстили. Интересно, а что он запоет теперь? Кстати, его дети не были исключением, но он как-то еще умудрялся производить впечатление на современных людей, наверное, чтобы не быть в очередной раз обманутым этими вот самыми людьми. Он пел со вкусом, ласково, словно даже издеваясь над кем-то, он знал о чем поет и поэтому мог позволить себе бывалые многозначительные грубоватые нотки, пел с натугой, потом возникал невидимый аккордеон и непонятно откуда вообще брался ансамбль в гладких пиджаках, пели хором, от этого певец получал удовольствие. Звенела посуда, он обводил всех жутким могущественным взглядом, "Ой, зарезали!" -- кричали роскошные женщины. Они сидели здесь с любовниками и скучали. Изнемогали от пьяного воровского веселья и сытого шума. Их могли ударить. Мы где-то встречались? Публика радостно визжала и наливала себе вина. Какие-то люди, что-то напевая, пользуясь общим торжественным настроем, окружали чей-нибудь стол, брали кушанья и быстро прятали в свои дорожные сумки. В большом темном зале этого важного ресторана это можно делать совсем незаметно, сюда совсем редко заглядывает охрана, тут можно громко смеяться или орать -- никого это не встревожит, ресторан оборудован специальной акустикой. Здесь никто тебе не крикнет: Стоять! Не двигаться! Руки вверх! Все телефонные провода перерезаны и пока сюда доберется милиция, нарушители уже успеют скрыться на автобусе. Милиционеры пообещают приехать, долго будут тащиться по замороженным дорогам, все время поспешно сворачивая в сторону, а швейцар, когда увидит официальные мундиры, вообще не пропустит их в ресторан .
Аппараты чихают и смотрят подвижными доверчивыми линзами, словно какой-нибудь клинический изобретатель. Эти унылые поломанные механизмы выдают дешевый одеколон, а люди стоят в очереди, только чтобы развлечься, бросают монетку в страшную пасть и мучительно нажимают высокую педаль. Теперь аппаратам доверяют любую операцию, даже оживление, машины исчерпали абсолютно все, они работают теперь совсем без помощников. Врачебная машина теперь вооружилась топором. Она теперь гордо ездит на крошечных колесиках, перещелкивает, мигает лампочками, способная отрубить все что угодно озадаченному пациенту. Пациенту должно понравиться -- его швыряют на больничную кровать -- у нее реальное днище, ставят картонную ширму, точнее, переставляют ее от другой кровати, там человек уже поправился и его выписали, посмотрите, какая здесь чистота, здесь все у нас стерильно, бинты, побелка, маскировка, врачи не дадут вам умереть, нянечки будут ухаживать за вами, а наши механические работники сделают вам ампутацию. Кажется, что работают они вполне осмысленно и профессионально, больной верит им, наполненный розовыми подлыми наркотическими сухарями. Его желание защищаться быстро как-то тускнеет, а роботы уже грызут его. Они лязгают симпатичными челюстями, подъезжают к внушительному шкафу, берут оттуда целую серию сменных ножей, усмехаются и режут хребет. Торопятся. Их привлекают органы кукольного существа, они словно узнают что-то новое для себя, когда оперируют очередного певца, они шутят, как добрые приятели, но уже забыли имя его, в этом нет особой вины, он как-то вскользь при них упоминал свое имя, они могли ведь и не запомнить. Они режут певца в темной каморке, жужжит пила, они развлекаются, рассматривают свое отражение в лужах.
Раньше он пел в буфете -- такая у него легенда, кстати, она есть в истории болезни. Пел для обычных людей, приезжих с мятыми оплывшими лицами, пел для бесстыдных женщин, которые сидели в вышитых дохлых платьях. Люди в буфете обычно искали утешение, им приносили тарелочки из фольги, им кидали толстую котлету, подавали какао. Он пел и видел все это. Выключите перспективу! Пожалуйста, выключите перспективу! Как это жестоко!
Певец всегда волновался за своих детей, давал им классическое лекарство и воспитывал их как мог. Он вдруг вспомнил, что терапевт увел его малюток, дети, кушать! Тоже, наверное, кормит их лекарством. Дети не могут смириться, им хочется отойти в сторону и выковырять булыжник. Уже погасли факелы, говорит терапевт лукаво, я вам расскажу сказочку про зубную боль, а рассказывать он умеет, про боевые цепи и ножницы он знает все, от него исходит благодать, гипнотическая, он был одним из самых быстрых врачей, он тряпочкой протирает свои глаза, он ведь тоже операцию перенес.
Начинался солнечный бред. Пока дежурные готовили фарш, терапевт с умным благородством в глазах отправлялся в театр, спокойно смотрел спектакль, потом бросал на сцену свой букет и возвращался обратно в больницу. Когда-то терапевт служил в районной разведке -- иначе откуда бы ему знать о боевых цепях и ножницах? Когда он заходил в палату, все роботы должны были молниеносно выстроиться перед ним, а они наоборот -- почему-то прятались за водопроводными трубами. Конструктор, который придумал этих роботов, говорил, что это подводит оборудование, ошибка какая-то, но нестрашная, жить, в принципе, можно, потом когда-нибудь устраним. Терапевт только попросил конструктора этого, чтобы роботов покрасили в серый цвет. Его все это смешило, он изо всех сил напрягался, чтобы не захохотать, уходил подальше, в подсобное помещение, где мог отрывисто посмеяться. Он видел, как их это настораживает -- чужое непонятное веселье, но особенно все-таки не опасался, кто его тронет, с его известными работами, сединой и расслабленным секундомером! Он заходил в палату, где разместил детей, обещал, что скоро выпишет их, они, к счастью, не замечали его иронии, он старался быть искренним, в этом возрасте мы становимся добрее, вот только всхлипывать, пожалуйста, не надо, не надо. Он был интеллигентным человеком, потому что помнил свою бабушку, ему было досадно, что однажды украл у нее скатерть и испачкал ее, он кашлял, ну ладно, ладно, потрудитесь забыть этот эпизод, в конце концов, с кем не бывает, бесплотная старушка -- его любимая бабушка жгла свечи и молилась. Она давно жила в покосившемся доме, построенном в такой могильной глуши, что здесь никогда не было никаких событий, здесь еще хранили старые лозунги. Ему было неприятно, да, неприятно -- принадлежать ей в качестве внука, подчиняться ее авторитету, он чувствовал брезгливость, но был парализован темными традициями, все теперь верят в эти славные древние обычаи, длительные трагические авторитеты, он снова кашлял, щурил глаза, думал, что попался бы ему тот тип, который сочинил эту технологию, он бы обязательно наградил бы его за все эти бесполезные духовные муки. Бабушка знала все способы закапывать, иногда становилось страшно, что она и внука своего не пожалеет, запрет в ящик и в землю зароет. Изба у бабушки была похожа на раскрытый сундук, хотя здесь светила электрическая лампочка. Терапевт помнил, как он любил залезать в подвал, в котором было темно, приходилось долго шарить по склизкой стене в поисках выключателя, потом осторожно спускаться по ветхой лестнице, здесь в подвале, пахло болотом, но ему нравился этот зараженный воздух, он даже находил здесь странные вещи -- старый детский мячик, гармошку, милицейский сапог, граммофон. Зачем старуха держала у себя в подвале эти вещи -- совершенно непонятно. К бабушке он испытывал сложные неопределенные чувства, страх, любовь, да не то это все. Бабушка, вечно голодная старуха, всегда хранила в себе отпечаток времени, исторических наборов и иных категорий -- он воспринимал ее словно вещь: древнюю книгу, испещренную непонятными знаками или граммофон, который валялся в сыром подвале. А однажды к дому старушки подъехал экскаватор, никто так и не узнает, кто же тогда был за рулем у этой могучей машины с чугунным ковшом. Все было перевернуто вверх дном, ковш величаво выхватывал из земли чьи-то кости и башмаки, работал долго и мрачно. Водитель сидел за мутным стеклом, словно темное чучело, покачивался и , видимо, умилялся проделанной работе. Терапевт не мог себе простить, что не вытащил из подвала граммофон, пожалуй, это была единственная ценная вещь. Все было раздроблено грубой машиной. Терапевт проклинал себя, он потом ползал в грязи, пытаясь хоть что-то отыскать, он называл себя извергом, стегал кнутом, но ведь извергом он не был -- он просто оказался в моральном плену у навязчивых эмоций.
Потом уже он почувствовал глубокую страсть к науке, он, если честно, раньше недооценивал искусство, пение, чтение, книги, музеи. Он раньше общался только с какими-то провокаторами, мужчинами и женщинами, мокрыми от беспокойства, они появлялись у него в лаборатории, сидели у него допоздна, он и раньше встречал их у своего подъезда, но теперь все эти парочки казались ему особенно отвратительными, какими-то назойливыми, словно рой мотоциклетных попутчиков, он больше не мог смотреть в их хитрые глаза, не мог видеть их рукава, замотанные изоляцией или на худой конец проволокой, ему были тоскливо слышать их растянутые скромные намеки и льстивые вопросы, короче говоря, бросил он этих друзей и отправился в библиотеку, а потом в книжный магазин, он отвергал бабушкину пропаганду, но сейчас ему понадобились бумажные символы и фигурки, правда, ничего общего не имевшие с фигурой бывшего начальника.
Внизу было раскидано множество кабаков и различных трактиров с быстрыми умными горничными, одну он знал такую , пугливая, глазки у нее были сладостные, небесного цвета. За певцом он наблюдал уже давно, он чувствовал, что это крепкий человек, совсем не похожий на помешанных завсегдатаев грязных притонов. Жизнь заставила работать его в ресторане, терапевт боялся, что певец возьмет и уйдет, обнаружит наблюдение. Самолюбивый человек. Если узнает, что расшифрован, может наделать глупостей. Закричит: "Ненавижу!" -- так все делают преступники. Терапевт насмотрелся на них. Его тоже одолевали в тюремных стенах, он все еще слышал чьи-то гнусавые голоса, хотя никого там уже не было, можно поклясться. Терапевт становился суеверным, ходил только по добрым улицам, где не летают вороны и не бегают собаки, великолепные городские мостовые, можно смело наступать на любой камень, строили ведь ответственные лица, ошибались только на съездах и изменяли разве что театру, но шрапнели и пуль у них было очень много, куда все это подевалось, ума не приложу, терапевт любил утренний город свой, когда граждане дружно гремят ложками и успевают еще любоваться автоматическими тучами. Кто-то внизу уже стоит на трибуне и преспокойно говорит речь, сокращенную до простого донесения. Хватайте его! Хватайте! Они бросают свои ложки, выскакивают, желая выслужиться, бьют его нещадно, согласно инструкции, забирают у него все секретные записки, отпускают и идут к себе продолжить завтрак.
Им в конторе выдавали табак, это называлось "гостеприимство для пехоты", начальство было бестолковое, но все-таки заботилось, особенно в тихий сезон какой-нибудь, когда дробь расходуется не так сильно, и капканы не надо каждый день проверять. Не ценили мы этой идиотской заботы начальства, не ценили! Солдаты могли дремать на посту, не было нервозности, в лагере было тихо, обо всем заботились плотники, их привозили из деревни, они строили дома, в которых не было страха, потому что крышу накрывали клеенкой и репродуктор на каждый столб вешали -- так государство боролось с неграмотностью. Терапевт был убежден, что достаточно сейчас просто вымыть грязную тарелку страны, и все закончится, он не знал, как по-настоящему обстоят дела. Певец казался ему коварным шпионом, в его громких песнях ему часто слышалась злодейская насмешка, не скромничайте, не скромничайте, насмешка там все-таки звучала и призывы известные. Музыке-то где учился? Подробно пиши. Это -- направление на обследование.
Но обследование тогда ничего не показало, не смогли выявить у него болезнь, как ни старались, как ни манипулировали. Он вел себя очень гордо перед хозяевами, изорвал все служебные бумаги, даже нагрубил коменданту, его повезли тогда на денежную станцию, проверили его кошелек, вывернули даже его наизнанку, но ничего не обнаружили, послали сиделку за литературой, которую певец читал в последнее время, она привезла всего лишь единственную бандероль -- там находился детский журнал. Терапевт многократно звонил в центр, хотел сфабриковать дело, но ему не разрешили, прислали сигнал -- больного немедленно выписать. После этого певец вначале выступал в цирке, а потом постепенно устроился в этот ресторан. Он грустил об упущенном времени, это было видно.