Начальник взглянул на меня осмысленно, словно быстрый коротышка, который умеет все делать по хозяйству. Я понял его взгляд. Не будет больше танцевального буфета с лакомствами и сладким вином. Все затеряется в дымном луче прожектора, расколется на множество кусочков, провалится в мягкую пустоту.
Катилось стратегическое время, скрипели трибуны и выступали сознательные дураки. Они как будто что-то доказывали самим существованием своим. Другие слушали их речи, хлопали, потом плевали им вслед, не зная, что на всех ораторов давным-давно уже заведены дела,с аккуратной фотографией и отпечатками пальцев.
Власть пьянствовала, а в нашей столовой подавали отвратительный кисель. Впрочем, они были чуткими, как охотничьи собаки. Они всегда знали, кто предатель. Мой телефон подслушивали, шпана караулила меня у подъезда, но, по-моему, власть ни о чем таком не догадывалась. Я выходил в правительственных ботинках из дому, я шел расслабленной походкой непонятно почему уцелевшего идиота. Меня не трогали. Странное дело, вот я сейчас стал задумываться, а любил ли я власть или нет. Наверное, все-таки любил. Если выражаться так, как это принято у интеллигентов, я был очень умеренным врагом.
Мне было наплевать на все их церемонии. Я равнодушно смотрел, как они ходят с рваными своими флагами и показывал им фигу в кармане. Мне было все равно, притащат они танки в наш двор или обойдутся без них. Наши ворота всегда были открыты, чтобы хорошо было видно, кто там движется, кто там собирается, кто там поет и так далее.
Наш двор охранялся, потому что здесь жил старый партизан. Он ходил по двору или целыми днями играл в домино за деревянным столом.Я радовался, когда видел его восковое лицо. Это было создание в грозной шапке, серой телогрейке и бандитских сапожках. Он боролся со всеми возможными агрессорами-вредными старухами, слесарями и неприкосновенным нашим правительством тоже. Его жизненной воле позавидовал бы любой пылкий юноша. Когда привозили вино, старый партизан шел в винный магазин конвоировать ящики. Когда привозили дрова, он всегда помогал их разгрузить.
Старый партизан был когда-то очень сильным дядькой. Важно было занять определенное трудное направление. Партизану поставили гвардейскую задачу, и он ее выполнил. Дома у него лежит погнутая каска и старая саперная лопатка. Если бы это было нужно для страны, он вполне мог бы вычислить какую-нибудь важную траекторию, но его изувеченные мозги берегли. Я не могу долго слушать его рассказы, после этого хочется поваляться на травке или встать в какую-нибудь очередь.
Партизана долго везли под дождем в кузове какой-то грузовой машины, потом он долго сушился у костра. Он был очень бесстрашный, этот партизан. Его не пускали в командирскую палатку, но он сильно и не переживал. Ему вручили медаль фронтовой пехоты. Медаль ему вручили ночью и потом дали выпить немного спирта из кружки.
Он мне сказал однажды: "Сматывается испуганное детство, остается только жизненная отвага. Тревожиться тебе нечего, даже если ты будешь окончательно уволен. Это мой ответ, вот послушай инвалида. В газетах пишут ерунду. Начальство не хочет со мной разговаривать, а я как пришел с войны, так до сих пор ничего еще не видел. Знаешь ведь, как я живу? Живу я в традиционных условиях. Сплю на ржавой койке, гоняюсь за чем-то постоянно, а я ведь грамотный специалист, я делал любую работу, терпел все-у меня матрац отняли, подушку, а я все это перенес"
Он говорил со всей искренностью, на которую способен простой человек. Солнце светило на его забрызганные грязью брюки военного покроя. Искалеченные руки его подрагивали.
"Двор перекопали, гады. Притворяются, что роют траншею, а сами строят гаражи себе. Вон только вчера все отремонтировали, а теперь снова все скамейки сломаны, посмотри, сесть уже негде. Гады! Я воевал, столько сделал для страны, а они только пьют и ломают все!"
И так он мог рассуждать бесконечно. Его характер не был эталоном культуры, у него были, несомненно, какие-то плохие черты. Что-то усиливалось под влиянием нашего общества, что-то искусственно выращивалось, как сорная трава вырастает на резиновой земле. Мне хотелось поддержать разговор, я тоже знал некоторые трагические темы, но все боялся показаться этаким осторожно-лживым подлецом. Я совсем не хотел обидеть этого славного человека. Гудели трактора, копали траншею. В коллективном гараже толкались старенькие ломкие машины. Около ворот стояли чистенькие милиционеры с ружьями наперевес.