Моя сестра вышла замуж за главного шофера страны. Мне ранъше никогда не приходилось даже слышать об этой должности. Мне стало очень интересно. Я, если честно, в своей жизни даже простых-то шоферов почти никогда не видел. Когда я узнал о том, что сестра решила за него замуж, я очень обрадовался за нее.
На свадьбе он протирал очки и старался, чтобы его слышали все. Он был аккуратен во всем. У него напрочь отсутствовали какие-либо угрожающие черты и манеры. Его аккуратность сочеталась с тихим нравом и милой необычайной интеллигентностью. В то время я был почему-то убежден, что шелковыми могут быть только парашюты, и меня очень удивил его фрак. Еще в моей голове не укладывалось, что этот человек может ехать в огромном грузовике по неровной дороге, отвозить кому-нибудь койки, напильники или алмазы. Я как-то не мог себе этого представить.
Тем не менее, это было так. Машина его дребезжала по одной из пустынной дорог, гудел мотор, мелькали обьекты, а он держал рычаги в прокуренной кабине. Он преодолевал все мыслимые и немыслимые барьеры, когда ему нужно было везти куда-нибудь дрова или глину. Он участвовал однажды в охоте на трактористов и получил приз. Ему доверяли везти флаги и другие ценности, и он прекрасно справлялся со всеми поручениями. А если он приезжал на какой-нибудь курорт, ему не давали спуститься по трапу восторженные толпы. Кстати, в одном секретном павильоне стоит та самая первая машина, которой ему довелось управлять. Сейчас ее берегут для парадов. На ее испачканной панели нацарапаны крупные древние буквы. Раньше ее приходилось долго толкать, прежде чем она заведется, а он заводил ее своим ключом.
Однажды мне нужно было поехать с ним. Радиоприемник у него в кабине постоянно распространялся о живописи и о театрах. Это было замечательно. По размытым тусклым улицам шли усталые прохожие, бодро гремели городские монолиты, а мы здесь слушали радио. Двигались гражданские машины. Они были мокрые и старые. Он каждый раз как-то странно щурился при виде их. Наконец, мы приехали на место. Он поставил машину на стоянку, которую окружал городской мираж с его надежными скульптурами. Машина казалась придавленной бархатной теменью.
Он еще раз внимательно осмотрел свой грузовик, надел фуражку, кивнул мне, и мы зашли в здание комитета. Комитет -- это великое здание, здесь легко можно потеряться или сойти с ума. Когда мы сюда зашли, я увидел механических львов; как в каком-то старом кино, они сторожили вход. Везде стояли санитары и официанты в одинаковых стерильных полушубках. Наверху были приклеены неизвестного назначения оккультные шары. У божественных лестниц были разбросаны тяжелые каменные вазы с роскошными цветами.
Мы прибыли вовремя. К нам сразу же подбежала женщина в офицерской форме, и я случайно увидел, что у нее разбиты костяшки на руках.
-- Мне поручили встретить вас. Мы вас ждали, гражданин Кеокок! Как вы добрались? Я вас сейчас провожу! -- казалось, она обрадовалась, когда увидела меня.
-- Он со мной. Это мой родственник, -- сказал главный шофер страны. Мы шли мимо кабинетов. Были постелены полосатые коврики, было тихо, хотя около некоторых дверей толпились люди. В холлах были поставлены диваны и столики с газетами. Немногочисленные высокие окна были задернуты шторами. Подоконники были украшены горшками с геранью.
Мы долго плутали по солидным коридорам, в которых помимо штатной сигнализации обязательно находились специально обученные собаки. Я вдруг вспомнил, что в кузове у нас остался ящик с запчастями .
-- Мы пришли. Помните, ничего лишнего! -- сказала женщина и удалилась.
В кабинете, крошечном, совершенно домашнем кабинете, мирно сидел министр рыбного хозяйства Оргдод. Я мгновенно узнал его. Однажды, давным-давно уже, я встретил его во дворе -- мы были с ним соседями. Я сказал ему тогда:
-- У нас на подьезде хорошая дверь.
-- Хорошая, если не колотить по ней кувалдой, -- ответил мне сосед и посмотрел на меня со значением. У меня никогда не получалось таращить глаза таким образом, как это делают министры. Благодаря такому взгляду любая глупость воспринимается как что-то основательное, при этом министру, оказывается, и говорить совсем ничего не нужно, нет, он может, конечно, что-нибудь пробурчать для порядка. Тогда я не знал, что мой сосед -- министр, просто подумал, что он сумасшедший, и отошел.
Оргдод встретил нас радушно. Предложил сесть, рассказал новости, попросил секретаршу сварить нам кофе.
-- Вам знакомо чувство проплывающей жизни? -- мечтательно произнес Оргдод. Мы промолчали. Министр укоризненно покачал головой и продолжил.
-- Я жил и никогда не боялся ничего, я не боялся ни жизни, ни смерти, лез в самое пекло, пользовался всем, все мне было доступно, я выжимал из жизни все, я старался, я старался сделать больше, чем в моих силах. А теперь все вернулось. Я хочу сказать, ко мне вернулось понимание причин.
То есть, для чего все это? Суетимся, суетимся, а какая награда за все труды -- только полированный ящик? Или статья в газете? Я раньше ничего не понимал -- живешь, живешь себе -- вдруг наступает другой период, как рядовое изменение, или подьем на одну ступеньку, живешь дальше, привыкаешь, точнее, пытаешься привыкнуть, ведь к этому привыкнуть невозможно, внезапность статуса, или статус внезапности, все происходит вдруг, неожиданно, резко, смотришь, а судьба преподнесла тебе новый сюрприз.
Секретарша принесла поднос. Оргдод сухо поблагодарил ее и посмотрел в окно. Мы взяли чашечки. Министр смотрел на нас какое-то время. Кофе был горячий и на вкус ничего.
-- Я раньше, как улитка ничтожная, полз к своему финалу. Ведь вся наша жизнь -- это транспортер. Или, точнее, грузовик. При этом водитель порой и сам не догадывается, где его заставят остановиться. Судьба -- это обстоятельства, и не только обстоятельства. Мне, наверное, не удастся сейчас выразить, что такое судьба. Я прекрасно помню, как все начиналось.
Когда я начинал, почти ничего этого не было. Мы сделали грандиозный ремонт, здесь буквально все пришлось...
Он замолчал и некоторое время выдерживал паузу, тяжело дыша. Мы прихлебывали кофе и тоже молчали. По-моему, в этом кабинете министр рассуждал только о судьбе -- половину стены занимали причудливые часы, а на антресолях громоздились книги запрещенных философов. Обложки книг лоснились, а часы стояли. В них каждый час должны были выезжать вереницы крошечных грузовичков, они катались по мостовой, сделанной из слоновой кости, а потом уезжали в гараж. Точно такие же часы были у моего начальника. Он тоже увлекался философией и часто разглагольствовал о судьбе, хотя книг никаких не читал.
-- Что у вас в кузове, ребята ? -- вдруг спросил Оргдод.
-- Запчасти, -- ответил главный шофер страны.
-- Меня тревожит, не видел ли кто посторонний вашего ящика. У нас ведь воруют всё, что плохо лежит. Вон вчера...
-- Нам волноваться не о чем.
На лице министра проступило восхищение.
-- Превосходно, превосходно! А что такое, по-вашему, классическая гармония? -- лукаво спросил он.
-- Когда все довольны, -- ответил я, подумав немного.
-- Правильно! У нас в стране, наконец, воцарился прогресс. Граждане всем довольны, преступники казнены, передачи и проповеди запретили, а вот смотри-ка ты -- все-таки воруют! Может быть, от невежества, а может, и от безнаказанности. И воруют-то все какую-нибудь мелочь, ерунду -- я не способен такое понять. Однажды ко мне пришли домой гости -- оказались воры! Я потом нащупал даже их сообщников... Ничего не понимаю... Вероятно, это культура виновата, но ведь это очень деликатная субстанция, чтобы так влиять на психику. Слышали, какие песни поют наши младенцы? Если бы знать, кто виноват, давно бы уж оформили арест и испепелили бы ко всем чертям... Ходят, насвистывают... Я проверил все спектакли и не нашел ничего. Я считаю, что необходимо всех, начиная с душевнобольных адвокатов и заканчивая последним курьером -- да! да! да! -- я считаю, что назрела острая необходимость -- их всех надо строжайше контролировать.
Он говорил, а я держал пустую кофейную чашку и боялся ее уронить. Главный шофер страны был напряжен, он тоже, как и я, изо всех сил делал вид, что внимательно слушает министра. Слова министра могли показаться простыми до чрезвычайности, но понять их означало запутаться в нелепом ядовитом абсурде жизни, которая тоже кажется простой. А министр продолжал.
-- Мы говорим, что государство бессильно, хохочем, приспосабливаемся, а нет ее -- классической гармонии, хотя все вокруг довольны. Мне вот только непонятно, чему они все радуются. Это же парадокс. Сложились совершенно непонятные отношения. Мне повезло -- я узнал истинные варианты -- дело вовсе не в воровстве. Когда-то у меня у самого были широкие возможности, я сам легко мог присвоить любой кредит, я сейчас говорю абсолютно честно. Но ведь я же никогда так не поступал! И другие министры -- мои коллеги, мои товарищи -- все они тоже поступали принципиально. Мы всегда аккуратно делили территориальную миску на равные части, и не было такого -- тебе больше, а мне меньше, все всегда было поровну.
Он нажал кнопку, пришла секретарша и забрала у нас кружки. Я почувствовал облегчение. Я не знал, сколько надо еще просидеть у министра, но почему-то почувствовал, что он нас скоро отпустит.
-- Гармония -- это великая и неуловимая штука. Я могу ошибаться, но мне кажется, что судьба -- она как раз гармонии служит, вносит какой-то беспорядок, что ли. Но беспорядок в хорошем смысле, да и точнее выразиться, просто знание беспорядка, чувство беспорядка, запах беспорядка. Этого уже бывает достаточно.
Здесь, именно в этом кабинете, я вдруг понял, что это такое, запах беспорядка. Беспорядок имеет запах странный, вроде запаха пыли, но к нему привыкнуть нельзя, как, например, к табачному дыму, когда стоишь весь день на карауле в сапогах в дежурном помещении. Беспорядком пахнет плохой чай, старые тряпки, самая упорядоченная бухгалтерия, радужные половики и паутина в солнечный зимний день.
-- Я хочу подчеркнуть, что гармония -- не есть судьба, иначе наши решительные нелогичные планы всегда осуществлялись бы. Судьба -- это неизвестность, святая неизвестность, но однажды она берет и помогает. Все, идите. Распишитесь вот тут.
Мы ехали и молчали, ошеломленные услышанным. Вдалеке вились студенческие боги.