Аннотация: На дворе две тысячи сто неизвестный год.
ВРЕМЯ
Итак, представьте, что вы Бог.
В то время, когда солнце неделями не может пробиться из-за туч, когда людей отличает лишь манера походки, когда весь мир погружен в серые краски, холодным осенним днем в квартире малоизвестной высотки, из окон которого прекрасно виден пригород и часть центрального района, собрались три друга. На дворе две тысячи сто неизвестный год.
Обстановка в квартире крайне зажиточна, однако бедна на яркие оттенки в интерьере и в большинстве своем не имеет интереса у грабителей. Вокруг все пропитано духом старости и массивности: и этот шкаф из темно-красного дерева во всю стену, и этот плешивый ковер, занявший весь пол, и этот диван с креслом на пару, и этот стол. Унылое гнездышко собрано столько лет назад, что и упомнить первых его скитальцев, даже по бумажкам не суждено. И теснится армада раритетной мебели прошлых столетий в узкой комнатушке так умело, что убери хоть одну деталь убранства -- картинка исчезнет и все разом опустеет.
За столом скучает высокий и статный Евгений Романов. Вида он, действительно, мужественного, ему только мундир носить да величаво поглаживать свои усы на ровно-прямоугольном лице. Постоянно зевая, и раздраженно моргая, он тщетно пытается заснуть на столе, подперев его локтем, а ладонью подбородок. Видимо, был он вызван сюда в срочном порядке средь ночи издалека и был оставлен здесь ожидать запоздавшего хозяина квартиры. Напротив него в кресле сидит Семен Матвеевич -- друг его старинный, еще в школе вместе учились -- и читает журнал "Пропаганда". Одет он в мешковатые штаны и вязаную ромбом кофту для игры в гольф. Лицо его выражает мягкость и добродушие.
-- Нет, -- вдруг говорит он и перекидывает ногу на ногу, -- вы послушайте: "...на седьмой день голодовки, я стал жалеть, что потравил всех тараканов, впрочем, находясь в поисках какой-либо пищи, я отметил, что спички вперемешку с потолочной известью прекрасно утоляют голод на пару минут, а после поедания обоев эффект продлевается до часу". Надо же, а! Евгений, скажите, какого черта они это делают?
Евгений Романов устало отлипает от стола и до слез в глазах сильно тянется, отчего все его тело разом издает выразительный хруст. С чувством расслабленности и крайней сонливости, он облизывает губы и как можно шире раскрывает глаза, намереваясь точно ответить на вопрос Семена Матвеевича, но, быстро передумав, еще раз смачивает губы и лишь пожимает плечами.
-- А я знаю, -- говорит Семен Матвеевич, отбросив журнал на стол, и складывает пальцы в замок, приняв позу задумчивого детектива, -- они желают славы. Очевидно. Но не все так просто! Наш просвещенный народ помнит все и уже явно не поведется на трюки прошлых столетий. Эти обезумевшие существа жаждут крови, насилия... фу! -- на его лице выражается гримаса отвращения к чему-то только что представленному. -- Как я их понимаю. А эти люди, эти люди! -- он пальцем тычет в журнал. -- Они готовы на все, чтобы удовлетворить, казалось бы, обычные человеческие потребности. Но сколько можно сдерживать натиск? Мы ведь такое уже проходили: суициды, массовые убийства. Что дальше? -- этот вопрос сильно озадачивает Семена Матвеевича. Он вдевает пальцы в волосы, проводит ими до самого затылка и, потупив взгляд на стене, наконец, тихо произносит: -- Я знаю, чего еще не было. Это...
Договорить он не успевает -- в комнату входит, собственно, сам хозяин квартиры, который и созвал своих друзей в столь нежданный день. Это среднего роста человек, облаченный в темные тона с ног до головы, который скрывает свое лицо под гребенкой черных, как смоль волос. Он подходит к столу и ладонями опирается на него, выжидает некоторое время, но не долго, только чтобы заинтересовать собеседников, и, поглядев сначала на одного потом на другого, говорит:
-- Пора.
-- Пора?! -- одновременно восклицают Семен Матвеевич и Евгений Романов.
-- Пора, -- повторяет Тимур. -- Думаю, времени прошло достаточно, чтобы с уверенностью отметить успех нашего эксперимента.
С последним словом в комнате наступает немая тишина. Такое заявление сильно удивило, даже шокировало участников данного разговора. Можно честно признать тот факт, что каждый надеялся на несостоятельность этого события. Но разве можно было переубедить Тимура? Он человек прямой и пунктуальный и поэтому часто торопит события, считая, что есть вероятность, банально, опоздать. Как он всегда говорил: "поезд уйдет, а следующего рейса мы можем уже не дождаться". Верно, он и прав, но в голове у каждого сейчас зарождается свое понимание ситуации.
Семен Матвеевич самых честных правил, для него нет страхов перед жизнью. Он готов смириться с чем угодно, если скажут "надо". Однако он вовсе не считает, что время все рассказать действительно настало, да и вообще, нужно ли кому-либо говорить об эксперименте. Он бы прекратил это дело в любую минуту, ежели не был связан по рукам и ногам. Именно этот барьер и сдерживал желание проболтаться в годы особенных кризисов.
Евгений же Романов имел несколько иную точку зрения, что делать с результатами эксперимента. Эгоистичные идеи крадутся и в его сознание. Корысть, безусловно, играет в каждом, но в нем различаются совсем другие оттенки этой мерзкой черты характера. Впрочем, бесчестным он еще не был назван: таков его принцип: "если ты не можешь контролировать свое тело, мысли в любом алкогольном состоянии -- ты слабый, и мне не о чем с тобой говорить. А что касается будущего -- его не в силах предрешить никто. Судьба. Рок. Называйте как угодно, но жизнь сегодняшняя зависит лишь от того, кто сейчас думает о ней".
-- Все согласны с моим утверждением? -- спрашивает Тимур, прекратив долгие рассуждения про себя.
-- Так-то оно да, -- неуверенно произносит Евгений Романов. -- А что вы собираетесь делать с результатами эксперимента?
-- Опубликовать, -- коротко отвечает Тимур.
-- Не согласен, -- оживляется Семен Матвеевич и привстает с кресла. -- Протестую! -- и плюхается на место. -- Вы что книжки не читаете, вы не знаете, к чему может привести наше открытие? Мир и так на грани кризиса. Да и вообще: разве не ясно, что мы опоздали лет эдак на сто? Тогда -- очень давно -- это было актуально. Но сейчас.... Повторюсь: кризиса не избежать. Чарльз Дарвин не желал бы этого даже в самом страшном сне.
-- Позвольте вам возразить, -- вмешивается Евгений Романом. -- Начнем с того, что теория Дарвина -- и есть кризис всего человечества. Но давайте рассуждать логически. Зачем просвещать весь народ? Давайте продадим наше открытие, так сказать, избранным, и тогда они, имея то самое время, что не хватила многим гениям человечества, смогут довести до конца свои теории жизни и изменить этот мир.
-- ...к лучшему, -- насмешливо дразнит Семен Матвеевич. -- Как у вас все просто выходит! Наше общество пало, почему вы этого не можете понять? Нет больше месту героизма -- каждый выживает, как может. И мы лишь усилим эту аксиому: стоит в очередной раз лишить несостоятельный класс общества привилегий, передав, по сути, безграничную власть и без того привилегированным людям, как начнется хаос. О, я уже вижу этот новый, утопический мир, наполненный тиранией и рабством!
Евгений Романом окончательно теряет интерес ко сну. Он хорошо разминает шею и принимает оборонительно-наступающую позу: чуть приподнявшись из-за стула, всем своим телом налегает на стол, придерживаясь лишь пятками ладонь. И продолжает наступать на своего оппонента:
-- А без этого никак? Вам только книжки писать, драму -- про конец света и падшее общество, задавленное тиранией высших существ. Но не забывайте про правило, про тот факт, что, как и по сей день, об открытии нашем знать никто не будет.
-- Ну, люди же тоже имеет головы на плечах, и могут сложить один с одним. Последствия -- вот, что ожидает любые начинания. В вашем гениальном плане им есть место, или вы надеетесь, что обойдется? Как бы не так.... Увы, если вы хотите на этом заработать -- хочу вас огорчить: деньги нынче не в моде. -- Семен Матвеевич имитирует то, как он потрошит банкноту и выбрасывает ошметки в сторону.
Это действие поражает Евгений Романов своей наглостью, отчего он и слова вымолвить в ответ не может. Нахмурившись, он сдержанно опускается на стул.
-- Согласен с вами, Семен Матвеевич, -- говорит Тимур и продолжает напирать на стол. -- Но труд наш не может пролежать на полке до лучших времен. Если они вообще настанут. А то, что мы построим новую ветвь иерархии, то рано или поздно это случится и без нашей помощи. Мы лишь ускорим этот процесс, но при этом проконтролируем зарождение нового класса, -- последние слова он тонально акцентирует, скрыто намекая, мол, общество строят люди, а не государство. -- Кстати, хочу отметить, что никто из вас не воспользовался результатами открытия в полной мере. Спасибо за честность проводимого эксперимента, -- он слегка приклоняет голову, ему в ответ понимающе кивают. -- Мы живем в неравном мире, -- продолжает он, возвышаясь над всеми, -- и в большей степени это обусловлено тем, что не все люди готовы жертвовать собой ради других. Но что если жертвы не будет? Те смельчаки, что решили покорить веху этого мира, заслужат шанс не сгинуть в пучине истории, а продолжить писать ее прямо сейчас.
-- А хватит ли духу? -- едко подмечает Семен Матвеевич. -- Так уж вышло, что жить можно лишь раз, а, значит, и дело всей жизни бывает не два и не три, а только раз у каждого. Но здесь стоит заметить другую закономерность: пока время играет против человека, он будет бороться за право быть под солнцем. А дай ему календарь с бесконечным числом дней -- и он сдаться, ведь торопиться станет некуда: извечная спутница покинет его. И я вновь повторяю: захочет ли он после этого работать?
-- Хм, -- Тимур опускает голову, -- может, вы в чем-то и правы.
-- Погодите, -- вмешивается Евгений Романом, -- вы, Семен Матвеевич, однобоко судите и безо всяких на то причин обвиняете в безалаберности все человечество. Позвольте, людей уже двадцать миллиардов, неужели среди них вы не отыщите настоящих фанатов своего дела, которые только и ждут, что мы дадим им бесценный дар, посредством нашего открытия?
-- Таковы люди есть, но, сколько времени нужно потратить, чтобы отыскать их в этом муравейнике. Причем, где вероятность того, что их не подстроит под себя двадцати миллиардная армия эгоистов? -- подмигивает Семен Матвеевич. -- Ведь их суждения должны явно противоречить всем законам людского общества. И за примером далеко ходить не надо, прошу, взгляните в окно. Пожалуйста.
Он рукой приглашает Евгения Романова посмотреть, что твориться на улице, но к окну все равно подходит первый. Тимур тоже заинтересованно следует за ними. Уместившись в тесном пространстве, они поочередно выглядывают во двор.
Детская площадка, много машин у тротуаров -- ничего особенного. Но у самого подъезда они замечают группу подростков.
-- Эти юные создания, -- почти шепотом комментирует Семен Матвеевич, -- они живут совсем не долго, но уже стали частью современного общества. И все технологии давно уже работают на них. И теперь им незачем ведать общечеловеческих принципов. Видите, они проходят мимо мужчины, что сидит на лавочке то ли в сонном, то ли полуобморочном состоянии? И, кажется.... Они заметили его, да! Но разве кто-то поинтересовался, что с ним?.. Нет, потому что это противоречит людскому закону. А у него сердечный приступ, -- так просто сообщает он. -- Тимур, вызовите медиков, а то и вправду умрет человек.
Тимур быстрыми шагами уходит из комнаты и через секунды уже слышится его телефонный разговор с диспетчером больницы. А Семен Матвеевич продолжает:
-- Разве это нормально, если молодое поколение уже обучено равнодушию? Наверное, их родители плохо воспитывают, -- пародирует он кого-то. -- Безусловно! Но самих родителей воспитывает общество. И это их плен и извечный грех. А теперь давайте посмотрим телевизор, -- приглашает он. -- Любой канал.
К этому моменту Тимур возвращается в комнату, и вместе они занимают весь диван. Семен Матвеевич находит пульт и включает телевизор.
-- И тут же попадаем на канал с шутками ниже пояса, -- резюмирует он и вдавливает кнопку поиска каналов. Он случайным образом отмечает канал номер "80" и констатирует: -- насилие. Как же без этого... -- Следующий номер "110": -- опять юмор. И последний канал это... так, подальше пролистаю... семнадцать к двум -- канал про политику. Все очевидно, -- он выключает телевизор. -- Я уверен, что мы совершим глубочайшую ошибку, опубликовав наше открытие. Впрочем, в поддержку своей идеи могу отметить, что медицина нынче и так достигла высокого уровня: люди все реже умирают от болезней. Но чаще от собственной глупости, -- прибавляет он к чему-то. -- Им и так живется "хо-ро-шо".
После слов Семена Матвеевича никто больше не решается ему возразить. "А ведь прав, черт, -- думает Евгений Романов, -- но не может же быть такого, чтобы идиотизм был поголовен. И мы явный тому пример. Хм, однако, верно, мы очень странно выглядим со стороны, когда обсуждаем пороки человечества, чтобы решить: даровать ему бессмертие или нет, -- он про себя усмехается. -- От решения сегодняшнего собрания зависит судьба миллиардов. М-да, так вот, как себя чувствовал Бог, когда создавал нас. Но на Землю он послал сына своего, чтобы тот искупил людской грех. И сына его распяли. Неужели, та же участь ждет и нас? Ох, и Семен Матвеевич! Умеет он, конечно, влиять на умы людей, но сегодня он превзошел самого себя. И, вообще, ведь это он был инициатором начала разработки формулы бессмертия, а теперь его накрыло просветление? Очень вряд ли.... Творец своего гения не жалеет о сотворенным, покуда Творец не во власти тьмы, -- вновь посещают его мысли о странном, чего понять он, пока не может. Но все его нутро сейчас так сильно взволнованно, что он совсем перестал замечать простых вещей. А думы все лезут в голову, и логика уже играет по своим правилам. -- Должна быть причина его отказа от эксперимента, и это..., ну, конечно! Право быть бессмертным он хочет оставить только за собой. Семен Матвеевич, какое разочарование!"
Тимур старается не думать и, в принципе, придерживаться основного плана, хотя этот разговор он представлял себе несколько иначе. Но разве можно предугадать мысли людей, которые уже лет, эдак, пятьдесят должны быть в могиле?
-- Кто будет чаю? -- спрашивает он, резко поднявшись со своего места.
-- Да, пожалуйста, -- разом соглашаются они, будто этой разрядки им и не хватало.
-- Если честно, -- говорит Семен Матвеевич, пока Тимур занимается на кухне, -- эти беседы меня сильно изматывают.
Евгений Романом понимающе кивает, зажевав нижнюю губу, и тупо глядит пред собой.
-- Ты думаешь, я из жадности не хочу делиться нашим открытием? -- непривычно на "ты" обращается Семен Матвеевич к нему. С последней их встречи прошло столько лет, что они уже на много раз стали чужими, но манера спорить обо всем и всегда у них сохранилась на века -- это и есть для них главный критерий того, что они еще помнят и понимают друг друга. И, правда, дружба их была такой крепкой и неразрывной, что Семен Матвеевич до сих пор вычисляет тайные послания собеседнику от своего давнего оппонента и с полуслова может определить его настрой на разговор.
-- Не только, -- коротко бросает Евгений Романов, чувствуя на себе знакомый взгляд: тяжелый и пронзительный.
-- Но дело вовсе не в этом, -- Семен Матвеевич устало протирает глаза и глубоко вздыхает. -- Не так давно, в девятом году, я попал на съезд ученых, -- нравиться мне послушать, -- поясняет он, -- что они говорят, порой, гениальные идеи всплывают в их разговорах, -- и случилось там весьма занятное событие: ученые со всего мира подняли вопрос о бессмертии. Сначала они говорили о возможности и невозможности этого процесса, а потом перешли обсуждать о плюсах и минусах. Пересказывать их прения я не буду, впрочем, вы уже слышали несколько речей, которые одолжил я с того съезда, а назову лишь результаты голосования: тридцать процентов "за", семьдесят "против" начала разработок формулы бессмертия. Понимаете? Это в наше время все горели желанием жить вечно, а сейчас людей волнует, пусть и короткая жизнь, но жизнь в мире и здравии.
-- Короткая... -- тихо повторяет Евгений Романов, -- жизнь.... Разве это можно назвать жизнью?! -- он полубоком обращается к Семену Матвеевичу. -- Вы слышали про "вечные" кладбища? А я вот бывал на них и точно знаю, почему они были так названы. Все потому, что на них хоронят людей, которые вели настолько отвратный образ жизни, -- а это почти половина населения мира, -- что после смерти их тела не разлагаются. Эти восковые куклы лежат в земле по пятьдесят, сто лет, а их внешний вид все еще, как при параде. И ведь есть еще напасть: кремация таких трупов может привести к распространению смертельных инфекций, которые замариновали в эти консервные банки еще при их везении быть живыми. Но! -- он поднимает указательный палец к потолку, -- если мы пожертвуем формулой -- этому ужасу придет конец, -- и взмахом руки перечеркивает воздух.
Тимур входит в комнату с чаем на подносе.
-- Я вот, что думаю, -- говорит он, поставив поднос на стол, и замирает на месте, -- почему бы нам, раз уж столько вокруг споров, не поставить еще один эксперимент: выберем любого человека и сделаем ему прививку бессмертия и посмотрим, как он себя поведет, хотя бы первые лет десять.
Евгений Романов садится за стол на прежнее место и делает пару глотков чая, говорит:
-- Не понимаю, чего ждать? Мы живем уже, черт знает сколько, а до сих пор выглядим молодо и имеем такое здоровье, что ни одна зараза к нам прилипнуть не может. Зачем еще на ком-то проверять формулу. Нас троих мало?
-- Но мы ученые.
-- Не люди, да? -- усмехается Евгений Романов в стакан.
-- Я имею в виду другое: проводя эксперимент, мы ясно понимали, как нужно вести себя в обществе, то бишь не раскрывать того, что мы бессмертны. Но как поступит обычный человек в этом случае, какие двери пред ним откроются? Или он сойдет с ума. Не знаю. Именно поэтому на нем и, простите за выражение, как на подопытном кролике, мы проверим способность общества принять бессмертие.
-- Опасный эксперимент вы задумываете, -- осуждает его Семен Матвеевич. -- Конечно, у нас общество толерантное, но, во-первых, мы однозначно будем осуждены им за это, во-вторых, не каждый примет такую привилегию, а абы кого нам брать не следует, и, в-третьих, об обществе нельзя судить по одному человеку.
-- Да бросьте, эта серая масса, словно под копирку наштампована, -- возражает ему Евгений Романом.
-- Устроим конкурс, -- предлагает Тимур.
-- То есть вы уже знаете, как преподнести эту новость миру?
-- Предполагаю! -- одергивается Тимур после насмешливой фразы в свой адрес. -- Причем всей правды обществу не обязательно знать.
-- Ложь к добру не приведет, -- замечает Семен Матвеевич.
-- Недосказанность, -- поправляет его Тимур. -- А, впрочем, вы правы, зачем проводить еще опыт, разве мы живем в чужой для нас стране? Не знаю, как вы, но я успел изъездить всю карту вдоль и поперек и познакомился с невероятным количеством этноса нашей необъятной страны. Общий план состояния общества на любом уровне, в принципе, я имею.
-- Грешно судить о людях, пусть и по богатому жизненному опыту, но все-таки по своему личному мнению, -- вновь стыдит его Семен Матвеевич за халатное обращение к делу.
-- Неправда! Я еще никого не судил, хотя, согласен, что уже сейчас могу сделать выводы, но, прошу заметить, имея реальные на это основания: то, что я видел и слышал.
-- Когда же вы были в путешествии? Уверен, лет двадцать назад. А мир-то изменился за это время.
-- Вас не переубедить! Может, тогда вы предложите свои варианты?
Тимур внимательно уставляется на Семена Матвеевича, а тот, с присущей ему спокойностью, глядя пред собой, ровным тоном отвечает:
-- Я уже высказал мысли по поводу: либо продлеваем эксперимент, либо уничтожаем все данные о нем.
-- Эй, в начале вы не предлагали уничтожить наши труды! -- обижается Евгений Романов совсем, как ребенок.
-- Вы тоже несколько изменились в своих думах, решив под конец, что лучше будет подарить народу бессмертие, нежели продать его избранным.
-- Согласен. Просто, я вспомнил, что вероятность родиться, например, мне или вам, была настолько мала, что мы избраны уже хотя бы тем, что способны жить. А социальный статус -- вовсе дело пустое: не важно, на какой ступени иерархии человек находится, главное, за какие поступки он готов отвечать.
-- Именно! -- восклицает Семен Матвеевич, подпрыгнув на месте. -- Мы так были увлечены "достоинствами" человечества, что забыли спросить: а нужно ли ему бессмертие?
-- Спрос будет всегда, -- поспешно отвечает Евгений Романов.
-- И только среди избранных,-- цитирует его Тимур.
-- Нет, -- продолжает говорить Семен Матвеевич, -- бессмертие людям не нужно. Жить вечно -- болезнь прошлых столетий. Теперь их ценность -- бессмертная душа, но не тело. Но даже если мы убедим всех, что смерть означает абсолютный конец -- мы все равно заступим за черту: очень трудно отказаться от привычки, заложенной самой природой. Мы, банально, привыкли умирать, не доживая до ста. А если нарушить эту аксиому, что тогда?! -- он затихает и глубоко втягивает носом воздух, задерживает дыхание на долгие секунды и медленно выдыхает. Дрожа в голосе, тихо проговаривает: -- ведь... вы тоже чувствовали... странную тягу умереть?..
Последняя фраза Семена Матвеевича в мгновения побуждает у остальных чувство страха пред тем, что случалось с ними когда-то, отчего все споры тут же обессмысливаются, и забываются прежние волнения.
-- Да, -- вспоминает Евгений Романов, глядя в окно -- на небо, -- я помню тот день, тот час, те мгновения.... Я стоял на крыше, -- шаг в сторону -- и верная смерть, -- стоял и не замечал мир. Я был пьян -- эйфория овладела мной. Так хотелось прыгнуть! -- он сглатывает. -- Но я переборол себя. А потом пришел страх... и три года страданий, -- он сильно жмурится и повторяет: -- три года.
Тимур незаметно проводит ладонью по шрамам на руках, и от каждого прикосновения к старым ранам по его телу пробегает неприятная дрожь и выступает холодный пот. Дважды он пытался убить себя, но каждый раз успевал вызвать "скорую". Тогда он понял, насколько боль способна отрезвить человека. Но с годами тяга к суициду только нарастала, и бороться с ней становилось все труднее. Каждый раз, когда в его сознание отчетливо всплывает мысли о смерти, он до половины вонзает швейную иглу себе в плечо или ногу, стараясь не ударить по старым ранам, и все проходит: мысли снова очевидны, и жить не так уже и страшно.
Сегодня у него было уже два приступа...
-- Сколько людей сможет это перетерпеть? -- спрашивает Семен Матвеевич. -- Согласен, что наше открытие позволит людям прожить достаточно долгую и безболезненную жизнь, но смерть никуда не делась, она стоит ровно на том месте, где и должен будет умереть человек. Если мы позволим беспрепятственную вакцинацию всем желающим, тогда мы станем прародителями новой вехи в истории человечества. И Чарльз Дарвин в полной мере окажется прав: выживет сильнейший. В любом случае -- уже от меня.
-- Но мы можем дать людям нормальную жизнь, ту же самую, только без старости. -- Евгений Романов вновь в привычном амплуа: легкая улыбка, приподнятые брови и несколько сонливый взгляд.
-- А потом наблюдать, как люди совершают массовые суициды?
-- Такое уже бывало, -- напоминает он. -- Однако прошу отметить, что мы предупредим о возможных последствиях. Из этого делаем вывод: бессмертие пожелают только избранные -- как я и загадывал в начале.
-- Разве можно назвать это бессмертием? -- с сомнением произносит Семен Матвеевич. -- Так, повод прожить чуточку дольше. И то не факт...
За окном, в небе тучи сгущаются и жмутся друг к другу плотнее, отчего кажется, что ночь вот-вот настанет. В квартире становится совсем темно, и непонятная рябь плавает в воздухе. Тимур, доселе стоявший неподвижно, находит на стене выключатель и освещает комнату белоснежным светом. В глазах людей еще чудятся неясные образы, но яркий свет быстро занимает собой все пространство, открывая новые границы видения, благодаря чему даже мысли несколько проясняются. И Тимура озаряет, будто этого момента ему и не хватало.
-- Можно смело утверждать, -- говорит он, -- что смерть -- лишь отсутствие жизни, как и тьма без света. Но если о втором мы судим, опираясь на личный опыт наблюдений, то первое активно пропагандируется обществом: нам говорят о смерти, нам показывают смерть. С раннего детства в нас вырабатывают, как правильно сказал Семен Матвеевич, привычку того, что смерть однозначна для всех живых. И мы верим этому и сами заводим себя в рамки. Это все равно, что большой семьей ютиться в одной комнатушке огромного дома, считая чем-то запредельным отдать каждому члену семьи по комнате, ведь бедные соседи осудят их за это. Нам привили идею того, что вечно жить могут только Боги, но кто их видел? В итоге получается, что в день икс сознание попросту замирает в бездействии. Срабатывает рефлекс конечной остановки, то есть смерть. А все потому, что так принято -- конформизм в чистом виде! Но борьба заключается не в том, чтобы идти против общества, -- быстро тараторит Тимур, запинаясь в словах, -- нет. Нужно, прежде всего, перестать верить в его незыблемую аксиому не вечности и полностью уверовать в то, что Бог -- есть человек! Безусловно, смерть -- слишком обыденное явление, чтобы так просто от нее избавиться, но это и не нужно. Главное верить. Больше ничего. Как только человек перестанет верить -- придет смерть. Все просто, в этом и заключается идеальная формула жизни. Жаль, я осознал это слишком поздно...
-- Что случилось? -- настороженно спрашивает Семен Матвеевич. Он понимает, что некое событие уже произошло, но какое -- ему страшно представить.
-- Я сдался.... Смерть до сих пор преследует меня. Если честно, я созвал вас, дабы прекратить эксперимент и уничтожить все труды, -- это и был его план. -- Но, поняв так много за этот короткий период моей необычайно долгой жизни, я вновь сожалею, что так поспешно все решил.
-- О чем ты говоришь?..
-- Я считал, что бессмертие может принести лишь страдания человеку, и что на самом деле вечной жизни нет, а наше открытие -- еще одна уловка смерти -- иллюзия не конечности времени.
Несколько времени он молчит, никто не смеет перебивать тишину.
-- Хм, время, -- говорит он, -- забавная штука: ее можно ускорить или замедлить, можно даже повернуть вспять, уверен. Но мысль -- она живет вне времени и влиять на нее -- дело совершенно невозможное, и в то же время так легко заставить думать человека иначе.
-- Объясни, наконец, что происходит? -- не может успокоиться Семен Матвеевич, хотя уже давным-давно ему ясно то, о чем толкует его собеседник, но все равно он надеется, что ошибается.
Тимур выдерживает паузу, решаясь, и говорит:
-- Я принял яд.
-- И спасти вас уже нельзя?..
-- Нет.
-- Так чего же вы тогда хотите? -- равнодушным тоном интересуется Евгений Романов, будто происходящие дело его вовсе не касается.
-- Я?.. -- переспрашивает Тимур, недоумевая. И, действительно, такого вопроса он явно не ожидал, однако ответить ему есть что, впрочем, продолжает следовать плану: -- я хочу, чтобы вы решили, что делать с результатами эксперимента.
-- Интересно, а вам-то, что с этого будет? Вы как-никак умирать собрались, а нам потом с этим решением жить. Хотя мы можем и выполнить последнее ваше желание, фактически, соврав вам сейчас. Но я не лжец! Поэтому говорю, как есть: я не готов идти на отчаянный шаг, будучи не поддерживаемый всеми вами.
-- Вы изменились.
-- Безусловно! Я не могу не изменяться, глядя на изменяющийся мир. Если я останусь тем, кем был сто лет назад, то разъяренная толпа меня растерзает. Понимаете? Какое бы время ни было, но если человек пытается жить по своим правилам -- он однозначно будет осужден, и чем больше он будет выказывать несогласие с обществом, тем ярее будут нападки в его сторону. Так что считайте мое мнение равное мнениям миллиона. Вы требуете с меня слишком поспешных выводов! Все, что я могу сказать: это не прекращать эксперимент, но и не продолжать его.
-- Кто не рискует, тот не пьет вино.
Раздавленный жесткой критикой, Тимур пытается реабилитировать себя, но все тщетно: Евгений Романов непоколебим.
-- Вы уже рискнули, испив отравленную чарку. Думали, яд сам собой рассосется, и на утро вы проснетесь, явственно понимая, что это был всего лишь сон? Может, такова и жизнь после смерти, не знаю. В любом случае, этот мир больше не примет вас.
-- Но разве напоследок я не могу совершить достойный поступок?
-- Бабушку через дорогу переведите, -- добивает его Евгений Романов. -- Обычно на смертном одре люди только гадят, потому что им уже все равно! -- он буквально выкрикивает последние слова. Глубоко вдохнув, уже спокойным тоном говорит: -- не совершайте глупостей, прошу.
-- А вы, что думаете? -- обращается Тимур к Семену Матвеевичу, выискивая в его глазах поддержку, но в ответ замечает лишь отведенный взгляд в сторону.
-- В третий раз я докладываю вам, -- говорит он раздраженно, -- что эксперимент, пусть и успешно-проведенный, приходится не к времени. Мой вердикт: ждать.
-- Да что с вами такое?! -- размахивает руками Тимур. -- Разве не вы мечтали об этом дне всю свою сознательную жизнь? Разве не вы себя подвергли собственному же эксперименту?..
-- Это в прошлом, -- отрезает Семен Матвеевич. -- Не скажу, что я сожалею о былом, но некоторые моменты я до сих пор не могу себе простить, например, желание стать бессмертным. И дернул же черт..., дал бы сыворотку кому-нибудь, а сам бы преспокойно до семидесяти лет дожил и на покой.
-- Однако сейчас вы не разделяете моих суицидальных наклонностей, -- не сдается Тимур. -- Неужели, вы готовы и дальше жить в этом безнадежном мире?
-- Вам эту фразу маньяк подсказал? Не ищите оправданий своему поступку, смиритесь, а мы продолжим жить.
-- Но... -- пытается возразить Тимур. -- А как вы поймете, что момент настал, если за сто с лишним лет его не было и явно предвещается? Оглянитесь! Лучше уже не будет, а то, что вам придется пережить тяжелые времена -- и гадать не надо. Вы можете прожить еще двести-триста лет, но прежнего мира больше не будет. Или вы надеетесь на естественный отбор, Семен Матвеевич? Уверен, что такой случай вам представится, когда половина человечества умрет от голода, а другая погибнет на войнах и лишь горстка людей останется в живых, и тогда уже ваша мечта исполнится, Евгений Романов, одарить бессмертием только избранных. А дальше-то что? Или вы хотите отстроить новый рай? Ну, конечно! Круг-то замыкается: Адам и Ева, и Бог. Понимаете? Из вас двоих останется в живых только один.
-- Вы бредите, у вас эмоциональное напряжение, успокойтесь. Во-первых, я сказал, что надо ждать, но это не значит, что момент вообще когда-либо настанет -- условие это не обязательно. Во-вторых, человечество на пороге космического прорыва: новые миры уже открыты для нас, и я рассчитываю не пропустить это событие. И, в-третьих, мы вас не забудем. Уверен, лет эдак через двести-триста, мы получим премию мира, и в грамоте будет значиться и ваше имя.
-- В отличие от вашего сна, в реальности конец истории знаменуется трагедией. И все равно я не могу просто так уйти!
Тимур борется, сам не понимая за что. Некая сила двигает им вести эти бессмысленные споры, и он совершенно не может ей противостоять.
-- Можете, -- решительно отвечает Евгений Романов, которому начинает уже надоедать предсмертная агония Тимура за право достойно умереть, хотя каким бы великим ученым он ни был, но смерть "забирает" всех точно по одному и тому же сценарию, и ей совершенно не важно, кто попался на этот раз: король или бедный крестьянин. -- Обещаю, ваше место никто не займет, потому что достойной замены, боюсь, нам уже не сыскать. Действительно, современные люди сильно отличаются от тех нас -- молодых энтузиастов, только начинавших эксперимент, -- и даже от сегодняшних нас. Со временем почему-то утерялась вера в незыблемость человеческого духа, чувства гордости за способность быть значимым в обществе, как работник, а не как дешевая реклама проклятия жизни. Нет, вас нельзя заменить, безусловно, но я должен вас спросить: а вы готовы выйти из игры?
Тимур понимает, что ответ его должен быть "да", иначе его забудут, однако возражать ему больше не хочется: игла уже вонзена в ногу.
-- Смотря на пройденный путь, -- говорит он прощальную речь, опустивши руки, -- я вижу, каким он был и чего я добился, а точнее, чего не успел сделать, потому что где-то я побоялся, где-то сглупил, а где-то вовсе не решился. И теперь, когда стезя моей жизни вот-вот оборвется, я осознаю, что значит жить и быть человеком. Хм, как глупо я обманулся.... Прощайте, друзья.
Тимур сдержанно улыбается, жмет друг другу руки и уходит прочь, как человек достойный. Куда он направляется трудно представить, но, следуя примеру животного инстинкта, он, вероятно, хочет отдалиться от всех, спрятаться в тихом и укромном месте, где и отметит последние часы своей жизни толи горюя, толи моля о быстрой смерти. Впрочем, за столько лет жизни, он так много испытал болей, что последние муки скорее покажутся даром Божьим, нежели карой небесной. Однако, сколько он себя, верой в Бога он не отличался -- ученый все-таки, -- но именно сейчас он чувствует всю близость к нему, хотя до сих пор не может в него поверить. Но для него верить в Бога -- не значит представлять его, как некое существо, которому подвластны любые чудеса мира. Нет, верить в Бога -- значит быть счастливым только потому, что еще один день был прожит.
-- Имеет ли он право умирать? -- говорит Евгений Романов. -- Ради кого он отдает свою жизнь?
-- Эта жертва за всех нас, -- отвечает Семен Матвеевич.
-- А ведь многие люди так и не узнают, что за них погиб такой человек.
-- Им и не надо знать. Каждый живет своей жизнью, какой бы она ни была, и рано или поздно каждому приходится выбирать: идти дальше или остановиться. Но что будет правильнее -- вопрос очевидный. В ответ скажу, что Тимур не ошибся, он не остановился.
Каждый задумывается о чем-то своем. Воздух наполняется тяжелыми мыслями: бесценность жизни определяется только в канун ее кончины, но так ли нелегко восхвалить жизнь в самом ее рассвете? И мир бы тогда стал краше и люди добрее.
Евгений Романов устало кладет голову на стол, намереваясь точно заснуть. Семен Матвеевич находит журнал "Пропаганда" и пытается вникнуть в какую-то статью, но прочесть хоть строчку ему совершенно не удается.
-- Так, что будем делать? -- спрашивает он, смяв в руках журнал.
-- То есть? -- не понимает Евгений Романов.
-- Ты знаешь. Все-таки это последняя воля Тимура.
-- Сегодня было сказано много речей, -- он выпрямляет спину, -- и я, безусловно, подчинен всему тому, что вы говорили, а вы говорили о разном и в то же время об одном и том же, но главный вывод так и не был сделан. И сейчас я хочу подвести черту: может быть человечество не примет нашу идею так, как мы этого предполагаем, и жертва, данная во имя прогресса, будет напрасной, однако много время спустя естественных ход событий упорядочится, и вспомнят тогда они героев былых времен и восхвалят умерших во славу. Мы будем востребованы, но не как живые. Выбор за тобой, Семен Матвеевич.
Евгений Романов встает со своего места, раз кивает своему другу и уходит, держа в голове единственную мысль: "будь, что будет".
Семен Матвеевич остается один. В первые минуты его вдруг охватывает ужас, он беспокойно вертит головой, таит дыхание и слушает тишину. "Никого, -- думает он. -- Что мы наделали? Мечтали о вечной жизни, думали, что с этим и горести все пропадут.... Так ошибиться". Следующие часы он проводит, находясь в полном оцепенении, размышляя, как ему поступить, но в голову лезут одни лишь последствия. Тогда он принимает единственно верное решение:
-- Пойду домой.
Он гасит везде свет и скрывается во мраке, пообещав себе, что больше сюда не вернется.