Ележивика

Колычев шёл на работу, подсвечивая себе фонариком. Заря только-только занялась.

Ему как-то сразу не понравилось то, что он обнаружил, едва выйдя за калитку: по свежевыпавшему снежку тянулись следы саночных полозьев, а между ними - две довольно толстые дорожки, прочерченные чем-то, что, по-видимому, свешивалось с этих санок. Следы того, кто вёз, направлялись куда и Колычев - из села.

Когда всё это не свернуло ни в один из дворов, стало совсем досадно. Дорога вела прямёхонько к ветхому зданьицу аэропорта. Что и кому там делать? "Аннушки" не летают два года как, осталась только вертолётная площадка, ничего регулярного, одно только экстренно-запасное. Если же какая-нибудь взбалмошная бабулька решила бы, что экстренное - это буквально сию секунду, так она бы в такую рань не к аэровокзалу побежала, а к Колычеву, его начальнику.

В общем, ничего хорошего странные следы не сулили и, как всякое странное, были очень не вовремя. Сегодня, кроме всего, предстояло ещё и со снежком повозиться, и всё в две собственные руки, нет других сотрудников в аэропорту. Не сегодня-завтра и аэропорта не будет, переведут в посадочную площадку, так пригрозил начавиаотряда, сказал - готовься, командир. А когда "командир", значит, дела плохи. При хороших-то делах Константин. Или, иногда, Михалыч.

На полпути он выключил фонарь и теперь шёл, полагаясь на синий утренний свет, глядя себе под ноги, в загадочные следы, а на самом деле - в свои невесёлые мысли. Хорошо хоть, снега выпало не много, не увязал в нём по колено, как это было в прошлый раз...

- Э-ы! У! Ууу!

Колычев вздрогнул. До аэровокзальной избушки оставалось метров сто. Зычно-невразумительное приветствие, долетевшее до него оттуда, издавал несомненно сельский дурачок, Витюша.

Какой именно у Витюши диагноз, никто сказать не мог. Говорили, что его мать живёт где-то в райцентре, в Ясенево, а сам он жил у своей восьмидесятилетней бабки, Дусаковой, которую все называли Дусей.

Старуха была крайне нелюдимой, зато изумляла своей работоспособностью. Маленькая и сгорбленная, она не производила впечатления сникшей или придавленной годами, скорее уж согнутой удобным для работы образом. С грядок её не сгоняло даже полуденное солнце, а снег она чистила так, что, казалось, именно перед её сараем и калиткой он какой-то другой, более лёгкий. Пятнадцать кур и петух. Восемь уток. Кудлатая полуодичавшая коза Бяшка.

Кто-то считал, что Дуся живёт ради слабоумного внука, кто-то - что она уже и сама не вполне в уме и занимается всем по накатанной, не соображая ради кого или чего, просто потому что всю жизнь так прожила и ничего другого не знает. У Колычева не сложилось на этот счёт никакого мнения. Он перебрался в Кривцово семь лет назад и обо многих вещах мог судить только со слов. Без всяких слов было ясно одно: если Дуся и старалась для Витюши, он этого не понимал.

С его возрастом сельчане запутались (тридцать с лишним, сорок) и только твердили - как дитя годовалое. В это Колычев тоже верил на слово, годовалое так годовалое. Детей к своим сорока шести он не нажил и возраст их разделял так: "карапуз", "уже в школу" и "подросток". До школы Витюша сильно не дотягивал.

Он всё время лыбился своим полубеззубым ртом, повторяя отдельные звуки и слова целиком, изредка самые простые предложения, был совершенно безобидным, всегда одинаково довольным.

Волосы у него были очень редкие, на висках и приплюснутом затылке их не было совсем. Поначалу Колычев думал, что это от природы, но потом увидел, как Витюша, впадая в некую разновидность задумчивости, наматывает их на палец и тянет, тянет...

Однако и эта "тянущая" задумчивость не делала его менее довольным. Вытягивая волосы, он был так же доволен, как и не вытягивая. Похоже, он никогда не расстраивался, не грустил. Задумываясь, всё так же лыбился.

Ростика он был небольшого, с тонкими руками, тонкими кривыми ногами и широким торсом. Ходил прихрамывая. Иногда с силой прижимал руки к туловищу, а иногда начинал ими размахивать, словно распугивая невидимых насекомых.

Насекомые не исключались и настоящие - от Витюши довольно сильно несло. Немытым телом, затхлостью. Он мылся только летом, на запруде, да и не столько мылся, сколько играл - заходил прямо в одежде, лупил по воде ладонями, брызгал себе в лицо, приседал и резко подпрыгивал, сопровождая это любимой песней - наА, наА!

Однажды Колычеву довелось наблюдать эту водную забаву собственными глазами. Он укреплял тогда крыльцо и пришёл на запруду за песком. Хороший, белый песок - только на маленьком пятачке, возле плотинки, именно туда, след в след за "командиром", махая руками, как мельница крыльями, пришагал и Витюша. И сразу в воду.

Вроде бы безобидное зрелище, нелепейшее, но безобидное, а было в нём что-то такое... Запах, видимо от влаги, стал острее. Вытянутое лоснящееся трико пузырилось. Рубашка расстегнулась. Узкие мокрые дорожки волос лезли в глаза и чёрный провал рта - Витюша отплёвывался, пел и смеялся одновременно. Под носом тоже запузырилось. Колычева охватил приступ жути вперемешку с брезгливостью, а потом подступила натуральная тошнота, и пришлось почти бегом бежать с той запруды, даже четверть мешка не накидал. "Смешно дураку, что рот на боку", - буркнул он. "НаА!" - снова подпрыгнул Витюша, выдавая очередную порцию сопливых пузырей, и Колычева чуть не вывернуло.

С тех пор всякая новая встреча вызывала если не чётко различимую тошноту, то что-то очень на неё похожее. Благо случались такие встречи нечасто - Витюша жил на другом краю села, по большей части там и слонялся. Поговаривали, что частенько он забегает домой перекусить.

Там же, неподалёку от дома, были у него и свои игрушки, и они ему не надоедали: сельская рында (кусок рельсины, подвешенный к турнику), шины перед заброшенной почтой (раньше в них были клумбы), большие двойные качели-лодочки, тополь с удобно расположенными ветками-ступенями.

Если бы Витюша проявлял какую-нибудь особую активность в поиске новых приключений, то вероятнее всего и не дожил бы до этих лет. Но он был довольно консервативен. На другой конец села и то заходил нечасто, а до аэропорта на Колычевской памяти добредал ровно четыре раза и всё по теплу.

Это был пятый. Нехарактерный, получается. Зимний.

- У! Тут! - снова проголосил Витюша. Слышалось больше как "туть".

Колычев светанул фонарём и сразу же пожалел. Плотный белый луч странно подействовал на дурачка.

- Туть, туть! - заверещал он не своим голосом. От этого голоса сердце у Колычева стукнуло лишний раз, и стало очевидно, что Витюша притащился не просто так, что-то случилось. Что-то очень нехорошее.

- Туть. - Теперь, когда он не звал и не верещал, голос был мягкий, расплывался вместе с улыбкой. Дурачок указывал неразгибающимся пальцем на крыльцо (он был без рукавиц, хорошо хоть в куртке и шапке).

Следы от саней и неизвестно чего именно туда, за крыльцо, и вели.

- Матерь божья, что ж такое...

На санки была наброшена старая, с выбивающейся там и сям ватой, фуфайка, а из-под фуфайки торчали ноги. Худющие, с пигментными пятнами и всем тем, что проще всего было так и обозначить - старость.

Колычев обернулся на Витюшу. Дурачок, как обычно, улыбался. И всё-таки, почудилось "командиру" или нет, была в этой улыбке какая-то жалкость, а в любопытстве - напряжение. Некстати заметилось, что зимой от него не пахнет.

Колычев откинул фуфайку.

На санках была Дуся.

Она сидела, изогнувшись крючком, головой касаясь коленей. Спутанной, со множеством узлов и петель верёвкой она была привязана к санкам, к спинке.

Не каждого взрослого бы на эти санки уместили, но старушка была маленькой, её труп поместился как влитой, только пятки упирались в снег.

То, что это труп, было ясно сразу, но Колычев, на всякий случай, а не из здравого смысла, проверил пульс, обжигая руку льдом неживой кожи на морозе. Дуся заледенела, стукни по ней палочкой - зазвенит.

Старуха была в короткой ночнушке по колено и тёмной вязанной безрукавке. И впервые в жизни Колычев видел её без платка: белый пух волос практически не прикрывал маленький, будто усохший, как и всё остальное, череп, и казалось, что от любого ветерка эти пушинки начнут разлетаться на все четыре стороны.

- Витя... - снова обернулся он к дурачку, собираясь спросить нечто настолько глупое, что язык не поворачивался. Но собрался, спросил: - Витя, ты понимаешь, что твоя бабушка умерла?

И Витя, не переставая улыбаться, кивнул.

- Ну и зачем ты привёз её сюда? - вглядываясь в Витюшину улыбку, спросил Колычев. - Это же не сюда, это же... - Он замолчал и махнул рукой, гася свой никчёмный порыв объяснить что-то глубоко слабоумному.

- Серый, - вдруг, не понятно к чему, брякнул Витя.

- Что? При чём тут серый?.. А-а, Серый, вот ты чего...

Колычев ушам не поверил. Витя помнит о Сером? Пазл начинал складываться.

Серый - семилетний Серёжа, гостивший прошлым летом у тётки, бабы Шуры. Погостил только четыре дня и утонул. День был душный, но пасмурный, серый, кто бы мог подумать, что он вообще пойдёт купаться. Многие видели, как он шёл, но кто ж знал?

Утонувшего мальчика отправляли в Ясенево на санитарной "восьмёрке", видавшем виды Ми-8. Получилось что-то вроде стихийных похорон. Пришло всё село. Приходил со всеми и Витюша. Правда, Колычев не заметил, чтобы Витюша интересовался происходящим, он заинтересовался "восьмёркой" - заглядывал в открытую дверь, обходил кругом, становился на цыпочки, пытаясь дотянуться до поникшей лопасти. От кого-то он услышал, что это "лопасть", и всем оказавшимся поблизости пояснял - "лопась, лопась!".

Никто не обращал на него внимания, да было и впрямь не до него. Сельчане лили слёзы, Шура повторяла, как это хорошо, что Серёженьку так быстро нашли, утопленники бывают страшными, а Серёженька как будто спит. Колычев удивлялся: хорошо? Нашли бы его в любом случае быстро, никуда ему с запруды не деться, а страшный или не страшный... Нет больше разницы, нет пацана. Шура же вела себя так, словно ей доверили что-то важное, и это важное подпортилось, но не сильно, всё ещё ничего, выглядит нормально.

В такие минуты Колычев думал, что ему, слава богу, детей не терять, слёз не лить, чуши не нести, и был даже благодарен Ирине за то, что она их сначала не хотела, потом не могла, а потом и вовсе надумала развестись. Увлеклась эзотерикой, экстрасенсорикой, стала на этом хорошо зарабатывать - пошла в гору, а он поехал в село. Он к тому времени уже не летал, а наземные службы, они и в Африке наземные службы. Шутил, что поменял шило на мыло - Кривулину Иру на Кривцово на краю мира. Не самый лучший каламбур, да и сути не отражающий, но не всегда ведь хочется отражать эту самую суть. Не всегда и получается.

- Серый, - настаивал Витюша, а "командир" всё скрипел мозгами, что и как сказать. Серёжа уж конечно запомнится ему по гроб жизни, но вот что его запомнил и дурачок...

- Серого, Витя, отправляли на вертолёте, потому что было лето. А зимой - по зимнику повезут, понимаешь?

Витя потоптался на месте, но кивать не стал. Наверное, всё-таки не понял.

Колычев ещё раз окинул взглядом картину: дурак спозаранку, труп на санках... Спасибо тебе, Витюша, удружил. Неприятностей теперь не оберёшься. Пронеслась даже мысль - а сама ли умерла Дуся? Мало ли...

Нет, маловероятно, глупости. Если бы Витя представлял опасность, это было бы давно известно. Не спрячешь подобный "секрет" в селе на семьдесят оставшихся дворов. Да и не стали бы терпеть озлобленного дурака, отправили бы куда-нибудь "на исправление". Или на тот свет, горбатого могила исправит.

- Витя же ты Витя... - вздохнул Колычев, предчувствуя нервотрёпку. Но всё, на удивление, пошло как по маслу.

Сообщил в Ясенево. Лейтенант Лямин ответил, что если бабулька не болела во всю прыть, так, чтоб с больницами, учётами, а тем более проживала со взрослым слабоумным, то нужна экспертиза. И сразу же пообещал, что после десяти из Восточного пойдёт машина, заодно заедет и за трупом, хоть и придётся делать крюк.

- Это вам повезло. Но забирать будете сами.

- Вряд ли будем, - сказал Колычев, больше себе, чем лейтенанту. Тот, кажется, и не расслышал.

Витюшу и санки со скорбным, лёгким как пух грузом пришлось отправлять обратно в село собственноручно - в буквальном смысле, санки за верёвку, Витюшу за руку (а он, собака серая, ещё и оглядывался всю дорогу). В селе их ждали, каким-то необъяснимым образом уже знали о случившемся. Под Дусиным домом толпилось человек пятнадцать, все смурные, нахохлившиеся.

Но и тут всё пошло как по маслу. Витю сразу же подгребла под своё увесистое крыло Вера Умарова, оказывается, дальняя его родственница. С Дусей у неё были какие-то давние счёты, и с "вряд ли будем" Колычев как в воду глядел.

- Я эту колотовку хоронить не буду, люди не осудят. Пускай её Ясеневская дочка хоронит. А то государство. А сироту приючу. Он же сирота, а кто же? Мать не в счёт, никогда её не было, одно название. А мы прокормим. И скотину прокормим, скотина тоже осиротела. Что смотришь, Умаров? Прокормим? Не молчи ты, расхляба! Люди осудят!

Умаров, тихий узбек, еле заметно кивал. Рассказывали, что он строил дачу в соседней деревне, когда познакомился с Верой. Колычев ясно себе представлял, как потомок славного Улугбека проклинает ту дачу. Или нет? Или только со стороны так выглядит? "Не всё видимое есть действительное", - любил повторять историк в лётном училище. Умный был мужик. Своеобразный, но умный...

Колычев объяснял собравшимся про машину, которая придёт, про работу, которая его ждёт, и внимательно следил за ситуацией. Он, конечно, не нанимался за порядком здесь смотреть, но так уж пришлось, уже впутали.

Всё шло нормально. Обычное в таких делах "распределение труда" - кто полы после покойницы помыть (не помоешь - другие покойники будут), кто живность к Умаровым помочь перевести и вещи Дусины перебрать, кто к Игнатьевым за самогонкой. "Как по маслу", - ещё раз подумал Колычев и отправился в свой аэропорт, будущую, и очень скоро, посадочную площадку.

Уже совсем рассвело. Утро было каким-то особенно белым, и он очаровался этой белизной. Слева её делила надвое чернеющая ленточка леса у самого горизонта, а справа небо смыкалось со снежной равниной в единое целое, и отдельные маленькие деревца словно висели в воздухе. Было так красиво и необычно, что захотелось это кому-то показать или хотя бы рассказать. Но кому?

Грустное созерцательное настроение не улетучилось даже после канители со снегом - пришлось чистить подъездные пути, выгонять "шассик" и ровнять площадку, а потом ещё оказалось, что ветроуказатель повело...

***

Был второй час. Небо оставалось всё таким же белым. Колычев пил чай на вышке, отдыхая и глядя на тонкую линию лесной гряды. Снизу что-то промелькнуло. Шмыгнуло под самую вышку!

- Это-то ещё что?

Он привстал со стула, опираясь костяшками пальцев на диспетчерский стол (обычный стол с наваленной на него аппаратурой) и сразу увидел то, что хотел. Не хотел вообще-то, даже близко не предполагал, но увидел. Это был Витюша.

Витюша разглядывал деревянную фигурку "Хлеб-соль", подаренную аэропорту на полувековой юбилей ясеневским скульптором со смешной фамилией Добробаба. Фигурка стояла здесь четвёртый год, и дурачок не мог не видеть её и раньше. Но раньше, насколько Колычеву помнилось, никакого интереса он к ней не проявлял.

Хлебосольная скульптурка представляла собой девицу в пышном, похожем на колокол сарафане и высоком резном кокошнике. Однако и вместе с кокошником рост её был примерно вполовину человеческого. На вытянутых руках она, вполне ожидаемо, держала каравай с солонкой посерёдке.

Колычев, ничуть не ощущая себя докой в искусствах, считал девицу довольно бездарным творением. Её рост, неудачно втиснутый между средним ростом реального человека и условностью миниатюрной фигурки, делал её каким-то карликом. Пропорции были сбиты - где шея? почему голова такая большая, а ручки такие короткие?

Самой же главной ошибкой было лицо. Оно не выражало не только хлебосольности, хоть какого-нибудь гостеприимства, оно вообще ничего не выражало. Хорош был только кокошник. Тонкая работа, резные узоры. Иногда Колычев представлял, как гостей встречает один кокошник, без девицы, держит на вытянутых лентах каравай, улыбается самим собой, своими узорами - и получалось куда лучше, куда гостеприимнее!

Конечно, доморощенный искусствовед посмеивался над своей бредовенькой фантазией, но не так чтобы очень. Ведь действительно - с такой физиономией, как у девицы, ни встречать ни провожать, ни петь ни танцевать.

Кроме всего, Колычев подозревал, что Добробаба не соблюдал технологию - может быть, взял неподходящую древесину (он говорил какую, но в голове не удержалось; акацию?), может быть, чем-то не тем её обработал, но цвет девицы был не древесным и приятным, как того хотелось бы, а серым. Да и серый бывает разный, бывает глубокий, бывает благородный. Этот же был просто высохшим. Никаким. И вся она пошла крупными, глубокими трещинами, рассыхалась.

Фигурка не была закреплена, стояла свободно, и Колычев всё надеялся, что какие-нибудь "выпимшие" утащат её, чтобы так или иначе сжечь в своём пьяном кураже. Но как-то ничьего куража на это не хватило. К ней быстро привыкли и вообще перестали замечать. Видно, не так уж трудно не замечать потрескавшуюся пустоту в кокошнике.

И вот теперь её вдруг заметил Витюша, а что бы это значило, у него и не спросишь. Но уже одно то, что он здесь ошивается, плохо. Перспектива всё время отводить его в село за ручку - так себе перспектива.

Колычев накинул куртку и выскочил к Витюше.

- А ты чего опять здесь?

Дурачок стоял внагибку, вглядываясь в пустое лицо хлебосольницы. На голос Колычева он обернулся, как обычно улыбаясь, коротко кивнул и снова уставился в ничего не выражающие черты.

- Так. Слушай меня, орёл. Не надо сюда прилетать, понятно? Здесь тебе не... Короче, нельзя тебе здесь.

Витюша больше не оборачивался.

Колычев застегнул куртку, накинул капюшон и подошёл к Вите вплотную.

- Пойдём-ка. Нельзя здесь, говорю.

Витя выпрямился и вдруг, неожиданно ловко, подхватил девицу, обняв как родную. Стоял, прижимая её к себе, и радостно улыбался.

- Ты забрать её собрался, что ли? - удивился "командир". - Мне-то, в принципе, не жалко. Но как-то это...

Девица, хоть и никудышная, а была подарком. Добробаба дарил её официально, об этом в местных новостях писали, был репортаж. Взять её и вот так, между делом, передарить слабоумному...

- Да ты её и не дотащишь. Ещё и без рукавиц! Поставь. Не дотащишь, говорю, - увещевал Колычев. Но Витюша, обнимая девицу, похромал в сторону села.

- Силён ты, друг... Ладно. Хочешь - тащи. Давай уж тогда по очереди, что ли. Пупок у тебя развяжется, до села тащить этого гиппопотама, понятно?

Не развязался, дотащили. Очередь была в основном Колычева.

Он решил зайти к Умаровым вместе с Витюшей - дабы они не испугались, не подумали, что дурак девицу умыкнул.

- Он попросил - я отдал. Мне эта красавица, честно сказать, не сильно-то и нужна.

- Она же аэропортовская, - не могла взять в толк Вера.

- Да ладно, "аэропортовская"... Она не на балансе.

Умаров сидел на широком бархатном кресле, по-узбекски скрестив ноги, и что-то пил из пиалы. Вид у него был совсем не тот, что на улице, и молчал он совсем по-другому. Восточный мудрец, наблюдающий суету сует.

- Мне проще ему эту дуру отдать, чем он снова заявится, - продолжил суету сует Колычев. - Нравится - пусть занимается. Может, ему отвлечься надо.

- Ему-то? - хмыкнула Вера.

Умаров тоже хмыкнул, отхлёбывая.

Витюша поставил девицу прямо под притолокой, на входе в комнату, и не разуваясь, не снимая куртку, присел около неё на корточки. Он уже не вглядывался, а вслушивался. Так это, по крайней мере, выглядело - приблизил ухо к самым губам хлебосольницы и замер.

- А он у нас и ушами шевелить умеет, - похвасталась к чему-то Вера. - Витюня, пошевели ушкой.

Витюня не только "ушкой" не пошевелил, а и сам не пошевелился. Продолжал прислушиваться.

- И всё улыбается, всё улыбается... Витюня, тебе весело-то с чего? Бабушка твоя где? Нет у тебя бабушки. Ух и ветрогонка была, ух и...

Вера принялась обругивать покойницу. Колычев хотел напомнить, что о мёртвых хорошо или никак, но не стал. Сколько Вере? Полста? Поздновато уже воспитывать.

Он вернулся и до глубокого вечера просидел на вышке, всё вглядываясь в горизонт, пока его было видно. А гаснул он медленно. Нехотя, не соглашаясь. И опять это хотелось кому-то рассказать.

Больше никто не приходил, ничего не случалось. Вплоть до самого утра.

А утро началось рано. Не было и семи, когда его разбудили, колотя в окно как на пожар. Окрестные собаки захлёбывались лаем.

Выглянул - и глазам своим сонным не поверил.

Никто из кривцовцев "наружу" не освещал, считая это чистым баловством, у Колычева же сразу под чердаком жёлтой звездой сияла светодиодка. И вот, эта жёлтая звезда заливала сейчас светом троих: Веру, Витюшу и деревянную девицу.

- Сколько можно? Уже и не смешно... - сиплым после сна голосом посокрушался он и пошёл открывать, представляя в цветах и красках, что будет, если эта компания зачастит - живут через четыре дома!

Вера заскочила в сенцы на всех парах, как будто бы за нею гнались, громко хлопнула дверью, давая понять, что Витюша со свой деревяшкой заходить не будет, и с порога выдала:

- Ты, Костя, как хочешь, ты ему это дал, ты и забирай, я тут ни при чём, это ты накосорезил!

- Да ты проходи... - подрастерялся "командир". - А что случилось-то?

- А ничего. И незачем мне, чтоб случалось. - Вера отвела глаза, оставаясь на пороге. Проходить она явно не собиралась.

- Что-то я не понимаю, о чём ты. - Колычев, прикрывшись ладонью, зевнул.

- И не понимай, соседушка, я не обидчивая. Только отбери у него эту, в дом я её больше не позволю.

- Страшная? - Он усмехнулся, имея в виду свои "искусствоведческие" выводы.

- Страшная, Костя. Страшная! - с таким чувством подхватила Вера, что он понял: речь о чём-то совсем другом.

- Как скажешь. Заберу, если надо, - пообещал он и, как оказалось, поторопился.

Витюша всё так же стоял под окнами, залитый ярко-жёлтым. Его рука, по обыкновению без перчатки или рукавицы (как он не обмораживается? привык?), прочно лежала на резном кокошнике, и вся его поза недвусмысленно выражала - моё, не отдам. Но только поза. Улыбка никуда не подевалась. Одно с другим не вязалось, и было даже как-то хуже, чем если бы он смотрел исподлобья, как-нибудь недовольно. Но нет, он был вполне доволен.

- Видишь? - шепнула Вера.

- Вижу, - вполголоса отозвался Колычев. - Витя, утречко!

Витя потоптался на месте и издал какое-то невнятное мычание, что, наверное, - при большом желании - можно было принять за ответное приветствие.

- Витя, тут такое дело... Я зря отдал тебе эту... вот это. Ну, не подумал. Надо её вернуть.

- Вернуть не, - ещё шире заулыбался Витюша.

- Видишь? - опять встряла Умарова.

- Не мешай... Витя, надо.

- Не.

- Да что ты с ним сюсюкаешь! - не унималась Вера. - Возьми да забери!

Колычев насторожился. Возьми да забери? А сама не забрала? И Умаров не забрал? Что такое-то?

С другой стороны - а что делать? Так и есть, сам "накосорезил".

- Витя, ну! - шагнул он к дурачку и тут же отшатнулся. Витюша оскалился. Зубов у него было раз-два и обчёлся, но они были. Да и не столько зубов испугался Колычев, сколько такой реакции.

- Смотри, соседушка. - Вера отогнула рукав своей кацавейки и показала укушенное запястье. - Идти-то он идёт куда скажешь, видишь - к тебе привела. Только берёт с собой эту. А забираешь - кусается. Мы всё-таки забрали, так пришлось обратно отдавать! Витя, было?

- Э, - кажется, согласился Витя. Он не переставал скалиться.

- А раньше такое бывало?

- Никогда, Костя. Никогда. Гулял, пел - но чтоб кусаться...

Витюша наконец спрятал свой малозубый оскал и снова заулыбался, но не так широко, как бы осторожничая.

- Может, и не надо у него ничего забирать?

- В дом я её не пущу, - повторила Вера, снова отводя глаза, но была тверда как кремень. - Не пущу и всё. Я своё слово сказала.

- Ничего ты ещё не сказала. Давай, рассказывай. Чем она тебе не угодила?

Вера помялась и вдруг выпалила:

- В ней кое-кто есть!

- Та-ак... Как в матрёшке? А подробнее?

- Кое-кто из неё выходит. И ходит!

- Ходит? Хорошо бы. Ушёл бы этот кое-кто вместе с ней куда подальше. - Колычев засмеялся, хотя иголочка неприятного и кольнула. Представилось, что ещё и у Веры головушка не в порядке. И стоит он сейчас в компании двух дураков и деревяшки. И кто он тогда сам...

- Ты смейся, смейся. А я боюсь.

- Может, я вместе с тобой побояться хочу. Но я же не знаю, о ком ты.

- Неважно это, - уклонилась Вера, но живописать продолжила: - Ходит - и шепчет всю ночь, шепчет, никому спать не даёт... Мне чертовщины в доме не надо. Люди осудят!

- Вот, значит, как... Ты вот что, Вера. - Он, за локоток, отвёл её в сторону и заговорил потише. - Иди-ка ты домой. Ты, пока внимание на него обращаешь, ничего у него не заберёшь. А если к нему не лезть, он через десять минут забудет, найдёт новую игрушку.

- Домой? - недоверчиво покосилась Умарова.

- Точно тебе говорю.

Колычев и сам изумился своим неведомо откуда выплывшим педагогическим навыкам, но ему всегда нравилась присказка "Боишься - не делай, делаешь - не бойся". Делал, не боялся.

Уговаривать Веру не пришлось.

- Баба с возу... - прокомментировал он и подмигнул Витюше.

Витюша часто заморгал, видимо, тоже пытаясь подмигнуть.

Хуже, что "подмигнуть" попыталась и светодиодка. И "подмигнула". А потом замерцала. И уже не впервые, придётся менять.

- Ладно, потом... Холодно однако, - поёжился Колычев. Он выскочил в лёгкой дворовой курточке. - Пойдём, - приглашающе махнул он рукой. - И куклу свою бери. Я кукол не боюсь. Не знаю почему. Смелый, наверно.

В тепле Витюшу сморило моментально, было похоже, что действительно не выспался.

Улёгся он совсем не "по-взрослому", свернувшись в клубок, "куклу" свою поставил возле самой головы, касался её сарафана свесившейся рукой и начинал беспокойно ворочаться, когда Колычев проходил слишком близко. Скорее всего, если попробовать её забрать, он проснётся. Но зачем забирать-то?

От Вити, опять же в тепле, всё-таки запахло, но вместо тошноты пришла мысль: "Завтра суббота. Надо бы нам в баню...".

В восемь "командир" ушёл в аэропорт, не замыкая двери. Может быть, Витюша надумает уйти. А может быть, и нет...

День всё тянулся и тянулся. В голову лезло всякое. Не спалил бы дом. Не покурочил бы технику... Но ведь Дусин - не спалил!

Как бы между делом он откопал в завалах тумбочки пластмассовую модель Ка-52, забытую кем-то из пассажиров, и только потом сообразил зачем. Не зачем, а кому. Ну не себе же!

("Если уйдёт, надо будет всё равно ему отдать. Валяется...")

Но Витюша не ушёл. И не подкачал, обрадовался по полной. Тыкал в несущие винты - "лопась! лопась!". Он, похоже, и про их количество сообразил - что винта два, а не один, как у "восьмерки". Крутил их сначала в одну сторону, потом в разные, даже улыбаться перестал, так увлёкся.

- Красивая машина. Убийственно красивая. Её ещё "Аллигатором" зовут. И цена у неё... неплохая цена. Видно, потому "Аннушки" с "Чебурашками" [1] к нам больше не летают. "Аллигаторы" их поели. Хищники... Так и говорят, Ка-52 "Аллигатор", понял?

- Лигатор...

Колычев обследовал хату на предмет потерь и неосознанного вандализма. Потери были минимальны. Или Витя в основном спал, или он и вовсе не был шкодливым. Он проигнорировал жареную картошку и омлет на плите, вытащил всё из холодильника на стол, кое-что (довольно мало) съел и зачем-то переставил кактус и алой с кухонного подоконника в зал. Это всё.

Плюс нашлось и достойное похвалы - он помыл за Колычевым тарелку! Посуда вообще была Колычевским анти-пунктиком, ну не мог он себя заставить мыть её сразу. Утром поел и только вечером помыл. Бывало, и следующим вечером. А бывало... но это редко.

- Теперь-то жизнь точно наладится, - усмехнулся он, поставил тарелку на сушилку и отправился к Умаровым.

То, что он им сообщил, повергло их в шок. В основном, конечно, Веру. Её невозмутимый узбек так ни разу и не возмутился, хотя нельзя было не заметить, что он во всём солидарен с супругой.

... - Говорю же - пока поживёт у меня, а там посмотрим, - пошёл на второй круг объяснений Колычев. Первый прокрутился вхолостую, Вера всё в том же обалдении хлопала глазами. Она недопонимала сказанное, словно это было не на родном, а на каком-то родственном языке, слова знакомые, похожие, но сложить их толком не удаётся.

- Да ты, Костя, ополоумел, что ли? В интернат его надо, раз уж Дусе царствие небесное, а с нами он не смог.

- Может, в Дом малютки?

- Таких и нету, - улыбнулась Умарова одними губами, показывая, что оценила шутку.

- Вера... Он тебе мешает?

- Да вроде нет... Но дурак же он! Мозги у него слабые!

- А у нас с тобой - сильные?

- Ой, Костя. Глубоко ты копаешь, смотри не заройся. Штуковина та деревянная - где? В доме у тебя? Погляжу я, как ты утром запоёшь.

- Да пожалуйста, гляди, я человек открытый ("Если бы!"). И это, ты бы собрала мне его вещи.

Вера поджала губы и на несколько секунд "зависла".

- Какие там вещи... - наконец вздохнула она, как на очевидную глупость, ушла в другую комнату и через две минуты вынесла маленький пакетик. Колычев заглянул в него уже на улице.

На кучке тряпья лежала книжка - "Ележивика".

Книжка была "карапузовая". Явно из новых, но замусолена так, как будто ей с десяток лет, не меньше. Какая-то сказка про волшебную ягоду.

Когда Колычев вернулся, Витя всё ещё играл с вертолётом, только теперь он включил в игру и девицу: Ка-52 кружил вокруг её кокошника, приземлялся на каравай.

- Скоро ужинать будем.

- Лигатор! - Витя протягивал "Аллигатора", приглашая рассмотреть, как будто Колычев его ещё не видел или мог за это время забыть.

После ужина время побежало с какой-то ненормальной скоростью. Что-то успелось (главное, светодиодку поменял, над душой не висело), что-то нет, но не последний день живём.

Себе он постелил в комнате, Вите в зале, и слышал, как тот копошится - по звукам было похоже, что и в темноте продолжает возиться с вертолётом. Под это мерное копошение и заснулось.

Колычеву снилось что-то мигающее, мерцающее и жёлтое - как под неисправной светодиодкой. Кадры мелькали бессвязные - люди, лица, - а потом к этой мешанине добавились звуки. Шуршащие, шепчущие. Сначала негромкие, но всё нарастающие. Когда они усилились так, что в ушах зачесалось, Колычев проснулся.

Но звуки ему не приснились! Они были реальными, кто-то реально шуршаще шептал. Именно шептал, сами звуки были слышны, и очень хорошо, даже слишком хорошо, словно что-то их обостряло, усиливало, но из них не лепились отдельные слова. Была понятна только интонация. И это была интонация втолковывания, очень терпеливого, повторяющегося объяснения. Так, наверное, объясняют детям и... дуракам?

Колычев, стараясь быть бесшумным, встал и, стараясь быть незаметным, заглянул в зал.

Дыхание перехватило от того, что он увидел. На тахте, рядом с Витюшей, сидела Дуся.

Она была не вполне настоящая (да и не могла она быть настоящей!), а какая, так сразу и не скажешь. Призрачная?

Полупрозрачная, дымчато-зеленоватая. На каждой складочке одежды, на каждом контуре дымчато-зелёный переходил в изумрудный, и всё это мягко светилось.

Одета она была в то же, в чём Колычев видел её в последний раз, на санках. И платка, как тогда, на ней тоже не было.

Она сидела вполоборота к Вите и шептала этим "усиленным" шёпотом, а он слушал.

Идущего от неё света хватало, чтобы разглядеть: он не улыбается. Его лицо выражало напряжённое внимание, Колычев и подумать не мог, что оно может выражать нечто подобное.

Деревянная девица стояла у изголовья тахты. До неё свет не дотягивался. В темноте она растеряла последние человеческие чёрточки и являла собой пухлый колокол.

Колычев наконец-то выдохнул - и закашлялся! Глуша кашель ладонью, он быстро отступил за дверной косяк. Шёпот прекратился, стало совсем тихо.

Немного так постояв, "командир" решил, что это глупо - что за детский сад прятаться в своём же доме! да и заметили его уже - и вышел.

Дуси в зале не было. На тахте сидел только Витя.

- А где? - как можно спокойнее спросил Колычев.

Витя молчал, как партизан.

- Да ладно вам. Я же не слепой и не дурной... - "Командир" осёкся.

Витюша тихонько позвал:

- Баба!

Секунды шли, ничего не происходило.

- Ну, где же "баба"? - Некстати вспомнился анекдот про медвежонка, который позвал бабушку, - а может быть и кстати, нервы переставали гудеть, отпускало. Да и "баба" всё не появлялась. "Командир" так осмелел, что сам позвал негромко: - Дуся!

И Дуся услышала.

Девица мелко задрожала, стуча в пол деревянным подолом. Её начало окутывать зеленоватое облако света, сочащееся, казалось, прямо из древесины.

Это длилось секунд десять, а потом она застыла, свет от неё резко отсоединился, словно бы шагнул вперёд, и подрагивая, пульсируя, принялся искать нужную форму.

Он становился гуще, затуманивался, контуры прочерчивались немного другим, изумрудным оттенком. Колычев уже знал, как оно получится. И уже не боялся.

Он попробовал поздороваться со светящейся полунастоящей старухой, попробовал что-то спросить, что-то сказать, но она стояла совершенно ко всему безучастная. Витя время от времени пояснял - "баба!", и Колычев озадаченно отзывался - "да вижу, что баба...". В конце концов ему надоела эта озадаченность с отзывчивостью, и он всё больше ощущал себя лишним - хотят поговорить, хотят без него, почему нет?

Он вернулся к себе в комнату.

Стоило только улечься, как снова послышался сверхъестественный непереводимый шёпот. Но теперь эти звуки не пугали, не напрягали. Они убаюкивали. Колычев провалился в сон. На этот раз ему снились бескрайние зелёные луга с изумрудной полоской леса на горизонте. Кое-где проглядывали цветы, почему-то все, как один, красные.

Сон был совершенно без сюжета, но показался очень длинным. Однако проснувшись и глянув на часы, "командир" был удивлён - прошло всего-то двадцать минут. Шёпота не было. Выглянул в зал. Ничего не светилось и не клубилось. Витюша спал.

***

... - Я всегда знала, котик, что ты идиот.

Колычев всё не мог разобрать, от чего его больше коробит - от того, что он "котик" или от того, что "идиот". Никто, кроме Ирины, "котиком" его не называл, это было откуда-то из вчера, из другой жизни. "Идиотом", надо сказать, тоже.

- Думаешь, мне померещилось?

- Да при чём тут!.. Семь лет меня не видел и не слышал, а теперь звонишь рассказать, что видел призрака? Да я их вижу чаще, чем ты пьёшь молоко! Кстати - всё ещё пьёшь?

- Всё ещё пью. Теперь козье.

- Значит, ещё и козёл.

- Ир, я же признал, насчёт призраков ошибался. Увидел - поверил. Я теперь другого не понимаю. Я не понимаю, как призрак Дуси оказался в этой скульптуре. Ну что ему там делать? Какая связь?

- От этого молока ты там скоро заблеешь... Котик, я вышла замуж. Тебе не интересно?

- Было интересно. Когда за меня выходила.

- А мне и тогда не было. Просто дура была. Думала, раз все мужики козлы, всё равно не выиграешь, не проиграешь. Жизнь хотела строить, вот и строила как умела. Если б я знала тогда, что знаю сейчас! Надо было совсем не так, сейчас-то это ясно, только многого уже не исправишь. Ты прости меня, котик, я ведь тебя и не любила никогда...

- Ты это уже говорила.

- ...Потом поняла, что я одинокая волчица. А потом одинокая волчица встретила одинокого волка.

- После того, как ушла от козла. Ир, я не понимаю...

- Сердцу не прикажешь. К тому же...

- С призраком ничего не понимаю.

- Дался тебе этот призрак! Всё там понятней понятного. Притащил этот твой даунёнок мёртвую старушку в аэропорт. Её душа где-то неподалёку от тела болталась, в первые часы это обычное дело. А там скульптура. Образ человека, не занятый душой. Это как... как свободная комната, чтобы остаться в нашем микрорайоне. Она её и заняла.

- Зачем?

- Что "зачем"?

- Заняла.

- Ты и правда не понял? У неё здесь неоконченное дело. У многих, котик, неоконченные дела, но остаться могут единицы. Те, кому хватает на это сил. Ей, значит, хватило, осталась и будет присматривать. Может быть, даже учить. Про ненормальных как говорят? С отклонениями. Они от нормального отклоняются, а к чему, по-твоему, склоняются? К тому, что нам недоступно. Ты её шёпот не разбираешь, а он вполне.

- Чему живые не научили, мёртвая научит, так, что ли?

- Как всегда, упрощаешь, но... так. В целом так.

- И что, он поумнеет?

- Я видела ещё и не такое.

- А как он понял, что она там, в "комнате"?

- Я же тебе только что объяснила! Психика у него другая. Что улавливает он, ты и представить себе не можешь.

- Так он экстрасенс? Как ты? - не удержался Колычев.

- Всё, с меня хватит. Больше я ничего не знаю и знать не хочу. И не хочу, чтобы ты мне звонил. Всеволоду это не понравится.

- Всеволоду? Одинокий волк Всеволод?

- Иди в баню!

Ирина отключилась.

- А ведь угадала. В баню и пойдём...

Колычев вздохнул. Выяснения, отношения, если б молодость знала, если б старость могла... Но позвонил он, конечно, не зря, кое-что она прояснила. Может, не такой и плохой она экстрасенс?

- Витя, одевайся! Слышишь? Надо идти. - И уже себе под нос: - Мне ещё на работу. Доспали до бог знает скольки...

Его и сегодня разбудили раньше, чем хотелось. Звонил Лямин "с хорошими новостями". Так и сказал - а я с хорошими новостями! Можно было бы решить, что это чёрный юмор, если бы не чистое, беспримесное простодушие, которое лейтенант не мог утаить и по телефону. Во-первых, у Дусаковой был "всего лишь" обширный инфаркт, а во-вторых, если её никто не заберёт в трёхдневный срок, то похоронит администрация. Было даже как-то странно снова уснуть после таких, одна лучше другой, новостей, а гляди-ка, получилось. Потом (спасибо, аж через полтора часа) его разбудил уже Витюша со своим вертолётом.

Он и теперь принёсся с ним.

- Вертолёт? В баню? Ну нет.

- Вертолёт. Аллигатор.

Витя говорил значительно чище! И улыбка - хоть и была, но не до ушей. Что, если ещё парочка занятий с призрачной Дусей, и ему станет лучше? А если не парочка, а десять? Дюжина? Двадцать?

- Вертолёт дело хорошее, но в баню лучше с пароходом! - посмеялся Колычев. С умными не пошутишь, так хоть с дураками.

- Баба ещё.

- Что? Нет, Витя, погоди!

Но Витя не "погодил", пошлёпал таки за "бабой" и таки её притащил.

- Я пошутил про пароход. Бери вертолёт, нормально.

Витя улыбался широкой, искренней улыбкой, положив руку на верхний край кокошника - как вчера, под окнами.

- Нет, слушай, с ней никак. Мы мужчины, она женщина. Её с нами не пустят. ("Во загнул! Мужчина, женщина. Прямо инь-янь...").

Витя улыбался.

На улице трижды просигналила машина.

- К нам, что ли?

Колычев, уже обутый, прошёл в кухню и выглянул в окно. Под самой калиткой стоял белый микроавтобус.

- Приду сейчас. Одевайся.

Из микрика довольно ловко для своих габаритов выпрыгнула яркая до рези в глазах матрона. Колычев нырнул взглядом в салон: ещё двое, не считая водителя.

- Константин Михайлович? Федюнина Нина Борисовна, социальный инспектор Отдела социальной защиты населения Ясеневского района.

Социальный инспектор была в каком-то немыслимом леопардовом пальто с намотанным поверх малиновым палантином. Без шапки. Шапку и не получилось бы надеть на высоченную, не иначе как залитую лаком причёску. ("Убийственно красиво...").

Представившись, она сжала ярко-малиновые губы бантиком и смотрела на Колычева в упор, ожидая ответа. В руке у неё была толстая красная папка со свисающим на пластиковой пружинке коротким карандашиком.

- Соцзащита? В субботу?

- Как видите. Поступил сигнал по поводу Виктора Носань. Человеку необходима помощь. Консультационного характера, психологического. Возможно, социально-медицинского.

- Помощь... Долго же вы ехали.

- Три часа, - начинала раздражаться и без того не слишком доброжелательная инспекторша.

- Сорок лет вообще-то. Примерно.

- Я за сорок лет не отвечаю. Не ехали, значит, сигналов не поступало. Но население становится неравнодушным, сознательным. Нам сообщили, назвали имена и координаты.

- Пароли и явки... Кто сообщил? - На ответ надеяться не приходилось, спросил просто для связки слов. Сообщить мог кто угодно, хоть герой-одиночка, хоть "всем колхозом" - как тогда о рамке, что она "не пиликает". Сами летали - сами сообщили. Напряжение было никакое, вот и "не пиликала". Но - сознательность.

- Сознательные граждане с нами в тесном контакте.

- Мысли читаете? - изумился Колычев. Он не мог отделаться от ощущения, что во множественном числе она говорит о себе - мы, нам. Хотел изумиться и этому, но передумал, спросил: - И чего вы хотите?

- Что значит чего хотим? - сдвинула она выщипанные и нарисованные брови. - Мы работаем. Кем вам приходится Виктор Носань?

- Помогаю я ему, никем не приходится.

- Значит, помощь ему нужна, не отрицаете. - Федюнина открыла папку, поймала карандашик и что-то отметила.

- Ну что это, Нина, как вас там, Борисовна. Нельзя же быть такой крючкотворкой.

- Это оскорбление?

- Констатация факта, - пожал плечами Колычев, стараясь не смотреть на уставившуюся на него, немигающую инспекторшу.

- Носань в данный момент находится у вас в доме?

- Да. В доме.

- На каком основании?

- Я же говорю. Помогаю я ему, вот и все основания.

- Нам надо пройти в дом. - И она пошла, даже не оглянувшись на оторопевшего Колычева. Он оторопел ещё больше, глядя, как по-хозяйски она распахивает дверь.

Из микроавтобуса вылезли остальные социальщицы. "В количестве двух", - уныло подумал "командир". Они были похожи на довесок к Федюниной - мелкие и невзрачные - и потопали следом за ней, походя одарив Колычева двумя одинаковыми "здрст".

Но мелочь не успела дотопать - из дома как ошпаренная выскочила Федюнина.

- Господи, он скалится! Он рычит! А ещё там что-то с электричеством, всё зелёное, мигает, шумит, жуть какая!

- Да какая там жуть... У меня по всему дому плафоны зелёные. Сталкивались с таким? А мигает - лампочки некачественные. Что, и с таким не сталкивались?

- Ваш Носань рычит! Как зверь!

- Витя рычал? Играет...

- Играет? Он социально опасен!

- Много вы понимаете... Не всё видимое есть действительное.

- Мы?! Мы не понимаем?! Первичная диагностика - наша должностная обязанность!.. Это острый психоз. Я вызываю бригаду.

- Наконец-то, "я".

- Да, вызываю. А вы как думали?

- Кишка тонка. ("Бригаду! В село, за четыреста километров...").

Он ошибся. Инспекторша вызвала не психиатрическую скорую из краевого центра, а обычную, с подстанции Восточного.

Социальщицы в полном составе забрались в микрик и терпеливо ждали. Колычева охватило премерзейшее чувство, что они охраняют - чтобы добыча никуда не делась, не сбежала, не спряталась.

- Сидят... - поглядывал он в окно.

- Они там, - показывал пальцем Витюша. Его улыбка, как нерешительная змея, то наползала, то снова уползала.

Скорая приехала через час.

Доктор о чём-то жарко поспорил с Федюниной, но пришёл не разгорячённый, а только спешащий, сама стремительность. За ним, блёклой тенью, забрёл шофёр, остановился в дверях и уткнулся глазами в деревянную девицу. На его лице не читалось ровным счётом ничего, но по тому, как безотрывно он смотрел, было видно, что он всё-таки впечатлился, а по тому, что ни слова не сказал, ничего не спросил - что в предстоящем мероприятии участвовать не намерен.

- Всё будем делать быстро, - не терпящим возражений тоном выдал доктор. Он, ничуть не опасаясь, плюхнул свой чемоданчик с красным крестом чуть ли не на колени Вите, тот даже немножко отодвинулся. Эскулап был щуплым и очень молодым. Блестящие очки, волосы ёжиком - студент да и только. - Где можно руки помыть?

- А есть такая необходимость?

- Укол - как раз такая необходимость. Всё будем делать быстро, - повторил он и болезненно поморщился. - Я даже без медсестры сегодня.

- Что за укол?

- А вы фармацевт? Успокоительный укол. Мне же надо его как-то довезти.

- Докуда?

- Пока до Ясенево. Там специалист, он посмотрит, всё решит.

- Что решит? Нет никакого психоза, видишь же - сидит, никого не трогает. Федюнина эта сама сумасшедшая, вот бы кому укол не помешал.

- Это ваше частное мнение. А она на работе. И я на работе. Сколько больной весит?

- Я его не взвешивал... Он с рождения больной, ты пойми.

- Есть какие-нибудь медицинские документы?

- Нет.

- Специалист посмотрит и решит.

- Тьфу ты!..

- Могут понадобиться препараты, вещи. Продиктуйте свой номер.

Витя сидел странно присмиревший, медленно наматывал на палец тонкую прядь повыше виска. Не улыбался. Сожалел, что напугал инспекторшу? Кто знает.

Колычев тоже не знал. Он знал другое: можно лечь костьми и никуда не пускать, но это не поможет, только отсрочит неизбежное. Отстрочит и усугубит. Ведь всё равно заберут, приедут с ментами, понтами... То, что делать не нужно, делается с утроенной энергией, бодро и красиво. Убийственно красиво...

Уколу Витюша вопреки ожиданиям не сопротивлялся.

- Ждём пятнадцать минут, - пояснил доктор, оценивающе оглядел тахту, Витю и пошёл садиться на подоконник.

- Чего ждём-то?

- Седативного эффекта.

Седативный эффект не заставил себя ждать так долго, и уже минут через пять Витюша прикладывал свою полулысую приплюснутую головушку к подушке.

Доктор шустро спрыгнул с подоконника.

- Всё, надо вести. А то нести придётся.

И всё равно почти несли. Витюша еле перебирал ногами, у него закрывались глаза. Про "бабу" и "Аллигатора" он не вспомнил, а если и вспомнил, то не нашёл в себе сил закапризничать.

- Ты не многовато ему вколол?

- В самый раз.

- А что ж тогда...

- Индивидуальная реакция организма. Не расстраивайтесь вы так. Если он вам так уж дорог - оформите потом документы, опеку. Всё в ваших руках.

Когда все уехали, Колычев вытащил "бабу" во двор, в сарай. Долго стоял перед открытым сараем, как будто хотел что-то сказать, да позабыл что. Наконец, сказал:

- Вот так вот, Дуся... Понятно?

Деревяшка протягивала ему свой деревянный хлеб со своей деревянной солью и молчала глухим, окончательным молчанием. В это молчание вклинился голос с дороги:

- Вон он, самолётчик. Видала, добренький какой выискался? Забрали у него придурочного - и правильно сделали. Не своё не трогай! Хорошо хоть Верка не растерялась, ещё вчера утром позвонила. Она молодец, у неё все телефоны есть, даже прокурора!..

Голос удалялся, а "командир" держался из последних сил, чтобы не обернуться, не заорать "а ну пошли отсюда!" или что похуже. Зачем орать? Зачем похуже? Они и так уходят. Просто спиной держал удар, спина даже заболела, и боль отдалась в грудь, влево.

Вечером ему позвонили. Витюша умер по дороге в Ясенево.

***

- Смотри: это рыцарь. Он не весь железный, внутри он обыкновенный... Только близко не подходи, баба Шура не разрешает. Ты дурак, только ты не обижайся, ты же не виноват, это такая болезнь... Вот ещё, про котов. Этот кот похож на собаку, потому что у него такая порода. Видно?.. Все говорят: Серый, зачем тебе столько книжек? А мне их просто дарят. Дарят и дарят. Уфф... Вчера баба Шура сказала к воде не подходить, а сегодня не говорила... А, вот еще. Это про такую волшебную ягоду. Вот ягода, видишь? Красивая. Но на самом деле она плохая. Там в одной стране все её ели, потому что не знали, что не надо. И ели, ели... И от неё все были еле живые. И ничего не понимали. Всё хорошее им казалось, что плохое, а всё плохое наоборот. И так всё время было, долго. А потом их спасли... Я пойду купаться, а ты со мной не ходи. Про тебя баба Шура и вчера говорила, и сегодня говорила, всё время говорит - "не разрешаю"... Хочешь, я подарю тебе одну? Но только одну, а то баба Шура заметит, и дома ещё потом... Вот эту, про ягоду. Я про ягоду не очень люблю. Только ты не подумай, это очень хорошая книжка! Бери. Это тебе.