Наивным быть легче. Проще жить, пропуская песок дней сквозь неплотно сжатые пальцы-лезвия.
Воспринимать все, так, как оно кажется, как хочется верить... Как хочется верить в то, что за чередой дней наступит не тьма, но новые дни.
Но я сжимаю лезвия, и песок прекращает шуршать. Время останавливается. Для всех в мире, кроме меня. И на банке часов проступают лица...
Когда-то давно, когда мне ещё было интересно, я всматривался в них, изучал ухмылки и гримасы страха, выражения превосходства и стыда, фанатичный отблеск веры в собственную непогрешимость и дикую ярость, лавой вытекающую из глазниц...
Но сейчас это всего лишь стекло, мутное и бурое от налипших изнутри песчинок, нуждающееся в очистке и полировке, что сгладит выступы носов и припухлости век, растворит круглые всхолмья лбов и острые грани подбородков.
Я прихожу, роняя песчинки, и сажусь рядом. Нахохлившись, как птица, с длинными крыльями-полами плаща, и поблёскивая круглыми глазами клювастой маски, все ещё пахнущей дымом костров чумного Лондона... И человек, ещё живущий, дышащий и отдающий приказы, внезапно чувствует.
Понимает. Боится... Или, наоборот, начинает суетиться, вспыхивать багровым пламенем зряшной ярости, ошибаться. Тем самым только сильнее затягивая петлю песчаной бури в своём личном стеклянном стакане. И вот, взбаламученные песчинки просачиваются, исчезая в отверстии, подмигивающем им темнотой. Последние из них замирают на грани, словно медлят и надеются на лучшее... Но зря.
Зря я придаю им такое значение. Частички времени, кусочки человечества, кванты будущих эпох, вспышки излучения в черных дырах - все это не важно. Важен момент перехода.
Сегодня мне достался холеный сорокалетний джентльмен в костюме тонкого сукна, украшенном едва заметной вязью иных письмен. Он татуирован ими полностью, от фаланг пальцев ног до шеи, и только лицо открыто. Хотя, какое там лицо - маска, пока что живая, но обещающая стать посмертной... Он холодно смотрит перед собой, визируя лежащие на столе бумаги, несомненно, важные и нужные, но я стою сзади, и наблюдаю, как по бритому налысо черепу, покрытому чуть желтоватой кожей со следами удалённых хирургически волос, медленно ползёт капелька пота.
Ледяной визирь тоже чувствует. Его век был долог, очень долог... Я вижу тонущие в багровой пелене сотни и сотни полнолуний, пену дней, напоминающую выступающую на губах раненого в печень. И все это время покрытое вязью тело требовало одного: власти. Власти над другими телами, над душами и разумами.
Но в этом мире, при всех прочих равных, есть одна милая особенность - в нем нет ничего вечного. Даже пирамиды, тысячелетние стражи песков, и те рассыплются в один прекрасный момент. А уж смертные и их владыки... Эх. Время. Что может быть проще времени? Только его отсутствие.
Рука, сжимающая перо с капелькой ярко-красных чернил на тонком клювике, дрожит все сильнее, и на бумаге проступают киноварные кляксы, одна, другая, третья... Хозяин кабинета отбрасывает стило, как ядовитую змею, превратившуюся в посох (эй, Мойша, ты хорошо пошутил тогда, да!), и отпрыгивает в сторону. К стене. Там, за полотнищем медового цвета, расписанном в персидском стиле, небольшая дверца из стали. Узкий стакан лифта, в котором можно либо воспарить на крышу небоскрёба, либо обрушиться в глубины многоуровневой подземной стоянки.
Нет. Так мы не договаривались...
- Привет, - заговариваю я, ослабляя застёжки маски. - Я не помешал?
Белёсые глаза клиента подёргиваются дымкой, словно он только что вдохнул сладкий дым опия, или отпустил поршень шприца... Теперь он видит. Надо отдать ему должное, за свои годы визирь утратил способность бояться, и накопил сил.
- Исчадие Тифона... - шипит он, разрывая на себе костюм. Оставшись в одной набедренной повязке, старик с удовлетворением оглядывает вспыхнувшие закорючки на своей коже, и поднимает руки к груди, словно сжимая невидимый глазу шар. - Асса ламах...
Пусть шепчет. Я медленно стягиваю маску.
Какой резкий переход от всесильного и уверенного в себе мага, прожившего тысячи лет, к утратившему контроль над телом и разумом болвану! Неинтересно.
Когда прах успокаивается и втягивается в камень пола, или что там сейчас используют вместо натуральных материалов, я подхожу к высокому зеркалу. Выточенное из полированного обсидиана, оно никогда не отражает свет, подчиняясь своему хозяину. Но для меня старый овал, помнящий ещё руки древних, делает исключение.
"И чего тут бояться? - поворачивая голову в разные стороны, всматриваюсь я в отражение. Ничего необычного в моей внешности нет, и она не менялась уже... очень много лет. Да, не совершенство, но и не урод. Кожа, пожалуй, чуть темновата, но пусть отбеливают лицо и анус те, кто этого хочет. Мне хорошо и так. Да, левый глаз, пересечённый старым шрамом, вызывает отталкивающее впечатление, но я редко хожу на вечеринки, да и зрение тогда не пострадало. Острые стоячие уши, как у добермана, и узкая морда шакала... Ну, не всем же быть красавцами. - Осирис меня раздери, совершенно обычное зрелище".
В старом Египте меня звали Анубисом-Хентиаменти. Повелителем мёртвых...
Сейчас я лишён своего царства, и вместе с Аидом, Шинджой, Пеколсом, Ямой выполняю обязанности проводника, с печалью вспоминая старину Харона, который так и сгинул со своей лодкой в мути Звездной заводи.
Жребий подарил мне редкостную возможность не растрачивать судьбу попусту - в отличие от своих коллег, я прихожу редко, и только к тем, кто прогневил небо своими деяниями на пути к вершине власти. Как только слеза в храме моей матушки падает в гранитную чашу - Исдес, свесив язык набок, уже топчет дорожки пустыни, находя цепочку следов, и распутывая пути.
Сегодня рубиновая слеза украсит ожерелье Изиды, а я отдохну в саду.