"Самым опасным врагом, которого ты встретишь, будешь всегда ты сам. Ты сам подстерегаешь себя в пещерах и лесах. Ты будешь сам для себя и еретиком, и колдуном, и прорицалем, и безумцем, и скептиком, и нечестивцем, и.. злодеем"br> Ницще

Эпилог

Он появился ранним утром. Тихо, спокойно, словно выплыл из небытия пустых подворотен. С первыми солнечными лучами он ступил на больную и шелушащуюся кожу асфальта. Одет незнакомец был довольно просто, безупречно чисто и аккуратно. Простой темно-серый, подстать асфальту, костюм, ситцевая белая рубашка, невнятного цвета галстук, идеально начищенные старые ношенные туфли.

Этот двор был большой, не то, что предыдущие. В центре - маленький участок гравия, смешанного с песком, в который воткнуты поржавевшие качели и исписанная от самого основания до верхушки, горка. Какие-никакие, а скамейки, что определенно имели когда-то белый цвет, но оный скрылся под слоем грязи чьих-то ботинок.

Весна. Весна пришла сюда какой-то калекой, инвалидом. Вроде и стало теплей, вроде и снег с грязно-серым льдом почти сошли с измотанной земли, но чего-то не хватало. Может быть первой зелени на деревьях, может какого-то непередаваемого аромата пришедшей весны. Может чего-то еще. Зима с мягким снегом, что скрывал все недостатки, как-то незаметно расстворилась в череде дней, оголив всю подноготную немощного в это время года города.

Он вздохнул, достал из внутреннего кармана пиджака сложенную газетку, расстелил ее на деревянных досках скамейки и сел сам. Думаю, пришло время рассказать, что это был за человек. Он не был ни высок и ни коренаст, ни толст ни худ. Он был бы незаметен в толпе, если бы не лицо. Тонкие аристократические черты, прямой нос, чрезнычайно яркие, но холодные голубые глаза, взгляд которых словно проникал в самую душу, заставляя сжаться в комок. Правда сейчас опущенные веки скрывали уставшие глаза. Человек этот не был стар, но в его темных волосах уже пробивалась благородная седина, а лоб покрыли тонкими бороздками первые морщины. Этот старомодный костюм сидел на нем идеально, успев стать второй кожей.

Взглянув на карманные часы, он уложил их назад в карман пиджака и закрыл глаза.

Тишина, пустота. Умиротворение.

- Грустно?

Человек в костюме поднял неожиданно тяжелые веки. Рядом с ним, невзирая на грязное сидение скамейки сидел пожилой господин в темных одеждах. На куцие его плечи был накинут плащ. Широкие монглоидные скулы скрывали длинные седые волосы, исхудавшее лицо покрывала серебристая щетина. Взгляд его серых глаз опустошал. В нем не было ни холода, ни пламени...

Он был тощ и на вид немощен, но в нем чувствовалась такая сила и мощь, что тонкая деревянная трость из черного дерева, на котороую старик то и дело опирался, казалась ненужной.

- Грустно? - старик повторил вопрос.

Тот кивнул. Спокойно, пусть и слегка осторожно, словно боялся этого движения.

- Грустно, - решил он заверить свой ответ словами. - Пришло время перемен. Мое время уходит. Я не люблю перемены - они никогда не приводят ни к чему хорошему - для тех, кто жил до перемен - я это успел понять...

- Время пришло, решай, - старик ухмыльнулся, - коли сможешь...

Взгляд незнакомца в сером костюме на мгновение прояснился. В нем на долю секунды мелькнули остатки человечесского разума, свободного от оков смирения. Какие-то крохи былой личности.

- Уйди! Тебя нет! - он схватился за голову, всклокочив идеально прилизанную причесску. - Тебя нет! - повторил он как заклинание. - Я тебя придумал! Тебя нет! Уйди!

Со стороны это могло показаться безумием, и в какой-то степени это и было безумие - прилично одетый человек средних лет кричит на кого-то, возмущается, хотя на скамейке сидит один... Сумашедший. Но в маленьком дворике с детской площадкой никого не было и никто не мог видеть ни его ни, тем более, его собедника.

- Вот и вся ваша человеческая натура: как только запахнет жаренным, вы спешите ретироваться и начинаете орать, что мир подожгли не вы... А кто, собственно? Рок? Случай? Судьба? Все предначертанно? Брось это, человек... это глупо. Вы, конечно, нге можете знать,ч то произойдет в ближайшую минуту, но никогда не надо убегать от отвественности за свои слова, поступки и желания...

Старик миролюбиво улыбнулся, но это больше походило на "голливудскую" улыбку. Пустую, за которой может скрываться все, что угодно. Обворожительная улыбка в волчьей пасти.

- Уйди! - незнакомец предпринял попытку отодвинуться подальше от самого себя же, но что-то ему мешало. - Изыйди! - предпринял он последнюю попытку, но и она не увенчалась успехом.

Старик в плаще, глядя на его жалкие попытки избежать своей независтной участи, лишь усмехнулся и улыбнулся одними глазами. Не изменившись в лице, он хохотал, давясь от смеха, но на его лице не дрогнул ни один мускул - он сидел спокойно, но тем не менее заливался смехом.

- Ты жалок, жалок... - он втянул ноздрями свежий утренний воздух. - Ты сам не веришь в то, что говоришь, - он не изменился в лице, но что-то мелькнуло в его глазах, он посерьезнел, - Извини меня, человек, ты и так впечатлил меня, ты мне очень симпатичен. Ты не такой как весь твой род, - он взглянул ему прямо в глаза. Серая пустота взгляда старика и синий лед глаз человека встретились. - Не заставляй меня в тебе разочароваваться...

Человек поднял глаза, в них читалась странная смесь из отчаяния и твердой уверенности.

- Но если ты все же боишься ответственности, - старик печально улыбнулся, достал из внутреннего кармана игральный кубик. Старый, истертый надеждами на удачу чужих ладоней. От этой жалкой на вид вещицы буквально веяло чем-то манящим, чем-то чужим и одновременно близким, - всегда есть морс-мажор фактор. Решай, человек, если ты боишься своих слов - не говори ничего, бросай. Случай решит за тебя, - он ухмыльнулся, но и эта ухмылка была какой-то мертвой, не тем, что на самом деле он чувствовал. Да и чувствовал ли он хоть что-то? - решит судьбу милллионов. И, в первую очередь - твою. Думай.

Человек в костюме принял из рук старика кубик, покрутил его в своих длинных, "музыкальных", пальцах. Это был обычный игральный кубик, за исключением одной детали - заместо точек на шести сторонах кубика красовались полустершиеся символы, походившие на иероглифы, но таковыми не бывшие.

Это человек чувствовал.

Он взглянул на небо, словно искал там ответа на свои вопросы. В его ярких и чистых как сами небеса глазах отразились облака. Ответа в них не было. Сегодня его лишили крыльев. Обрубили их на корню. На короткий миг дали почувствовать появляющиеся в нем могущество и тат же бросили лицом в грязь, чтобы показать его ничтожество.

Что будет после того, как он сделает свой выбор? Что будет с ним? Что произойдет с теми, кто будет после него? Это ведь никогда не прекратится. До тех пор, пока... пока что? Чего ждет от всех них этот старик? Какого решения, какого ответа?

Интересно, сколько таких было, что предпочли ретироваться, забоялись ответственности за свои слова. Решили просто бросто бросить жребий? Наверное, большинство. Кого ищет этот господин в черных одеяниях?

Старик ведь никогда не называл своего имени. Как его зовут, кто он, как он с ним познакомился? Неважно. Это все неважно.

О, Боже! Может, он сошел с ума? Все было бы куда проще! Это не может быть правдой!

Может, это просто бред его больного воображения? И он сейчас лежит в палате, не подозревая, что спит? Где правда, а где ложь?

Может... может, действительно просто бросить кубик и будь, что будет?

Нет... Он так не поступит.

Как ни странно, но он очень боялся разочаровать своими поступками этого старика. Когда он был рядом с ним, ему хотелось забиться в угол, хотя старик не угрожал и в целом вел себя очень приветливо, иногда шутил.

Но человек привык к нему. К его постоянному присутствию. Незримому, но отчетливо ощутимому.

Он сглотнул. Решение пришло само собой. Надо только уговорить, попросить старика.... Только вот можно ли вообще его о чем-то просить?

Он повернулся к своему уже постоянному собеднику, вздохнул.

Мимо пролетел воробей или какая-то другая мелкая птаха. Стремительно, что-то чирикнув на своем, птичьем языке. У нее тоже были свои мысли, свои и дела. И свой выбор. Но от его Выбора зависит жизнь и судьба и этой птички тоже. Он глянул ей вслед. Первое проявление жизни за последний час. Мир просыпался, он давал знать, что не мертв. И плевать, что кроме этого задрипаннного временами года скверика для человека ничего не существовало.

Мир жив - и это обнадеживало.

Он наклонился к уху старика и что-то прошептал. Тот ухмыльнулся. Человек глубоко вздохнул и закрыл глаза как перед прыжком в глубину.

Кубик выпал из его разжатой и потной ладони, покатившись по темной бугристой земле детской площадки...

На какую из сторон упал кубик никто так и не увидел. Не узнал этого и сам человек.

Последнее, что он запомнил это были смеющиеся глаза старика...

Линия Первая.

Безумец

01

Солнце било в глаза раскаленными иглами, ослепляя. Все было непривычным - какие-то черезчур маленькие ручонки, крохотный рост... Непривычно, но, при этом, как-то смутно знакомо. Мир, кстати, не ограничивался одним лишь мной. Глаза медлено, даже как-то боязливо пробежали по потрескавшемуся асфальту, по пробивавшимся из трещин чахлым травинкам. Скользнул взглядом по горкам мусора и ржавой трухи, что налетом покрывала всю территорию строительной площадки. Над головой громоздились пугающими тенями поржавевшие скелеты кранов.

Из глубины разбитой кабины экскаватора высунулась голова вороны, блеснула глазами и,посчитав меня недостойным своего вниманиния, залезла назад, в уютную темноту. В щелях брошенных людьми машин гулял ветер, отчего вокруг повис непрекращающийся тяжелый гул. В пустых глазницах стоящего неподалеку "КАМАЗа" читалась обида, смешанная с так и не умершей преданностью...

Зрелище завораживало.Атмосфера медленно наступающей Смерти. Агония... По небу тяжелыми тенями ползли свинцово-серые тучи. Казалось, вот-вот - и грянет гром, вспыхнет и прорежеттемную серость неба тоненькая струйка молнии. Хлынет дождь.

Но в небесной канцелярии с дождем не торопились. Посему тучи просто давили на мысли и душу в своей бессильной злобе. Все же живое, казалось, вымерло от безнадежности. То ли просто спряталось по самым темным щелям, забилось в угол, в попытке укрыться от этого хмурого серого Гнева. Цвета приобрели свои привычные оттенки, если не стали даже темнее. Яркая пелена спала с глаз. Быстро, как и всякий обман. После нее осталась лишь серость и сырость. Ощущение сродне вспышке прожектора - на минуту ослепляет, а после - только тьма, что намертво вьедается в зрачки.

- Санек, чё ты там копаешься?- окликнул меня детский голос.

Я замотал головой. Только этого мне не хватало. Я вспомнил.

- Сейчас-сейчас,- вырвался из моей глотки не менее тонкий голосок. - Иду.

Сказал я это помимо своей воли,словно кто-то наверху дернул за неразличимую среди этого серого неба невесомую нить, заставив меня это произнести. Ноги сами собой понесли меня вперед к кучке таких же,как и я, пацанов. Сопротивляться не хотелось - я откуда-то знал, что в любой момент я смогу преодолеть ту ватность ног и рук, чтО сковывает мои движения. Все шло как нужно. Ведь это - всего лишь сон. Так уж получилось, что это событие из далекого прошлого заползло глубоко под кору головного мозга, и дергая за нервные окончания, периодически напоминает о себе ночными кошмарами...

Тем троим, что сейчас стояли предо мной было где-то лет по двенадцать, может чуть больше - я уже точно не помню. На минуту я задумался, вспоминая имена своих уже забытых друзей. Первый - глаза у него были темные и слегка раскосые. Всё вместе - нечто среднее между европейцем, евреем, татаро-монголом и чучмеком - ясное дело, русский! Второй - чистокроный еврей, третий - настоящее дитя гор.

Так, это у нас, помоему, Валёк, это - Изя, уж больно лицо еврейское, а это - Вахтанг, тут уж гадать не пришлось. Посмотреть бы на нашу компанию со стороны... Интернационализм, дружба народов - все в лучших традициях СССР. Только лучше бы мы были врагами - ведь это из-за меня, из-за моего дня рождения!

- Чё ты там ползешь как черепаха?- прикрикнул на меня тот, который Валя, -У тебя, небось, папа с мамой такие же заторможенные!- Ехидно ухмыльнулся. - Ах да, я забыл - у тебя же нет родителей...

- У меня они хотя бы были хорошими людьми,- огрызнулся я. - Не то, что у тебя... Этот твой ненаглядный папаша, где же он, родимый? Чего же он не ходит с тобой по кино и магазинам? Не покупает тебе всяких сопливых плюшевых медвежат да конструкторов?

Ухмылка исчезла с лица Вали. И откуда я тогда взял это название - сопливый медвежонок? Не знаю. Вовсе они не сопливые, а из нормального плюша, но мне при этом слове мне всегда представлялось что-то розовое, нежное, девичье, а потому сопливое. Вале очевидно тоже так казалось.

- Ах да...- спародировал я собеседника. - Я же совсем забыл! Он же не может по магазиньчикам да по театрам ходить - третий срок мотает. За убийство - ай-яй-яй, как не хорошо...

Валя опустил глаза -за живое его задел. Отец для него - это больная тема. Да такое вот у нас было детство. Интернатское.

- Ну так мы будем или нет?- подал голос Изя, не уточняя при этом, что именно мы "будем". Впрочем, мы и так знали. У Изи было какое-то другое имя, более сложное, но его постоянно забывали и звали парнишку просто - Изя. А он откликался. Вот и приципилось к нему это простое имя как прозвище. Изя и Изя. Он был самым младшим в нашем коллективе - ему только недавно исполнилось одиннадцать, это почему-то я помнил абсолютно точно. Умный, как и все евреи,. И гордый. Одиннадцать, а уже общается в обществе "взрослых", как он тогда думал. Да и мы, признаться, тоже.

Одиннадцать. Я растянул эту мысль, точно смакуя... Значит, сейчас ему было бы сорок четыре. Хороший возраст, у нас, в России зря считают, что после пятидесяти жизнь медленно угасает и в этом возрасте пора уже остепениться, а еще через десяток лет - задуматься о месте на кладбище, завещании и грамотно распланировать свои поминки. Зря, на самом деле - в пятьдесят жизнь только начинается. Это давно поняли, что в Европе, что в Азии. А мы, хоть и посреди этих двух культур, до сих пор втихаря ото всех, а то, порой, и открыто, чтобы все видели, "заказываем себе венки на могилку", только нам стукнет чуть больше, чем пять десятков. Хороший возраст, но только жаль, что он до этого срока не доживет. Его жизнь навсегда застынет в не менее хорошем возрасте одиннадцати лет...

- Будем-будем! - жизнерадосно, как ни в чем ни бывало, ответил Валя. - Доставай!

Вахтанг молчал. Он не одобрял того, что мы взяли с собой Изю - "настучыт жэ, гаварю!". Посему решили все доверить самому Изе - на себя самого не настучишь. Он-то, наивный думал, что ему доверяют, ан нет - как раз наоборот. Изя достал из кармана своей синей курточки изрядно помятую пачку "Беломора". С тех самых пор я эти папиросы на дух не переношу. Никогда их после этого не курил.

Устроились в заброшнном строительном вагончике, спрятавшись там от пронизывающего ветра. Из дна вагончика торчали какие-то трубы.

Местами пол обветшал и провалился - ныне оттуда тогчали пучки грязно-рыжей травы. Всюду был разбросан мусор, в основном - пивные бутылки,что сидетельствовало о

том, что "трудящаяся и продвигающая вперед идеалы социлизма и комунизма" ленинградская молодежь очень даже хорошо проводит свободное от труда время. Написанные ручкой и выцарапанные монеткой надписи на стенках вагончика свидетельствовали о том же. От имен и дат пестрило в глазах. Были и банальные "Саша+Маша" и "Здесь был Я" до переиначеных на мат лозунгов и даже анекдотов.

К этому безобразному посланию потомкам дня два назад я тоже добавил несколько строк. Нет, в отличие от остальных пестривших здесь надписей, моя не выделялась особо мудрёными ругательствами. Благо, что тогда у меня не был так чёрен язык, как сейчас.Я не знаю, кто водил моей рукой, оставляя на стене эти странные для моего возраста строки.

"Не броди по прошлому -

В нем легко запутаться,

Не жалей о сбывшемся

Никогда..."

Я уже и не помнил откуда я взял эти строки. Может, вычитал, может, сам придумал - не помню, больше тридцати лет прошло. Никому я не говорил, что авторство этой надписи принадлежит мне. Меня бы просто засмеяли - "ишь умник нашелся!". Но тем не менее они были запечатлены именно на этой стене. И я видел ее именно сейчас, за минуты часа "Икс" моей жизни. Тому мальчику Саше Прозорову, воспитаннику детской школы-интерната номер... Впрочем, номер оного учереждения не играет значения... Этому мальчику из прошлого выцарапанные на стене строки просто нравились. Красивые слова, с рифмой. В них был какой-то смысл, что завораживал детское воображение, рисуя человека с лампой в руках, что ходит по лабиринтам, в поисках таинсвенного Ушедшего (почему-то мне тогда казалось, что это сбежавший куда-то Кто-то) и всё ищет для себя в этом занятии Утешение. Не знаю... Было в этом что-то из книг про приключения, что-то от Стругацких, что-то из карикатурного "Маленького принца", не знаю. Просто всё вместе это заставляло Сашу Прозорова смотреть на эту надпись с некоторым благоговением. Наверное, она все-таки была из какой-нибудь книжки...

Но мальчик Саша умер уже давно. Сегодня. Я на его место ни в коем случае не претендую. Но вместо него остался я, человек с его именем и фамилией, занявший ту нишу в жизни, что никогда не станет известна широкому кругу людей. Тот я, что не знал своего имени, смотрел на эти строки по-другому. Кто-то оставил мне это послание, сделал предупреждение. Напоследок. Цинично и спокойно, словно заранее зная итог.

А может просто пытался о чем-то предупредить?

Я повернул голову взглянул на своих друзей своими глазами. Я ничего не смогу изменить. Да и имею ли я на это право? Это их Судьба - погибнуть сегодня, оставшись в сухих цифрах статистики. Это - Судьба мальчика Саши Прозорова. Мой удел продолжать жить дальше. Пусть и на костях. Они умерли за то, чтобы дать мне жизнь. Я напоследок окинул взглядом "своих" друзей. Валя, Вахтанг, Изя - они ведь никогда не были моими друзьями, но это ничего не меняет. Жаль, нельзя научиться прощать самого себя.

Хочу ли я поменяться Судьбой с мальчиком Сашей? Нет. Как бы я ни мечтал вновь стать человеком, но, увы - это невозможно. Хотя бы потому, что я

никогда им не был. Чтож, раз ничего не изменишь, тогда мы освежим воспоминания.

В очередной раз.

- А знаешь, что сегодня за день?- Валек крякнул, заползая в вагончик. И сам же ответил на свой вопрос. - Сегодня День Рождения! Угадай, чей? Твой!

- Спасибо, ребят...- промямлил я и, чтобы добавить себе солидности - тринадцать лет исполнилось, как-никак! - прикрикнул на Изю. -Слушай, чего ты там возишися? Давай!

Изя полез в кармашек своей синей курточки, что была ему велика размера на два, и извлек оттуда мятый, подстать папиросам, коробок со спичками. Раздал папиросы. Закурили. Валек профессионально, с видом бывалого курильщика пускал изо рта сизо-серые колечки. Вахтанг деловито и молча сосал папиросу, изредка выдыхая клубящийся дым. Изя с непривычки закашлялся и нам с Вальком это почему показалось очень смешным. Вахтанг же был хмурее туч на небе. О чем-то задумался.

Я тоже затянулся. Чуть не чихнул от едкого дыма, что все норовил попасть в нос. Запах был резкий, тяжелый, дурманящий и слакий, даже с некоторой кислинкой. Трудно описать этот букет ощущений. Курил я второй и третий раз, но организм еще не до конца привык табаку и едва вдочнув его дым, я слегка опьянел, если можно так сказать. Мир показался таким простым, все переживания ушли, тревога истлела. Я набрал полную грудь воздуха и поперхнувшись, сам закашлял, словно туберкулёзник.

Теперь смеялись все, кроме меня.

- Ну, что? Когда там Маргарита Васильевна вернется?- Маргарита Васильевна была нашей воспитательницей, ночным кошмаром многих ребят. Под миловидным

именем скрывалась чрезвычайно злая баба. Если она увидит, что мы ходили курить на заброшенную строительную площадку - лучше сразу повеситься, иначе

хуже будет. По крайней мере, мы все тогда так думали. - А то же голову оторвет! Докуриваем и пошли!

- Эй, Санек, ты, похоже, не так понял. Мы сюда не просто так покурить зашли,- ответил мне Валя. - Так, Изя?- тот кивнул.

Валек подмигнул Вахтангу, но так, чтобы я заметил.

- Ваха, пошли!

- Можэт, всо-таки, ни нада?- тихо спросил Вахтанг. Он был самый здравомыслящий из нас, но давно смирился с кандидатурой Валентина как лидера. Посему - редко с ним спорил.

- Ты что, дрейфишь, чтоли?- Валя вызывающе прикрикнул на него.

- Ничейго я ни дрэйфю,- пробубнил он и первым спрыгнул на землю из вагончика. -Но идэя мнэ всё рано нэ нравитца...

Вторым покинул пределы вагончика Валя, третьим на земле оказался я, за мной - Изя. Протопали еще несколько шагов вслед за Вахтангом. И чем ближе мы подходили к заветному месту, тем темнее и мрачнее становилось небо. Наконец тяжелые тела туч прорезали тонкие струи дождя, словно налили воду в старый дуршлак. Осень, дождь - не юблю ни то, ни другое. С того момента я много чего возненавидел.

- Тьфу ты, блин - мокро!

Да уж, с Валей не поспоришь.

Вахтанг с Валей полезли в овраг, минуты две, укряхтя от тяжести, пытались что-то достать. Наконец, не выдержали, подозвали Изю и уже втроем вызволили из плена промокшего песка и глины местами поржавевшую дуру противотанковой мины. Нашей, отечественной.

- Вот она, родимая!- Валя размял пальцы, как это делают машинискики, садясь за печатную машинку. -Устроим тебе, Санек, такой Феерверк на День Рождения - закачаешься!

- Как бы краны с дерэвьями не закачались...- буркнул напоследок Ваха и смолк под гневным взлядом Вали. Изя нервно теребил пальцами застежки на своей курточке. Валя играл желваками и зло смотрел на Вахтанга. Тот, в свою очередь, чистил смертоносную мину от налипшей на нее грязи. Я стоял в сторонке в полнейшей нерешительности оттого, что не знал зачем это все нужно.

Наконец пауза иссякла.

- Чё вы такие хмурые? У человека, вон,- Валя указал на меня. - праздник. Да еще какой! А вы... Ладно, Сашка, смотри сюда. Мы эту мину знаешь, где нашли?

Я помотал головой.

- Не знаешь,- подытожил Валя и просветил, указав куда-то в сторону тусклого солнца - В том лесу, рядом с черными болотами. Там танк стоял, немецкий, с двумя такими белыми крестами, а под ним этот снаряд лежит, неразорвавшийся. Он, ну, танк, на него наехал, а мина эта целеханькая! Мы ее оттуда -чик!- Валя живописно указал мизицем, как они вытаскикали из болота мину. - Аккуратненько так достали и сюда, в канаву...

- А она не отсырела?- спросил его до этого молчащий Изя, подозрительно оглядывая ржавчину и мокрую глину, налипшую на "подарок" на мое тринадцатилетие.

- Мена другойе интирисуит - как бы она сама ни сдитаниравала!- снова подал голос Вахтанг.

- Да какое там! Она же сейчас нерабочая!- в устройстве оружия, при всех его замашках, Валя абсолютно не разбирался, хоть и старался казаться специалистом. Это его и погубило. - Она же просто так не заработает - ее как-то включить надо...

- А как?

- Щас разберемся!- самоуверенно заявил он. -Ты смотри сюда...

Он взял с земли какую-то карягу, ткнул в металичесскую поверхность снаряда - у меня замерло сердце, но ничего не произошло. Не сейчас.

- Видишь, ничего не произошло! Видишь?- он нахально ухмыльнулся и вызывающе уставился на Вахтанга. - А ты говорил!

- Дурак ты, Валя,- ответил ему Вахтанг совсем без акцента, но тот был слишком увлечен спором, что этого не заметил. - Выпендриваешься, а толку...

- Тебе что-то не нравиться?

- Работающая она, а ты ее палкой... Ты нашими жизнями рискуешь, а еще кочевряжишься! Прекращай, пошли назад, пока Марго не вернулась - давалась тебе эта мина, ей Богу Да, думаю, и Сашке она не нужна, так?

- Ребят, пошли, а? Мне действительно это все по барабану,- решил я поддержать Вахтанга. - Он прав.

Валя еще никогда так не злился. Он уже привык, что он лидер, а тут - такой поворот событий и его никто не поддерживает.

- Не разбираюсь, говоришь?- он со всей силы пнул металичесскую дуру. - Выпендриваюсь, да? - он еще раз ударил ни в чем не повинную мину - взрыва не последовало, но тут как всегда происходит на третий раз. - Где взрыв, а?

Он повернулся ко мне лицом.

- Где?!

- Не надо, Валя...

- Где "ба-бах!"? Не рабочая она, говорю... Видите?- он развернулся и пнул древний ржавый снаряд сильнее прежнего. Тот в ответ стал покрываться трещинами светящимися изнутри. Воздух, неимоверно холодный, стал стягиваться к центру еще не родившейся воронки. На лице Вали навеки застыла недоуменная улыбка. Время растянулось тягучим киселем, звуки стали тягучими, я чувствовал все, что происходит каждой клеточкой своего организма.

Когда в том месте, где был снаряд времен Великой Отечественной, собрался тугой ком из пыли и углекислого газа, сжался до размеров атома, а затем по нам ударила ответная волна воздуха. Сначала просто горячего, а следом - обжигающего. Кожа начала медленно плавиться и засыхать, превращаясь в труху. Боли почему-то не было.

Мина начала разлетаться на осколки, те прямо в воздухе дробились на более мелкие, вращались, разлетаясь в стороны, норовя угодить нам в глаза и уши, разоршать на кусочки, разнеся их по окресностям. Не было в них никакой стремительности, они походили на смертоносных инвалидов-маньяков на колясках с бензопилой в руках. Медленные, но неотвратимые.

Как сама смерть.

В ушах кто-то кричал от боли. Через некоторое время я понял, это - я. Ударной волной меня понесло к подьемному крану, Вахтанга, как того, кто ближе всех стоял к смертельному подарку, разорволо, раздробило на куски. Если я мог - меня бы вырвало. Прямо у меня на глазах умирали мои друзья, а все знал и понимал, но ничего не мог поделать.

Огненная волна, испепеляя, сжигая все на своем пути прошлась по заброшенной стройплощадке. Гнулись, под напором смерти, деревья, разлетаясь обугленными ветвями. Руки распухли - в них угодили несколько осколков. Я закрыл глаза, но поздно - маленькие смертоносные кусочки металла залетели и туда. Из глаз хлынула кровь, вмгновенно превращаясь в слизь и припекаясь к лицу. В глазах повисла темнота - я ослеп. Асфальт подо мной начал плавиться, превращаясь в приятную теплую массу. Такую уютную, что хотелось в нее завернуться, спрятаться от этого кошмара. Так я и поступил. В тот момент я думал только о себе.

Асфальт под пальцами плавился, я укутывался в него, словно в одеяло. На душе было тепло и приятно. Что-то во мне сломалось, пропуская внунтрь эти приятные чувства. Кто я? Что я? Зачем я? Зачем это нужно знать? Это все очень материалистические понятия. Я устал от сплошного "я" в своей жизни. Иногда нужно просто наслаждаться тем, что дают. Или выдумывать.

Вокруг клокотал, заходясь в утробном рычании, взрыв, исходя на слюну от предвкушения новых смертей и новой крови. Я лишь блаженно улыбнулся ему в ответ.

И открыл глаза, разлепив тяжелые веки. Белый потрескашийся потолок, с которого тонкими нитями свисала паутина. Все тело ныло, словно меня ночь напролет молотили чем-то тупым и тяжелым. Мысли будто вязли в вязкой каше, отчего перед глазами все плыло в легкой дымке тумана. В вену на левой руке словно закачали эту тяжелую боль, что пудовой гирей вдавливала руку в одеяло. Очень хотелось одним жестом сбросить эту боль как назойливую муху, но только я не в силах был даже пошевелиться.

Скаля зубы от боли, я повернул голову налево. Фанерная, исписанная маркером тумбочка с отваливающейся дверцей, металлический шест на колесиках с закрепленной на верхушке стеклянной колбой с прозрачной жидкостью. Капельница. И лицо, нет - глаза. Теплые, ласковые, заботливые, завораживающие доброй простотой, что боишься отвести взгляд, боишься потерять эти глаза. Так хотелось в них заглянуть и окунуться в них с головой, хочется в них утонуть.

И - темнота...

02

На ночной город надвигалась гроза. Играя белыми всполохами, на сумеречное небо наползала громада серо-синих туч. Все замерло. Весь город превратился в огромный зал ожидания. Словно запечатлели его на фотопленке, вот он и засныл как нарисованный. В парке неподалеку на деревьях, казалось, не шелохнулся ни один листок, ни пролетела ни одна птица. Тишина и покой. Затишье перед бурей.

Даже сам воздух будто застыл в сумеречной дымке. Жара и духота - ночь не принесла облегчения. Уже две недели не было дождя, даже самого заурядного. И это в Питере! Я ухмыльнулся.

В городе дождей.

Я открыл окно - стало чуть прохладней, но дышать все равно было тяжело. В полутьме сумеречных улиц размытыми желтоватых точек горели проемы окон, круглосуточные магазины тоскливо зазывали припозднившихся покупателей. Редкие машины вносили в это все хоть какое-то движение, но и они стремились поскорее доставить своих хозяев домой. Светофоры были с ними солидарны и не задерживали их на перекрестках, лишь перемигивались желтыми огоньками.

Город был измотан жарой.

Белые ночи умирали. Угасали всем небосклоном. Они заставили город застыть, чтоб продлить минуты покоя.

Я протянул руку и коснулся пальцами тощей и тщедушной ветки клена, что вырос прямо под моим окном. Его никто не сажал - он сам пробился из стены, из кирпичной кладки и пророс из маленького семечка, что сюда занесло ветром из какого-нибудь парка. Прошлой осенью, это произошло прошлой осенью. Именно тогда я заметил как из щели меж двух кирпичей, припорошенный землей и пылью пробивается росток. Такая целеустремленность и жажда жить. Целый год он рос и вселял в меня надежду. Он рос там, где его не должно быть, где не может быть ничего живого. Но он был.

Он, скорее всего, и не знал зачем он нужен на этом свете и зачем растет - как я.

Скоро его сорвут как сорняк - мне тоже недолго оталось.

Я достал из-под матраса своей койки смятую пачку сигарет, достал одну, переломленную где-то посредине, похлопал по карманам - зажигалки не оказалось. "Ява" нетерпеливо ждала в руке.

- Здесь нельзя курить, - я обернулся на знакомый приятный голос. Надя с улыбкой протянула мне свой пластиковый "Крикет". Надо же как тихо подкралась - даже я не услышал ее шагов! Я с какой-то вялой благодарностью принял из ее нежных рук зажигалку, закурил, протянул назад, буркнув "спасибо". Не знаю почему, но слова благодарности вышли из меня как сжатый воздух из сдутого воздушного шарика - хрипло, сипло, грубо, словно мне было тяжело говорить. Почему-то хотелось побыть одному, прогнать Надю из палаты, остататься наедине с небом вкуса капучино и сине-серой ватой туч. Хоть тело мое буквально кричало, доказывая мне необходимость обратного.

Я отвернулся к окну, к проему в ночной город...

Надя обняла меня за плечи. Ее мягкие темные волосы коснулись моей щетинистой щеки. Грубой, неотесанной, недостойной этого прикосновения. По телу пошли приятные муражки, тело жаждало близости, нежности, но моя голова была забита совсем другими мыслями - в них не нашлось места для очаровательной, пусть и уставшей девушки, у которой давно не было мужчины, которая просто хотела обычной человеческой любви. С кем угодно, пусть даже со своим собственным пациентом, который, правда, ей явно был симпатичен.

Я выхохнул табачный дым в уходящую ночь. Я внес в аромат грозы свой маленький фрагментик. Я улыбнулся - это было забавно - быть частью чего-то большого, но не толпы, а чего-то вечного, природного. Быть частичкой ночи.

- Скажи, о чем ты думаешь? - тихий голос Нади вывел меня из благостного оцепения. Голос как шоколад, темный, переливаящийся бархат - как в такую не влюбиться? Интересно, почему у нее никого нет? Да, она истрепанная и бледная с недосыпу и частого курения - работа со смертельнобольными накладывает свой отпечаток, но все же? Потом как-нибудь спрошу - не сейчас. Сейчас ей хорошо со мной - не буду портить этих мгновений. Чего мне стоит?

Я затянулся сигаретой, поганой, дешевой и, выдержав какую-то паузу, ответил:

- Красивая ночь, правда? - голос мой стал неожиданно хриплым, чужим. - Нечасто такую увидишь. Большинство людей отчего-то думают, что один день похож на другой, что ночь похожа на ночь, а ведь это не так - больше ведь такого не повториться...

Я перевел дух. Сердце отчего-то дико билось в грудной клетке.

- Не будет больше все так, не будет больше такого неба, такой грозы и не будет больше рядом... тебя. Каждая ночь особенная по-своему, но просто эта еще особеннее других...

Я замолчал - говорить было тяжело, табачный дым, смешанный с несказанными мною словами непривычным горьким комом застрял в горле.

- Красиво... Смотри, небо словно борется с тучами как... - она задумалась, подбирая аналогию. - как те два дракона, что сражаются друг с другом в небесах у тебя на картинке... - она указала взглядом на тетрадку, что лежала у меня на тумбочке. В этой тетрадке я рисовал. Рисовал и записывал свои сны как просил меня главврач, но когда делать было нечего я рисовал то, что выходило у меня из-под шариковой ручки помимо моей воли. Среди таких картинок была и "схватка змиев", как ее, довольно ухмыльнувшись, назвал ее главврач. - Может это ты устроил эту ночь? Опять на небе рисовал?

Я улыбнулся - улыбнулась ли она я не видел, но чувствал, что да - улыбка моя получилась полурассеянной-полудовольной - она приняла игру.

- Да, смотри - город застыл - в нем ни души, - я обвел свободной от сигареты рукой ночной пейзаж. - Это же картина...

Я ощутил щекой, что она отрицательно покачала головой:

- Неа, ты привираешь... - она хихикнула как школьница, которая знает только одной ей известный секрет, какую-то сплетню, которой нетерпиться с кем-то поделиться. - Видишь, машина проехала? Не все ты тут нарисовал, художник! Халтуришь, Джоконда!

Джокондой называла меня только она. Не знаю почему почему именно именем этого произведения... А может появился уже и такой художник? - не знаю, я теперь вообще ничего не знаю, но уж как-то привязалось, что волей-неволей начал откликаться. К ней я так и не смог подобрать какого-нибудь ласкового прозвища. Ни "Солнышко", ни "Зая", ни "Малыш" к ней не подходили. Не ассоциировал я ее ни с чем из этого списка, посему называл ее безликим "милая".

- Знаешь, милая, жил один монах, - хрипота слегка прошла, голос окреп, я продолжил. - Он сказал, что художник не носитель, а лишь проводник таланта, а для того, чтобы писать те картины, которые хочет видеть Бог, он должен черпать краски для картины в себе, вот я и окунал кисть в свою душу, рисуя это небо для тебя. Это вот мое настроение...

Она оглядела небесную даль, словно впервые ее увидела.

- Красиво, но... грустно... - она вдруг замолчала. - Погоди-ка! Откуда ты знаешь про этого монаха? Начал что-то впоминать? - с надеждой в голосе спросила она.

- Нет, - я печально улыбнулся, вздохнул. - Я это услышал в одном фильме, что сегодня по телевизору показывали... - я замолчал - я незнал, что дальше говорить. - Пойми, мое прошлое для меня - темный лес... Я не помню ничего, даже каких-то элементарных знаний - какие книги читал, какую музыку слушал... Я не могу помнить цитаты из книг, которые я прочитал когда-то давно... В той жизни, которую я даже не знаю. Может у меня есть жена, дети... А я сижу счас здесь и неподозреваю об этом. У меня оттуда есть только эти чертовы кошмары, которые все никак не хотят выстраиваться в логичную цепочку...

- А... - она явно была разочарованна. - А... извини, я не хотела, я просто подумала...

- Да ничего... - отстранился от нее, отошел в сторону. Подальше от окна и от нее. Это напоминание было очень болезненным - я ведь почти забыл...

Я сел на свою койку - Надя рядом, положила говову мне на плечо, я зарылся носом в ее мягкие вьющиеся волосы.

- Что тебе на этот раз приснилось? - поинтересовалась она участливо. Ей действительно было интересно.

- Да все то же: заброшенная стройка, четверо мальчишек, - взгляд мой остекленел, я на мгновение словно вернулся в свой кошмар. - я один из них, взрыв.... Бах! И все мертвы. Даже я...

- Может ты не погиб? Может тебе было просто очень больно? Не мог же ты умереть и помнить об этом...

- Нет, я действительно погиб, - вспомнился взрыв, точнее его мгновение, ощущение собственного не-существования. - Я это хорошо помню. И почему-то мне было смешно...

- Смешно?!

- Да, такая легкость, будто избавился от непосильной ноши... - я замолчал, вспоминая еще что-то, что хотел сказать. - И я хорошо помню дату: шестнадцатое октября 1973 года, - сглотнул и добавил, - мне тогда исполнилось тринадцать лет...

- Глупости! Тебе не может быть столько лет! - она решительно замотала головой, непонятно кого убеждая. - ведь, если тебе в семдесят третьем тебе было тринадцать, то сейчас... - она посчитала в уме. - Значит ты шестидесятого года рождения, а значит... значит тебе счас... сорок три. Но это же невозможно! Ты выглядишь максимум на двадцать с небольшим...

- Не суть, меня счас это не волнует... - я обнял ее. - У меня есть только одна мечта...

- Какая? - мягкость, теплота ее голоса. Мне очень-очень хотелось ее никогда не отпускать, по крайней мере до конца этой ночи.

Я помолчал немного и ответил. Слова не хотели срываться с губ.

- Чтоб эта ночь никогда не кончалась...

- Почему?

- Мне могут больше и не дать такого шанса... - опять эта горькота, губы ссохлись, слиплись, не давая мне говорить. Но я их преодолел. - побыть с тобой, - я глубоко вздохнул словно перед прыжком в воду. - красивая, все-таки, ночь...

- Да что с тобой? - она меня отдернула. Не резко, просто хотела встрепенуть, отрезвить.... от чего? От этой ночи? Это тоже было забавно. Когда жить тебе осталось может быть только эту ночь во всем начинаешь видеть только хорошее и забавное.

- Я не хочу...- я отбросил сигарету в сторону. В окно. В пустоту. Я встал с жесткого матраса, перестиранного, застиранного, но он все же хранил вьевшиеся следы чужой смерти. Вернее - состояния присмерти. Боль. Предрешенность. Я это ощущал кожей. Я достал из пачки новую сигарету, положил в рот... потом смял, бросил вслед за первой. В окно. Не хочу себя травить. - Надь, - я впервые назвал ее по имени. - я не хочу потерять шанс... еще раз увидеть тебя. Я боюсь того, что эта ночь может стать последней...

- Глупенький, - она подошла ко мне поближе. Я для нее был почти ребенком, заплутавшим, заблудившимся, наивным. - Глупенький... да с чего ты это все взял, Джоконда? У тебя будет еще сотня таких вот ночей, - она улыбнулась, но как-то растерянно, будто не зная, что сказать.

Ее выдали глаза. Покрасневшие от слез. Она все понимала. Если бы я не взглянул в ее полные отчаяния очи, то может быть и поверил ей, но сейчас...

- Я болен, Надь, - я ощущал себя полугодовалым дитем, который знает лишь пару слов и вынужден на них изьясняться. Во рту отчего-то вместо слов была каша. - Смертельно болен...

- Да кто тебе такое сказал, дурачок? - голос, ее голос. Может из нас двоих права она?

- Не надо, Надь, я слышал сегодня ваш разговор с главным... Я неизлечим. Я сам слышал.

Она заглянула мне в глаза. Зеленые, пусть и слегка тусклые от слез. Какой же добрый у нее взгляд! Усталый, но такой теплый и заботливый... Но в них не было правды. Ложь всегда давалась ей тяжело, будто она через себя переступала каждый раз, когда ей требовалось солгать.

- Он сказал, что у тебя просто неизветная науке болезнь... - она отвела взгляд. Почувствовала, что в глазах фальшь. - Но это же не значит, что ты умрешь...

- Моя неизлечимая болезнь называется "рак"... - я горько усмехнулся. - Милая, давай не будем играть в полу-правду. Я не люблю эту игру... Я сказал, что скоро умру, значит я прав...

- Ну и дурак! - она вскочила. Ее шаги, легкое поцокивание каблуков... Словно ножом по сердцу. Она выбежала из комнаты. Нет, я тоже не буду играть в полу-правду - из палаты. Ведь я - лишь пациент. А в действительности просто дурак. Все испортил. Что мне стоило оставить свои мелкие переживания, задвинуть их подальше в ящик души... Забыть про все хотя бы на эту ночь. Я, приятная мне девушка, красивийшая ночь... Большего мне и не нужно было. Я дурак - она убежала. Со слезами на глазах. Я это просто почувствал.

Иногда действительно лучше сказать полу-правду, чем, выложив истину, сидеть у разбитого корыта.

Я потянулся рукой к пачке "Явы", достал последнюю. Пошарил рукой по подоконнику - зажигалки там уже не было. Надя забрала ее с собой. Обидно. Я запихнул сигарету назад, в нутро пачки, потом подумал мгновение, смял ее и выбросил в окно. Все. С завтрашнего утра бросаю курить.

Я улегся на койку. Сон не шел. Но я все равно закрыл глаза. Через открытое окно в помещение долетли отрывки звуков, огрызки чьих-то слов... Все смешалось в единую музыку, мелодию. Словно в какую-то приятную песню на незнакомом мне языке, которую просто хочется слушать, не понимая слов.

Заснул я под утро.

Рассвет пришел незаметно. Небо постепенно растворилось в зарождоящихся лучах. Темный сумрак сменился на светлый, грозовые тучи рассеялись - от них остались лишь жалкие клочки облаков. Дождя так и не было. Рассвет подернул какой-то слегка ласковой золотистой дымкой горизонт, свет проник в мое окно, на улицу из грязных подворотен вышли люди. Отдыхающие этой белой ночью на улице спешили домой. Начинался новый день, но я этого уже не увидел. Я заснул, но не так надолго, как думал до этого - через несколько часов я все-таки проснусь, а пока... пока это была первая ночь, в которой мне не являлись мои почти совсем забытые, а может и никогда не существовавшие приятели Валя, Вахтанг и Изя.

И я им был за это благодарен...

03

Она вихрем ворвалась в кабинет графиотерапии. Звонкий стук ее каблуков разносился по всему залу нерной и сбивчивой чачоткой. Она торопилась.

Вокруг сидели, шурша бумагой, люди, которых в этом учреждении было принято называть по порядковым номерам. Надя проходила мимо них, старательно вырисовавших на мольбертах свои сны. Сколь часто она видела такие рисунки у одного из прикрепленных к ней "обьектов". Джоконда...

"...зачем он мне? Что я в нем нашла? Но... Нет, не думать, лучше думать о чем-то другом..."

Но мысли уже было не остановить. Он рисовал... рисует куда лучше, только сны у него куда мрачнее, словно наполненны внутренним трауром и скорбью. И всегда то тут, то там промелькнет заброшенная стройка, грозовое небо, и его три приятеля... кто знает, существовали ли они в действительности?

Людей здесь было много - все помещение, которое до переезда сюда их "больницы", большим кинозалом недостроенной в советские времена гостиницы, была до отказа набито рисовальщиками, как про себя называла их Надя. Она здесь была не в первый раз, но каждое ее посещение этого кабинета производило на нее несгладимое впечатление.

Столько людей, большинство из которых не совсем в своем уме, рисуют, кто как может, свои сновидения. У каждого они свои, ни на что не похожие, наполненные скрытым смыслом...

Все это походило на гигантский урок рисования, в котором нет конкретного задания и каждый ученик рисует то, что ему хочется...

Больничный халат, накинутый на ее плечи, растрепался, она остановилась, чтобы поправить тонкое белое одеяние и замерла в изумлении. На одном из мольбертов красовался аляповатый рисунок одного из "обьектов". Рисовать он не умел, да и в жизни своей, видимо, никогда карандаша не держал, но старательно вырисовывал свои почти детские, но выведенные на бумаге явно взрослой рукой, рисунки. Но не качество достаточно заурядного рисунка привлекло девушку. Сами детали, заботливо и прилежно накаляканные горе-художником. Балки, стройка, грозовое небо (замазннный темно-синим мелком верх ватмана), строительный вагончик, и... кровавые ошметки тел, которые некогда были людьми. Взрыв.

Надю передернуло. Она тут же забыла о деталях картинки - в памяти остался только горький осадок. Она не придала значения схожести снов Джоконды с этим.... рисовальщиком. Низенький полный мужичок, производивший впечатления невыросшего ребенка. Художник обернулся на нее, видно почувствовал на себе ее презрительный и в тоже время жалостливый взгляд, покачал головой, на минуту закрыл мутноватые глазки, отвернулся, и снова зачирикал карандашом, завершая свой "шедевр".

- Наденька! - окликнули девушку, Владимир Яковлевич вынурнул из рисующей массы так тихо и незаметно, что та вздрогнула от неожиданности, чуть не уронив картонную папку с бумагами, которую она держала под мышкой. Но листки разлетелись и потный, полный и румяный как пышка из духовки, директор их НИИ, вовсе непохожий на академика академик Чужеручко, кинулся их собирать по полу, причитая:

- Ну что же вы, Наденька, так неаккуратно? Заставляете старого человека ползать у ваших ног...

Она хотела ответить, что он вовсе не стар и что она ему очень благодарна за помощь, но нервный день давал о себе знать и она, не подумав, ляпнула:

- Встаньте! Я сама...

И тут же ей инстиктивно захотелось закрыть рот ладошкой, как это делают дети, сказавшие лишнего. На душе было совестно - зачем она грубит, ведь этот человек столько для нее сделал! Но сказанных слов, как известно, не вернуть, и Надя лишь ожидала ответа Владимира Яковлевича.

Тот молчал, а когда он наконец поднял глаза к девушке, стало видно, что он улыбается своей вечно теплой и немного самодовольной улыбкой сытого кота:

- Душенька, - он так называл всех медсестер, которых относил к числу своих "любимиц". А это были все без исключения. - Неужели вы думаете, Наденька, что мне неприятно быть у ваших ног, заметьте - в прямом смысле этого слова - а? Отнюдь. Я даже нахожу в этом некоторое удовольствие... И я не обижусь на вашу резкость, как вы только что смели обо мне подумать, я понимаю, что вы устали за сегодняшний день...

Он, картинно кряхтя, поднялся, сжимая в руке охапку листков, вручил ее Наде, словно это была не куча истерзанной принтерем бумаги, а букет цветов.

- Владимир Яковлевич, - улыбнулась, принимая назад свой разлетевшийся по паркету доклад, - я вот тут хотела с вами перегово...

- Может, сходим в какое-нибудь более подходящее местечко? - перебил ее Чужеручко. - А то здесь как-то не слишком уютно, вы не находите, Наденька?

Она хотела ответить, что разговор недолгий и ей, в общем-то, все равно где он будет проходить (хотя вид этих "рисовальщиков", молчаливо выводивших свои великие полотна, наводил на нее легкую дрожь), но вовремя промолчала. Сказала только:

- А куда вы предлагаете пойти, Владимир Яковлевич?

- Тут неподалеку есть замечательное местечко, - подмигнул девушке директор, как бы невзначай обнимая ее за плечо. Надя не сопротивлялась - она относилась к пытающимся ухаживать за ней толстячку скорее как к своему покойному дяде или даже как отцу, которого она никогда не знала.

Они вышли из кабинета графиотерапии в выкрашенный голубой цвет и скудно освещенный больничный коридор, под бесконечную болтовню проследовали в вестибюль, сдали халаты и вышли в душный и темный вечерний город. Мрачное, тяжелое серое здание в котором с трудом можно было узнать бывшую гостиницу - такая несуразно-давящая она была, здесь было невозможно жить. Хотя, кто знает - в прошлом веке могли построить вавилонскую башню и сказать, что это общественный туалет.

Владимир Яковлевич не переставал говорить, рассуждал о искусстве, о себе, о вездесущей политике, о результатах исследований "обьектов", опять о себе... Надя его не слушала, вернее - делала вид, что слушает, но сама, в действительности, думала о своем.

Мысли шли самые неприятные. О Джоконде, о его словах, о болезни... В душе остался какой-то гадкий осадок после их разговора, словно внутрь кто-то запустил червя, который сначала просто будет расти, питаясь ее нутром, а потом, заполонив собой всю ее душу станет ей самой. Ее передернуло...

- Что с вами, Наденька? - заботливо поинтересовался Владимир Яковлевич.

- Ничего-ничего... все в порядке...

И он снова принялся разглагольствовать в большей степени о себе, удостоверившись, что "все в порядке". Наде же было плохо , почти так же, как в ту неделю после смерти мамы. В душу закралась пустота, которая, вопреки ее ожиданиям, молчала, не издавая ни малейшего звука. Тогда скорби и слез не было - ей хотелось плакать, но слез не было, была только опустошенность и ощущения, что мир умер вместе с мамой... Сейчас было что-то в этом духе, может быть не так сильно. В память врезались слова Джо. "Я болен, Надь, смертельно болен..."

- Владимир Яковлевич, скажите, а что с Джоко... с обьектом номар ноль-двадцать четыре? Что у него за болезнь? Мне он сказал, Что у него рак... - неожиданно для самой себя перебила рассцуждения их директора девушка. Чужеручко, несколько сконфуженный, что убили его недосказанную мысль, быстро перестроился на новую тему:

- Бог с вами, душенька! Какой рак? Сегодняшнее обследование показало отсутсвие у ноль-двадцать четвертого каких либо патологий, опухолей, - он посерьезнел, - но деятельность клеток его мозга затухает. Он умирает, Наденька, - на его лице отразилась некая скорбь, но следующие его слова все сгубили, - куда быстрее, чем нам бы этого хотелось...

Последняя фраза больно резанула по ушам девушки, но она предпочла выбросить их из головы.

- Но почему? Вы сказали, что умирают клетки его мозга... почему? Отчего?

- Не знаю, Наденька, но один... мой знакомый предположил, что он умирает оттого, что просто... - он пожал плечами, - не хочет жить, - он остановился у входа в какую-то забегаловку, - прошу, милочка!

Надя вошла. Надо сказать, что ее слова относительно "забегаловки" были несколько опрометчивы. Внутри было довольно уютно. Они уселись у окна, в зале для курящих, Надя невольно стала оглядываться по сторонам. Это заведение производило на нее впечатление окультуренного, гламурного хулиганства. Звучало это, конечно, глупо, но, тем не менее, это было так. Мебель, освещение, одежда официантов, все внутреннее убранство словно вынурнуло из конца девятнадцатого века. Наде показалось, что лишь на этот вечер. Чтобы снова подгрузиться в пучину безвременья.

Она даже не знала насколько была тогда права.

Заказав белого, полусладкого, Владимир Яковлевич, отвергнув все робкие попытки молоденькой официантки принести заказ, он, отвесив комплимент:

- Милочка, дайте отдых вашим прелестным ножкам...

Умчался за бутылкой и бокалами сам, оставив, сам того не подозревая, Надю наедине с не самыми приятными думами. Мысли разлетались обрывками догоревшей бумаги, испеленных надежд, размытыми по оконному стеклу сновидениями. Она достала тонкую пачку "зубочисток", закурила. Ей казалось, что табачный дым попадает ей не в легкие, а прямо в саму душу, оседая неприятным налетом на ее стенках.

Интересно... Нет, лучше не думать, не чувствовать. Он прав. Кто он для нее? Кто этот Джо? Никто, эпизод, расплющенный по сюжету жизни как мошка о лобовое стекло. Ей так хотелось думать.

Хотя... Ей уже двадцать семь. Почти двадцать восемь. Ей не хотелось себе в этом признаться, но тем не менее от этих мыслей никуда не убежишь. Жизнь прожита зря. Что она за нее успела увидеть, понять? Пока не поздно надо выходить за муж. Пока не поздно. Ведь еще чуть-чуть и уже никто не возьмет. Еще чуть-чуть и жизнь побежит еще быстрее и она уже станет молодящейся сороколетней теткой, которая в разговоре будет сбрасывать себе лишние годы... Что у нее останется? Задрипанная маленькая хрущевка на окраине города?

Дети... Как это не банально, но ей хотелось иметь детей. Нет, не много, как это может показаться. Немного, но точно не одного. Двух...

Нет, надо забыть, срочно забыть этого Джоконду. Потому что потом будет еще больней...

- Что мы такие грустные? - нарушил поток серых мыслей Владимир Яковлевич, вернувшийся с бутылью янтарной жидкости в одной руке и двумя бокалами в другой.

Надя обернулась, неприятные мысли чуть отпустили, словно ослабили хамут на шее, дав на минуту глубоко вздохнуть.

Чужеручко откупорил бутылку, пробка с громким "плевком" выскочила из горлышка. Владимир Яковлевич разлил вино по бокалам, сел напротив Нади, поднял свой фужер:

- Предлагаю тост... - Надя навострила уши и тоже подняла свой бокал, в котором уже плескалась солнечное на вид вино - Владимир Яковлевич был мастером на тосты, - Душа человека... - он сглотнул, покрутил в руке свой бокал, подбирая слова, - ...как музыкальный инструмент, и та мелодия, которую он будет исполнять в своей жизни опредеделяют те ноты, которые будут в нем звучать. Можно играть на нем надрывные композиции для скрипки, можно звонким пением флейты развеять тучи в душе, можно растечься звуками органа, можно стать самой барабанной дробью, или улыбнуться ласковым пением гитары... Ну а тело человека же - это своего рода огромная нотная грамота. Изначально пустая, как и любая новая тетрадь, но потом события, люди, музыка, прожитые годы, увлечения набрасывают в нее свои ноты... И когда двое встречаются... Неважно, кто они друг другу - друзья, возлюбленные или просто случайные встречные, которые забудут друг друга на следующее утро... Встретившись, они начинают листать друг друга как нотную грамоту, как книгу. Сначала осторожно, а затем более уверенно... страница за страницей... И каждая нота находит свое отражение в музыкальном инструменте души каждого из них... А плохо или неправильно написанная нотная тетрадь может превратить жизненную песню другого в настоящую какофонию...

Он остановился перевести дух.

- Предлагаю выпить за то, чтобы те люди, которых мы с тобой, Наденька, - он быстро и как-то незаметно перешел на "ты", - встречаем, всегда несли в себе правильные ноты...

Они выпили. Вино было мягкое, вкусное, оставляющее приятное послевкусие, девушка с удовольствием выпила все содержимое бокала, хотя раньше себе такого позволить не могла - слишком быстро хмелела. Хорошое вино, впрочем, как и тост. Что-что, а говорить Владимир Яковлевич умел... Только вот не пора ли ей задуматься - не превратилась ли давно ее жизнь в какофонию?

Темно-серые как мокрый асфальт мысли вновь заняли свое место у нее в душе, даже вино не скрасило окружающий ее мир.

Он сама налила себе второй бокал, дрожащей рукой расплескав по скатерти вина, подняла полный фужер:

- Я тоже предлагаю тост... - она посмотрела куда-то себе под ноги, словно выискивая там слова, - Я, конечно, не такой мастер слова как вы, Владимир Яковлевич, - тот сконфузился, - но тоже хочу сказать... Люди, как вы сказали, музыкальные инструменты и нотные тетради одновременно... Но ведь ноты находить можно не только в людях. Ноты можно и придумать самой, нацепить их себе перед глазами как шоры, и, видя только их, самой по ним играть, не подозревая, что на самом деле - играют тобой...

- Кто же это, Наденька? - лукаво улыбнулся директор.

- Неважно, это может быть даже не человек.... сама ситуация, сама ситуация может тобой играть. Как ветер былинкой... - она сглотнула, вспоминая о чем-то своем, личном. Чужеручко ее тогда не понял, но не очень-то сожалел об этом - он привык слушать только себя. Хотя, может, это и к лучшему.

- Так за что же мы выпьем?

- За то, чтобы мы вовремя... избавлялись от своих шор... - девушка не закончила - ее перебил Владимир Яковлевич.

- А разве не приятней порой обмануться? Ведь реальные ноты людей могут быть куда противнее того, во что их обращают люди, - он не выдержал и глотнул вина, чтоб успокоить начинающуюся изжогу. Невзирая на то, что во время произнесения речи пить нельзя, но тост зятянулся и превратился в беседу.

- Приятно быть слепым до поры до времени. До тех пор пока эта слепота не столкнет тебя лбом со столбом. Надо снимать шоры, пока не стало еще больней... - девушка тоже глотнула из своего бокала - она уже начинала нервничать.

- Хм... - Чужеручко откинулся в плетеном кресле, достал свои крепкие "Данхил", - можно у тебя, душенька, огоньку попросить? - Надя протянула ему "Крикет", - благодарю покорно, -закурил, - мда... какая-то у тебя, Наденька, философия меньшего вреда получается. Только вот порой прозрение становится еще больней, чем столкновение со столбом. Ведь столбов много, а прозрение - раз и навсегда, - Владимир Яковлевич, заметив как Надя смотрит на его сигарету, поперхнулся и привстал, доставая пачку, - Простите старого дурака, душенька... Будете?

- Нет, я таких не курю... слишком крепкие... У меня свои...

Он пожал плечами, убирая алую пачку "Данхила" обратно в карман:

- Не хотите, Наденька, как хотите... Наше дело предложить...

- И вообще я бросать собираюсь. Прямо с этого вечера, - твердо заявила девушка.

- А вот это правильно! - заметил Владимир Яковлевич, затягиваясь, - так держать! Я знаешь ли, тоже хочу все бросить... Да все никак не получается, силы Воли наверное не хватает...

Улыбнулся.

- Извините, Владимир Николаевич, - Надя встала.

- Куда же ты, душенька? - тут же откликнулся Чужеручко.

- Я... мне нужно воздухом подышать, извините...

- Мне, пожалуй, тоже... - Владимир Яковлевич начал, кряхтя, приподниматься с кресла.

- Нет, я одна, - она решительным шагом, захватив сумочку, направилась к выходу. Оглянулась, - Сидите...

Это его "душенька", "Наденька", "милочка"... От всех этих уменьшительно-ласкательных у нее уже стала к горлу подступать тошнота. Какие же некоторые люди все-таки бывают душные! Как вся эта неделя. Без дождей. Правда, нет, нельзя так говорить! Без него она сейчас сидела бы по подвалам, грелась бы зимой в теплосети вместе с бомжами, согреваясь купленным в близлежайшем ларьке портвейном. Она там была. Совсем недавно. И ей очень не хотелось туда возвращаться!

Это все равно, что дать человеку, до этого травившего себя в городском удушье, сделать один-единственный глоток чистого, горного воздуха, а потом заставить перестать его дышать. Вообще.

Нет, она, конечно, признательна Владимиру Яковлевичу, но... как ему сказать, как обьяснить?

Нет, ей все же не хотелось назад... Она толкнула дверь и вышла в ночь. Как назло белую, думчатую. Ей хотелось пропасть в темноте, растечься в пустоте улиц, а тут даже свет фонарей на фоне этих затянувшихся сумерек казался издевательским и ехидным. А может жалким - она не разобралась, что чувствует - вино, что ударило ей в голову мутной пеленой, давало о себе знать.

Она перешла пустую дорогу под уставшее перемигивание светофоров. Ночь - делай, что хочешь. В ней нет ни красного света, ни зеленого. Только непостоянный желтый. Едь как хочешь. Ночь - свобода. От всех. Но только не для себя самой.

Усевшись на скамейку в скверике неподалеку, она достала свои "зубочистки", покрутила в пальцах тонкую и изящную пачку. Зря она ляпнула, что бросила - курить хотелось страшно, да и пачка новая, запакованная. Жалко.

- Фиг с ним,.. - буркнула Надя, разворачивая полиэтилен пачки, - с завтрашнего утра брошу - а шас - покурю, - положила на губу сигаретку, порылась в кладезе маленьких и очень важных ненужностей - сумочке. Зажигалки не оказалось. Вспомнила, что оставила ее на столике в кафе. Чертыхнулась.

Но вдруг пленку тишины ночи прорвала музыка из остановившейся неподалеку, на противоположной стороне улицы, черной машины. Надя плохо разбиралась в автомобилях, но это, как ей показалось, была "Лада". Девятка.

Вопреки ожиданиям девушки из нее просачивалась наружу не разухабистый шансон и не новомодный сейчас хип-хоп, который она понимала еще меньше. Легкий освежающий духоту ветрок донес до нее первые ноты какой-то приятной мелодии...

Не дожить, не допеть не дает этот город, уснуть,

И забыть те мечты, чью помаду не стер на щеке

В эту белую ночь твои люди, шаги как враги,

Обнаженную ночь, твоя медная речь - острый меч,

В эту белую ночь, да в темные времена...

В эту белую ночь, да в темные времена...

Эту песню она раньше никогда не слышала, хотя голос казался странно знакомым. Слегка надрывным, словно кто-то пел не глоткой, а самими нервами, но приятным.

Черт возьми, что же это за песня, кто поет?

- Это Шевчук, - Надя вздрогнула от неожиданности, - а песня называется "Белая ночь"... Огоньку?

Рядом с ней стоял довольно приятный, если не сказать больше, молодой человек одетый для такой ночи довольно прохладно - рубашка и брюки. Черные. Боже! Как она, наверное, глупо со стороны выглядит - сидит, вытаращив удивленно глаза на подошедшего незнакомца. Во рту - незажженная сигарета. Как глупо! Ей даже стыдно стало.

- Чёрт! Извините, я вас не заметила, - взглянула на его протянутую руку с зажигалкой, - да, если можно...

Прикурила. Дым ударил в легкие. Да, именно ударил - после целого дня без сигареты ментол врезался в нос, пробил легкие острой, холодной стрелой.

- Можно-можно, - проговорил молодой человек, убирая свое огниво в карман, - только на вашем месте я бы не ругался так, а то знаете ли... всякое бывает...

Надя улыбнулась в ответ, но незнакомец остался серьезным. Ей стало как-то не по себе.

- Вы, небось, шутите?

- Отнюдь, - он указал взглядом на скамейку, - не помешаю?

- Что вы! Конечно, садитесь! - девушка подвинулась, юноша сел.

- Послушайте, - он указал на машину, - песня хорошая...

Проигрыш закончился, начался второй куплет:

Как ты там, за чертой, где ты там, в тишине?

Запалял я души, что вернулась ко мне

Эта белая ночь без одежд, ждет и просит любви

Эта голая ночь, пропаду я в обьятьях ее, не зови...

В эту белую ночь, да в темные времена...

В эту белую ночь, да в темные времена...

Очень в точку. Редко так бывает, чтобы песня так здорово совпадала в внутренним настоением. И с обстановкой. Она выдохнула дым в ночной воздух, глянула на горящие вдали окна. В одном из этих окон - Джо. Неважно в каком из них, главное, что он есть. Сколько прошло времени с их последнего разговора? Часа два. Как он там? Что делал в эти долгие два часа?

- А какие у вас звезды? - вернул девушку в реальность голос незнакомца.

- А? - не поняла Надя.

- Я говорю - какие у вас звезды? Как смеющиеся бубенцы или как колодцы, полные ключевой воды? - парень взлянул ей в глаза. Словно вскрыл саму душу.

- В смыле?! - Надя оглядела молодого человека в черном с ног до головы. Вроде нормальный, тогда что же задает такие странные вопросы?

Он улыбнулся, поняв, что сказал не совсем понятно, пояснил:

- Вы читали Экзюпери? "Маленького принца"?

- Да, читала, но давно. Мы его когда-то в школе проходили, - Надя поморщилась - она не любила эту книжонку, считала ее детской сказкой и совершенно не понимала почему ее так хвалят. Может, потому, что читала в черезчур нежном возрасте, когда ее пихают всем детям по школьной программе, заранее на всю жизнь внушая какую-то смутную неприязнь к этой книжке. Возможно, она ее тогда просто не поняла, да и, в общем-то, не запомнила из нее почти ничего. Но результат один - "Маленького принца" Надя фактически не читала и знать из него ничего не могла.

- Зря не перечитали позже, - юноша печально взглянул на нее, словно то, что она так и не перечитала Экзюпери было настоящей трагедией, - Очень достойная книга, там был такой момент... Маленький принц говорил: "Не печалься, я сделаю тебе один подарок напоследок, посмотри на небо - где-то там моя планета. Я не могу тебе ее показать - она слишком маленькая и без телескопа ее не увидишь, но тебе это и не нужно, просто ты будешь смотреть на ночное небо и знать, что где-то на одной из этих звезд живу я. Ты полюбишь смотреть на звезды, ты полюбишь все звезды потому, что не будешь точно знать, где нахожусь я. И тогда все небо превратиться для тебя пятнадцать миллионов смеющихся бубенцов! Представь, только у одного тебя будут смеющиеся звезды. И ты сам будешь смотреть на них и будешь смеяться вместе со мной! А когда тебя увидят, ты будешь отвечать: "Да, я всегда смеюсь, глядя на звезды". Люди подумают, что ты сошел с ума. но ты все равно будешь любить смотреть на звезды. А для меня небо превлатится в пятнадцать миллонов колодцев со скрипучим воротом и из каждого я смогу напиться ключевой воды..." Так что у вас? Не пытайтесь уйти от темы, я знаю, что за окно вы ищите. Какие они для вас? Колодцы с ключевой водой или смеющиеся бубенцы?

Надя задумалась. Чего только не может случиться в белую ночь! Она не поразилась тому, что этот молодой человек наизусть прочел целый отрывок из книги... Ее больше поразил вопрос, что-то в нем было. То, о чем она думала последнюю неделю, но никак не могла сформулировать, а тут случайный встречный взял в комок все то, что кипело у нее внутри, взял и так просто, не задумываясь задал такой вопрос на которым она, сама того не сознавая, мучалась последние несколько дней.

Действительно, кто он для нее? Либо то, либо другое...

- А третьего варианта не дано? - поинтересовалась она.

- Почему нет? Третье - это никто, пустота, но так зачарованно в пустоту не смотрят...

- Кто вы? Вы умеете читать мысли? - она улыбнулась, он ей тоже ответил улыбкой. Белозубой, обаятельной. - Вы чёрт!

- Что вы! Только учусь! - он рассмеялся, - а все же, что для вас то окно?

Надя задумалась.

- Наверное, все же колодец. Не бубенчик.... бубенчик - это слишком несерьезно, как-то легко и невесомо... Наверное, колодец, бездонный, полный не воды... нет, не воды. Выпьешь и не поймешь, что это была за жидкость, - Надя сама не знала почему ее пробрало на откровенность с этим юношей, который сам о себе не сказал ни слова, может сознание того, что его она больше не увидит - случайному встречному можно выложить гораздо больше, чем самому близкому другу, которого у нее никогда и не было. Если, конечно, этот незнакомец будет достаточно умен, чтобы понять и достаточно человечен, чтобы помочь, подбодрить. Максимум, что может произойти плохого - она на завтра просто превратишься для него в забавную историю про такую-то дурочку. Но этот человек так делать не будет. Возможно из-за этого, а может просто потому, что этот юноша ей понравился, она решила поделиться с ним своими переживаниями. - Потом уйдешь и понимаешь, что уже попала в зависимость от этого напитка, даже не смотря на то, что после приема его вовнутрь становиться жутко плохо... Какую, наверное, дурь я несу?

- Да нет, в самый раз, - он расплылся в улыбке. - Мне пора... Извините, вас подбросить до дома?

- Нет, спасибо, мне тут недалеко, - она указала рукой в сторону невзрачного здания их "больницы".

Он пожал плечами, встал, неспешной походкой пошел по тропинке в сторону улицы и черной машины, обернулся:

- У Экзюпери были еще такие слова: "мы в ответе за тех, кого приручаем". Подумаете об этом, Надежда, - девушка вздрогнула, откуда он знал ее имя? Она же его ему не назвала! - Я верю - вы сделаете правильный выбор. Вы справитесь, Надя, вам выпала тяжелая ноша, вы даже сами еще не знаете насколько тяжелая, но вы справитесь. Я верю. Удачи.

Надя не сказала ни слова, молча глядя ему вслед, немо проводила его взглядом до двери машины. Он сел внутрь машины и та, визгнув тормозами, исчезла за углом, унося куда-то и загадочного незнакомца. Будто его и не было.

Мы в ответе за тех, кого приручаем...

Кто же это был такой? Откуда он ее знает? Может, это из милиции? Или из ФСБ? Эх, надо было запомнить номер!

А не померещился ли он ей? Чертовщина какая-то!

Забытая Надей сигарета догорела, обожгла пальцы и девушка выронила жалкий обрубок. Да, покурить не получилось, значит, надо бросать. Она оставила пачку на скамейке - нуждающиеся найдутся. Бросать, так бросать!

Нет, все же кто это был?..

На улице погасли фонари. В белые ночи это очень странное ощущение, что наступило утро. Вроде ничего не изменилось, а что-то уже другое в воздухе. Утренняя свежесть.

Она глянула на часы - сколько же она здесь, в скверике просидела? На часах было шесть часов утра. Она проговорила два часа, хотя ей показалось, что прошло пятнадцать минут!

Она, взяв сумочку, направилась к "больнице", нетвердо ступая на каблуках по гравию дорожки.

Вместе с фонарями погасли и последние ночные окна. Белая ночь потеряла некий оттенок нереальности, наполнившись серой пасмурнустью неба.

Наступило утро.

Точка. Любое предложение начинается с точки, ведь перед ним всегда стоит точка предыдущего. Жизнь точкой не кончается. С нее начинается лишь новый жизненный виток. Точка.

Странная мысль, странная надпись на песочно-желтой доске стола. Я отодвинул от себя белую кружку без ручки с чаем, в котором буквально на вкус чувствовалось какая-то его "больничность". Еще раз внимательно осмотрел надпись. Это странное послание было вырезанно чем-то острым, предположительно ножом... Только вот у кого ЗДЕСЬ может быть нож? Как это вообще возможно?

Ну хорошо, предположим, я ошибаюсь, но все же - кому адресованно это послание? "Пациентам"? Я никогда не питал иллюзий по поводу того, кем и чем я являлся...

Безумец. Интересно, по мнению автора, это тоже лишь виток? Даже, если не знаешь, что за периоды были в твоей жизни до того? Просто не помнишь?

Безумец... Вместе со слегка подсушенным, но вполне сьедобным пирожком я разжевал эту мысль. Безумец. Нет, это надолго. Навсегда. У психов нет будущего.

Как перейти на другу строку?

Я глотнул уже теплый чай. Мда.

В моей жизни, как ни крути, поставлена жирная точка. А после нее новых предложений не ожидается. Точка в конце так и не написанной книги.

- Интересная надпись, не правда ли? - я отвел глаза от темной глади чая, в которую уставился, задумавшись. Перевел взор на обладателя едкого и задорного голоса. Им оказался старик лет семидесяти со смеющимися огоньками голубых глаз и седыми вихрами кудрей. Он улыбнулся. - Как это ни странно, но видишь ее только ты...

- А? Как это? - не понял я.

- Люди не замечают того, что для них не важно. Они слепы и не видят того, что считают нецелесообразным видеть, - он сказал это, скорчив такую мину, что сразу становилось ясно - ему сей факт очень неприятен. - О чем говорит то, что ты эту надпись...

- Скорее резьбу, - поправил я, улыбнувшись.

- ...резьбу, ты ее видишь... - согласился старикан. - Так что это означает, по-твоему?

- Что я немного того, - я ухмыльнулся. - Тю-тю, свихнулся самую малость...

- Не скажи! Ты-то абсолютно нормальный и, в то же время - ненормальный, псих, если угодно...

- Как это? Я либо нормальный, либо безумец. Третьего не дано. Как же может быть иначе?

- Хорошо, вот смотри - сам себя ты считаешь вменяемым, да я тебя считаю таким же, а вот окружающий нас персонал, - он обвел взором столовую, где помимо "обьектов", сидело за столиками несколько врачей, - совсем наоборот. А все почему? Потому, человек сам себе константа, по которой он мерит окружающих его. Кто более-менее подходит под его отметку "правильности", под его мировозрение - нормальные, вменяемые, а все остальные - "немного того...", но ведь этого индивида тоже кто-то считает "странным". Вот все и ходят и нормальные и неправильные одновременно. Мудрецы и безумцы.

- Все относительно, - понял я.

- Правильно, - согласился старикан. - Безумны не мы, безумен мир. Так легче жить. Чтобы не окружающие, а ты сам воспринимал себя таким, какой ты есть на самом деле, внутри. Главное - не обманывать самого себя... А мир... он сам изменится, если ты будешь достаточно тверд, чтобы он не выдержал и прогнулся под тобой. Главное это, а остальное приложится.

- Все это, конечно, здорово, но как оно относится к этому посланию на столе и к тому, что его вижу... кхм... только я? - напомнил я.

- Замечательно относится! Люди ведь видят лишь то, что они хотят видеть.
- Тогда почему вы тоже ее замечаете?

- Что?

- Ну... надпись...

- А я разве говорил, что тоже ее вижу? Нет. Я просто отметил, что она весьма интересна.

- Но как же вы можете говорить, что она интересна, не замечая ее, не зная о ее существовании?

- Ну, сам посуди, если человек сидит и с упоением разглядывает что-то на доске стола, то значит для там есть ЧТО-ТО, что он читает, не смотря на то, что другие ничего, кроме пустоты, там не видят и видеть не хотят. Вот я и говорю - интересно, не правда ли? Я не спрашиваю, что там написанно - если бы мне ДЕЙСТВИТЕЛЬНО это было бы нужно, то я бы сам увидел. Значит - это важно ТОЛЬКО для тебя...

Бред. Какая-то бессмыслица. Это походило на странный фарс, жгучая для глаз и ушей смесь из комедии и философских бредней.

- Не обращай внимания - я ныне, сегодня, немного безумен, - с этими словами он залпом выпил остатки моего чая и заел его огрызком моей булочки. Мне даже стало обидно за такую всемирную несправедливость. Почему именно ко мне подсел либо действительно сумашедший (что было весьма вероятно), либо косящий под такого старикан (что еще более вероятно), который придумал всю эту околесицу только для того, чтобы заполучить и мой скудный полдник тоже.

Но мысли у него, какими бы бредовыми они ни казались, были интересные. И я, решив смачно плюнуть на несостоявшуюся трапезу, предпочел его дослушать.

- Кто вы? - я взглянул на него из-под бровей, оценивающе осмотрел. Вроде... в его глазах не было того ртутного привкуса безумия, что здесь читается во взгляде у каждого второго. И, тем не менее... Сложно обьяснить. Это производило впечатление сна. Вроде и сидит перед тобой человек. Настоящий, плотный, вполне осязаемый, а с другой стороны - пустышка, морок, очень качественная иллюзия. Словно бы он сейчас здесь, а закроешь глаза и поймешь - нет его рядом. Пусто. Будто он сейчас не здесь, а где-то далеко-далеко отсюда...

Наши взгяды встретились. Старикан ухмыльнулся, но как-то пространно, словно уже не существуя...

В глазах потемнело. Я попытался отмахнуться от надвигающегося мрака, но он все плотнее окутывал меня... Конечности наполнились старой, скомканной ватой, я прыжком втал на ноги... Проплелся несколько шагов и, уронив по дороге пару стульев, за которые пытался ухватиться, начал медленно падать... Белый кафель пола с размаху дал мне по морде...

И я провалился в тишину.

05

Вокруг бушевала гроза. Ботинки вязли в рыхлой почве дробленного в труху асфальта, что лежал под ногами бесформенной грудой. Вспышки молний причудливыми веерами раскрывались на темном, засаленном черно-серыми тучами своде небес. На землю сверху обрушевались тонны и тонны воды, что стекала по моим волосам, щекам, одежде каплями хорода...

Я опустил глаза, собираясь зашагать прочь от этого неуютного местечка, словно затерянного среди мира бесконечного ливня. Но споткнулся о камешек и невольно опустил свой взгляд на асфльт. Красное, переходящее в тускло-розовое... растекшееся средь луж... Красное.

Кровь!

Кровь!!

Кровь!!!

Я отпрянул в сторону, скрикнув как девченка от ужаса - та вода, что хлюпала в моих промокших кедах это... кровь!

Я испуганно заметался по сторонам, не замечая ничего вокруг, кроме дождя и асфальста. Асфальта, измазанного кровью!

- Аааа!.. - родился в моей глотке какой-то тихий крик, словно приглушенный. Для меня он прозвучал каким-то чужим, будто орал не я, а кто-то совсем другой. Где-то немыслимо далеко-далеко отсюда.

- Не кричи... - я обернулся. На коленях, склонив говолу, кутаясь в свой тоненький свитерок, сидел парнишка лет двенацати-тринадцати. Что-то смутно знакомое было в его образе... что-то из далекого, черезчур далекого и почти забытого прошлого. Нет, не забытого - вырванного кем-то.

- Прошу, не кричи, - повторил паренек, подняв на меня заплаканные глаза, на его красном от слез лице отобразилась такая острая душевная боль, смешанная с ненавистью ко мне, что я едва пересилил себя, чтобы не отвернуться. Кто же это...

- Ну, что? Не узнаешь? - он зло осклабился. С той детской обидой в глазах, от которой порой становится смешно. Но мне было далеко не до смеха. Я силился вспомнить его имя... - Да?! Не узнаешь?! Сука! - мальчуган утер проступившие слезы, - Ты все забыл! ВСЕ!

Неужели... да, нет не может быть того....

- Ты действительно ничего не помнишь? - теперь он посмотрел на меня почти умоляюще. Я честно пытался вспомнить его лицо. Я помнил все - стройку, Вахтанга, Валька, Изю, мину, взрыв. Я помнил даже точную дату. Дату своего рождения. Я помнил все. Все, кроме этого мальчугана. - Нет?!

Я покачал головой. Сожалею.

- Гнида! Я из-за тебя здесь навсегда! - он обвел рукой вокруг, указазывая на лежащие вокруг тела еще двух мальчишек. Вернее - то, что от них осталось. - Ты! Ты во всем виноват! Ты убил нас! А кого-то... - он сглотнул, - еще хуже! Ты...

- Но... Я же ничего не мог сделать... - я впервые разлепил губы, пытаясь как-то оправдаться.

Парнишка, вскочил, взьерошив волосы на голове. Сердце екнуло в груди. Я понял, кто это. Саша. Саша Прозоров. Его лицо приобрело знакомые черты...

- Из-за тебя я здесь! Один! - он утер нос рукавом. - Зачем ты здесь? Пришел помучить меня, да? Отвечай!

- Я не знаю... - честно признался я.

- Врешь! - он кинулся на меня с кулаками. Первый удар пришелся мне в живот. Второго я не допустил - схватил его за запястье, привлек к себе, крепко-крепко прижал его к груди. Он придпринял попытку высвободиться, но тщетно. - Гад! -крикнул он напоследок и заплакал.

Я его обнял.

- Сашка... - прошептал он сквозь слезы. Это было довольно странно слышать свое имя от самого же себя.

Не знаю сколько мы простояли так обнявшись. Время не остановилось. Оно просто исчезло, растеклось дождем по асфальту.

- Я тебя ждал, - заявил он вдруг. - Забудь про то, что я тебе наговорил... Я тебя ждал и боялся, что уже не дождусь...

- Но... - начал я.

- Дослушай, прошу, - он заглянул мне в глаза. - Мне мало осталось. Ты ведь меня почти забыл. В тебе осталось слишком мало моего. Ты сейчас помнишь только тот день на стройке, верно?

Я кивнул.

- Так, что... прости. За все эти ночные кошмары. У меня ведь не было другой возможности до тебя достучаться...

- Так это... - но он не дал мне досказать.

- Ничего не говори, просто... извини, хорошо? Больше их не будет, обещаю... - он всхлипнул. - Саш, послушай, это очень важно... Тебе нельзя здесь долго оставаться, уходи сейчас, иначе не сможешь вернуться, иначе... Я не дам тебе этого сделать. Иди, пока я к этому готов, но пообещай мне... Вернись этой ночью... В последний раз. Мне больше и не надо, только... Пообещай мне!

- Хорошо, я постараюсь...

- Поклянись!

- Зуб даю! - я ухмыльнулся, но на глаза навернулись слезы. Странное чувство - прощаться с самим собой. И очень грустное.

Он крепче прижался к моей груди, приговаривая как заклинание:

- Этой ночью... всего на час - я больше не прошу... этой ночью... - он уткнулся носом мне в грудь. Мне стало так его жалко. Такого маленького и беззащитного средь этого бесконечного и вечного дождя. Слабого и очень одинокого. - Спасибо... А сейчас - уходи...

Он стал ускользать из-под моих рук. Пальцы чувствовали только холодный воздух и капли дождя на ладонях, что превратились в кулаки, ожидая какой-то угрозы. Я хотел защитить Сашу Прозорова, которого уже не было рядом. Его образ быстро таял в нарастающем ливне.

- Саша! Сашка! - заорал я, но мой крик заглушил шум дождя.

Лишь легкий ветерок донес до уха тихий шепот взрослого ребенка Саши Прозорова:

- Помни... этой ночью... Я буду ждать... тебя... здесь... не забудь... - он замолк на мгновение. - А теперь... просыпайся...