Снующие туда-сюда машины, люди на улицах, открывающиеся по ночам клубы, магазины, что неустанно обслуживают все новых и новых покупателей, разные маски телевизионных сериалов на одно и то же лицо сюжетов и смыслов, одни и те же разговоры в разных уголках города.... У кого за чаем, у кого - за чем покрепче.

Иногда ему казалось, что этот безумный и безликий город живет в ритме убыстренной записи. Черные точки людей, порожденные невендомым муравейником, нарезающие каждый день углы улиц, думающие какой-то невнятной жвачкой, что тянулась скрепляя толпу. Всё стремящиеся побыстрей пробежать из точки А в точку Б, встретиться, пожрать, снова побежать, иногда совокупиться, чтобы прийти вечером после работы и провалившись в желе дивана влючить ящик от мозгов, по которому в очередной раз мылила им мысли с экрана новая опера.

Одни и те же слова, одни и те мысли, все те же покаяния...

- Бо-о-ог! - кричал он в открытое окно двадцать седьмого этажа. - Неужели тебе интересны эти организмы без души?!

Но никто ему не отвечал. И в такие дни он зашторивал окно, отчего на всю комнату ложилась тяжелая как пелена снов и пугающе обьемная тень. И тогда он, просидев в сумеречной тишине несколько минут, не выдерживал давления своих собственных мыслей изнутри черепа. Он продирал заспанные глаза, одевал свою ярко-желтую куртку и выскакивал в пустоту людского муравейника, вливался в поток бессмысленных в своей суете людей. Точно так же совершал обмен деревянных бумажек на сьестные запасы в продуктовых клоаках. Он так же как все получал в руки фирменный желтый пакет с частицей закромов родины и покидал продуктовые Залы...

Шел по улице, желая не всматриваться в этих странных хозяев тел, он предпочитал глядеть на витрины, ибо только они были единственно мертвыми, а не как эти полу-живые спящие люди...

Но и в прозрачных зеркалах витрин его поджидали отражения - нарисованные люди с глазами белого пластика. Он отворачивался, возращась домой. В общем, все его вылазки в город заканчивались одинаково - он расстраивался видя толпу одинаковых клонов, словно перерисованных с копирки моральных уродов...

Шелестя полиэтиленом пакета, он поднимался к себе на этаж, каждый раз страдая в убитом инфарктом серце лифта. Извлекал из кармана связку разных ключей, каждый из которых имел свое лицо... но все они выполняли одну и ту же роль. Это его раздражало, и поэтому при входе он яростно отбрасывал жалостливо бренчащие ключи куда-то в сторону кресла. Так неохотно открывшаяся в очередной вечер квартира нехотя пропустила в свое естество нерадивого ей хозяина. Его отношения с жильем, где он обитал складывались очень странно. Натянуто и со скрипом, как старая бельевая веревка. Когда на такие древниее и седые, как мерно спящие по своим норам старики, небеса наползала ночная мгла, он скрывался от темноты своего жилища в тусклом круге света лампы, что жила на кухне. Покой его нарушали лишь короткие вылазки в туалет и в ванную. Остальное свое время он проводил за чтением книг, которые были единственнной его отрадой. В них герои жили по другим законам. В них, в этих самых книгах было все по-другому. Все казалось разноцветным, как радуга после дождя... И никакой серости, бледности, и размытости будней. Четко и красиво. И в эти минуты крартира на том двадцать седьмом этаже, что был так несказанно близок к Богу, наполнялась звуками и запахами его детских воспоминаний. Там, в этом загадочном царстве больших деревьев и вкусного хлеба с вареньем, было ему непередаваемо уютно. Он вспоминал все, что связывало его с этим странным госсударством сладной ваты и детских обид. Но самое яркое воспоминание...

Он выбегал в яркий и душный от тополиного пуха двор...

"Привет, ...! Иди к нам!" звали его к себе друзья по имени, которое уже стерлось из его памяти. Его уже много лет никто никак не называл - не мудрено и забыть.

Пыльные пятки в маленьких сандалиях гулко стучали по потрескавшемуся афальту. Детство несло его к его приятелям, которые были абсолютно обычными. Но об этом он узнает потом.

Тогда... тогда он впервые убил муравья. Не случайно. а специально. Именно тогда они ему стали противны. С помощью вымененной за шоколадку и две марки у соседнего пацана лупы он рассматривал пойманного им в песочнице муравья. Тот больно кусался, но жажда знаний взяла верх над неприятными ощущениями...

"Они все одинаковые!" Вот была первая мысль, что посетила его незамутненную взрослым опытом головоку, когда он впервые увидел увеличенную в несколько раз морду муравья. "У них же нету лиц!" вскричало его детское сердечко и он отбросил испуганного муравья в сторону, а потом это безликое наскомое настиг смертоносный сандалий.

"У них нету лиц!" повторил про себя мальчуган и успокоился. "У них нету лиц..." Про то, что у людей их тоже нет, он узнал значительно позднее.

Потом был врач и детская муниципальная поликлиника номер шесть, как он помнил. Добродушный мучитель в белом халате все причмокивал в свои густые тараканьи усы, измеряя ему температуру:

"Ах, как интересно! Да ты у нас уникальный мальчик!"

"Почему?" интересовался вмиг ставший уникальным мальчик.

"У всех людей нормальная температура 36,6, а у тебя - 36,7! Уникальный мальчуган" доктор улыбнулся куда-то в усы и взьерошил тяжелой рукой мальчишке на голове волосы.

Лучше бы он не говорил это наивному мальчугану, который ныне не помнил своего имени! Может быть, все пошло бы по-другому... Но что говорить об этом призрачном "бы"? Что есть, то есть. И вот сейчас он сидел на кухне, слушая как за окном падают снежинки. Это очень сложно услышать, почти невозможно, но он старался. Ведь слышат же люди звуки дождя...

И тогда он принимался за рассказ, который никогда не завершит... Потому, что каждый раз, когда он доходил до места, где герой сожалеет, что все люди похожи, он забрасывал в сторону ненавистную ручку.

"Жаль", говорил герой, "Что зачастую мы встречаем только тех, у кого температура души и тела равна тридцати шести и шести десятым... Другие же, отличные от них - скорее больные. У них - тридцать восемь, а то и все сорок... Почему мы можем общаться либо с психами и ненормальными, либо с нормальными, которые местами даже хуже, чем безумцы..."

Эту-то фразу он никак и не мог написать. И в эти моменты своей не то, чтобы очень долгой, но очень затянувшейся жизни, он вскакивал, закрывал рыхлую общую тетрадку в клетку, покидал безопасные пределы тусклого кольца света на полу и шел к себе в комнату, наощупь доставал из камода потрескавшийся старый чехол с бледно-зеленым, стеклянным ртутным градусником и удостоверившись, что у него температура "36,7", убирал его назад.

Но на следующий день что-то пошло не так...

В окно открывался вид на клокочущую светом в темноте ночи Москву. Она ему представлялась эдаким спрутом, что опутал жителей, стянув их в своих роковых обьятиях вечной суеты и бессмыслицы. Москва. Разная и безликикая, великая и бесполезная. Прямо из его окна виднелось огромное рекламное табло аптеки "36,6". Оно раскинулось над ночным городом как гордая, но глупая хищная птица, что высматривает свою добычу в тесноте проспектов и улиц, подсвеченных мертвым светом. И тогда он спускался на землю, покидал место, что было так рядом с небом, скрежеща ключами в замочной скважине. На этот раз он предпочел пройти по ступенькам вниз, в круговороте одинаковых монотонных шагов... проскочив четыре пролета, он не выдержал этого однообразия и сел в лифт, камеру пыток для клауфтрафобов, но он таковым, к счастью, не был.

Внизу, средь почтовых ящиков он обнаружил свой. Под невообразимо длинным номером из трех цифр. Просунув в лоно замка черезчур, пожалуй, простой ключик и извлек наружу несколько разных конвертов, оставив рекламные листовки и газеты с програмками, которые он никогда не выписывал, но их ему все равно присылали. Город хотел вернуть его в свои обьятия, чтобы он, как и все, окунулся с головой в яркую ложь телевионной, разжеванной до безвкусия, жвачки. Он к таким газетенкам предпочитал даже не притрагиваться, и, что самое удивительное - назавтра они исчезали из его почтого ящика, чтобы через несколько дней появиться вновь.

Содержимое конвертов подтверждало его догадки. Какие-то компенсации, выплаты, денежные переводы от совершенно незнакомых людей... Жадный город отдавал ему гроши, чтобы пригреть к рукам его самого. Вот еще - два бело-розовых конверта. "Квитанции" сообщил ему утомленный жизнью внутпренний голос. Он распихал деньги по карманам, а рваную бумагу, что когда-то была конвертами вместе с ненавистными розовыми бумажками - назад, в темную глотку почтового ящика.

И как за эти долгие годы его еще не выселели из квартиры? Не отключили света, газа, тепла? Он не знал. И не хотел знать. Скорее всего о нем забыли как о старой, никому ненужной вещи, что завалилась куда-то за диван и теперь пылится там среди потерянной когда-то мелочи. Лишь изредка вспоминали о ней и присылали ей свои извещения о неуплате за использование пыльной и темной поддиванной площади. А потом забытая вещь снова уходила из их дырявой памяти...

Под пищание зеленой лампочки домофона, он вырвался к холодному асфальту. Свою куртку он не взял, на этот раз он решил пройтись налегке. Кое-где лежал снег, оставляя в душе воспоминание об ушедшей осени. Так всегда бывает - что-то абсолютно не имеющие отношения к воспоминаниям неожиданно напоминает о давно забытом. И наоборот. Плотнее кутаясь в длинный шерстяной шарф - единственное, что он захватил с собой из дома, он побрел по темным улочкам родного, но очень чужого города... Сейчас ему казалось, что этот монстр из стекла и бетона и старых строений уже разросся по всему земному шару, что если идти и идти и идти, то он никогда не кончится.

Холод сковыввал движения. Начиналась метель, где-то вдалеке солнце уже расчертило краешек города в свой яркий цвет. В свои владения вступало утро. А он все шел и шел, не ожидая конца. Ему казалось, что он уже обогнул земной шар несколько раз, потому как вокруг этого места он уже проходил. А может быть, просто все так похоже? Он этого не узнает. Просто сейчас его мысли замерзли...

В голове стучали слова врача...

"Да вы абсолютно здоровы!" лысый, полный дядька в белом халате ему улыбнулся, сотрясая в толстой своей, волосатой руке, одетой в "псевдо-роликс", бедный градусник. "Вам не о чем беспокоиться!"

Сегодня днем он пришел во взрослую поликлинику по внутреннему наитию, чувствуя странную боль в области груди. Ему казалось, что он смертельно болен, что он неизлечим, но этот веселый толтячок его разуверил. Жаль, что все детские врачи когда-либо лысеют и сбривают свои темные с проседью тараканьи усы. И превращаются в добродушных толстяков с дешевыми китайскими часами на руках.

Как когда-то совершил ошибку педиатр из детской поликлиники номер шесть, сказав мальчику про его "уникальность", так и сейчас ошибся этот доктор, только наоборот...

"У вас абсолютно нормальная температура" рука продолжала трясти ни в чем неповинный градусник. "Тридцать шесть и шесть" закончил свою сметоносную фразу врач. И улыбнулся.

"Скажите, а вы уверены?"

"Абсолютно"

"А не может быть, скажем, тридцать шесть и семь и в крайнем случае - тридцать шесть и восемь?" вопросил еще не выбросивший надежду "смертельно больной".

"Ни в коем разе!" широколицый доктор даже не удивился - видно привык ко всяким странностям. "Мой градусник не врет!" и для пущей убедительности еще раз показал этот предмет своих экзекуций.

"Просто у меня дома градусник..." он решил оправдаться. "Так там.... в общем, у меня всегда раньше нормальная..." его передернуло от этого слова. "температура была тридцать шесть и семь..."

"Мой вам совет - выбросьте его к едрени-фене... и купите новый... вы абсолютно здоровы!" неожиданно разолился врач, глянув на свои ужасные часы, покупкой которых он, видимо, очень гордился. "Следующий!"

И вот сейчас он сидел на обледенелой железной скамье автобусной остановки. Проходящие мимо белые дома на колесах отчего-то даже не останавливались, проезжая мимо. Холод окутал его кружевом инея, слегка припорошил стиральным порошком снега его вязанный свитер и вьющаися темные волосы... Всю ночь он старался услышать как падают снежинки, но для него это, к сожалению, было невозможно. Рассвет он встретил спящим очень глубоким сном. Даже слишком глубоким для человека с температурой тридцать шесть и семь, как он сам когда-то считал. Градусник, что нынче, в этот раз, выдал ему другой ответ, валялся на проезжей части, раздавленный колесами прохавшихся по нему машин...

Город перестал мириться с непохожим на всех человеком и решил больше не завлекать и не предупреждать, а предоставил ему выбор.

Жить обычным или умереть уникальным. Он выбрал последнее.

Из всего этого вечно взьегрошенного мегаполиса, его оплакивал лишь снег. Он медленно и протяжно падал ему на чело, на длинные ресницы, покрывал брови траурно-белым инеем... Каждая снежинка уникальна - это второе, после раздавленного муравья, важное открытие, что он узнал в далеком и неожиданно теплом детстве. Он мог часами смотреть упавшую на варежку снежинку, разглядывая ее. Каждая ее иголочка не была похожа на другую, он ни разу не обнаруживал двух одинаковых снежинок. Но вот звали назад, домой, и он в очередной раз обещал вернутсья к ним... Снег. Это единственное, что он любил в своей жизни больше книг... И вот он пришел, чтобы кружащиеся в белом танце крупицы вновь наступившей зимы спели ему последнюю колыбельную....

Но уснул раньше.

Все-таки жаль, что он так и не услышал как падают снежинки. Это очень красивая мелодия. Тихая, с хорошом пушистых белых перьев снега, с легким скрипом под тонкое дуновение ветерка...

А где-то безумно далеко отсюда, в другом полушарии этого безумного города кто-то так же, как и он когда-то принимался за рассказ, который никогда не завершит...