То, что она испытывала в данный момент, с большим трудом поддавалось определению. Это нельзя было назвать ни шоком, ни удивлением. Ярость и злость также не отражали чувств, застывших где-то под ребрами. Ее эмоциональный ряд словно включал в себя все существующие нюансы чувств и, окрашенный обреченностью, застыл среди разнообразных оттенков серого. Его проявление казалось медленно тонуло в зыбкой трясине цвета, и обнаруживалось лишь периодическим морганием и повисшим в воздухе вопросом, возникающим после первой части незапланированной трилогии: "продолжение следует?".
- И что вы собираетесь делать? - риторический вопрос уже давно не требующий ответа.
Она наперед знала весь расклад, шаг за шагом, с легчайшими заносами на поворотах и конечную цель, когда тропа повернет в привычное русло и все повториться вновь, с небольшими вариациями никак не влияющими на суть вещей. - Где он сейчас?
- У Ленки. Она вчера звонила, сказала, что объявился.
- Что ж, скоро придет домой, проситься назад. - И грустно и смешно.
Единственное, что на самом деле цепляло, так это жалость. Мать жалко. Ей как всегда достанется больше других. Причем от всех понемногу. Страшно было осознавать, что и она внесет свою лепту. Осмысленно или нет, но добавит в материнское сердце ложку боли.
- Больше я его домой не пущу. - Так и хотелось сказать: "Мам!", - вложить в одно слово все свое недоверие к прозвучавшему, повторявшемуся уже не впервой, но не сейчас, не в этот раз.
- Вот, держи. - Отец протянул ей листок бумаги, - Посмотри на художество. Он повыпендриваться решил.
Взгляд заскользил по корявым строчкам, отпечатывая каждое слово, подтверждающее байку: виноваты все, но не я. Как все обычно и предсказуемо. У всех жизнь как жизнь, а у него приключение со знаком минус.
"Мам!
Простите, если сможете. Я сначала хотел отца дождаться, поговорить с ним, но не выдержал, струсил. Ленка как узнала, сразу собралась и уехала. И я не вытерпел.
Мам. Простите. Я просто покататься хотел, повыпендриваться, но не вышло. На днях зайду с отцом поговорить, объясниться.
Васек".
- Пап, и что теперь? Сильно?
- Ну, как тебе сказать. Я заявил в милицию. Там на бампере кровь, вдруг сбили кого.
- Кровь?
- Да непонятно.
- Сильно разбил?
- Хочешь, иди посмотри. - Отец устало вздохнул. - Бампер, капот, фары. Радиатор потек. Не знаю, возможно двигатель накрылся, если они без радиатора ехали. Оценили примерно тысяч на семьдесят.
Она посмотрела на мать и захотелось убить своими руками, за все разбитые надежды и ожидания, слезы и нервы, потраченные на благо сына, которому нет дела до чужих страданий, который каждый раз выкидывая очередной фортель, прикрывается элементарным: "Прости", - столь узким и всеобъемлющим одновременно.
Вопросом о том, когда все это закончится, уже никто не задавался. Еще предпринимались вялые попытки перевоспитания тридцатипятилетнего заблудшего, но время было упущено так давно, что установить точную дату потери не представлялось возможным, и лишь только искалеченные жизни, одна по собственной воле, другие в силу обстоятельств и средств, сосуществовали в едином пространстве и времени, завязанные на непреодолимом кровном родстве. И эти отношения связующие мир в длинную цепь родных, близких, братьев, сестер, кузин и так до бесконечности определялись чувствами ответственности и долга, которые зачастую уродовали больше, чем может показаться.
- Пап, что в милиции говорят?
- А что они могут? Следователь у меня спросил, что я хочу. Ну, я и ответил, может посадят, хоть немного спокойно поживем. А он, нет, не посадят. К шестидесятилетию победы будет амнистия.
* * *
Она вышла на пять минут за хлебом, торопясь быстрее вернуться домой, готовить ужин к возвращению отца.
- Маша, иди сюда, - перед подъездом ее остановил Василий Петрович, маленький усохший старик, сосед с первого этажа. - Присядь. - Она попыталась ускользнуть, сославшись на занятость, но он настаивал.
- Он вошел вот так, - Василий Петрович указал рукой на газовую трубу, очертил линию вдоль окон и остановился на балконе. - Оторвал сетку и залез. Потом вышел через дверь с сумкой. - Его рука, вытянутая параллельно дому, чуть подрагивала.
- Спасибо, - пробормотала она, сорвавшись с места. Спеша попасть с дом, громко хлопнула входной дверью и замерла на пороге комнаты, заметив, что нет видека. В голове лихорадочно билось, - Что еще? - кинулась проверять золото. Шкатулка перевернута, пропали браслет, кольца, подвеска. - Сволочь! Я сама тебя посажу!
Около двух часов она проторчала в милиции, ожидая следователя. Ее принял небольшого роста и неопределенного возраста человек с сурово сжатыми губами и безразличным взглядом. Его реплики были лаконичны, по существу.
- По какому вопросу?
Она изложила суть дела, иногда запинаясь от волнения и злости, иногда от того, что не находила слов.
- Я не могу принять у вас заявление.
- Почему?
- Я приму, а потом заявятся ваши родители и откажутся предъявлять обвинение. Вы лучше сначала с ними поговорите. - Она потеряла дар речи от несправедливости происходящего, а он взялся за телефон, давая понять, что прием окончен.
Так быстро она никогда не бегала. Зажав в руках шлепки, летела домой, не разбирая дороги, не обращая внимания на удивленных прохожих, с мокрыми дорожками на щеках и колотящимся сердцем.
Отец выслушал ее сбивчивый рассказ внимательно, ничего не спрашивая и не перебивая. Единственным что он сказал, было:
- У тебя не приняли, у меня примут. - Мать не возражала, казалось, что она смирилась с неизбежным.
Ему дали два года. На суде он своей вины не отрицал, не смотрел ей в глаза, а она переживала, испытывая чувство вины, но не перед ним.
- Прости.
* * *
Шаткой походкой "радедорма", "феназепама" и еще какой-то ерунды, он добрался до кухни, взял приму и закурил. Его слегка колотило. Неприятное зрелище, но она привыкла.
- Чего тебе не лежится? - промычал что-то невнятное, роняя пепел и грозя свалится с табуретки.
Подобное зрелище она наблюдала уже вторую неделю. Оно стало неотъемлемым украшением каждого утра, дня, вечера, да и суток в целом. Название носило крайне расплывчатое, с заковыркой, смотря с какой стороны подойти. Для родителей оно определялось звучным и многообещающим словом "лечение", для него не менее звучным - очередная попытка слезть с иглы, а для нее - вечное издевательство.
Издевательством это было в силу бесчисленного множества причин, но самое главное то, что именно она являлась ответственным наблюдателем, именно ей приходилось целыми днями сидеть дома и следить за тем, чтобы это так называемое лечение не прекратилось стараниями больного, улизнувшего из дома в поисках дозы.
Так и хотелось закричать: "Иди к черту", - запустить в него чашкой и закатить истерику, но... Необозримое количество этих "но", мешало ее жить спокойно. К этому она тоже привыкла, а потому просто налила себе чай и отправилась смотреть телевизор в ожидании пяти вечера, когда родители вернутся с работы и ее смена закончится.
Вся эта катавасия с таблетками, шатанием и прочим завершилась громким:
- Завязал.
Он вроде бы преобразился, стал прежним братом и сыном. Правда домашний арест не сняли, и пост наблюдателя оставался в силе, но, тем не менее, в воздухе в очередной раз витали надежды на светлое будущее. Отец, следуя прописной истине, что труд лучший помощник в воспитании, помог ему организовать маленький домашний бизнес. Он стал мастерить нарды, а мать вечерами ходила на вокзал к проходящим поездам их продавать. Постепенно дело пошло в гору, даже заказы появились. Хотя, в определенной мере, в этом не было ничего странного. Художественная школа за плечами, несколько курсов училища, да вообще золотые руки, при желании он мог сделать многое, причем хорошо.
Она изо дня в день наблюдала, как он возится с фанерой: рисуя, выжигая, раскрашивая и лакируя. Он вновь называл ее "Маняка" и они вроде как даже помирились
Радужное витание в облаках оборвалось с первым выходом на улицу. Это случилось первого мая. Мотив - на рынок за обувью. Он вернулся через три дня, без обуви и без денег, зато весь в ссадинах и с потерянными в процессе зрачками.
История была красивая - с драками, грабежом, подставами. Она не знала, что именно ее не устраивает, где следует искать несоответствие, которое интуитивно чувствовалось. Все сомнения и недосказанность сложились для нее в единое: "Не верю". Возобновился домашний арест, а фингал под глазом стал подарком ей на день рождения.
- Васек, - и свист за окном. Он словно ждал этого. В форточку полетел клочок бумаги.
Она стояла рядом, смотрела в окно. Солнечный майский день притягивал своим благоуханием, гипнотизировал обещаниями, выполнение которых в силу обстоятельств было отложено на потом. На улице разворачивалось привычное действо. Играли соседские ребятишки, на лавочке вот уже много лет подряд сидел Анатолий Иванович, проживший от начала и до конца свои положенные миллионы лет, ослепший по мере их протекания, но все еще узнающий окружающих на слух.
- Ты должна мне помочь. - Она машинально кивнула в ответ, и это стало началом конца.
- В смысле? Что ты хочешь?
- Пообещай, что сделаешь.
- Ты нормально скажи, а я подумаю.
- Маш?!
- Что? Чего тебе от меня надо?
- Я сам не могу выйти на улицу, соседи заложат. Сходи ты. Парню, который сейчас подходил, отдай деньги, а он тебе кое-что передаст.
- Нет.
- Маш, пожалуйста. Один единственный раз, мне плохо. Больше я тебя просить не буду.
Он продолжал говорить, приводя доводы, аргументы. Она и сама не поняла, как это получилось, но он смог уломать и на улице ей в руки перекочевал сверток, аккуратно упакованный в тетрадный лист в клеточку. Позднее пытаясь объяснить себе "зачем" и "почему", она пришла к выводу, что в тот момент любила его сильнее, чем думала. Он был ее братом - братом, который когда-то уделял ей время; играл, развлекал, смешил. Он был ее любимым братом.
На следующий день все повторилось, только подтекст изменился. Он вдруг обнаружил в себе талант психолога, а она стала подопытным кроликом, на котором навыки отрабатывались и шлифовались. Ее категоричное: "Нет", - уже ничего не значило. Он нашел щель, через которою семена уговоров падали в благодатную почву.
- Я не пойду! - крик, слезы.
- Ты же не хочешь, чтобы я сам вышел. Тогда тебе и мне достанется. - и она ходила, забирая на улице, в подъездах, квартирах. А потом, закрытая на кухню дверь, едкий запах, прожигающий все вокруг и вечерний консилиум дилетантов, сопровождаемый допросом с пристрастием.
- Ничего я не делал. - убедительное, с обидой на сомнение. - Я никуда не выходил и ничего не делал. - Она подтверждала, а затем ревела, закрывшись в ванной, ненавидя весь свет и себя в первую очередь.
Эти семейные советы - театр абсурда, преследовали ее даже во сне. Любимый, переходящий из раза в раз, вопрос: "Что делать?" - на который никогда нет ответа. Планы, предложения без реализации в жизнь. Как глупо и смешно выглядел тот, кто спрашивал ее мнение, словно оно кого-то интересовало, и ее излюбленное: "Не знаю". Чем дальше, тем яснее она знала все ответы, но продолжала твердить - не знаю.
Он признался, но ее не сдал. Родители клюнули на очередную утку и начался процесс по снижению дозы. Ему давались деньги, он покупал и принимал легально. А она смеялась до слез, когда мать с отцом выгоняли ее из кухни на время процесса, дабы не травмировать восемнадцатилетнего ребенка и вспоминала о том, как держала руку и смотрела на кончик иглы медленно двигающийся под кожей в поисках вены, описывающий круги и линии до тех пор, пока содержимое шприца не окрасится в багровый цвет.
* * *
Прозвенел звонок, и они бесшабашной вереницей слетели вниз по лестнице, торопясь покинуть надоевшие коридоры. Он поджидал ее, прислонившись к перилам, кудрявый и улыбающийся. Его выгнали из дома около полугода назад за кражу, и с тех пор никто из семьи его не видел. Она помнила как тогда, закрывшись в комнате, плакала и молилась, прося у Бога помощи не для себя, но для брата. И помощь пришла, украденное возвратили, заявление было отозвано, и все стабилизировалось, правда домой его не пустили, но это не самое страшное.
И вот сейчас ее удивлению не было границ, он стоял перед ней в чьих-то потертых штанах, старенькой рубашке, гладковыбритый и смотрел веселыми серыми глазами.
- Привет, Маняка, как учеба?
- Нормально, - она потерялась и не знала что отвечать. Хотелось бросится ему на шею, чтобы как в детстве ее закружили на руках, подбросили вверх и крича - "поймаю", пустились вдогонку, но она уже была взрослая.
- Послушай, я сейчас на мели, денег совсем нет. Пустишь меня домой, я возьму немного продуктов? - она не раздумывая, кивнула, совершенно забыв о наказе родителей, не открывать ему дверь и не пускать на порог. Отдала ключи.
- Я приеду через час. Ты меня дождешься?
- Не знаю. Если что, оставлю ключ у Адамантовых. Хорошо? - она согласилась и поспешила к ребятам, нетерпеливо переминающимся с ноги на ногу и кидающим в их сторону заинтересованные взгляды.
- Кто это? - спросила Иринка, когда школа скрылась за поворотом.
- Мой брат, - с долей гордости ответила она.
- Родной?
- Да.
Обернуться за час у нее не получилось. Магазин был закрыт на обед. Дома ее встретили тишина и белизна записки: "Я ушел, ключ у т. Вали".
Заходить в квартиру почему-то не хотелось. Вспомнились все скандалы последнего времени: пропавшие люстры, "малютки", открытый гараж, и руки тряслись от страха. Стоя на площадке, она уговаривала себя, что все в порядке и ничего дурного не случилось. На первый взгляд все на местах. Вздох облегчения, но рано. Пианино как-то сиротливо подмигнуло ей, демонстрируя отполированную поверхность крышки, на которой еще утром красовался новенький музыкальный центр. Сердце замерло.
- Может, папа приезжал, - подумала и кинулась к телефону. Несколько длинных гудков и знакомое: "Слушаю".
- Пап, привет. Как дела?
- Нормально.
- Пап, ты сегодня домой приезжал?
- Нет, а что?
- Да так, мне показалось, что кто-то был дома.
- Нет, не приезжал. - Сердце забилось куда-то, трепеща от ожидания. В голове промелькнуло: "Это конец. Попала. Надеяться больше не на что", - а где в сердце теплилась надежда: "Он сейчас вернется и принесет".
Ей устроили разгон по полной программе. Встреча с добротным кожаным ремнем и багровые полосы на теле. Вопрос - зачем ты дала ему ключ, еще долго звучал в голове, медленно, но верно, убивая что-то дорогое и любимое.
- Мой брат.
Неделю назад ей исполнилось двенадцать.
* * *
Отличное утро. Выходные и семейная вылазка на дачу с прополкой грядок, купанием и ночевкой. Все заранее предвкушали то удовольствие, которое получат от нескольких дней поведенных вместе, тем более что в понедельник мама вновь собиралась в командировку. Москвич пыхтя катил по проселочной, подпрыгивая на выбоинах, скрипя кузовом и поднимая облако родной астраханской пыли. Приемник, надрываясь, распевал "Миллион алых роз", отрывая дачников от дел, чтобы те проводили взглядом дружное семейство. Отбивая размеренную дробь, мимо пролетел поезд, оглядывая с высоты вала дома, заборы, зелень садов и маленькие фигурки людей.
Каждый был занят своими делами и мыслями. Родители рассуждали насчет прививки деревьев, она мечтала о наливной черешне, а он представлял себя на мопеде, мчащемся в даль и сейчас покоящемся на багажнике. Но сперва, распределение обязанностей: вскопать яблоню, полить рассаду с брызгами и ловлей медведок.
Они носились по участку, перекладывая шланги наперегонки, обливая друг друга, босые, по колено в грязи. Досталось всем, родителей также окатили водой, втянув в сумасшедший кавардак игры под ярким солнцем и образовавшейся радугой.
- Мама, мама! Можно мы поедим купаться? - растрепанная, смеющаяся, она летела к ней напрямую через клубнику, и отказать было невозможно.
- Да, но ненадолго, скоро будем обедать. - Конца фразы, казалось, никто не слышал, взявшись за руки, они уже летели к калитке, такие разные и похожие одновременно. Семь и семнадцать, но словно одногодки, понимающие друг друга с полуслова.
Ветер бил в лицо, заставляя жмурится, сгоняя соленые капли в уголки глаз. Она крепко держалась за руль, иногда вздрагивая и замирая от страха на поворотах, прижимаясь спиной с его груди, а затем хохотала во все горло, когда он называл ее: "Трусишка".
- Ну, пожалуйста, - он не мог противостоять мольбе, написанной на чумазой мордочке, но все-таки еще раз сказал: "Нет".
Она, как будто не слыша его, забыв про свой страх, отпустила руки и подпрыгивала на сидении. Он сдался.
С ней всегда было здорово, смешно. Болтушка - она беспрестанно пела, что-то рассказывала, задала несметное количество вопросов. И даже сейчас опасно карабкаясь на дерево, так что у него замирало сердце, подбивала его спеть "Крылатые качели".
К обеду они опоздали, но нагоняя смогли избежать, хотя он уже настроился, как старший, выслушивать упреки. И все благодаря ей. С черными губами и испачканными ладонями, она бросилась на шею отцу и принялась рассказывать о том, как он чуть не свалился с дерева, а затем угощала родителей байками об огромной рыбине, увиденной на речке, и требовала немедленно пойти на рыбалку. Они были прощены.
* * *
Папа забрал ее из продленки, и они шли по вечерней улице, громко здороваясь с соседями и делясь впечатлениями о минувшем дне. Она хвасталась пятеркой по чтению и требовала мороженого.
- Папа, а почему все дети идут в первый класс, а я в нулевом?
- Все дети начинают учиться в семь лет, а тебе еще только шесть, но ты тоже хочешь учиться в школе, поэтому учителя придумали нулевой класс, чтобы твое желание могло исполниться.
- Они специально для меня придумали?
- Не только, для всех детей, которым только шесть, но они хотят учиться.
- Привет, па. - К ним подошел Васек. - Мама в магазин посылала. - Он отдал хлеб отцу и, нагнувшись к сестре, заговорчески шепнул на ухо. - Идем быстрее, что покажу. - а для отца добавил, - Мы вперед. - И взявшись за руки, они побежали вдоль дома, крича: "Мы первые".
Она еще не знала о том, что дома, спрятанный в котле для белья, ее ожидал пятнистый щенок, который получит имя Рекс, сгрызет ее азбуку и потеряется где-то на даче, когда ее любимый брат, приняв дозу, забудет закрыть калитку.
* * *
- Посадят или нет, какая разнится. Все равно вернется домой и все начнется сначала.
- Я думаю, что он и без нашей помощи справится с этой задачей, не сейчас, так через какое-то время. У него один путь, - вздохнул отец, обреченно качая головой. Он словно произнес вслух ее мысли. Только пути было два, один из которых необратим.
- Ему выбирать.
- Да, оказывается, он брал ее дважды, - продолжал отец. - Когда милиция приезжала, ко мне подходили люди и рассказывали, чт, сперва они пришли втроем. Открыли гараж, выкатили колеса. Помнишь, мы в Аткарск ездили, и я менял два колеса. Так вот, сначала их забрали. Затем вернулись и стали машину выкатывать. В первый день ударили зад, по сравнению с капотом - поцарапали.
- Я не понимаю, неужели ума совсем нет. Ему одного раза было мало. - Где-то за спиной отца, у холодильника, тихо всхлипнула мать, которой было тяжелее всех. Перед отъездом она взяла на себя ответственность за его пребывание дома, а он вновь подвел, натворил дел и скрылся. Отец, видимо также обратил на это внимание, и в какой-то мере сострадая ей, продолжил:
- Я сам виноват. Ключи от гаража спрятал, а от машины забыл. Они так и остались лежать на видном месте.
- Пап, невозможно всегда все прятать и обо всем помнить. - Она встала и обняла мать, та прижала ее к груди, то ли жалея, то ли ища жалости. Хотя все это чушь собачья.
Ей уже давно было все равно, что с ним происходит. Когда-то ей постоянно твердили о том, что у каждого члена семьи есть определенные обязанности. Когда-то... но, она отдала ему все что могла, а остальное он взял сам, не спрашивая и не сожалея. Хотелось одного, чтобы ее оставили в покое, чтобы можно было жить, не боясь оставить открытой дверь.