На воротах Летнего сада висела табличка: "Закрыто на просушку". Три слова красными буквами на белом фоне смутили и раздосадовали его: обещал показать Летний сад. Запасных вариантов не было... Он повернулся к своей спутнице и, полупросительно-полунастойчиво, предложил:

- Пройдемся?!.

В ответ она подняла к нему лицо и слегка пожала плечами... Словно бы в поисках нового предложения он огляделся. Автобусы и машины переваливались по горбатому мосту через Лебяжью канавку. Свет их фар мелкими искрами дробился о мокрый асфальт. Мелкий-мелкий дождь-туман висел в воздухе. Сквозь него неярко, словно обернутые тонкой полупрозрачной полиэтиленовой пленкой, светили уличные фонари. Асфальт тротуара переливался слюдяными точками. Она терпеливо стояла, ожидая его решения. А он, не замечая или не понимая этого ожидания, все искал, что же сказать. Наконец, боясь, что она предложит вернуться обратно в "семерку", он собрал всю свою уверенность и повторил:

- Пройдемся.

В этот раз голос его прозвучал уже спокойно и настойчиво. Она слегка кивнула, не опуская лица и не отрывая взгляда.

Он взял ее за руку и повел в сторону Марсова поля. Щебенчатое покрытие дорожек блестело лужами. С рукава ее короткого пальто время от времени срывались мелкие холодные капли и падали ему на руку. Впереди, закрыв памятник Суворову, проехал 51 трамвай с заплакаными окнами. Он вспомнил как прошлым летом семья низкорослых кубинцев - отец, мать и сын - окружила его неподалеку от этого места, и все хором быстро-быстро щебетали: "Чимквантуно" до тех пор, пока не увидели номер на проезжающем трамвае. "Чим квант уно" - пятьдесят первый трамвай. Он улыбнулся своим мыслям.

- Что вспомнил?...- оказывается она смотрела на него.

Он рассказал ей эту историю - она улыбнулась тоже... Пройдя Марсово поле, они вышли на улицу Халтурина. Впереди неярким световым пятном пробивался сквозь туман портик Малого Эрмитажа. Атлантов не было видно.

- А что, если Атлантов нет... Холодно на улице в такую погоду - могли уйти. Погреться. Чаю горячего попить, - сказала она.

Он тут же представил себе размеры самовара и заварного чайника на столе Атлантов. Выходило не впечатляюще. Самовар литров ста - ста пятидесяти стоял у входа в блинную, и он не раз и не два наливал из него кипяток в свою чашку. А трехлитровый заварной чайник с петухами, который мама ставила на стол по торжественным поводам, вполне сошел бы и для Атлантов. Он сказал это вслух.

Перекидываясь фразами, они дошли до пересечения улицы Халтурина и Запорожского переулка, упиравшегося одним концом в Неву, а другим - в Мойку. Прямо на углу, витриной на Халтурина, находилась булочная с небольшим кафетерием. Когда они подошли совсем близко, дверь булочной приоткрылась, выпустив покупателя. На них пахнуло свежим хлебом.

- Зайдем. Попьем горячего пока Атланты греются...

Она кивнула, и они вошли в пахнущую свежим хлебом залу булочной-кафетерия.

Пока он ходил за кофе и бубликами, она присела на подоконник, и из-за круглого высокого столика виднелась только ее шапочка грубой вязки.

* * *

Вчера было первое апреля... И "семерка" давала бал - традиционный Бал Дураков.

Первое апреля начиналось в "семерке" с исходом 31 марта, под бой курантов. С последним ударом обитатели "семерки" начинали делать друг другу пакости: смешные - и так себе, мелкие - и не очень, остроумные - и не всегда. С последним ударом в коридорах и на лестницах гас свет, и под отблески фонариков начиналось шебуршание. Не все были столь стойкими, чтобы бороться со сном до утра, а у некоторых вообще были ранние семинары или лекции у придирчивых преподавателей "общественных" наук, так что жертв розыгрышей было немало.

Но обижаться было не принято. Принято было мстить. И если отомстить до удара часов, завершающего этот день не удавалось, то месть таилась до следующего года. Неудачники (не отомстившие за время учебы), случалось, брали отпуск к первому апреля и приезжали в "семерку" свершить месть. А некоторые даже заваливали экзамены или брали академический отпуск, чтобы задержаться на год-другой на законных основаниях. И - мстить.

Итак, вчера было первое апреля. Как всегда с боем курантов начались пакости. Как всегда утром были растроенные жертвы и смеющиеся зрители. По стенам висели объявления, частью смешные, частью лишь с претензией на юмор

В семь вечера ровно в динамиках заиграла бетховенская "Ода к радости", и под эту музыку из правой учебки самого верхнего этажа стала вытекать праздничная процессия. Во главе процессии шел длинноногий Арлекин. За ним, блестя голубыми волосами и отливающими голубизной после долгой питерской зимы ножками под кратчайшей юбкой, семенила Мальвина. Следом шли группы чертей, причем рога у них были разные: в основном из папье-маше, но случались коровьи, козлиные даже оленьи. У одного черта рога были лосиные. Между чертями затесались симпатичные ведьмочки-чертовки, все почему-то наряженые в морские тельняшки ниже колен. Сквозь нарочно прорезаные для этого дырки сверкали ляжки и коленки. Привидения сменялись скелетами и вампирами... Кто-то довольно похоже изображал "общественого" профессора Коноводенко. Завершал процессию некто в полосатом банном халате, чалме, скрученной из банного же полотенца, очках в тонкой стальной оправе и почему-то с отбойным молотком в руках.

Процессия тянулась по длинным коридорам "семерки", спускалась по боковым лестницам, растягивалась и росла. Из комнат в нее вливались все новые и новые участники, раскрашеные когда умело, а когда просто замазаные гримом. Все кричали и веселились.

Когда процессия достигла первого этажа, музыка притихла, и Арлекин сказал короткую первоапрельскую речь. С последним "ура!" Арлекина свет погас, сменившись яркими вспышками, а "Оду к радости" сменили ударники. Начались танцы.

Танцевали везде: в коридорах, на площадках лестниц, в комнатах и учебках. Ударники проникали повсюду, спрятаться от всеобщего хаоса, веселья, радостного гама и шума музыки было немыслимо.