Зачем дождь ласкал мертвую землю? Всегда сухая, в рытвинах, все больше каменистая, злая. Я подумал, что всем этим камням и камушкам совсем неинтересно лежать тут и убегать от любой неуклюжей ноги.
Пыль исчезла, и стало свежо и хорошо. Листья деревьев блестели уже даже после того, как сумерки доели солнце. А полная луна улыбалась им, хвалясь своими большими родимыми пятнами.
Волосам было мокро, а ресницы слипались от воды, но я все равно не прятался под крыльцо. Капли в струйки, струйки - в тощие ботинки, которые все тяжелели и тяжелели. Земля стала грязью и чавкала под ногами. Где-то сбоку, по-моему, у реки, кто-то выл. Я посмотрел на качели, на ветвистую грушу, которую качели мучили уже много лет, и решил, что сегодня последний день весны. Как только я так подумал, старые двери скрипнули, открылись, и я пошел домой.
Вот он, календарь. Старый и желтый, забытый, он висел в паутине. На пол полетели март и апрель, ушел в печку май. И стало лето. Что-то гремело, то ли кот на кухне, то ли первый настоящий гром. Стало немножко страшно.
- Мяу! - сказал кот, который был черным, и который был вовсе не на кухне, а под моими ногами. Он тоже не знал, что гремело, и мы оба догадывались, что это не гром.
Одни двери, вторые, и я на кухне. Почему-то я сам почувствовал себя осторожной и быстрой кошкой, когда увидел черепки от любимой тарелки на полу и дверь. Дверь, которая вместо того, чтобы быть тихой и закрытой, протяжно скрипела и танцевала на петлях. Туда - сюда. Туда - сюда, и так много - много раз, пока я наконец не закрыл и не открыл глаза и встряхнулся. Кот звал меня назад, прятался и жалобно мяукал, но я все - таки решил быть смелым.
На дворе перед крыльцом все было по-прежнему, только вот дождь ушел, оставив только одинокие капельки на деревьях и траве. Справа от крыльца - это я точно помнил, - была огромная груша, на которой висели веревочные качели. Я помнил этот звук, звук веревки, которая еле слышно трется о дерево.
И тут я понял то, что давно понял кот, и что же он все - таки хотел мне сказать. У дома кто-то был. Кто-то лишний - не случайный заблудший гость и уж тем более не местный почтальон, который любил мой горелый кофе и всегда рассказывал о своей семье.
Пока я оборачивался, все стало тихим, ждущим и долгим, и я отчетливо услышал, как внизу лениво почмокивала грязь. Груша стояла и шелестела так же и там же, где и всегда, только качели плыли то туда, то сюда, как будто кто - то на них долго и умело раскачивался, а потом спрыгнул. Даже шелест стих; все ждало, что я скажу.
- Есть кто живой? - спросил я, тряхнул головой и оглянулся. Никого не было, но когда я опять посмотрел на качели, то с них свисала белая и длинная нога, которая светилась в темноте и шевелила пальцами. Ногти на пальцах были малиновые, точеные и холеные и сначала я даже боялся посмотреть выше.
Выше была тоненькая и тонкорукая, вся в каком-то стеклянном тюле, в общем выше была девица, или как сказала бы одна бабушка из моего детства - девуля.
Глаза ее были бесконечно зеленые.
Даже зеленые груши, даже молодые листочки на деревьях, даже море в бурю не было таким. Глаза притягивали и завораживали, но все равно оставались не какими-нибудь серьезными и грустными, а веселыми и искристыми.
Волосы у нее, конечно, были каштановыми, и я почему - то был уверен, что это не просто туристка, которая решила спрятаться от дождя. Она была не совсем обыкновенная, и я тогда еще понял, что следующие две ночи мне будет сниться только она.
- Хорош ветерок, - сказала она, и притом заулыбалась еще больше, - а звезд сколько!
"Дура" - подумал я тогда про нее. Весь вечер идет дождь, тучи чуть не погрызли друг друга, а у нее - звезды. Но на всякий случай, чтобы не обидеть ее, я посмотрел прямо вверх. Прямо вверху были ветки, листья и неспелые груши, а над ними было столько звезд, что редкие кусочки черного неба между ними казались случайными гостями.
- Я - Мария, - по голосу я понял, что она перестала улыбаться, и я опять посмотрел на нее. Ее воздушная накидка колыхалась, и до меня впервые долетел ее сладкий мятный запах.
Очень тихо, проглотив пару гласных звуков, я сказал что-то вежливое и приличное, что-то вроде "очень приятно". Мне стало стыдно за то, что я, в собственном, пусть и немного запущенном саду говорю так тихо и как будто даже боюсь. Поэтому я громко, но снова вежливо кашлянул, и объемисто и уверенно сказал:
- Да, очень приятно. А меня Сергей. Сергей Иванович. Сергей Иванович Копытин.
Увидев, что она, то есть зеленоглазая Маруся, широко улыбается, я прибавил, уже не откашливаясь:
- Ну, можно и просто Сергей.
Тут я вспомнил свою тетку, которая в моих снах и размышлениях преследовала меня еще с самой зеленой юности. Она всегда очень веско и уверенно высказывала свое мнение, которое все и так знали заранее. При этом она сильно фыркала, и говорила, что так жить нельзя. Так вот сейчас, увидь она нас, ее, воздушную и на качелях, и меня, простоволосого и промокшего, она бы сказала:
- Ну ты Сергей и придумал. Ты бы хоть перед тем как знакомиться, спросил бы, что эта голая девица делает в твоем дурацком саду!
Я никогда не слушал тетю, даже в те, старые времена, но теперь рот начал открываться сам:
-Простите, а что вы делаете в моем саду? В смысле, как вы сюда попали так поздно.
Глаза Маруси широко открылись, а одна бровь полезла на лоб. Мне показалось, что сейчас она будет кричать, причем совсем как моя тетка. Глаза ее смеялись и подкалывали меня, делая так, что я хотел в чем-то оправдываться.
Но она не закричала, а просто и весело сказала:
- О, только пришла, а уже торжественно стала непрошеным гостем! Вместо того чтобы предложить мне помыть руки и съесть ложку сахара... Жизнь в селе плохо сказалась на вас, Сергей Иванович. А ведь раньше вы были прямо таки рафинированным джентльменом.
"Откуда вы знаете, каким я был" - уже почти спросил я, удивленный и потерянный от такой уверенной гостьи. Но не спросил.
- Простите, заходите. Конечно, заходите...
- Нет, спасибо, у меня мало времени, и я вообще здесь проездом.
Она ловко спрыгнула, слетела с качелей, и оказалась прямо у меня в руках.
- Нет, действительно, спасибо, - уже тепло и мягко, по-домашнему сказала она, целуя меня в мокрые усы. Мне стало неловко за то, что они мокрые, и я укоризненно посмотрел на грушу, с которой все еще капали отчаянные маленькие капельки.
Она уже вернулась на свое место, а я вспоминал, какой у нее был голос, когда она сказала, что я рафинированный джентльмен.. А голос ее взлетал все выше и выше, она раскачивалась все больше и больше, и не говорила ничего. Потом вытянула руку и сорвала грушу. Укусила. Груша должна была быть кислой и неспелой.
В руках у нее было красное спелое яблоко.
Позже я долго думал, что же это были за фокусы, но так ничего и не решил. Я еще помню, как она громко вгрызалась в него и сладко облизывалась, догоняя капельки явно вкусного сока. При этом она немножко чавкала, но все равно казалось, что ест она изысканно и культурно, и что иначе яблоки вообще нельзя есть.
- На, возьмите! - сказала Мария, и перед моим носом оказались малиновые ногти, а под ними красное-красное, как кровь, яблоко. Я смотрел на него и знал, что если подниму взгляд на странную гостью, то увижу два больших зеленых глаза, а когда увижу, то яблоко съем точно. Тут она сама подняла мою голову за подбородок, и яблоко мне пришлось съесть.
"Вкусно" - думал я, и даже на секунду забыл про Марию, которая опять раскачивалась на старых качелях, и не падала, не смотря на то, что старая прогнившая веревка уже давно должна была перетереться. Когда я готовился сделать последний и самый вкусный укус, из яблока вылез большой коричневый червяк и посмотрел на меня. Мне стало противно и неприятно, и я зло просмотрел на Марию.
- Извините, - в ее голосе стало немного меньше уверенности, - я не хотела вас обидеть. Давайте я вам новое сорву...
- Я и сам сорву. Это ведь моя... груша, - я стал совсем злой, и когда кидал огрызок прочь, очень хотел попасть в нее, но не попал. Огрызок перелетел через проломленную ограду, и я услышал, как он покатился по откосу вниз. Внизу была речка, но я не услышал, как она сказала "бултых", потому что это было слишком далеко.
Теперь она уже стояла, оперевшись о старый, морщинистый ствол дерева, а задетые ее веточки легонько покачивались. Вместе с ними скрипела старая дверь, которую я забыл закрыть, и кто-то опять выл. Только теперь он, похоже, спустился к воде. Становилось холодно, я заметил, что уже давно растираю себе левую руку, которая мерзла больше всех. И как ей не холодно? Ведь ходить в таком тюле и на пляже прохладно, а ведь дождь был холодный, хоть и весенний.
Она смотрела на качели. Я так удивился, что даже забыл предложить ей пройти наконец-то в дом, и там вместе прятаться от холодного ночного неба. Смотрела она долго и пристально, - видно было, что она хочет, чтобы я заметил, куда именно. Груша, казалось, поеживалась от стыда и смущенно шумела тысячью свежих дождевых листьев.
Она посмотрела на меня, и я понял, что сейчас меня спросят, зачем мне детские качели, если я живу один и старый дядька. В животе что-то стало тянуть вниз, а под сердцем завертелся жучок.
- Зачем вы сделали себе качели? - спросила она, но совсем не с интересом или удивленно, а немножко даже так, как будто знала ответ. - Вы ведь, по-моему, один живете?
Я посмотрел на все еще не успокоившееся качели, увидел, что они все еще висят там, что отвечать про них надо, вздохнул и не ответил. Жучок ближе подлез к сердцу.
Она подошла к качелям, остановила их, и погладила сосновую дощечку, которая раньше совсем уже сгнила, а теперь была лакированной в ясном звездном свете. От дощечки вверх убегала старая-престарая веревка, тоже перетертая, которая была, наверное, еще старше, чем моя груша. А груша стояла тут всегда.
А она держалась за веревку, и та тоже становилось новой, упругой и легкой, сухой и надежной. Я шагнул вперед и тоже взялся за веревку, но играли в тот вечер тени, и она оказалась совсем старой и противно мокрой.
"А если и она сама - мираж" - подумал я и посмотрел на мою прекрасную незнакомку, которая своим преувеличенным, и как я теперь был полностью уверен, искусственным блеском, напоминала мне ту же дощечку. Дощечка подмигнула мне, как бы соглашаясь с этим, и на миг я стал полностью уверенным, что на самом деле передо мной уже пол часа пляшет и рассказывает невесть что тощая старуха, которая как раз и садила эту грушу.
Тут я словил себя на досадной мысли о том, что она как раз все эти самые мысли, старая колдунья, и читает. В ответ она сказала:
- Вы ведь и сами видели, что это не груша, - она сделала паузу и странно хрюкнула-хмыкнула, - ее, наверное, еще твоя бабуля садила?
- А зачем это вы переходите на "ты"! Мы с вами не пили и хлеб - соль я вам даже не предлагал, - сказал я без запинки, уверенным и спокойным тоном, потому что она меня совсем вывела из себя.
- А зато мы с вами ели яблоки, и, между прочим, ВАШИ. Ели или не ели?
Я помолчал, потому что отвечать было глупо, но, почувствовав по ее рождающейся улыбке, что мое серьезное лицо становиться растянутым и смешным, я опять спокойно ответил:
- Ели. Ваши яблоки. Но с моей груши... Но это еще ничего не означает.
Видно она обиделась на то, что я назвал ее старухой, а извиниться сейчас означало точно все испортить. Мы оба молчали, она молчала немного вбок и поэтому не смотрела на меня, а я молчал в небо, и замечал, что звезд на небе становиться все меньше, а черная бездна между ними - зловещей и зовущей в какое-то темное место.
А она действительно как-то постарела, но я уже не думал своих глупостей, и понял, что она по-настоящему есть такая, как ей хочется. Когда я так подумал, она сладко и по-утреннему улыбнулась. Звезд тоже стало больше.
- Ладно, вы тоже не обижайтесь. Так вот, верите ли вы в чудеса и необычные истории или нет, но я - ваша судьба.
Сказав это, она сделала свои глаза просто огромными и серьезно, вопросительно посмотрела на меня. Я молчал, и она строго добавила:
- Сейчас вы должны были бы спросить "в каком смысле, судьба", а почему-то молчите. Не знаю, как можно быть таким олухом и так беспардонно относиться к своей судьбе.
- Извините, - я не знал, зачем извиняюсь, и чувствовал, что не очень-то виноват, но знал, что иначе она обидеться и вообще может уйти.
- Так вот, я - ваша судьба, фатум, рок, и знаю все, что с вами было и очень большую часть из того, что с вами будет.
- А почему вы выглядите, как прекрасная девушка? - я уже начинал делать комплименты своей судьбе, что тетушка назвала бы просто глупым, если бы конечно поверила во всю эту ерунду.
- Что значит "как прекрасная". Я и есть прекрасная. Вы выражения, для разнообразия, выбирали бы. Кстати, вам дано пора встряхнуться и перестать вести себя сковано и называть меня по-глупому на "вы". Если хотите, то для уверенности и верности можете пойти выпить чего-нибудь крепкого.
Теперь она говорила совсем не так, как раньше, а быстро и беспокойно, поэтому я даже не успел сделать такой вид, как будто сильно обиделся на ее намек.
- Так вот, я не хотела тебя расстраивать. И теперь не совсем хочу. Но сказать должна и скажу.
Когда она это говорила, то ее белое одеяние стало еще прозрачней, а лицо - белее. Она таяла и растворялась, ее становилось все меньше, а уверенный голос уже еле перекрывал тихий шепот деревьев.
- Я знаю, почему у тебя качели во дворе. И ты знаешь, что я знаю. Так вот, завтра к тебе приедет человек, из-за которого твоя доченька и умерла. И блаженство тебе вечное, если не убьешь его.
Я стоял. Я ничего не слышал и не знал. Потом я только вспомнил, что она капала на траву, улетала в небо, а часть ее осталась в моих стеклянных глазах. Мария исчезла, а я как стоял, так и стоял, пока не пришел кот и не забрал меня домой.
Я не помню, как и когда я уснул, но, по-моему, еще наяву ко мне пришел календарь и стал лезть своими желтыми немытыми листками в рот. Кот не обращал на него внимания, и мне пришлось самому разделаться с наглым календарем.
Порванный и смятый, никому уже ненужный, он лежал в углу, а черный кот, такой же застывший и спокойный как всегда, следил за тем, чтобы он не поднялся и не сделал еще какую-нибудь пакость.
Еще ночью я вспоминал как она в конце, таяла и шипела, говорила и тоже шипела, злобно выкидывая, выплевывая слова. Опять за незакрытым окном выли, но я уже не боялся и даже хотел выть с ними.
Уже под утро, хотя еще и было почти совсем темно и страшно, пошел дождь. Он был тихим, без молнии, и спокойный, и он усыпил меня и я уснул. Я так и не понял, где закончилась моя сумасшедшая явь, и где начался сон. Но он начался.
Кот, который в моем сне почему-то пошел оранжевыми пятнами - я еще сильно испугался за него - почесал за своим правым ухом и выпрыгнул в окно. "Там страшно", - хотел крикнуть я, но побоялся, что только привлеку неведомых злодеев, и прыгнул вслед за ним. Окно было слишком узким, из рамы торчали ржавые гвозди, и один гвоздь схватил меня за шляпу. Шляпа слетела и осталась висеть на окне. Возвращаться за ней уже не было времени - черно-оранжевая спинка бедного котика уже еле видна была в моем лесу.
Это был не лес, а сад. Яблоня висела на том же месте. На качелях качалась Марта, и я, помню, еще удивился, ведь она умерла. Стало быстро светать, как светает в театре перед антрактом. А Марта оказалась Марией, только Мария была уже не в бледном тюле, а в плотном и узком, голубом платье.
Я не знал, зачем она улыбалась. Видно, она знала что-то такое, чего я не знал, и что я должен скоро узнать. Откуда-то стала музыка, а мы стали танцевать, с ней внизу, хотя на качелях все еще кто-то качался, а она шептала мне что-то на ухо, но я ничего не слышал, а слышал только веселую музыку, которую - я понял потом - пел мой кот. Потом та, что все еще была на качелях, пропала, а настоящая Мария полетела вверх, указывая мне левой рукой на самую высокую ветвь яблони.
Я понял, что мне нужно с ней, а здесь оставаться и вовсе нечего. Пробовал подпрыгнуть, но что-то держало меня на земле, и я полез вверх по веревке от качелей. Плохо закрепленная дощечка почти сразу упала, и я хотел спуститься и поднять ее, не хотел, чтобы оставался такой беспорядок, но Мария вверху уже звала меня. По дороге я запутался в веревке, быстро распутался, сбросил ее с ноги - она зацепилась и там - и был уже на ветке. Я был сильно похож на воробья, а Мария на какого-нибудь голубя, и поэтому, сильно закричав, мы полетели вверх. Она впереди, не оглядываясь на меня, а я сзади, счастливый и крылатый. Вниз мы даже не посмотрели.
Когда мы улетели совсем, я проснулся. Все, что осталось от вчерашнего кошмара, от скрипа дверей, странных гостей и воя, да, главное, воя - это большой черный кот. Этот немой свидетель моих странных приключений не мог сказать, не приснилось ли мне и все остальное. На груше, как и было положено, росли именно груши, неспелые и кислые, а дощечка от качелей была на месте. В общем, все указывало на то, что я никуда не летал, а гостья моя просто как бы продолжение грозы, которой не выдержали мои измотанные нервы.
День я провел никак. Ставилось на место то, что унес вчерашний злой ветер, а сад, пока я вроде ничего не делая, ходил по нему, становился красивым и ухоженным. В озерце внизу я нашел недоеденный огрызок, и было видно, что яблоко было большим и сочным. После этого я стал много думать, забыл о нем, потом опять вспомнил и решил куда - то уехать. Для начала - к врачу, который был почти моим соседом и все делал бесплатно.
Ноги уже удобно поместились в начищенных сапогах, двери закрыты и все готовы - и вдруг у калитки появляется человек. И он не почтальон, потому что почтальон обычно кричал что-то приятное и знал меня по имени. Этот молчал, хотя руками не махал и других агрессивных жестов тоже не очень делал. Видно было, что он не знает, что сказать, но хочет войти и что-то спросить. Вместо этого спросил его я.
- Здравствуйте, Вы кто?
Он ответил почти сразу, но не так чтобы совсем. Деревья зашевелились, слушая его ответ.
- Да, никто... У меня тут машина заглохла, а работы, я так вижу, на день. Вот и ищу, где бы хоть червячка заморить. Может, приютите?
Человек был длинный, немножко, по-походному усатый и небритый, а руки у него были тоже длинные, и все время летали в воздухе, когда он что-то говорил. Многие сказали бы, что он положительный, но я, прежде всего, заметил, что глаза у него серые и быстрые. Они не то что бы все время убегали, но все время хотели убежать. В руках у него ничего не было, и я понял, что все вещи он оставил в машине. Надо было его пригласить - до ближайшого дома далеко, а остановиться кроме как у кого-то дома в нашем селе негде. Мне не было его жалко, но и отказывать стыдно.
-Хмм, не знаю, смогу ли... - протянул я, потому что соглашаться сразу не хотелось, - а что с машиной так плохо?
-Да, не машина это, собственно, а автобус; я тут должен подобрать одних туристов.
Мне стало плохо, когда он сказал про автобус, но я не упал. Страхи и призраки прошлой ночи, страшные слова и предсказания вернулись, а человек стал казаться черным и нехорошим. Теперь я его точно не мог отпустить, и надо было с ним поговорить.
День он провел у автобуса, но старая развалюха, как он его называл, даже и не думала начинать работать. Я почему-то предложил ему свою помощь, а он странно посмотрел на меня и сказал:
- Спасибо уже и на том, что на ночь приютите.
Странно, подумал тогда я, я ведь ему ничего не обещал и даже ничего не предлагал. Но я все равно кивнул головой и пошел делать вид, что ухаживаю за садом. Оттуда мне было видно кусок дороги, а на этом куске, на обочине, стоял большой красный автобус, и я думал, что совсем не зря он красный, и что красный - это нехороший цвет. Мимо автобуса пробегали другие машины, все непохожие и разные, иногда такие же красные, иногда притормаживая. Я видел, некоторое водители даже выходили и пердлагали свою помощь, но он всех прогонял, и видно было - у меня ведь под рукой лежал бинокль - что он человек совсем неблагодарный, и что помощи он не ценит.
Потом он мне надоел, и я на некоторое время про него забыл. Я подмел пол, выкинул разбросанные по всему дому остатки календаря и почистил кота щеткой. Кот мяукал, а потом ушел в лес. Держа в руках щетку, я поглядывал за кофе, который наконец решил все таки выпить. Вот именно тогда и вернулся мой гость.
Он не постучал, и поэтому вид у меня, когда он вошел, был глупый. Щетку я - то сразу куда-то вбок кинул, но сам я весь был какой-то растрепанный и взволнованный, и он это должен был заметить. Он мне нравился все меньше, и я решил, что у него должно быть непиятное и длинное имя. Именно такое, какое больше всего понравилось бы моей тетке.
- Эх, извините, - тяжело проговорил он; видно, что за день он устал, и подниматься на холмик, на котором стоял мой домишко, ему было нелегко, - извините, но я уже к вам. Кстати, что это мы, вроде как даже и не познакомились. Вот меня, к примеру, зовут Родион.
"Раскольников?" - чуть не спросил я, но сдержался. Не дожидаясь, пока он своим неприятным машинным голосом спросит "А вас как?", я сказал:
- А меня зовут не Родион. Меня зовут Сергей Иванович.
- Ну зачем "Сергей Иванович"? Зачем нам Сергей Иванович, или, там, Родион Родионович? Я думаю, раз уж я у вас в таких приятных гостях, то называть вас можно и просто Сергей?
Я буркнул что-то, и после этого он меня иначе как Сережа не называл. Пока мы знакомились, он уже каким-то образом очутился на самом удобном и совсем не поломанном стуле в кухне, а вид у него был такой, как будто я пригласил его присесть, и при этом этот самый стул сам и предложил.
Он заложил ногу за ногу, руки сплел и крутил большими пальцами вокруг друг друга. Это мне очень не нравилось, и я начинал думать, что эти пальцы как жернова большой ветряной мельницы, и что они сейчас кого-то перемелют.
Когда он только пришел, и только начинал говорить, было весело и светло, все сверкало на солнце, и солнце не хотело уходить. Но водитель говорил долго, о чем-то спрашивал, я то кивал, то делал вид, что все понимаю - и вот, за окном темень, а на душе по-прежнему страшно.
Чуть раньше, когда страшно еще не стало, кто-то позвонил в звонок у калитки. Я подумал, что это автобус, красный и грязный автобус пришел за своим хозяином. Оказалось, что это почтальон. Он тоже был немного красным, наверное, оттого, что долго поднимался ко мне, ведь дорога не доходила до моего дома.
Но этот гость быстро ушел, и не снился мне никогда - в общем, был вполне хорошим и порядочным. И я опять остался наедине со своим котом, и веселым, но очень неприятным и немного страшным водителем.
- Да и вообще, вот так однажды оглянешься - и позади ничего, все какое-то одинаковое, серое. Да и впереди уже мало осталось, - продолжал Родион какую-то свою мысль, начало которой я прослушал, потому что вспоминал, были ли намазаны помадой губы Марии.
Тут гость посмотрел на меня, и я понял, что должен сказать, что моя жизнь тоже была серая и однообразная. Но говорить я ничего не мог, потому что ком в горле подбирался все выше и вырастал. На минуту мне показалось, что вовсе не мой этот дом, и что я сижу не на своей кухне, и что я на самом деле пришел в гости. И мне захотелось уйти поскорее.
Он все молчал, а я проваливался в какую-то тьму. Все исчезло, и только блестели в страшной холодной черноте десятки глаз и надтреснутых автомобильных фар. Я бы провалился, наверное, совсем и навсегда, но тут громкий голос Родиона подхватил меня, поднял, и вокруг снова стала кухня, а кот опасливо мяукал, понимая, что со мной что-то не так.
- К примеру, я вот всю жизнь проработал на одной работе, - услышал я низкий голос Родиона, - прокрутил баранку больше двадцати лет, а вспомнить нечего.
Тут он задумался и тоже, как я, будто начал куда-то пропадать, но быстро очнулся, спохватился и странно, вопросительно на меня посмотрел, видно решая, можно ли мне доверять.
Хотя нет, вспомнить-то есть что, да лучше бы этого воспоминания и не было. Страшно жить и иметь такое воспоминание, - и он посмотрел на меня так, так жалостливо, мрачно и безнадежно, что мне стало жалко его, хотя я и знал, что это за воспоминание, и знал, что когда он мне о нем расскажет, я его жалеть перестану.
- Эх, и вы ведь первый, кому я об этом расскажу. И даже не знаю, почему.
- Это случилось давно. Двенадцать лет назад я ехал вечером на машине, этаком, знаете быстреньком и мало жрущим седанчиком... И на одной улочке... Я был трезв, слово вам даю, что был трезв... И на одной тихой улочке вдруг под колеса выбегает девочка, а чуть погодя за ней женщина... Мама...
Я не успел, просто не смог ничего сделать. Я начал поворачивать влево, поэтому задел только девочку, но задел так... В общем, я понял, что она или уже умерла, или умрет очень скоро.
И мне стало страшно. Я не был виноват, а проблемы, останься я там, были бы у меня до конца жизни. Да и не помог я бы ей ничем..
Эх... Я уехал. Я просто нажал на газ и уехал. В таком большем городе были тысячи машин такой марки и цвета. Я думал, что никто не найдет меня, но она, а ее лицо я хорошо запомнил, хоть и видел меньше секунды, находит меня каждую ночь.
Вы спросите, зачем я вам это рассказываю? Зачем? И не боюсь ли, что вы сдадите меня? Нет, не боюсь, а даже совсем наоборот..."
Почему вокруг все стало мрачным и дикий хохот начал рождаться во мне? Почему мне хотелось почувствовать шею этого откровенного и честного водителя в своих слабых руках? Его слова, его беспокойные взгляды и странные жесты сливались в один хоровод, и мне становилось непоправимо плохо.
Предсказание вчерашней злой феи сбывалось весь вечер, и теперь может сбыться окончательно и навсегда. И не было другого пути, и я знал, что этот страшный человек уже никогда не выйдет отсюда, и что он не увидит своего кровавого и красного автобуса, а автобус не увидит его.
Это он... Это он передавил тогда мою дочь. И она умерла, и моя жена заболела страшной болезнью и тоже умерла. Все умерли, и не умер только он.
Тут в окне как будто подмигнуло солнце, и день залил на миг душную кухню, а потом у меня очень заболела голова, и все вокруг стало неправильным и немного не таким. Все покатилось и растворилось в солнце, а потом и солнце в чем-то утонуло, но я не понял, в чем.
Остался только кухонный стол и кухонный нож на нем. У ножа была рукоятка, которая была черная, и он был тупой. Не знаю почему, но когда нож попросил, чтобы я не оставлял его одного, я быстро согласился и крепко обнял его.
За нами теперь кто-то подсматривал. Я оперся о стол и посмотрел вбок, и там оказался Родион, которого мне теперь было почему-то совсем жалко, и который смотрел затравленно, как автобус, которому негде припарковатся. Его рубашка тоже боялась, и поэтому очень вспотела, а глаза бежали так быстро, что я думал, что они вот-вот убегут и бросят своего хозяина. Запахло новым и свежим дождем, и захотелось пропасть отсюда и вернуться в свой сад и покататься на качелях. Я шагнул к Родиону, и черная рукоятка шипела и таяла, навсегда привариваясь к моей руке. Медленно приближаясь к водителю, я все яснее понимал, что в этом странном мире ему некуда от меня убежать, и что мне сейчас придется сделать что-то страшное. Но нож понял, как мне трудно, и сказал:
- Не беспокойся, я сам.
Я кивнул и оставил их вместе: черный нож и злой водитель. Не знаю, что было дальше.
Сбоку уже были качели, и вокруг шел дождь - просто я уже был в своем саду, и мне наконец-то стало лучше.
Тихий скрип, тихий вздох - и хоть я не оглядываюсь и не на что не смотрю, но знаю, что скрипят это старые качели, на которых часто каталась моя дочурка. Каталась и летом, и весной, и зимой, и даже осенью, когда все уныло и ждет смерти.
А теперь ее не было, и это теперь жило со мной давно и останется со мной навсегда.
Ее нет, но остались качели, и осталась дощечка, и вот теперь на ней сидит волшебная Мария, которая моя судьба и красивая. Вся в черном платье и с плачущими губами. Но от этого она только нужнее, теплее и лучше, и мне хочеться уплыть с ней куда-то, куда-то, где она живет, и где ей хорошо.
- Зря вы... ты так. Да, наверное, иначе и не... - она уже была внизу, все ближе и ближе ко мне, а ее ладошка утонула в моей щеке.
И моя чернота - а ничего, кроме черноты у меня позади не было - стала казаться еще чернее, когда я видел, какая Мария светлая и хорошая.
Кота не было. Я знал, что он ушел, не попрощавшись, и уже никогда не вернется. Он не предал меня, просто он был нормальный кот, а я любил его, но я был глуп и странен.
- Прощайте, - услышал я, и пальцы Марии перестали быть частью меня, а где-то сверху что-то несколько раз сказало, что "Прощай", и что я человек без судьбы.
И что мне будет трудно.
Она исчезла, все завертелось и дня и ночи вокруг не стало. На некоторое время не стало меня и качелей, не стало ничего.
Все вернулось, когда я лежал в саду и мне было плохо. Я смотрел вокруг, словно ищя чего-то, а потом пошел к дверям своего домика и скоро был в нем. В нем не было кота, был стол, на котором не было кота, и большое покрывало, мятое и грязное, как будто в него что-то долго заворачивали и потом долго несли куда-то.
Пятна на покрывале были большими и красными, и очень противными. Родиона не было, и я понял, что нож сделал что-то нехорошее, а потом завернул Родиона в покрывало и отнес куда-то. Было грустно, странно и совсем безнадежно. А потом было темно и холодно в сердце, и будто целая скала давила на меня, и я больше уже не мог.
Потом я вернулся в сад, и качели наконец вернулись ко мне. Плакала яблоня, плакали все, а я не плакал, потому что мне было уже немного все равно. Дощечка на качелях узнала меня, и стала теплой и ласковой, а на ветвях появилось несколько спелых разноцветных груш.
И солнышко светило все ярче и добрее, и все веселее пели птицы, и всем было хорошо. И все яснее я понимал, что так и тут я больше не могу. Все вокруг - даже яблони - согласились со мной.
Я раскачивался, взлетал вверх и вверх, все выше и выше, улетая все дальше и дальше от земли, пока не улетел навсегда.