- Равняйсь! Смирно! - центурион идет перед когортой, оглядывает "мулов". Голова у него забинтована, багровое пятно расплывается на грязновато-белой ткани. - Выпрямиться, коряга. Ты - выше щит! Ты - шаг назад, держи ровнее... Ты - меч подними, локоть ниже. Да-да, тебе говорю, кодекс коринфский!
"Кодексом" в Риме называют глупого человека, а коринфский - это, видимо, собственное изобретение центуриона.
Он доходит до крайнего в первом ряду, разворачивается на пятках. Орет:
- Молитву! Начи-най!
- Это мой меч, - гудит строй. Привычные слова успокаивают, дают уверенность. - Таких мечей много, но этот меч - мой.
* * *
Слова "молитвы меча" действуют и на меня.
Мне гораздо лучше.
- ...мой меч - это мой брат, - повторяю я вслед за "мулами". Меня пронзает насквозь, словно гигантская ржавая игла, во все небо прошла сквозь мое сердце - и теперь болтается. Задевает что-то внутри. И каждый раз меня словно заново пронзают насквозь.
Луций. Арминий. Брат.
Предатель.
Стискивает горло.
Чтобы отвлечься, я пытаюсь думать о другом.
- Откуда взялась эта молитва? В других легионах, насколько знаю, ничего подобного нет.
Тит кивает.
- Был один центурион... Очень крутой. Мы его называли Цербером - потому что у него на спине была татуировка адского пса. С противной такой мордой, почти как у него самого. В шипастом ошейнике. Цербер очень гордился этой псиной. Там еще надпись "semper fi". Всегда верен.
- Была?
Тит Волтумий пожимает плечами.
- А он пропал года два назад. Странно как-то, словно испарился куда. Кто-то утверждает, что его гемы убили. Другие - что Цербера зарезали в драке в лупанарии. А кто-то видел, как он входил в священную рощу гемов... ну, это уж полная чушь. Там, мол, еще голубой огонь был... Враки, по-моему. Цербер был далеко не дурак. Он бы в рощу не сунулся. А центурион он был стоящий, жаль, если погиб.
Тит Волтумий говорит, не глядя на меня.
Я уже не слушаю.
Потому что игла в сердце снова шевельнулась.
* * *
К вечеру цари и посланники царей покинули деревню.
Они увезли с собой дочерей и сестер, бывших римских заложниц. Осталось только несколько девушек.
- Для начала восстания достаточно трех-четырех племен. А дальше все пойдет гораздо веселее. Скоро остальные народы Германии присоединятся к нам. Но, конечно, при одном условии...
- Каком?
Тиуториг плавно переместился на другой край стола, перетек, словно расплавленный свинец. Взял в руки фигурку римского орла, хмыкнул. Очень похоже сделано. Гордый птенчик. Только свастики не хватает.
Серебряная маска повернулся, глаза-щелки смотрели на однорукого в упор.
- Что мы будем побеждать.
* * *
Гемы отхлынули. Семнадцатый Морской устоял.
"Мулы" переглянулись. Этот шум - далеко позади, на дороге. Где-то в хвосте римской колонны. Это...
Легионер побледнел. Не может быть!
- Обоз, - сказал он. Слово прозвучало как гром среди ясного неба. Железное такое слово. Отточенное.
Некоторые легионеры развернулись и побежали к хвосту колонны. У них там жены... дети...
- Стоять! - заорали центурионы. - По местам! Приказа не было. Стоять, я сказал!
- Куда, солдат?! - старший центурион заступил бегущему дорогу.
Легионер замер, глаза -- словно провалившиеся в череп.
- Там моя жена... и мои дети!
Тит Волтумий покачал головой. А внутри - чудовищный провал, пропасть, в которую летишь и даже кричать от ужаса не можешь. "Рыжая, рыжая". И при этом стараешься говорить правильные вещи.
И, главное, делать правильные вещи.
- Ты им так не поможешь, солдат.
Это правда. В затылке - озноб.
Это проклятая, проклятая, проклятая, к воронам правда!
"Мул" посмотрел на центуриона, задергался, не отпуская края плаща. Из глаз легионера выкатились слезы. Он начал вдруг сползать, оседать, цепляясь за руку Тита Волтумия. Ноги не держали.
Подбежал легат. Лицо перекошенное. "Жалеешь, небось, что не убил тогда этого Арминия?", подумал Тит. "И тебя он обвел вокруг пальца, Гай. И пропретора. Всех нас обвел. Вот тебе и варвар".
Рыжая, снова прихватило у сердца. Она в обозе.
Легионер посмотрел на Гая снизу и начал выть.
- Где всадники?! - кричит "мул". - Почему они...
- Отставить! - легат холоден и спокоен. - Там Девятнадцатый легион, они разберутся. А мы выступаем по команде.
Легионер воет. Раздирает себе щеки ногтями.
Как плакальщица на похоронах.
- Возьмите его, - приказал легат. - Префекта Эггина ко мне! Живо!
* * *
Девятнадцатый ведет бой. Он - в конце колонны, обоз на его попечении.
Германцы врубились между когортами Девятнадцатого легиона, вбили клин - и расширили, разломали, словно рычагом, железное тело легиона. Шестая когорта, охраняющая обоз, оказалась отрезана. А вместе с ней - жены легионеров и все припасы. Девятнадцатый Счастливый дрался на узком фронте, стиснутый с двух сторон лесами и болотом, а на головы его "мулов" без остановки летели камни и копья.
Варваров тысячи. Похоже, они собрались сюда со всей Германии.
Марсы и ангриварии, херуски и бруктеры, лангобарды и фризы, трементины и герарии.
Все вдруг неожиданно и дружно ненавидят римлян!
Среди полуголых германцев бьются бритые и коротко стриженные гемы в римских лориках. С римскими же гладиями, пилумами и зелеными щитами вспомогательных когорт. В дешевых бронзовых шлемах, которые положены солдатам второго сорта.
Бой идет до остервенения.
Несмотря на огромные потери, Девятнадцатый Счастливый выжимает гемов из узкого горлышка. Еще немного и...
Мы идем по Африке.
Мы идем по Галлии.
Мы - идем.
Внезапно строй римлян прогибается. Глухие удары. Крики и вой. Во фланг наступающей центурии врезался новый отряд варваров. Гигант-германец с молотом разносит строй - одним ударом убивая по два-три человека, проламывая щиты и доспехи. Он невероятно, чудовищно силен. Люди такими не бывают.
Рет Септимий, оптион Девятнадцатого Счастливого, орет и колет, колет и орет. Это работа. Горло уже хрипит так, что слова вылетают оцарапанными.
- Баррраа! - гремит над лесом.
Гемы наседают. Кричат, накручивая себя, и лезут на стену щитов. Для них война - развлечение и показуха, для римлян - тяжелый труд. Но мы делаем свое дело. И делаем его хорошо.
"И это, к воронам, наш обоз!"
Септимий колет.
Внезапно в оптиона словно плеснули кипятком - левая щека горит. И мокрая. Септимий дергается, с края шлема падают красные капли. Кап, кап. Германцы взрываются криком. И легионеры тоже кричат - но по-другому. В ужасе. Оглушенный, оптион падает на колено. Рядом валится тело в лорике - и с чем-то непонятным вместо головы. Жуткое месиво. Точно голову легионера расплющили вместе со шлемом.
Септимий моргает. Начинает подниматься... Ничего, сейчас мы все исправим. Во всем разберемся...
- Рет, осторожней! - кричат ему.
Прежде чем умереть, оптион поднимает взгляд и видит гиганта-германца с оплывшим, бессмысленным лицом. Из уголка рта сползает ниточка слюны.
Молот взлетает...
У гиганта - глаза разного цвета. Зеленый и голубой. Они едва заметно косят.
Молот опускается.
* * *
Нет ничего хуже, чем ждать.
Легионы молча стоят. Звуки боя почти стихают.
Внезапно ряды солдат начинают расступаться - без всякой команды. Образуется широкий коридор, словно дорога почета для триумфатора. Тишина.
Невысокая фигурка в лохмотьях - бредет по коридору. Женщина. Судя по всему, италийка или гречанка.
Женщина говорит:
- Где мне найти мою девочку?
Безумие в ее глазах. Серый опрокинутый мир с выпущенными кишками и запекшейся в детских волосах кровью.
Легионеры молчат. Отводят глаза.
- Вы не видели мою девочку? - спрашивает женщина. Ей не отвечают. Застывают молчаливой стеной.
Она бредет между ними, легионеры расступаются, опускают головы.
Женщина начинает бормотать. Солдаты молчат.
Она протягивает к ним руки. На руках - кукла, завернутая в рваные тряпки. Это обычная детская игрушка - тряпичная кукла, сшитая из цветных обрезков ткани.
Кукла в крови.
Я стискиваю зубы.
Девятнадцатый Счастливый не справился.
* * *
Как в нас рождается трусость?
В какой расщелине она живет?
Ты думаешь, что ты -- утес, замшелый камень. Что ты гора, сложенная из огромных вулканических плит, что в твоей сухой, пористой, прокаленной туше нет места склизкой, забывшей про свет, змее. Ты считаешь себя неустрашимым. Ты проходил через ужас раз и другой, ты проходил сквозь боль, голод и накал битвы. Склоны твоей скалы опалены огнем вулкана...
Ты не боишься ничего и никого.
А червь живет глубоко внутри. Растет и ползает. Ты даже не чувствуешь его шевеления... нет, изредка чувствуешь. Как будто кто-то касается тебя белесыми влажными кольцами. Но ты сразу забываешь про это. И живешь. И снова дожди, грозы, разряды молний, ураганный ветер, огонь, вода, удары волн -- все, что угодно. Ты стоишь. Ты смеешься.
Посмотрите на него. Он ничего не боится. Он суров и непоколебим.
Ты такой. Ты уверен, что так все и есть. Твои склоны суровы и обветрены.
А червь внутри все шевелится. Живет. Собирает влагу, что просочилась сквозь мелкие трещины, безгубым ртом заглатывает плесень и мелких насекомых.
Растет.
И вот однажды оказывается, когда идет очередной ураган, что внутри тебя есть другой.
Тот, что боится.
Червь.
Белесо-розовый. Ритмично извивающийся. Зачем ему ураган? Урагана он не хочет.
Он боится.
Тебя нет, но есть червь.
И червь боится за вас обоих.
* * *
Обоз умирал. Разбитый и выпотрошенный, со вспоротым брюхом, волоча вывалившиеся кишки, оставляя широкий кровавый след, он полз еще некоторое время, сопротивлялся, но все же - изнемог.
И началась резня.
Рыжая закрыла глаза на мгновение. Нельзя поддаваться панике! Нельзя!
На ее глазах гемы кололи копьями стариков и детей, убивали беспомощных, даже не пытающихся спастись рабов, насиловали женщин и тут же рубили им головы, резали глотки и вспарывали животы. Опьянев от крови, словно зрители на арене, видевшие смерть сотни гладиаторов, они превратились в единого беспощадного, бессмысленного кровавого зверя. Белеют клыки. Льется кровь. Тела, сотни тел. Тысячи тел. Кишки, мозги, отрубленные руки и ноги. Маленькие и большие.
Большие и маленькие.
Это уже неважно.
В грязь Великой Германии вливается римская кровь.
* * *
Рыжая. На латыни - Руфина.
Она схватилась за нож. Германец расхохотался. Огромный и страшный, со светлыми жестокими глазами, он обдал ее едким запахом пота, болотной тины и звериных шкур.
Германец взвыл от внезапной боли. Схватился за лицо. Кровь закапала у него из-под пальцев.
- Шлюха!
Рыжая рассмеялась - гибкая и опасная, как пламя. Вытащила кинжал. Клинок в ее руке полыхнул огнем - отражение волос. Кровь из лопнувшей от удара губы размазалась по щеке.
- Приди и возьми честь шлюхи, красавчик! Приди и возьми.
* * *
- Эй, рыжая! Брось нож, а то порежешься, - сказал германец насмешливо. Он улыбался. Кровь текла с рассеченного ее ногтями лба, капала с брови, но гем словно не замечал этого. Мужчина. Руфина смотрела в его лицо и видела знакомое выражение довольного, уверенного в собственной безнаказанности, урода. Он никуда не торопился. - Ложись лучше.
Он жестом показал "ложись на спину". Кинжала в ее руке он словно не замечал.
На мгновение она задохнулась. Я ношу ребенка. Как не вовремя, Руфина. Как не вовремя...
Вся жизнь моя - именно так. Не вовремя.
Не с тем. Не так.
Она фыркнула, жестом показала германцу -- сейчас, сейчас... Попробуй меня взять. "А потом я отрежу тебе твое хозяйство".
Рыжая приготовилась, словно невзначай отвела руку назад, за бедро. Нужно, чтобы он не видел ножа до последнего момента, до удара. Чтобы увидел только короткий блеск железа. Только тогда у нее будет шанс против настоящего воина. И остановилась... "Если ему надоест со мной возиться, меня просто убьют".
Тит за меня отомстит. Кому? Всем этим германцам?!
Любимый, сильный. Неуклюжий и смущенный.
Нет.
Она будет жить. Среди германцев. Среди убийц. Ради него, ребенка любимого мужчины. Мерзавца и сволочи.
Жаль, что о сыне он никогда не узнает.
Но зато она расскажет мальчику об отце. Мальчик вырастет сильным и красивым, он...
От удара кулаком в лицо Руфина на мгновение потеряла сознание. Вспышка света. Темнота. Падение.
Когда очнулась, то лежала на земле. Все тело болело, лицо ныло.
Германец грубо раздвинул ей ноги. Шершавые ладони, с твердыми, как коровье копыто, мозолями...
Пальцы. Она закричала:
- Нет! НЕТ! Не надо!
Германец вдруг дернулся, замер, сгорбился. И рыжая увидела над его головой взлетающую палку - темное, очень древнее дерево, отполированное ладонями.
Палка опустилась.
БУМ. Отскочила от крепкой светловолосой макушки.
Рядом стояла старуха - древняя, как стены Рима. Палка снова взлетела и снова опустилась. Бум. Бум. Словно из германца выколачивали пыль.
А гем даже не думал защищаться. Странно. Пальцы убрались из нее, рыжая вздохнула.
Гем заморгал - беспомощно.
Старуха закричала на него:
- Пошел прочь, дурак! Думкопф! Отойди от нее! Она с требухой! Не видишь, что ли?! Дубина!
Звероподобный, огромный гем послушно поднялся. Отошел, как побитая собака. Даже взгляд похож. Интересно.
- Надень ей веревку, - приказала она германцу. - И перестань пялиться, бесстыдник.
- Да, великая мать, конечно, великая мать, - забормотал великан. Опустил глаза. Казалось, крошечная старуха имеет над ним чудовищную власть.
Власть?
Рыжая улыбнулась.
Старуха внимательно посмотрела на нее... и вдруг кивнула. Одобрительно.
* * *
Начинается дождь. И идет, не переставая, несколько часов. Дорога раскисла, тетивы луков отсырели, доспехи стали тяжелее раза в два.
Холодно.
Легионы просят огня, думаю я.
Прометей, похитивший огонь, чтобы сделать людей людьми...
Где ты, человеколюбивый титан? Легионам нужен огонь!
Нам бы согреться. Хотя бы чуть-чуть.
Пар дыхания поднимается в остывшем, влажном после дождя воздухе. Что ж... хотя бы такое напоминание, что мы еще живы.
- Обоз, - начал легионер и замолчал. Говорить тут не о чем.
- Да, - кивнул Марк. Вспоминать об этом не стоило. Что сделали разъяренные варвары, "фери", с женщинами и детьми легионеров...
Лучше бы нам не знать. Не видеть.
И не думать. Не думать, солдат.
Марк закрыл глаза. Влага оседала на разгоряченной после скачки коже. Марк провел рукой - лоб был чудовищно холодным, словно кусок льда. Декурион вздохнул. Странно, что я могу сейчас об этом думать. Мне бы не думать совсем, а упасть и вырубиться. Года на два. Точно. Или лучше на три.
- Есть что пожевать? - спросил Марк.
Ему передали зачерствевший кусок лепешки. И полоску сушеного мяса.
От голода он чуть не потерял сознание.
- Спасибо, - он вонзил зубы, оторвал кусок, начал жевать. Рот наполнился слюной. Жуй, жуй, велел он себе. Проглотить всегда успеешь.
В животе заныло. Марк остановился, пережидая внезапную боль.
Потом снова стал жевать.
* * *
Я вижу: Квинтилий Вар ранен. Смертельная бледность покрывает его лицо. Главный легионный хирург перебинтовывает бедро пропретора, рядом - его помощник, тоже хирург, накладывает повязку на оцарапанное веткой лицо префекта лагеря Цейония.
Похоже, в этот раз война коснулась и тех, кто на самом верху.
- Нам нужно решить, что делать дальше, - говорю я.
Цейоний улыбается. Жаль, что ветка не выцарапала его бородавку. Без нее лицо префекта было бы чуть менее омерзительным.
- Послушаем этого, несомненно, очень опытного воина! - говорит он.
Я кладу ладонь на рукоять гладия. Один удар - и участь бородавки будет решена безвозвратно.
Улыбка Цейония тускнеет.
Вар поворачивается ко мне:
- Что же ты молчишь, Гай Деметрий Целест?
Резкость Вара объяснима. У него руки трясутся так, что даже лицо подергивается.
- Что с обозом? - говорю я.
- Обоза больше нет. Девятнадцатый легион почти полностью уничтожен, легат. Его орел потерян.
- Но...
- Германцы его захватили.
Потеря орла - наивысший позор для легиона. Это означает, что легиона больше не будет. Никогда. Значит, уцелевшие солдаты Девятнадцатого уже могут считать себя мертвецами. В лучшем случае их вольют в другие легионы.
- Гай, - говорит Квинтилий Вар, - я принял решение. Оно мое и только мое. Я не могу предстать перед Августом с вестью о позорном поражении... я не вынесу...
- Что вы задумали, пропретор?
Молчание. Тяжелая густая тишина. Понятно.
Квинтилий Вар поднимает голову. Он сегодня небрит, черты лица заострились.
- Для настоящего римлянина может быть только один выход...
- Сражаться до конца? - говорю я с издевкой. - Понимаю, пропретор, и полностью вас поддерживаю.
- Деметрий Целест, хватит шуток, пожалуйста!
Я молчу.
Вар подразумевает, что в его случае броситься на меч - путь, достойный настоящего римлянина.
- Вы собираетесь покончить с жизнью? Отличный способ вдохновить свои войска, пропретор! Даже странно, что Юлий Цезарь и Сципион Африканский так редко им пользовались...
- Нет! - кричит он. - Нет! Что ж вы... вы не понимаете, легат! Гай!