- О, непримиримые силы природы! Сколько же вас прошло перед взором нашей, многострадальной цивилизации! Варвары и римляне, католики и гугеноты, аристократы и трудовая беднота... В замирании смотрю я на ваши жестокие битвы, где по каждую сторону боевых порядков прочно стоит "своя правда", с ненавистью взирая на развернутые стяги своих непримиримых противников - приверженцев вечных "сил зла".
Кто успокоит их, кто сможет открыть "неистовым шеренгам" ту грань мироздания, за которой обе стороны увидят нечто единое, одинаково ценное для всех этих достойных людей, ведь каждый из них одинаково радуется свету солнца и верит в то, что жизнь дана ему для красоты, добра и счастья...
...Нет, нет, Первосвященник не уговаривает бросить меч ради мира. Он лишь показывает "белому" и "черному", истинную природу света, исходящего из тьмы космоса, а также истинную природу тьмы, полной поглощенного ею света...
Планета Земля, 5-й год от начала Великой войны...
Как прекрасна летняя ночь на Центральном Рубиконе! Если бы сам господь спустился сюда затем, чтобы излить свой гнев на столкнувшиеся в смертельной войне народы, и если бы он, по счастливой случайности, оказался именно здесь, то, возможно, что он не стал бы торопиться с исполнением своей воли, завороженный обступившей его красотой...
Ступая своими невесомыми ногами по вспаханной взрывами земле, увидал бы он и быструю, многоводную реку, и притаившиеся по ее берегам, нетронутые бомбежками рощицы, и широкое, величественное звездное небо, - совсем не такое, каким привык его видеть он - вечный обитатель небес.
Сокрушенно вздохнув, прошел бы он по вязкой от недавнего дождя земле: перешагивая через лужи, наступая на стреляные гильзы и осколки гранат; недовольно качая головой, постоял бы над неубранным телом убитого днем солдата..., и, возможно, уже решил бы тяжкую участь земных обитателей, как, вдруг...
Его божественного лица коснулся бы свежий ночной ветерок, принеся с собой, неизвестно откуда, неподражаемые запахи цветущей сирени. А из расположенных неподалеку окопов донесся бы чей-то дружный смех и многообещающее стучание поршня походной керосинки, разогревающей заветную солдатскую тушенку...
И, посмотрев еще раз на звездный купол, махнул бы Он тогда рукой, подумав в сердцах: "живите, как знаете", и унесся прочь, к другим, подвластным ему мирам.
...- Так вот, я и говорю: дождался наш Петюня ночи, и решил спуститься к реке, чтоб, значит, позор свой отмыть, - уж больно атака была суровая... А вода-то у нас здесь грязная, вся в иле, - вот и решил Петюня пройти чуть дальше, к нейтральной полосе...
Басадов замолчал: кто-то уже напирал сзади, стараясь оказаться поближе к известному на весь батальон рассказчику, чтобы не пропустить момент, когда дюжина здоровых глоток взревет громким смехом, назло старухе войне и серьезному лейтенанту Гостицину, по прозвищу "Гость".
- Полегче, полегче! - сказал он, когда напиравшие солдаты едва не свалили его с пустого снарядного ящика, который он по-братски делил с кряжистым, мосластым сержантом Серовым.
- Ну, что было дальше, Басадов? - спросил голос какого-то вновь поступившего "салаги", из-за чего Басадову пришлось выдержать долгую паузу, чтобы его товарищи не подумали, что он пошел на поводу у "молодого". Наконец, дождавшись тишины и вдоволь истомив слушателей, он продолжил.
- А дальше, - идет наш добрый молодец, крадется... в логово к самому супостату..., потому что, значит, выстирать свои портки в нашей стоялой воде - ему обидно. А подавай ему чистую водичку с песчаным берегом!
- Добрался наш соколик, огляделся, и начал раздеваться... А как разделся, и вошел в воду, глядь, - а в двух шагах от него Лизка собственной персоной, и, само собой, в чем мать родила!
- Лизка - это кто? - спросил все тот же "молодой голос", еще не знавший, что "Лизкой" бойцы называли Эльзу Страйн - корректировщицу арт-огня их противника, смущавшую вражеских солдат большой грудью и откровенно проститутскими духами.
... - Что делать? - продолжал Басадов, упорно не обращая внимания на "салагу", - другой бы, конечно, растерялся..., побежал бы к автомату, а еще лучше, - сбегал бы домой, за гранатой, чтобы уж жахнуть по Лизке по-настоящему, пока она без своего бюстгальтера, что, говорят, и снарядом не прошибешь...
Басадова заглушил хохот солдат; смеялся даже получивший недавно известие о смерти брата Рябинин, закрыв лицо своей широкой рабочей ладонью. Казалось, сама смерть отступила теперь от линии укреплений, в недоумении наблюдая за своими разошедшимися "клиентами", никак не желавшими осознавать всю скоротечность их опасной жизни.
- Ох, ты и врать мастак, Сережка! - отсмеявшись, сказал, наконец, Рябинин, - рад, что наш Петюня ужин готовит, - и, давай заливать!
- Рассказывай, рассказывай! - тут же перебило его несколько голосов, и, лукаво усмехнувшийся, довольный своим триумфом Басадов, продолжал.
- А что тут рассказывать: оценив свое положение, наш боец, как настоящий русский солдат, конечно же, пошел в рукопашную. Благо, что оружие - его исподнее, - как раз было у него в руках..., а дамы, - как известно, - страсть как боятся такого оружия!
- Ну что, - все глумишься? - протискиваясь мимо, уже стонущих от смеха солдат, спросил Петюня. В руках его был котел с чищеной картошкой.
- Вот, рассказываю о твоих подвигах вчерашней ночью..., - Басадов с опаской покосился на внушительных размеров котел, нависший над ним подобно днищу танка.
- А..., завидно?
- А как же! Лизку-то, любимицу нашу, - растоптал вволю!
- Вы ему больше верьте...
- А ты возьми сам, и расскажи! Что вы с ней там делали, что у "супостатов" прожекторы с час потом успокоиться не могли!
- Не твое дело..., - нахмурившись, сказал Петюня, уходя с котлом по направлению к заветной кухне.
- Правда, оставь парня..., подумаешь - полез неудачно купаться! - вступился Рябинин, - А как ты, весной Наташке своей свидание в роще назначил, а "джоны" возьми, да и начни артподготовку..., - вот кто портками сверкал, - аж Лизка, небось, с той стороны возбудилась!
Пристыженный Басадов усмехнулся, закурил. В его прищуренных глазах затаился никогда не утихавший огонек: "ладно, смейтесь, Басадов еще всем вам покажет...", говорили эти глаза, умело расположившиеся на широких славянских скулах.
До ужина было еще далеко, и бойцы стали постепенно расходиться. Осталась лишь неразлучная "тройка": Басадов с Рябининым и всегда молчаливый Серов - бывший медбрат лечебницы для душевнобольных, а теперь - матерый воин и непревзойденный рукопашный боец. Здесь не хватало лишь одного - того самого Петюни (Пети Самохвалова), который, несмотря на свою фамилию, никогда не хвалился; даже тем, что был единственным из солдат взвода, имевшим за плечами два курса высшего образования. Но в данный момент он был занят по истине святым делом, и никак не мог присоединиться к любимой компании.
- Твоей что-то долго нет..., - Рябинин посмотрел на Басадова.
- Скоро придет..., все нормально...
Он и сам теперь думал о Наташке - серьезной, как школьная учительница, снайперше, с которой у них разразилась стремительная любовь "без надежды на продолжение". Правда, так говорила Наташка, а он, Басадов, верил в то, что "продолжение" у них обязательно будет, и он еще пройдет с ней по улице Энгельса, мимо цветущего Первомайского парка...
- Как думаешь, - попрут завтра? - спросил Басадова Рябинин, вглядываясь в темноту ночи. - Вчера ходили, с полвзвода потеряли..., даже убитых не всех собрали..., наверное, попрут.
- Может, нет...
- Точно, попрут..., у меня рука всегда перед боем болит..., будто чует...
- Ты что-то путаешь, Рябинин, - рука на погоду болит.
- Это у тебя на погоду, а у меня - на сражение! Помнишь, как в мае набросились на нас - с танками, прямо, как в Сталинграде..., взводного нашего тогда еще убило..., - так у меня она и в ту ночь болела, аж ныла!
Басадов не ответил, - он молча курил, и, хотя усмехнулся, но все же не стал отпускать какую-нибудь из своих дежурных шуточек, - Рябинин воевал уже так долго, что во всем батальоне нашлось бы, разве что, с десяток таких "долгожителей", а потому к таким, как он, прислушивались. Но ночь была тихой, как в летнем саду, и в его слова, все-таки не хотелось верить.
- Тихо-то как, Рябинин! Будто бог сошел к нам с небес..., - нарушил, наконец, молчание Басадов, вдохнув теплый ночной воздух.
- Ну, ты скажешь, тоже - что ему тут делать, - воронки считать?
- И то верно..., ну что, как там наш кормилец, - жрать что-то охота!
Басадов хотел уже пойти проведать "насчет пожрать", как вдруг до его уха донесся юный девический голос, и он повернулся, прислушиваясь.
- Аленка, - что ли?
Рябинин после контузии был туговат на ухо, и потому вопросительно посмотрел на Басадова, но вскоре звонкий голос прозвучал ближе, и он улыбнулся, радостно кивнув своему товарищу.
- Куда, куда..., - надоели уже..., куда хочу, туда и хожу! - услыхали они, и вскоре перед ними уже стояла Аленка собственной персоной, в своих затертых до черноты джинсах и старой, полинялой от многих стирок майке.
- Ну, наконец-то! - воскликнула она, увидав Рябинина. - Дядя Вася, хоть ты им скажи, что я не шпион, - привязались, как банный лист к одному месту!
- Все нормально, хлопцы, - это к нам! - крикнул Рябинин в темноту.
- С командиром сами будете объясняться! - недовольно ответили ему оттуда.
Аленка жила в расположенном неподалеку селе. О себе она рассказывать не любила, говоря лишь, что родилась в шумном городе, превратившемся в одну ночь в развалины, и что у нее тоже были родители, детские мечты и любимый парк с каруселями...
Услыхав такое, понятливые солдаты больше не пытали ее о прошлом, а непонятливым об этом настоятельно "намекали" их товарищи, поскольку Аленка была настоящей любимицей роты.
Она всегда была в делах; то, отыскивая лекарства для какой-то приболевшей соседки, то присматривая выгодного покупателя на молоко, что исправно давала их Зорька, или выпрашивая керосину в обмен на теплые шерстяные носки. В русских окопах она заигрывала с молоденькими солдатами, в американских - болтала на каком-то тарабарском наречии, безобразно коверкая, и так уже испорченный ими язык великого Шекспира... Ее знали все, и если было что-то, объединявшее вооруженных людей по обе стороны протянувшихся укреплений, то это была Аленка - живое напоминание всем, очерствевшим на долгой войне мужчинам о том, что они тоже были способны понимать прекрасное и дорожить им.
- Дядя Вася, Басадов! - воскликнула она, повесившись на шею Рябинину. Басадова же она, как обычно, лишь аккуратно поцеловала в щеку, что часто задевало его, вызывая что-то наподобие ревности к своему товарищу.
- Здравствуйте, товарищ медбрат! - поздоровалась она с Серовым, но целовать тоже не стала, - узнав о его прошлой профессии, она отчего-то всегда чувствовала к нему недоверие.
- Дядя Вася, это вам! - сказала она, вытаскивая из кармана сверток.
- А мне ты подарок не принесла? - не скрывая зависти, спросил Басадов.
- А вам и так есть, кому дарить! - тут же ответила осведомленная девочка.
- Ну, все, - побегу я..., мне еще к Вагнеру нужно зайти...
- Да, подожди ты! Видал, - к Вагнеру ей нужно! Что у тебя за дела с ним?
- Молоко он у меня покупает, дядя Вася! - Аленка улыбнулась, и на щеках ее появились ямочки, - еще замуж звал..., дождусь, говорит, пока тебе исполнится восемнадцать, женюсь, и увезу в Аризону, в свой двухэтажный дом!
- Ты это брось! - Рябинин погрозил ей пальцем. - Ишь ты, в Аризону...
- Ну а еще что у них там? - спросил он, озвучивая общий вопрос, ибо "население" этой стороны Рубикона всегда живо интересовалось тем, что происходило "там", за вспаханной снарядами полосой.
- А что еще... за вчерашнюю атаку Вагнер получил нагоняй..., убитых хоронили весь день..., солдаты где-то достали "нехорошие журналы" и теперь не отрывают взгляд от Лизки и та прячется от них в командирском бункере..., на днях привезли фрукты с гнильцой и все говорят "хотим домой", а капитан грозится наказаниями...
- Да что мне тут с вами сидеть? Мне домой надо! - Аленка вскочила, - быстрая и свежая как порыв довоенного ветра. Но не успела она сделать и двух шагов, как где-то недалеко прозвучал взрыв, и стоявший рядом Басадов вмиг накрыл ее своим телом.
- Что вы делаете? - возмутилась она, выкручиваясь из его сильных рук. - Это капитан новые минометы испытывает! Ночью по вам он стрелять не станет - он не дурак!
Но прозвучал еще один взрыв, потом еще...
- Вот, гад, сколько ж ему снарядов завезли! - с завистью воскликнул Рябинин. - Слушай, ты бы посидела еще у нас, - вот и ужин скоро... А как твой капитан утихомирится, так и пойдешь.
- Он такой же мой, как и ваш, - недовольно огрызнулась Аленка. - Ладно, тогда развлекайте меня! - сказала она, садясь на снарядный ящик.
- Вот, это дело! - обрадовался Рябинин, и даже неразговорчивый Серов улыбнулся.
Потом они сидели вместе, и ели вареную картошку, в которую Петюня щедрой рукой насыпал тушенки. Рядом с ними о чем-то балагурили артиллеристы, понижая голос всякий раз, когда им нужно было сказать какое-нибудь "крепкое" словцо..., а над ними сияли звезды, да так ярко, словно само небо просилось к ним в гости, попробовать знаменитых "солдатских щей".
Басадов все также шутил, и возле него опять расселись солдаты, но мысли его все чаще возвращались к Наташе, которой давно пора было вернуться, но она все не появлялась. Басадов ругал себя за паникерство, часто курил, и шутки так и сыпались из него, будто окружая неприступной стеной и его самого, и любимую им женщину.
Наташа вернулась глубокой ночью, когда они уже успели проводить Аленку, дав ей с собой "пайковых" леденцов, - и докурить последнюю рябининскую пачку.
- Почему ты так поздно? - Басадов заглянул ей в глаза, может, впервые осознав, как она была дорога ему.
- Позиции оборудовала, прошлые уже раскрыты... Извини, - устала я..., - сказала она, мягко отстранившись от Басадова.
- И ты не спишь, дядя Вася? Поздно ведь уже...
- Да вот, рука все крутит и крутит..., - пойду, пожалуй.
Они остались вдвоем. Наташа была усталой, и в свете прожекторов лицо ее показалось Басадову старше, но он тут же прогнал эти мысли, запретив им право на существование. В Наташе, как и в Аленке, он вдруг увидал, скрывшуюся за силой характера, обычную женскую беззащитность и желание найти кого-то, кто мог бы стать ей опорой в этом вечно неспокойном мире.
- Иди, спи..., - сказал он, хотя сейчас ему очень хотелось побыть с ней вдвоем.
- Да, я пойду..., прости.
Басадов еще постоял немного, вглядываясь в темноту ночи, и, махнув рукой одолевавшим его мыслям, пошел спать.
Утром, стоило лишь Басадову открыть глаза, как он сразу понял, что рука Рябинина болела неспроста. Вокруг чувствовалась та недобрая суета, что неизменно предшествует какому-нибудь событию, а проведший на войне уже более года Басадов знал, что "события" эти редко оканчивались чем-нибудь хорошим.
Выйдя из блиндажа, и увидав озабоченное лицо лейтенанта Гостицина, он только лишь укрепился в своих подозрениях, не на шутку испугавшись того, что может, чего доброго, остаться и без завтрака. Гостицин разговаривал по рации, и на его строгом, под стать самому полковнику, лице, было выражение озабоченности подростка, которому взрослые доверили совершить какое-то "важное дело".
- Что случилось..., - маршал Жуков на передовой? - спросил Басадов у Серова.
- Почти..., говорят, - ждут возвращения отряда диверсантов из Макеевки..., мы будем прикрывать их отход.
- И что? Дело-то плевое...
- Не знаю. Но нашему Гостю, похоже, достается...
По роду своей бывшей профессии, Серов был неплохим физиономистом, но сейчас лицо Гостя было настолько красноречивым, что это было видно каждому. Проходившие мимо него солдаты осторожно протискивались, чтобы ненароком не задеть своего командира, определенно получавшего в данный момент "пилюлю" от высокого начальства.
- Ну что, - доигрались! - окончив разговор, закричал Гость, и не любивший подобной суеты Рябинин поморщился.
- Всем построиться! - приказал он, уже спокойнее, но голос его при этом обрел какие-то недобрые мстительные нотки.
- А ведь я вам говорил..., - начал Гость, когда личный состав взвода выстроился в тесном окопе, - развели тут, черт знает, что!
- О чем вы, товарищ лейтенант? - осторожно спросил Рябинин.
- О чем? Об этой вашей... девчонке. До самого начальника особого отдела полка дошло это ваше... шефство!
- Так ведь она же - дите!
- Молчать! Есть подозрения, что она передает противнику ценную информацию.
Похоже, в эти слова не верил и сам Гость, - слишком уж некрасиво, неестественно он их произнес, будто ругая бранными словами беззащитную старуху.
...- Значит, так. Если она еще раз будет замечена в нашем расположении, - пеняйте на себя! А теперь все - по местам, и молите бога, чтобы возвращение наших разведчиков прошло гладко..., а то придется нам с вами..., - он в раздражении махнул рукой.
- А лейтенант-то, пожалуй, наш человек..., - во всю эту чушь не верит, - шепнул Басадов стоявшему рядом Серову, на что тот не ответил, - лишь слегка улыбнулся, что означало у него согласие.
- Всем - по местам! Из укрытий не высовываться - работают снайперы!
При этих словах у Басадова неприятно защемило сердце, потому что они напомнили ему о том, что и его Наташа лежит теперь где-то на одной из своих "позиций", глядя в прицел на отыскивающую ее среди ветвей деревьев Смерть...
Уже рассвело, и в спину им начало пригревать солнце. У Басадова дико урчало в животе; сейчас ему хотелось, чтобы эти славные разведчики поскорее начали свой бросок, раз уж они, по каким-то причинам, не захотели сделать этого ночью. Вдруг, он впервые осознал, что вовсе не боится возможного сражения, а готов его принять с таким же спокойствием, как встречающие неизбежную зиму деревья. Думая об этом, новом для него чувстве, он даже задремал, пока сон его не был нарушен внезапным грохотом взрывов.
Открыв глаза, он с ужасом увидал, что обстреливали Макеевку, - то самое село, в котором жила Аленка, и откуда должны были появиться долгожданные разведчики. Били из минометов; мишенью же был старенький грузовичок, что теперь несся по ухабистой дороге, выжимая последние силы из своего мотора. В ответ на это открыла огонь и русская батарея, "накрыв" укрепления противника плотной стеной огня.
- Так их, так! - приговаривал, быстро входящий в азарт Басадов; его товарищи молчали, наблюдая за смертельной игрой отважных ребят. Грузовик нещадно подбрасывало, и Басадов живо представил себе, что должны были чувствовать сидевшие в нем бойцы, - "летавшие" теперь между брызжущей осколками родной землей и спокойным, но таким пугающим своей неизвестностью небом...
Тем временем грузовик вылетел из села, и на всем ходу помчался к линии русских укреплений. Теперь по нему можно было стрелять и из орудий, но заградительный огонь существенно охладил пыл противника, и плотность его выстрелов стала ниже.
- Давай, давай..., - услыхал Басадов голос Рябинина. Серов же по-прежнему молчал, лишь складка на его лбу говорила о том, что он уже вполне созрел для дерзкой вылазки с ломанием челюстей и разрыванием вражеских глоток.
Воинское счастье все вело ревевший из последних сил грузовик, что был уже примерно посередине между враждующими сторонами. Но это счастье не в силах спасти всех, разбросанных по великому Рубикону бойцов, даже если, раскинув руки, упадет на них, закрыв от врага, всем своим "телом", ведь у него, у счастья, тоже имеются свои "высокие начальники" и "несправедливые запреты"...
Проехав еще несколько метров, грузовик "отыскал-таки" свой снаряд, замерев на месте. По рядам солдат прокатился стон, а немой, как "китайская стена" Серов, с хрустом сжал свой кулак, всегда пугавший своим видом даже привычного к дракам Басадова. На какое-то время машина скрылась в дыму, а затем из нее выскочила... Аленка.
У Басадова похолодела спина. Он всегда считал себя черствым человеком, не склонным к проявлению чувств, теперь же сердце его сжалось, отозвавшись в груди непривычной душевной болью. Выскочив из машины, Аленка побежала к русским укреплениям, но несколько разорвавшихся снарядов заставили ее упасть на землю.
- Во, девка, - прямо из лап смерти спаслась! - не выдержав, воскликнул кто-то.
- Убьют же! Товарищ, лейтенант!
По рядам солдат прошел гул. Вид лежащей на голом поле девочки оказался слишком тяжел для тех, кто еще недавно смеялся над ее шутками.
- Разрешите, товарищ лейтенант! - не выдержал Рябинин. - Мы с Басадовым, - одна нога здесь...
- Стоять! Под трибунал захотели!
Глаза Гостицина сверкали злостью. Сдавленный между командирскими обязанностями и зовом собственного сердца, он вызывал сочувствие, но именно об него теперь "ударилась" беспомощная ненависть бойцов.
А снаряды продолжали рваться. Вскочившая и побежавшая было к ним Аленка, опять упала на землю, не в силах справиться с окружившим ее ужасом смерти. Глядя на нее, Басадову казалось, что там теперь находилась и его собственная жизнь, связанная какой-то непонятной нитью с жизнью этой, в общем-то, совсем незнакомой ему девочки. В один лишь миг он ощутил, что если Аленка сейчас будет разорвана на его глазах, то ему уже никогда не знать покоя в жизни, даже если когда-нибудь он и впрямь будет гулять по парку со своей Наташей...
- Что ж ты делаешь, гад! - закричал он на лейтенанта, и если бы не сильные руки Рябинина, наверное, бросился бы на него, как разъяренный зверь.
- Гляди, - кто это? - пронеслось по рядам, когда со стороны противника показался бегущий к Аленке боец.
- Давай, давай, дорогой..., - сказал кто-то, прямо над ухом Басадова, и он, вырвавшись из рук Рябинина, посмотрел на поле.
Презирая законы войны, и почти не пригибаясь, к Аленке, действительно, бежал нежданный спаситель, и расстояние между ним и девочкой стремительно сокращалось. Несколько десятков человек теперь молили за него бога с такой силой, что ее, наверное, хватило бы на спасение самого отъявленного грешника... Преодолев последнее расстояние, боец прыгнул, закрыв девочку своим телом.
- Ура! - взревели солдаты, и Басадов тоже ревел..., и по глазам его текли непрошеные слезы.
- Что? Не понимаю вас..., не понимаю вас, товарищ майор! - заорал лейтенант, надрывая жилы для того, чтобы перекричать солдат. - Так точно..., понял, - сказал он уже тише, и потому, как-то недобро. Отложив рацию, Гостицин изменился в лице, но приказа не последовало, и какое-то время он продолжал вместе со всеми смотреть, как отважный боец тащил за собой девочку, но она сопротивлялась, видимо, не желая ползти в сторону противника.
- Ну что, так и будем смотреть? - гулким басом спросил молчаливый Серов, так что Гостицин вздрогнул.
Не говоря больше ни слова, Серов выскочил из укрытия, и побежал к Аленке.
- Давай! - успел услыхать Басадов, голос Гостицина, когда уже сам выпрыгнул наружу.
Ноги несли его легко, как это бывало всегда во время атаки, будто бы сама земля уже не считала его своим обитателем, а лишь, оказавшимся здесь на какое-то время, случайным гостем. К этому чувству трудно было привыкнуть, да он и не пытался этого сделать, видя перед собой лишь двоих, ползущих по земле людей...
- Я возьму ее! - крикнул он вражескому бойцу, упав рядом с ними, - очередной взрыв "просвистел" осколками над их головами.
Тот ответил что-то по-английски и кивнул. Басадов схватил Аленку и побежал. Навстречу ему уже неслись его товарищи.
- Не надо, я сам! - крикнул он, но они пробежали мимо, а Басадову некогда было оборачиваться.
Он впрыгнул в окоп, словно в живую воду, чувствуя ужасную пустоту в голове и ноющую боль в правом предплечье. Над ним склонились бойцы, стараясь вытащить из его рук девочку, и он не сразу сообразил, что ее нужно было отпустить.
- Куда они побежали?
- Куда, куда, - бойца того выручать..., ранен он.
- Басадов посмотрел на перепуганную Аленку, которой теперь брызгали в лицо и давали нашатырь. Она тоже смотрела на него, виновато улыбаясь.
- Что, прокатилась?
Она не ответила; лишь пожала плечами, как провинившаяся перед старшим братом сестренка, но Басадову не хотелось ругать ее..., сейчас ему сильно хотелось спать. Он видел, как рядом с ним оказался тот самый вражеский солдат..., нет, скорее, офицер..., а потом с отвращением поморщился, потому что на этот раз нашатырь засовывали уже ему, а он просто не переносил этого запаха.
Когда Басадов пришел в себя, Рябинин рассказал ему все, что они смогли разузнать от спасенной девочки. Всегда умевшая находить для себя дело, отыскала она его и на этот раз, встретив пришедших в село разведчиков, и тут же вызвавшись провести их ночью к вражеским укреплениям. Но до ночи дело так и не дошло, потому что на рассвете их обнаружили, отчего им и пришлось спасаться, прямо на виду у врага. Побежавший же к ней на помощь был тот самый лейтенант Вагнер, что, видимо, и вправду был покорен обаянием Аленки не меньше "русской" стороны.
Пока его товарищи тащили Вагнера, - ранило Серова, и его отвезли в госпиталь без сознания. На Гостицине все это время просто не было лица, и солдаты подозревали, что он что-то знает, причем это "что-то", вряд ли было хорошим.
- Ты ешь, ешь, - приговаривал Рябинин, буквально заставляя Басадова проглотить очередную ложку, казавшейся ему теперь совершенно безвкусной еды.
- Вот, такие у нас дела, Басадов...
Вокруг было тихо, и эта тишина не нравилась Басадову. На его желание пойти повидаться с Аленкой Рябинин ответил, что она спит, и будить ее не стоит. День казался исчерпан. На душе у Басадова было приятно от сделанного. Хотелось курить, и выпить спирта, потому что боль в раненом предплечье не проходила..., и еще хотелось увидать Наташу. Басадов попросил закурить, и добычливый Рябинин достал для него целую сигарету..., жизнь снова была неплохой, пусть даже без спирта... и без его Наташи.
Только к вечеру стало ясно, что события ушедшего утра не завершили этого дня, а, скорее напротив, - сильно его усложнили, предопределив грядущую развязку.
- Теперь слушайте, - сказал Гостицин Рябинину и Басадову, закрыв за собой сколоченную из досок дверь.
- Как стемнеет, берите девочку и уводите ее отсюда куда-нибудь подальше.
Глядя на вопросительные взоры бойцов, Гостицин вздохнул: умный солдат, конечно же, лучше глупого, зато глупому ничего не нужно объяснять.
...- Ваша Аленка на подозрении у Хлатова... Тогда, утром, узнав о том, что она была с разведчиками, и что никто из них не выжил, он приказал арестовать ее, и доставить к нему. Думаю, никого из вас не нужно убеждать после того, что я сказал...
Ответом ему было молчание. Особист Хлатов был из тех людей, что настолько твердо знают свое дело, что за этим самым "делом" подчас не видят самых обычных вещей, - тех, что были бы очевидны для людей более простых, менее образованных, но при этом, и более человечных. И если бы "упрямые факты" указывали Хлатову на подозрительное поведение собственной жены, он бы тогда, наверное, арестовал и ее, подвергнув самой тщательной проверке. Хлатов был нужный человек в контрразведке, Хлатов был показательно груб и горяч, тая при этом в глазах ум и врожденную хитрость. Вот почему Басадов с Рябининым не могли ничего возразить Гостицину, а лишь молча кивали ему в ответ.
- А как же Вагнер? Его что, - отдадим Хлатову? - Басадов посмотрел на лейтенанта: "молод, кончено, но должен, ведь, понимать..."
- Ладно, и его берите..., - один черт!
- Вставай, Аленка, - Рябинин нежно, по-отечески погладил ее по голове.
...- Что, уже пора? - Она открыла глаза и села, словно прилежная школьница, разбуженная матерью.
- Пора, пора..., - темная, загорелая рука Рябинина еще лежала на ее щеке, будто бы держась за ствол молодой березки, ...- ничего не бойся..., теперь ты будешь жить долго...
По лицу девочки пробежала тень; пережитые недавно волнения встали пред ее взором во всей ужасающей правде. Но лицо "дяди Васи" было таким мирным, почти домашним, что она улыбнулась.
- Вы почему не побрились моей бритвой? - спросила она, укоризненно глядя на его отросшую щетину.
Рябинин улыбнулся:
- Обещаю сделать это завтра же.
- Сделайте обязательно, - вы ведь такой молодой, а щетина вас старит...
Они шли мимо бойцов, и Басадов замечал их приветливые взгляды, которых удостаивалась не только Аленка, но и опиравшийся на палку Вагнер. Неизвестно от чего, но вечному "любимцу публики" Басадову были приятны эти взгляды. Может быть оттого, что в худенькой фигуре Вагнера вовсе не чувствовалось никакого героизма, - он, будто бы и сам уже сожалел о своем легкомысленном поступке..., а, может, и не сожалел вовсе, ведь внешность человека, порой, бывает так обманчива...
- Ну, с богом! - сказал Гостицин, когда небольшой отряд подошел к нему, - пока, вроде бы, тихо...
Но тут блаженную тишину нарушил зычный бас:
- Где командир? Где командир, я спрашиваю!
Майор Хлатов выскочил из темноты так внезапно, как сверкает на потемневшем небосклоне молния, - высокий, худощавый, непреклонный. Увидав его, Аленка прижалась к стоявшему рядом Басадову, а Вагнер выпрямился, так что, несмотря на раненную ногу, приобрел даже какой-то молодцеватый вид.
- Так..., - оглядев присутствовавших, выразительно сказал Хлатов, и в этом "так" было сказано столько, что Басадов не рискнул бы произнести это вслух.
- Укрываем диверсантов от контрразведки...
- Разрешите, товарищ майор..., - попытался сказать Гостицин.
- Молчать! - оборвал его Хлатов, - с вами, лейтенант, разговор будет особый..., а теперь - препроводить их в штаб..., немедленно!
Воцарилась тишина. Та самая тишина, что является не отсутствием, чего бы то ни было, а его преддверием, - роковой предопределенностью.
Хлатова уважали и боялись. Наравне с разговорами о "выбивании признаний", среди бойцов ходили легенды о том, как он однажды в одиночку остановил отступавшие роты; как открыто, при всех дал отпор "приезжему", вновь назначенному комбригу, не позволив отдать под трибунал одного подвыпившего, но толкового офицера. Хлатов был чем-то наподобие грозного и справедливого бога, спускавшегося с небес тогда, когда требовалось навести порядок в подвластном ему "мире". Но на этот раз "порядок" был явно не в пользу Басадова, его товарищей и Аленки.
...- Вы что тут развели..., - что за бардак! Погибает лучший отряд разведчиков, а ехавшая с ними девица, как ни в чем не бывало, отправляется назад, к врагу, да еще и вместе со своим..., - Хлатов замолчал, щадя юность Аленки, а, может быть, самолюбие бойцов. Его "грозные очи" прошлись по всем, остановившись на стоявшем с ними Пете Самохвалове.
- Ночные купания устраиваете..., развели тут! Да я вас всех, вместе с вашим командиром..., - Хлатов собрал пальцы в кулак, погрозив им то ли Самохвалову, то ли стоявшему рядом с ним Вагнеру.
- Приказ понятен?
- Так точно, - выдавил из себя Гостицин.
- Так, выполняйте, лейтенант!
Басадов почувствовал, что ему стало трудно дышать.
- Беги..., - шепнул он Аленке, - ну, беги... - Да беги же ты! - заорал он, бросаясь на майора, потому что увидал, как тот при его словах протянул руку к кобуре.
Все, произошедшее потом он помнил смутно. Помнил, как неистово заревел Хлатов, как бросились, разнимая их, другие бойцы; помнил железную хватку майора, вырвавшись из которой, он выскочил из окопа, прямо в темноту степной ночи. Догнав Аленку и ковылявшего рядом с ней Вагнера, он подхватил его со стороны раненой ноги, и уже потом услыхал знакомый до боли голос Рябинина: "да, подожди ты, - вот рванул..." Лишь Самохвалов не убежал вместе с ними, - на него навалился Гостицин, а затем и остальные бойцы.
...- Ну и дураки мы с тобой, Басадов! - сокрушался Рябинин, пробираясь между деревьями. - Да и этот..., тоже мне, герой! - посмотрел он на хромавшего Вагнера.
- Дядя Вася, - вас ведь не расстреляют?
- Говори тише, Аленка! - оборвал ее Рябинин, ...- не знаю.
Они пробирались по незнакомым для Басадова местам, но его друг имел талант чувствовать себя уверенно в любой местности, безошибочно отыскивая путь даже среди ночи. На этот счет Басадов мог не волноваться; он и не волновался, думая лишь о том, как теперь его Наташка, наверное, не может уснуть, переживая, выдумывая про себя всякие "сценарии" его будущего, - один хуже другого..., "а он идет, - целый и невредимый, глядя на тихое звездное небо, слушая ворчание неугомонного Рябинина".
- Все. Отсюда до них..., то есть до вас, - сказал он, повернувшись к Вагнеру, - с полкилометра, не больше. Дальше топайте сами..., а нам с Басадовым к своим - в каталажку!
- Спасибо, - по-русски сказал Вагнер. От боли в ноге он был бледен, но виду не подавал, и держался молодцом.
- Смотри, - девчонку доведи! - сказал Рябинин, прижав к себе, бросившуюся к нему Аленку.
- Пойдем, Басадов. Если уж он из-за нее под обстрел кинулся, значит, - не бросит...
- Пойдем, - согласился Басадов, смущенный оттого, что девочка теперь и его удостоила поцелуя.
- Прощай, Аленка..., и ты, Вагнер, прощай!
Хлатов так и не осуществил своего намерения отдать под трибунал виновников этого дела. На следующее утро произошло крупное сражение, причем основной удар противника пришелся как раз на ту самую роту, в которой был взвод Гостицина, нанеся ей большие потери.
Погиб Рябинин, погиб и сам Гостицин - "нерадивый" командир "неуправляемого" взвода, - и Хлатов умолчал об этом происшествии, ставшим вскоре достоянием "солдатской молвы". Причем "молва" эта постоянно "совершенствовала", доставшийся ей "раскурку" случай, вводя в него все новые подробности и, одновременно, беззастенчиво расширяя круг задействованных в нем людей. Поговаривали, что на Южном Рубиконе слышали рассказ о какой-то девочке, из-за спасения которой разразилось целое сражение, продолжавшееся до тех пор, пока "всеобщая любимица" не оказалась вне опасности. Конечно, в такое верили немногие, но даже превращенная в сказку, история продолжала жить, даря всем, кто ее слушал и рассказывал, веру в торжество жизни.
Басадов после того сражения попал в госпиталь. Проболтавшись там между жизнью и смертью, он, все-таки, выжил. Лежа на своей койке и беспокойно ворочаясь, он то вспоминал своих друзей, то - думал об Аленке, а то, вдруг, начинал переживать за Наташу, что, возможно, сидит теперь где-нибудь в "секрете", думая о том, хорошо ли здесь его кормят...
А когда мысли вконец одолевали его, он покидал палату, и, состроив глазки дежурной медсестре, выходил во дворик, закуривая сигарету. И здесь, в глубоком тылу, оглушительная тишина ночи вдруг "доносила" до него запахи сирени далекого Первомайского парка, в котором все никак не могла погулять одна молодая и красивая пара...
Примечания
Рубикон - небольшая река на Апеннинском полуострове, некогда отделявшая Рим от Цезальпийской Галлии. Перейдя ее во главе своих войск в 49 г. до н.э., Гай Юлий Цезарь фактически начал гражданскую войну.