Аннотация: (Сказка про то, как добро всегда побеждает зло)
СКАЗКА О ГАНСЕ, СУЛИКО И МИХЕЛЬСОНЕ
(опыт литературного творчества)
В одной украинской деревеньке жил простой немецкий парень по имени Ганс. Он все время ходил в рогатом шлеме, с автоматом шмайсер и не стирал никогда портянок...
Несмотря на злобнозахватнический вид и ненависть всех украинских жителей деревни, он любил девушку из соседнего аула по имени Сулико.
Жители деревни не любили Ганса за то, что от него несло исконносолдатским запахом портянок, и потому что когда он напивался шнапса, то начинал строить на главной площади деревеньки виселицу: рубил топором из вековых сосен перекладины, напевая старую немецкую песню:"Айн, Цвай - полицай..."
Но, несмотря на это, сердце у Ганса было доброе, как у ребенка. Бывало, поймает украинскую старушку, поставит к стенке, да пальнет ей над головой из шмайсера. Шутка!
Потому все люди в той деревни рано седели...
Бывало, еще Ганс напьется на 7 Ноября, зайдет во двор к деду Мыколе и говорит: "Матка, курка, яйка! Шнель!" А дед Мыкола и отвечает Гансу: "Да какая я тебе "матка"?!"
Понимал тут Ганс необоснованность своих претензий, опускал свой верный шмайсер и уходил от деды Мыколы ни с чем.
Разумный был парень Ганс, понимал доводы чужие и в пьяном виде...
Однажды Ганс нашел в лесу немецкий, ржавый танк и завел его (никак все-таки трактористом был), въехал Ганс в деревню на танке, наигрывая на губной гармошке "Марш немецких танкистов", да и раздавил всем жителям деревни их сортиры. Большой шутник был Ганс.
А жители деревни потом на Ганса целую неделю дулись, но в слух ничего ему не говорили, потому, как к танку боялись подойти - от танка несло говнищем, запах которого перебивал даже запах портянок Ганса...
О подвигах Ганса разносила народная молва (и ветер!) И услышала о бравом парне Гансе девушка Сулико из соседнего аула. Увидела фотографию Ганса в местной газете под заголовком "Позор дебоширам" и сразу же влюбилась в Ганса. (А откуда Ганс знал Сулико и почему он ее любил, неизвестно)
А в это время Ганс, удрученный отсутствием трудовой дисциплины в родной деревне, решил устроить в ней все по-немецкому образцовому порядку: вбил по периметру деревни телефонные десятитиметровые столбы и натянул на них ржавую колючую проволоку, сделал ворота, у которых поставил свой танк и над ними написал: "Кто не работает, тот не ест сало"
А в это время девушка Сулико решила бежать от злого отца, которого звали Абдулла и который хотел отдать свою единственную, прекрасную как лань, сладкую как персик, с глазами как две луны, с губами на вкус как шербет, дочь за сына местного богатого нефтепромышленника Саид-бея.
А в это время в деревне все жители работали по раз и навсегда заведенному Гансом немецкому порядку: все работали от зари до зари на огородах и за это получали от Ганса каждый вечер пайку сала, которое Ганс конфисковал у жителей как "дОбытое незаконным путем". Ганс объезжал деревню по периметру на танке, а на 7 Ноября и 1 Мая выдавал жителям к салу еще и горилку (потому как Ганс не был совсем зверем и у него было доброе сердце)
Саид был толстым и жирным, никогда не учился в школе и никогда не слышал о "настоящем немецком порядке", а также о таких замечательных изобретениях мирового духа как демократия и феминизм. Главным развлечением Саида было поедание плова и ковыряние в носу.
Сулико не любила Саида, но ейному папаше хотелось скорешиться с папиком Саида, потому как тот завел наклонную трубу под Сибирь и качал оттуда нефть, а потому был уважаемым человеком.
А в это время у хорошего парня Ганса начались проблемы: в его образцовой деревне завелся тощий маленький плешивый человечек, который ходил всюду в жилетке и посверкивал сиреневыми стеклышками пенсне. Он рассказывал дедам про то, что можно работать иначе: не "кто работает, тот ест", а "сало каждому по потребностям, а работу каждому по возможности". Звали человечка Лев Давыдович Михельсон.
Хороший парень Ганс почуял, что в деревне творится что-то неладное, он патрулировал ее на своем верном ржавом "панзере", на котором говнище местных жителей уже пообсохло и стало отваливаться (особенно с гусениц), но выявить причину беспорядков не мог, ибо Лев Давыдович, услышав приблежающееся громыхание танка, тут же уходил в подполье...
А в это время у прекрасной как лань девушки Сулико тоже были свои проблемы: батяня Абдулла и батяня Саид решили все-таки скорешиться и назначили день свадьбы своих отпрысков. И тут Сулико побежала из дому в чом была (а была Сулико в прекрасном нижнем чорном кожаном белье и в черных СДМ-туфлях на 20-тисантиметровом каблуке. В разрез черного кожаного лифчика с металлическими заклепками, образовывавшими рисунок черепа со скрещенными костями, она спрятала вырезку из газеты о красивом парне Гансе...
А в это время в деревне Ганса бесчинствовал Лев Давыдович: он начал рассказывать старушкам про феминизм, и что "вообще начальника лагеря (т.е. деревни) надо избирать прямым и тайным голосованием всех жителей деревни".
Люди перестали работать и только и говорили о том, что им впаривал шёпотом на завалинке Михельсон. Когда мимо на танке пылил Ганс, все дружно делали вид, что усердно работают. И хотя в достатке еще была бульба, огурцы, семечки и галушки, но сало уже подошло к концу. Над деревней встал во весь рост призрак голода...
Сулико вскочила на свой чёрный хромированный Харлей-Дэвидсон и помчалась с гор вниз, туда куда ее звало сердце - к милому Гансу.
Но батяне Сулико в облом было так обламываться, и он послал в погоню за строптивой дочерью нукеров на Лэнд-крузерах и БТРах, захваченных у глупого русского пьяницы-генерала от инфантерии Грачова. Они мчались за дочерью Абдуллы три дня и три ночи, давая на всех милицейских постах баксы за превышение скорости, а потом еще три дня и три ночи, стреляя всех гибддэшников, потому что у них кончились баксы и они стали давать взятки ментам пулями, и не знали что Сулико поехала совсем другой дорогой.
А Гансу было совсем плохо: народ, подстрекаемый Михельсоном, перестал бояться танка и так и норовил сунуть между колесами березовое поленце, а в подшипники сыпануть песочку от щедрот народных. Ганс похудел, перестал спать и практически перестал пить. На своем верном "Тигре" он занял стратегический пункт "Сельпо" и решил его оборонять до последней капли шнапса. Всю ночь Ганс сидел, задраив люки и предавался греху рукоблудия: то трогал рычаги управления, то доставал и засовывал обратно свою губную гармошку... Иногда Ганс вынимал из кармана эрзац-сигарету (в просторечии самокрутка), но закуривать боялся, потому что в смотровые щели танка снаружи заглядывали то чьи то желтые от желтухи глаза, то ствол обреза, слышался невнятный шёпот и быстрая картавая речь Михельсона: "Ну что же вы медлите?! Надо брать власть в свои руки!"
А Сулико в это время мчалась по крутой горной дороге, на которой не было ни ментов, не нукеров, а только утренняя роса и солнце, которое играло своими лучами на заклепках ее байкерского лифчика и хроме Харлея, на встречу своему счастию....
А в деревня была глухая ночь.... При свете факелов к Сельпо стягивались крупные силы озлобленных долгой трезвостью жителей, кузнец в кузнице точил фауст-патроны, а дед Мыкола достал с чердака старое противотанковое ружье. Михельсон, забравшись на башню танка, кричал, картавя и срываясь, время от времени на идиш: "Г'еволюция о котог'ой так долго говог'ил вам Михельсон свег'шилась!" Вспышки факелов озаряли его мужественное лицо со скошенным подбородком, пенсне яростно бросало в толпу отраженные блики факелов.
Над самой крутой пропастью, которую только существовала в этих Горах, Сулико остановила свой черный Харлей, осматривая прекрасный пейзаж. Там, далеко в долине начиналось утро и декхане в своих саклях начинали разводить огонь и дым от кизиловых веточек смешивался с дымом первых анашовых косячков... Сулико достала баночку пива "Гиннес", с наслаждением ее выпила и громко рыгнув, поехала дальше....
А в это время вконец распоясавшиеся жители деревни, подзуживаемые Михельсоном, начали обкладывать танк, в котором сидел Ганс, дровами и хворостом... Михельсон, попирая старую броню немецкого танка лакированными штиблетами, продолжал вопить, распаляя себя и глупых жителей. В воздухе метались искры от факелов, очумевшие совы, запах сивухи и злобнорадостный мат.
А в это время Сулико очень сильно проголодалась и решила немного перекусить в дорожной закусочной. Она зашла в чистый уютный бар в 11 утра, все сверкало чистотой и грудастая повариха приветливо сверкала золотыми зубами из кухни. Сулико села на открытой веранде за деревянный стол, накрытый белоснежной скатертью, свежий ветер, налетавший с озера, на котором резвилась с лебедьми ребетня, шевелил ее прекрасные черные как смоль волосы. Обед был прост, но питателен: солянка с грибами, борщ по-украински, котлеты по-киевски, маринованные грузди, свежие помидоры с зеленью, мясо в горшочке и запотевший лафитничик с зубровкой....
А Гансу в это время было совсем жарко....
Наконец доев яблочный пирог с ванильным мороженым, Сулико встала из-за стола и вышла на улицу. Был прекрасный полдень, солнце светило радостно, а птички ему помогали. Сулико всю жизнь прожила в заточении в шестиэтажной вилле с тремя бассейнами (в одном из которых был мартини, а в другом шампанское), с 2мя фонтанами и личным футбольным полем, была очарована окружающим ее миром, и она радостно пошла в парк, где мелькали карусели и Микки-Маус (от которого несло перегаром) раздавал детям бесплатные чупа-чупсы...
А тем временем обстановка в танке у Ганса накалялась. Жители снаружи шумели, кривлялись и требовали крови вместе с вконец обезумешим Михельсоном. Сев верхом на танковый ствол он орал что-то о потенции еврейской нации, но в реве толпы его уже никто не слышал.
Наконец Михельсон под парами кокаина не удержался на стволе и, перекувыркнувшись, улетел под гусеницы. Народ замер, наступила тишина, но тут же все снова начали разливать горилку по одноразовым гуманитарным стаканчикам, потому как Михельсон быстро вскочив с земли, снова оказался на башне "броневика" (как он сам думал о танке) и понес речугу о "смерти всем угнетателям трудового народа".
А Сулико тоже было плохо (хотя и не так как Гансу, который чувствовал себя сосиской, которую подносят к костру, в то время как пузатые бюргеры уже разливают из бочек пиво в свои громадные кружки): накатавшись на каруселях и нализавшись чупа-чупсов, ее стошнило прямо с вершины Чортового колеса на Микки-Мауса.
Ганса спасло чудо.
Был Михельсон еще тем блидуном и, оказавшись в гансовой деревне, сразу положил глаз на доярку Дуняшу, девушку целомудренную и невинную. Был язык у Льва Давыдовича подвешен хорошо и соблазнил он как-то невинную Дуняшу. Плакала Дуняша три дня и три ночи, но потерянного уже не вернуть, да и рассказала своему жениху Мыколе (внуку деда Мыколы) об этом. Осерчал молодой Мыкола, да супротив общественности то не попрешь: народ был за демократию и ее олицетворение - Михельсона. Но наел Мыкола репу, да и влез на танк, да и вытряхнул Михельсона из штиблет, да и заодно из пенсне.
А тут и Ганс люк открыл, выскочил со шмайсером верным своим, да как крикнет: "Народ, ты чо, ох@ел? Ты кого, бл@, народ, слушаешь?", да и очередь на полобоймы над головами. И упал народ на колени и вскричал: "Прости нас Ганс грешных, непутевых. Бес-Михельсон попутал!"
Тут и утро наступило, и Сулико приехала к Гансу, и свадьба была, и упились все в сисю и на радостях снесли колючку вокруг деревни, а танк утопили в болоте (по пьяне) и все жили долго и счастливо.