Этот факт Петрову стал известен совершенно случайно, и в ознаменование его свой очередной порновечер Петров решил посвятить так называемому cuckold-видео - занимательным сценам, где жена вынимает изо рта чей-нибудь конец исключительно для того, чтобы спросить у мужа, понял ли он теперь, как нужно трахаться, ну и на памяти Петрова еще ни один муж не сказал, что не понял, потому что да, действительно, очень наглядно. Впрочем, просветительская ценность у подобных рогоносных историй была не единственной, это был кинематограф не только действия, но и мысли, помимо физического соучастия он предполагал и эмоциональное сопереживание, и теперь Петров со спущенными штанами сопереживал, физически соучаствуя.
Сопереживал он не на пустом месте. Он и сам бывал в незавидном положении экранного мужа, и в памяти своей хранил несколько случаев, когда женщины, которых он наивно считал своими, активно развеивали его заблуждения. Правда, в отличие от экранных событий, происходило это посредством раздражения слухового нерва, а не зрительного, но принципиальной разницы Петров не видел, поскольку нервная система одна, и все сигналы её регистрируются тем самым головным мозгом, который неизвестно где был, когда Петров с этими женщинами связывался.
Сейчас, сравнивая слуховой и зрительный способы, Петров не переставал дивиться экономичности и эффективности последнего. Женщин в жизни у Петрова было много меньше, чем это в среднем с Петровыми бывает, но недостаток в штуках они возмещали необыкновенной тонкостью натуры, и, расставаясь, загружали в него столько ненужной информации, призванной затемнить простые и понятные вещи, что, будучи оцифрованной, она влезла бы не на всякий жёсткий диск. Петрова раз за разом бесконечно макали в сложнейшие особенности женской природы, и, наблюдая теперь на мониторе возвратно-поступательный крупный план полового акта, Петров думал "да, вот именно так оно и было", но не понимал, зачем это было именно так. Петров принципиально не любил усложнять кому-либо жизнь, он беспрекословно отпускал всех, кто хотел уйти, и никогда не сражался за свою любовь, потому что имел постоянную нехватку в патронах. Жизнь одна, коротка и подсунута нам для разочарования, считал Петров. Мы горбимся на ненавистных работах и задыхаемся в нелюбимых домах, мы тратим бесценный дар мысли и речи на тех, кто нам тошен, и ебёмся с кем повезёт, и я первый желаю удачи тому, кому показалось, что он видит свет, кто решил сбежать пускай на полшага и ослабить цепь хотя бы на два звена. Женщин, предпочитающих мне кого-то еще, в мире миллиарды, и причин такого предпочтения я твердо решил не спрашивать ни у одной, не делая исключений, быть непоследовательным в этом вопросе я не вижу причин. Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше, махнув рукой, цитировал Петров в поиске простых и доходчивых формул, но тут раненая неиносказательностью дама вскидывалась, а личный петровский демон на левом плече, по мере сил стерегущий его от банальностей, издевательски вопил: "Рыба карась - поймай и отпидарась!" Петров срывался, дутое величие души его лопалось, как мыльный пузырь, он психовал, кричал "да что вы мне треплете все время нервы" с восклицательным знаком на конце и добавлял какое-нибудь достаточно нехорошее слово, хотя, как правило, и не "бляди".
Правда заключалась в том, что Петров не любил своих бывших. Ни одна из них не оставила после себя устойчиво светлого образа, всех он вспоминал с раздражением, и за каждую любовь ему было стыдно. Он сознавал, что это плохо, что это не характеризует его как благородного человека, а характеризует, как неблагородного; постоянное "как дай вам Бог любимой быть другим" осуждающее ныло в нём, подобное тупой зубной боли, но Петров ничего не мог с собою поделать. Кроме того, он глядел на окружающий мир, и ему как-то не казалось вероятным, что они с миром созданы для того, чтобы это Петров давал миру примеры благородства, а не наоборот. У мира в этом плане было гораздо больше возможностей, но он почему-то не торопился. Мир был таков, как есть, Петров - тоже, они взаимно друг другу не нравились, каждый из них знал способ избавиться от другого, но оба пока воздерживались.
На экране тем временем жена потребовала у мужа вылизать ее после любовника. Петров почувствовал, что хоть кто-то в данной ситуации должен возмутиться, и кроме него, похоже, было некому.
- Вот пусть ваш Пушкин вам на это и дрочит, - сказал Петров. Он не любил куннилингусы в принципе, а не в принципе и того больше, и когда порою на него, как гром с ясного неба, обрушивалось воспоминание, кому он по молодости лизал, мимика его частично изменялась на противоположную; если бы не кратковременность этих изменений, существовать с данной мимикой в человеческом обществе Петрову было бы еще сложней, чем в настоящий момент без неё. Впрочем, между прошлым юным Петровым, полагавшим, что любимой нужно дарить всё возможное наслаждение, и Петровым нынешним, считавшим, что любимая - это то, без чего желательно обойтись, пролегала пропасть, и считать их одним и тем же человеком можно было лишь в грубых практических целях, чтобы не нарушать отчетности по Петровым. С куннилингусами Петров покончил; если бы дело дошло до переговоров по этому вопросу, то в качестве взаимной уступки он готов был отказаться от минетов: Петров был строг, но справедлив, чем безнадежно проигрывал несправедливым, но снисходительным.
Вообще, Петров глядел внутрь себя и ясно сознавал, что если бы он позволил себе руководствоваться исключительно личным опытом, то на данном этапе своей жизни он бы уже явно и определённо не любил женщин как класс. История и искусство дали Петрову - а он по наивности у них взял - массу примеров женской всепроникающей нежности, самоотверженности и глубокого инстинктивного понимания; в жизни же ни с чем в этом роде, заслуживающем особого упоминания, Петров не встречался или почти не встречался, а бабьей жадности и дури насмотрелся, как на его вкус, так даже и чересчур. Один раз, правда, на его глазах возле гастронома "Элара" не совсем даже пьяная девица отбивала у ментов своего синего друга, обматерила сержанта, оторвала погон и в итоге отправилась на "буханке" навстречу тяготам и унижениям административного производства. Ничего сопоставимого по степени самопожертвования по отношению к себе Петров не помнил в прошлом, не провидел в будущем, сцену он наблюдал с тоской и завистью, но даже тогда не сомневался в ее исключительном, лишь подтверждающем общее правило характере. Впрочем, Петров сознавал, что не во всём на свете можно полагаться на собственный опыт и личное мнение. Порою вечером он смотрел с балкона на Луну, иногда, наверное, в Козероге, чаще нет, и Петрову казалось, что до неё километров пятнадцать, но, доверься своим ощущениям, где бы он сейчас был? И теперь улетевший умом, неуклонно деэрегирующийся, чуждый радостям пиздолизания Петров сидел и размышлял, не будет ли правильным относиться к женщинам, как к Луне? Как к чему-то, чью истинную суть и природу он лично понять не в состоянии в связи с отсутствием необходимых знаний и телескопа, а должен полагаться на чужой авторитет? Если лично для него не забил этот легендарный источник нежности, думал Петров, может, это лишь от нехватки нужного бура, но подземные реки её стремительны, бездонны и незримо питают всё сущее? Вправе ли клясть пещеру сокровищ он, не выучивший сезама? Вспахал ли он как следует почву, если взывает о благодатном дожде? ДОСТОИН ли он, если спросить прямо и положа руку на сердце, предварительно выпустив член? Петров в волнении заерзал голым задом по стулу, на секунду он застыл на грани не только падения, но и какого-то откровения, накопленным электричеством грозящего разорвать тучи. Чтобы облегчить его пришествие, он спросил у гугла расстояние от Земли до Луны.
Расстояния от Земли до Луны было много.
Толку от этого было чуть.
Откровение откладывалось.
Расстроенный, неудовлетворённый, Петров побрел по интернету дальше, увязая в пикселях. Раскинувшийся перед ним порнопростор кишел секретаршами, медсестрами и учительницами, подобно центру занятости населения; это было следствием, которому Петров не мог определить причину. Возможно, думал он, это отражение вечной неисполнимой мужской мечты обрести в женщине что-то помимо пресловутых трех дырок - верную помощницу в любимом деле, соратницу в познании мира, спасительницу в минуту скорби и болезни? А может быть, наоборот, это прямой результат того, что в уже дарованной ему небесами соратнице и спасительнице ни один мужчина ничего, кроме трех дырок, разглядеть не в состоянии? Знак ли это, что все мужики - козлы, или верная примета, что все бабы - бляди? Петров не знал и не хотел знать; щелкая мышкой, он бежал от нависших над ним вечных половых вопросов и искал спасительной простоты. Он понял, что ему нужно - порно, снятое на мобильный, документальный этюд, не отягощенный замыслом автора, не затуманенный вездесущим подсознанием, какое-нибудь "пускаем по кругу Свету Васнецову из Уфы", что-то живьем выдранное из жизни и потому бессмысленное, как жизнь. Заголовок "Отмечаем днюху Лысого" засветился перед ним, как маяк в ночи, Петров повернул штурвал и, кликнув, жадно погрузился в просмотр.
Через некоторое время Петров тихо выгрузился из просмотра, закрыл видео, затем глаза. Обратиться к создателю ролика он не имел возможности и слов, поэтому он обратился сразу к создателю всего сущего.
- Господи, - сказал Петров. - Изгнав некогда Адама и Еву из Рая, ты лишил их бессмертия и повелел им и потомкам их отныне возвращаться в прах, из коего они вышли. Покинув Эдем, Адам и Ева познали друг друга телесно, родив для начала Каина; не знаю, как для тебя, а для меня это был бы повод задуматься. Я склоняюсь пред милосердием твоим, ты наказал согрешивших детей, не сломив их, ты уравновесил неминуемую смерть даром плодиться и размножаться, потому что если каждому из двоих предстоит умереть, это ужас, которому нет предела, но когда умереть предстоит каждому из нескольких миллиардов, это житейская обыденность, которую можно и перетерпеть. Но, наделяя первых людей способностью возрождаться в потомстве, мыслил ли ты, кому эта способность может в конце концов по наследству достаться? Ты вылепил первый хуй человеческий из глины своими собственными руками, так склонись с облаков и посмотри, у кого он теперь, и что они с ним делают. И это было бы еще полбеды, но, обрати внимание, помимо хуёв, у них теперь есть еще и мобильники. Существа, не заслуживающие даже малопочетного звания человека, не только получили возможность бесконтрольно воспроизводить себе подобных, они еще и овладевают плодами прогресса, подобно дебилам, отогревающим бешеную собаку. Господи, ты породил неисчислимое быдло с почти безграничными возможностями, прямую угрозу обществу, себе, тебе и всему живому, и что же тогда пиздец, Господи, если и это не пиздец?
Краткое время Петров сидел, парализованный мысленной картиной грядущего Апокалипсиса, однако он не был бы человеком, если бы мелкое не соседствовало в нем с возвышенным даже в минуты небесных знамений. Он помнил, с какой уверенностью кинулся к мобильному порно, и чем это кончилось, он был в классической ситуации дурака, напоровшего на то, за что боролся, и душа его требовала компенсации. Петров жаждал быть прозорливым. Воровато оглянувшись, в надежде подлатать самомнение он всё же набрал в поисковике невесть откуда взявшуюся и засевшую в нем гвоздем Свету Васнецову из Уфы. Гугл действительно выдал ему страницу вконтакте, и первое, что Петров на этой странице с ужасом прочёл, было "Все хотят айфон, а я хочу щеночка", а потом с фото на Петрова глянуло ясноглазое двенадцатилетнее дитя, Ангела Небесного бескрылый птенец, не тронутый пошлостью людскою, ничьей, за исключением разве что Петрова, и Петров ахнул.
Он сидел, красный и устыженный до слёз. У него было ощущение, что он непрерывно оскверняет мир в режиме онлайн. Лысый сотоварищи, казалось, обступили его и готовы были прижать в груди, как брата не по крови, а по жизни, и, переполненный раскаянием, Петров метнулся из одной крайности в другую, почти так же, как литература в свое время метнулась от просвещения к романтизму, разочарованная итогами французской буржуазной революции. Подобно собаке, вылезшей из воды, он стряхнул с себя брызги буйного разврата, и, духовно примерив на себя менталитет старой девы, решил закончить вечер без мужчин.
Ролик назывался "Красивая брюнетка мастурбирует перед камерой", и так оно, в общем, и было, но чем конкретно мастурбировала красивая брюнетка, немедленно стало для Петрова загадкой, которую он пытался решить до рези в глазах. Предмет был из прозрачного материала, нечеткий на фоне тела, какой-то неопределенной формы, то ныряющий, то появляющийся вновь, какие-то изгибы, нанизанные друг на друга шары, или даже совсем что-то другое, или шары и другое вместе, или ничего подобного вообще. Петров никак не мог разобраться, это отвлекало его от прямой семяизвержительной цели и, как брошенный в воду кирпич, пускало петровские мысли расходящимися прямоугольниками. Что же это такое, думал Петров, глядя на экран. Специальное ли это изобретение лидеров мировой онанистической мысли или это нечто, предназначенное для цели абсолютно иной, и если да, думал Петров, нет ли и у меня еще одного шанса так же кардинально изменить свою жизнь и судьбу, как это нечто изменило свою, оказавшись в нужное время в нужном месте? Не является ли тот факт, что я способен рассуждать об этом предмете, не зная, собственно, что он собою представляет и как называется, прямым доказательством того, что вопреки частым утверждениям, человек мыслит все же не словами? Если бы удалось доказать в суде, что официантка принесла мне банан, предварительно использованный ею для вагинальной мастурбации, достаточно ли было бы мне полученной денежной компенсации для дальнейшей безбедной и счастливой жизни? На этом внезапно возникшем вопросе Петров задержался подольше, его теперь часто волновало будущее, он старел, и в старость свою входил со спущенными знаменами и без трофеев. Он остался скорее одинок и мало кому нужен, в чём, безусловно, были свои громадные плюсы; благосостояние его в значительной степени зависело от внешних факторов, например, от мастурбирующих официанток; что же касается личного неотторжимого запаса накопленной с годами мудрости, то с примерами ее читатель уже имел возможность познакомиться выше. Поэтому Петрову было и немножко горько, и немножко страшно, и немножко как-то так, что Петров точно знал, как, и переживал, и порою не спал об этом ночами, но не мог высказать - то ли потому что люди и в самом деле не мыслят словами, но, может быть, и почему-то еще.