Аннотация: Синопсис телевизионного сериала по мотивам книги Евгения Ройзмана "ГОРОД БЕЗ НАРКОТИКОВ" http://www.silavpravde.ru/ Общий формат 16 серий (52 мин.)
Тема и идея
Это история вовсе не о борьбе с наркотиками и наркодельцами - наркотики лишь мотив. Это история о борьбе за власть, о смене элит, о том, зачем и как приходят во власть новые люди, что ими движет или заставляет оказаться наверху. Действительно, если человек видит, что вокруг него, в его стране что-то происходит не так, и желает, чтобы было так, как он хочет - что это, если не желание власти? Если бы не было наркотиков, фонд "Город без наркотиков", наверняка боролся бы с чем-нибудь другим, благо, дерьма в нашей стране хватает. Был бы фонд "Город без коррупции" или "Город без подлецов". Иное дело, что наркотики, гибель детей, покорное равнодушие их родителей, деградация целого поколения, такая мерзкая штука, что человек с достоинством не может рядом с ней жить. Он либо уедет, либо станет с ней бороться. Будь автор и наш герой помудрее, он, действительно, поискал бы общество, достойное себя в другом месте - мало ли в мире приличных стран. Для него бы это не было проблемой, такие люди преуспевают везде. Но он и его команда не доросли ещё до такой мудрости, достоинство им мешает. Им стыдно за эту страну такую, какая она есть, но с мальчишеским упорством они утверждают, что это их город, их страна, и она будет не хуже других. А, оставшись здесь и ввязавшись в борьбу, человек обязательно обнаружит, что за наркокатастрофой стоят подлость и стяжательство, коррупция и равнодушие, лень и непрофессионализм власти. А, значит, эту власть следует заменить, а потом выяснится, что заменить-то и некем, кроме себя, даже если ты этой власти совсем не хочешь. Но уже нельзя отказаться и отступить, поскольку, если её не заменить, то она, перепуганная и вызверившаяся, сожрёт тебя самого и твоих друзей.
Книга Евгения Ройзмана - документальное повествование. Это хроника войны, и, что самое поразительное, хроника победы. Ройзман ничего не имел права выдумывать. Правда, свобода и отвага её говорить были единственным оружием, способным его защитить. Только свобода правдивого слова помогала ему одерживать победы над клеветниками и взяточниками, обладающими властью, силой и средствами. При известной глобальной коррумпированности нашей системы правда была сильнее. Ройзман не лжёт, выдвигая лозунг - "Сила - в правде". Эта правда, продвигаемая с юношеским азартом, порою заставляла систему работать против самой себя. Из неё сыпался песок, она скрипела, и всё же, переворачивалась лицом к человеку. Большинство в это бы не поверило и не верит до сих пор. А это было, есть и будет. Поэтому книга Ройзмана не только хроника войны и победы, но, что более важно, хроника рождения надежды.
Если любой вымысел Ройзмана трактовался бы противниками, как корыстная ложь, то мы в рамках своего жанра свободны от необходимости сохранять достоверность в подробностях. Реальная работа фонда "Город без наркотиков", президентом которого являлся Ройзман, в значительной части однообразна, если не сказать, скучна в необходимой бюрократической скрупулезности. Мы выходим за рамки хроники, берём из книги только мотив войны, поскольку нашими героями наркокатострофа воспринимается, как настоящая война. Они и действуют по законам военного времени, жёстко, на грани закона, впрочем, всё равно недействующего, используя все средства, и все имеющиеся в городе силы, в том числе и криминальные. Им некогда оглядываться на либеральную мораль мирного времени. Безродных и циничных наркодельцов они считают оккупантами, а их пособников в местной, и, тем более, в милицейской среде - предателями, пятой колонной. В условиях атрофии и разложения легитимной власти им приходится брать всю власть и ответственность перед Богом и людьми на себя. Мы смотрим со стороны не только на события, но и на самого автора, на его роль в этих событиях, на его мотивы, ошибки и успехи, поскольку только судьба человека может быть предметом нашего жанра.
Не случайно персонажу Ройзмана мы дали фамилию Кибальчич. Мало кто помнит революционера-террориста, который рисовал в камере смертника космические корабли, хотя в такой отсылке тоже есть смысл. А вот Мальчиша-Кибальчиша помнят все и сам Ройзман пользуется этим образом. В действиях фондовцев, действительно, много мальчишеского, пацанского, авантюрного. Только вот спасать Мальчиша некому, не прискачет на подмогу никакая Красная Армия с взрослыми и серьёзными дядьками в командирах. Сами фондовцы станут командирами и дядьками. А внизу будут рождаться новые Кибальчиши. Выросли, как пишет Ройзман. Этим взрослением и пониманием собственной власти и ответственности закачивается книга, и будет заканчиваться фильм.
Итак, предметом нашего фильма становится герой, борющийся за власть в своей стране. Не за должность, а именно, за власть делать эту страну лучше. Его эгоистический мотив состоит в том, что этим он удовлетворяет чувство собственного человеческого достоинства, но, ей Богу, это не самый худший мотив для этой борьбы. Называя фильм "Президент", мы, конечно, имели в виду не только должность главы общественного фонда. Нам хотелось бы, что, чтобы все президенты, идя к власти, руководствовались похожими мотивами.
Мы нашли для себя живого положительного героя, которого так не хватает нашему кинематографу. По остроте сюжета наш фильм не уступит известным криминальным боевикам, но в отличие от их героев, действующих в рамках уголовной безысходности, наш герой, пользуясь сходными средствами, имеет высокие цели, оправдывающие, с его точки зрения, эти средства. По крайней мере, эта власть судить его уже не будет, поскольку победителей не судят, и герой сам становится властью.
Это случай уникальный, когда побеждает не облечённый властью функционер, не героически выдуманный милиционер, побеждает простой человек. А бороться ему приходится не столько с подлыми наркодельцами, сколько с самим функционерами и милиционерами. Впрочем, человек не простой, а умный, сильный, талантливый и не бедный. А, главное, он обладает чувством собственного достоинства и твёрдо намерен сейчас и в будущем жить в обществе достойном его самого. Он и его соратники по фонду и есть то самое не существующее в России гражданское общество. Они доказывают своим существованием, что оно всё же существует. Эта победа дорогого стоит, поскольку редко у нас гражданское общество чего-нибудь где-нибудь добивается.
Герой
Вениамин Кибальчич родился на рабочей окраине большого города в эпоху развитого социализма. Семья была интеллигентной, отец - инженер, к тому же, из польских евреев, мать - учительница. Веня имел все основания вырасти умным и воспитанным ребёнком, если бы не попал в дурную компанию. Не попасть в неё было сложно, вокруг была сплошная дурная компания, полстраны легко в неё входило. В его дворе, в его городе и стране недорого ценились ум и манеры, гораздо больше - сила и наглость. Подломить ларёк, угнать тачку или гопстопнуть трусливого обывателя считалось признаком отваги, а получить небольшой срок в нежном возрасте - хорошим тоном. Веня получил большой срок.
В том ограблении он вообще не участвовал. Но, конечно, знал его участников, и участковый, зная, что он знает, посоветовал следователю надавить на него. Его и брали-то вовсе не для того, чтобы сажать, а чтобы получить показания на настоящую шпану, против которой у следователя не было прямых улик. Расколоть щуплого мальчишку из приличной семьи казалось пустяком. Но Кибальчич почему-то упёрся как партизан, что постепенно привело следователя в бешенство - неужели этот невзрачный жидёнок считает себя сильнее и умнее его, капитана уголовного розыска Маслова? А, может, и всей советской милиции? Или советской власти? На уговоры Кибальчич не поддавался, а чем его больше били, тем он больше молчал - он, и правда, был сильнее. С тех пор Веня не верил в правосудие. Не сумев сломить мальчишку и мстя за всю советскую власть, Маслов повесил ограбление на него, прокурор запросил по максимуму, а судья вынесла приговор, несмотря на полное отсутствие доказательств. Кибальчич поплатился за бессмысленное упрямство - пошёл по полной на малолетку, а затем и в зону. Он спас друзей от наказания и, отсидев за них, заслужил уважение последних, и в последствие, в эпоху первичного накопления капитала и криминальных войн это уважение очень ему пригодилось.
Правда, зона сильно поколебала в нём уважение к уголовным ценностям. Может, втайне он всё же надеялся, что дворовые друзья признаются сами, чтобы выручить его? Кто знает. Силу и волю он не стал ценить меньше, в зонах тогда уже появились "качалки", и Кибальчич накачал себе великолепную фигуру, но вместе с тем, лихорадочно заполнял пробелы в образовании, не было в библиотеке колонии не прочитанной им книжки. Отмотав срок от звонка до звонка, он поступил на исторический факультет университета. Университет, конечно, не очень-то хотел видеть в своих стенах бывшего зека, но сделать ничего не мог - экзамены были сданы блестяще, странный абитуриент многие предметы знал лучше своих экзаменаторов. Да и подули уже тогда ветры перемен, началась перестройка.
История ему нравилась, но уже в университете Кибальчич пожалел, что не пошёл на филологический. В нём открылся недюжинный талант стихотворца, его признали в литературном объединении университета, он стал популярен в литературной среде города. Там он познакомился с Жорой Герценом, тоже поэтом, им нравились стихи друг друга. Жора учился на журналистике, через Герцена он сошёлся с другими журналистами, знакомство с ними тоже очень пригодилось Вене в будущем. А ещё на филологическом было заочное отделение искусствоведения. Там учились в основном сложившиеся художники, которым нужно было формальное высшее образование. Тюремные библиотеки не очень богаты альбомами по искусству, и только здесь Кибальчич открыл для себя великих и малых голландцем, импрессионистов и немецкую графику, русскую школу и иконопись. Не история, а именно искусствоведение стало в последствие его профессией.
Конечно, не сразу. Бизнес Кибальчича начался со спекуляции книгами - в них он разбирался лучше всего. Их он вначале выменивал на баллы, потом, когда разрешили, стал скупать в других городах, таскал чемоданами. Первый в городе частный книжный ларёк был его, затем ещё несколько. Он оказался талантливым предпринимателем. Увлечение редкими книгами, поэзией и врождённый авантюризм во второй раз столкнуло его с правоохранительными органами.
Идея напечатать целый тираж непечатного тогда Мандельштама, была надо признать, не его, а его приятеля, студента-журналиста Саши Фёдорова. Но организовал процесс Кибальчич, да не где-то, а в типографии секретного военного завода. Тогда и пришлось ему познакомиться с майором КГБ Черепом. Тот грозил тюрьмой, предлагал сдать идейных руководителей антисоветской акции, помощников, но Кибальчич уже однажды общаться с этим контингентом, его было не запугать. Он снова никого не выдал, снова спас единомышленников, и снова, как и в детстве, он никому не остался должен, зато ему были должны его товарищи по университету. Их уважение во времена, когда эти люди заняли большие посты в редакциях и на каналах тоже помогли герою. Дело пришлось замять - времена уже были не те, к тому же, тяжесть преступления сыграла Кибальчичу на руку. Никто не захотел бы признаться, что такая авантюра могла произойти в сверхсекретном ящике. Череп отвязался, но обиду затаил. Единственное, в чём пострадал Кибальчич, это то, что его исключили из университета. Но, может, и к лучшему, Кибальчича увлёк бизнес, авантюра с Мандельштамом натолкнула его на мысль стать издателем. На Мандельштаме он зарабатывать не собирался, он выбрасывал на рынок любую популярную литературу от "Камасутры" до "Тарзана". Это уже были вполне серьёзные деньги. Через год он восстановился в университете, но уже на заочном факультете - времени не хватало.
А любовь к живописи не исчезла. Начало его маленькой коллекции положили подарки художников из университета, купленные по случаю раритетные книги, иконы. Люди богатели, на редкости появился спрос. Кибальчич стал антикваром и галерейщиком. К началу нашего повествования он уже владел десятком антикварных, и ювелирных магазинов, галереей современной и старой живописи, рядом побочных бизнесов.
Первая серия "ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ"
В борьбу с наркотиками Веня впутался случайно. Не то, чтобы он не знал о том, что в городе торгуют героином, просто лично его это не касалось, он не представлял масштаба и глубины катастрофы. Незнание позволяло ему мириться с наркотиками в его городе, как с неизбежным злом - вокруг было много чего ещё, что ему не нравилось, не бороться же со всем плохим. Он был процветающим предпринимателем, и, как нормальный цивильный бизнесмен, занимался благотворительностью, более того, ему доверяли деньги другие, поскольку знали - средства дойдут до адресата не разворованными, а приумноженными, будь то детский дом или храм. Но что он мог сделать в этой области? Наркотики - забота милиции и врачей. И в самых благополучных странах это есть, наркомания неизлечима, а наркомафия непобедима - это известно всем.
В годы достатка увлечением Кибальчича стали автомобили, внедорожники. Будучи спортсменом, он не мог обходиться без адреналина, неоднократно становился чемпионом кэмел-трофи. В прекрасном настроении он возвращался домой, выиграв соревнования. Там была красивая природа, красивые и сильные машины, красивые, сильные и здоровые люди. Поэтому родной двор и подъезд показались ему грязными и вонючими, уродливыми и больными. Тревога и безнадёга поселились здесь - это бросалось в глаза. А он чувствовал себя победителем, способным победить и изменить весь мир, не то, что ралли или собственный двор.
В подъезде было грязно и темно, на полу валялись окровавленные шприцы и два невменяемых подростка. Кибальчич прошёл мимо, брезгливо сторонясь - он принял их за пьяных. Он не раз ругался с соседом снизу Аликом, именно к нему тянулись подозрительные типы со всего района. Кибальчич догадывался, что Алик приторговывает травкой, но тот всякий раз обещал прекратить это дело - когда-то они даже были приятелями. То что увидел Веня теперь, было полным беспределом. Алик поставил железную дверь и торговал героином прямо из окошечка. Кибальчич возмутился, но Алик неожиданно смело принялся отбрёхиваться. Веня решил было надавать наглецу по ушам, но Алик хлопнул окошком прямо перед его носом и не отвечал на звонки. Взбешённый Веня отыгрался на наркоманах - пинками вышвырнул их на улицу, давя шприцы каблуками.
Но во дворе его ждала ещё одна наглость - щуплый наркоман снимал с его машины колёса. Он больно бил вора ногами, пока не обнаружил, что это девочка, очень похожая на пацана. Верку по прозвищу Соска Кибальчич знал с тех пор, когда она крохой с бантами ходила с пуантами через плечо в балетную школу. Теперь ей было семнадцать и она была законченной наркоманкой. Как ей без инструментов удалось снять колесо с джипа было непонятно, видно очень уж нужна была доза. Он прогонял её, но она не уходила - от героина ей некуда было идти. Кибальчич понимал, что проще всего было дать Соске денег на дозу, что было для него унизительно, но иначе она, готовая к любым побоям и унижениям, не отвяжется от его колёс. А Верка, полагая, что Кибальчичу жалко денег, предложила обслужить его тут же в машине способом, соответствующим её прозвищу - насасывать себе на дозу давно стало для неё привычным занятием. Кибальчичу было стыдно за неё и за себя - ему было жалко своей машины не меньше, чем её. Он дал ей денег и принялся ставить колесо на место.
В силу перипетий своей судьбы Кибальчич предпочитал не обращаться за помощью к милиции, не верил, что она может кого-нибудь спасти или даже защитить. А Верка явно нуждалась в защите и спасении. И сейчас, униженный, увидев участкового, он едва не набросился на него с кулаками. Он на своей шкуре знал силу и неумолимость закона, он думал, что стоит только рассказать кому-нибудь о беспределе Алика, превратившим его двор и район в такое дерьмо, как наркоторговца тут же скрутят и приговорят, как минимум, к расстрелу. Но участковый вовсе не спешил хватать барыгу. Он честно объяснял Кибальчичу, что достать Алика не так просто, для задержания нужны понятые и доказательства, и даже если это будет, Алика выпустят из отделения через четверть часа, если вообще возьмут. Но Кибальчич не верил участковому, бранил за нежелание работать.
Вспомнив молодость, Кибальчич решил действовать своими методами, он всё ещё был авантюристом. Он нанял сварщика, и вместе они надежно заварили дверь Алика снаружи. Не станет же барыга жаловаться - тогда раскроются его преступления.
Но Алик всё же пожаловался. Ворвавшийся в квартиру РУБОПа в масках и с автоматами положил мордой вниз самого Кибальчича, его жену и даже детей.
Слишком поздно в камере до Кибальчича дошло, что он впутался в гнилую и безвыходную ситуацию, что никакой закон ему не поможет посадить барыгу, напротив, его самого надолго посадят именно за то, что он мешает козлу Алику торговать наркотиками. И это происходило прямо в его дворе, в его городе, в его жизни. Выход нашёлся благодаря оказавшемуся рядом карманнику Лёхе. Тот машинально свистнул у новичка Кибальчича сотовый, и позже при обыске его не нашли. Сейчас появилась возможность позвонить единственному человеку, который мог бы его отсюда вызволить.
Обращаться за помощью к Нагаеву Кибальчичу не хотелось, хотя они были знакомы очень давно. Во времена юности Кибальчича Нагаев был криминальной легендой его района. Позже он возглавлял мощную преступную группировку. Но времена рэкета, крышевания, угона машин и содержания борделей кончились. Теперь Нагаев уже не тряс рынки и рестораны - он владел ими. Теперь ему не надо было вымогать деньги из директора завода, при помощи опытных юристов, скупки акций и отряда ОМОНа он мог захватить сам завод. Свою криминальную власть Нагаев передал своему приятелю Трифону. Бригады Трифона составляли боевое крыло империи Нагаева, словно бы не имея прямого отношения к шефу. Именно Трифон был тем человеком, которого не сдал когда-то Кибальчич и за кого он тянул срок. Обратившись к Нагаеву, Кибальчич словно бы попросил отдать давний долг, а этого он не любил. И вообще, со времён отсидки он дал себе слово не иметь отношения к откровенному криминалу.
Нагаев встретил Кибальчича в отделении милиции так, словно был его лучшим другом и готов был сделать для Вени всё. Было видно, что здесь он обладает неограниченной властью. Кибальчич и сварщик были немедленно отпущены с извинениями, а Алику пришлось выехать из подъезда и из района навсегда.
После этого случая Нагаев стал оказывать Кибальчичу особые знаки дружбы, и Веня вынужден был отвечать тем же, он впервые чувствовал себя должником. Кроме того, Нагаев намекнул в разговоре, что Кибальчич должен ему ещё больше, чем тот думает. Нагаев напомнил, что никогда Кибальчичу не приходилось сталкиваться с рэкетом, он никому не платил за крышу. Кибальчич понял, что это была негласная помощь Трифона. Кибальчич не был тусовщиком, избегал бессмысленных сборищ, а Нагаев, напротив, таскал его по презентациям и благотворительным акциям, где в больших количествах наблюдались журналисты, в том числе и те, с которыми Кибальчич учился. Кибальчич сам занимался благотворительностью, но не видел смысла в обсуждении неразрешимых вопросов. Будучи человеком конкретным, он не понимал, как эти люди так легко принимаются за решение вопросов бедности, безработицы, борьбы с фашизмом, беспризорности или реформации церкви. Не разумней ли помочь конкретному ребёнку, конкретной семье или детскому клубу? А если серьёзные вопросы так легко решаются, то почему не решены до сих пор? Зато Кибальчич с удивлением обнаружил, что в элитной среде его отлично помнят, очень уважают, что он популярен и как поэт, и как спортсмен, и во многих других смыслах.
На одном из благотворительных аукционов Кибальчич оказался за одним столиком с Виктором Нюхиным по прозвищу Нюша и Андреем Буровым. Нюшу Кибальчич знал с детства - тот жил в соседнем дворе и так же, как и Кибальчич, попал в колонию. Но после отсидки Нюша не заканчивал университетов, а занялся торговлей строительными материалами и сильно продвинулся в своём бизнесе. Не столь близко Кибальчич был знаком с Буровым. Тот владел автомастерской, и знакомы они были через своих жён. Как всегда решали все проблемы сразу, в том числе и проблему наркотиков. Кибальчич высказал сомнение - можно ли бороться с болезнью и наркомафией, если проблема неразрешима во всём мире? Нюша был убеждён, что можно и нужно. Он сам одиннадцать лет кололся и бросил сам. Он был убеждён что это никакая не болезнь, а обычная распущенность. Он считал, что надо просто перебить палками всех наркодельцов. Если бы не страх, не покорное равнодушие местного населения, проблема давно была бы решена. Нюша даже создал фонд для борьбы с наркотиками "Чистые руки", в пользу которого и проводилось мероприятие.
На лоты выставлялся как бы антиквариат, но, на самом деле, дрянь всякая - уж в этом-то Кибальчич разбирался. Дело было, конечно, не в вещах, деньги шли на благотворительность, но у Кибальчича просто не поднялась бы рука купить огромную живописную вазу династии Минь, слишком уж хорошо он знал, где, кем и из чего она была слеплена. Зато Нюша купил её с удовольствием, для затравки торгов. Но одна вещь, неизвестно как здесь оказавшаяся, заинтриговала Кибальчича. Аукционист назвал её древней иконой, но она была не такой уж и старой, да и иконой в полном смысле не была, скорее картина, вроде той, какую написал в церкви кузнец Вакула, и из-за которой чёрт украл с неба месяц. Кибальчич хорошо знал староверскую иконопись, но такой сюжет встретился ему впервые. Это был страшный суд, наивный художник написал мучения грешников. Их жарили, жгли, топили, кололи глаза и мучили другими разнообразными способами. Неизбежно возникали аллюзии с творчеством Босха и Брейгеля, но не мог же сибирский художник знать голландцев! С одной стороны за процессом наблюдал Господь, с другой - Искуситель. Нет, определённо, не икона - невозможно же предстоять в молитве пред ликом Сатаны. Но, несомненно, вещь была настоящая, и Кибальчич её купил.
Буров был не согласен с простоватым Нюшей - без участия государства проблему наркомании решить невозможно. Буров, вообще, был большим политиком. Он разъяснил Кибальчичу, что все эти акции не более чем предвыборная компания Нагаева, не имеющая никакого отношения к реальному решению проблем.
Нагаев, действительно, баллотировался в Государственную Думу, а его противником по округу был начальник ГУВД полковник Маслов. Кибальчич давно догадывался, что неожиданная дружба связана с выборами. К Нагаеву прочно прилепился образ бандита и мафиози, он просто использовал положительный имидж Кибальчич в университетской среде, его популярность, чтобы самому выглядеть цивилизовавшимся.
Но Нюша относился к Нагаеву с уважением. Он считал, что лучше уж пусть к власти придёт Нагаев, чем Маслов, Нагаев сделает больше для народа. Буров возражал - бандит останется бандитом, кем бы он не стал и с кем бы не дружил. Кибальчич молчал - по известным причинам он не верил ни государству, ни бандитам, слишком уж хорошо он знал обе стороны. Возник горячий спор, и, разгорячившись, Нюша предложил поехать прямо сейчас в логово наркодельцов, в окраинный район города с благозвучным названием Блевотка, чтобы Кибальчич своими глазами смог увидеть, до чего дошёл город оберегаемый главным милиционером Масловым. Буров сгоряча согласился. И Кибальчич сгоряча решил повезти их туда на своей машине. Узнав, куда они едут, Герцен, снимавший акцию, напросился с ними.
Блевотка среди аборигенов считалась рекою, хоть в полном смысле не была ею - просто в безымянный ручеёк с местного секретного завода стекали отходы производства, пополняясь канализационными стоками. От обильного удобрения или под действием неизвестных противнику ингредиентов лопухи и осока по брегам достигли патологических размеров, превратились в настоящие джунгли, кров любовников и алкашей, а в новейшие времена - наркоманов. Рукотворный водоём не имел названия, пока вначале перестройки некий продвинутый кооператор не воздвиг на берегу пивной бар с иностранным названием "Blue water". Так речка а затем и бывший Коммунистический район получили название Блевотка.
От того, что Кибальчич увидел на Блевотке, его буквально затрясло. По сравнению с тем, что происходило здесь, проделки соседа Алика были детскими шалостями. Возле шикарных особняков, построенных на деньги от продажи наркотиков, сидели, весело беседуя, целые цыганские семьи и открыто торговали героином оптом и в розницу. Если у наркомана не оказывалось денег, то тут же на расстеленном ковре находилась скупка вещей своих и краденных. Кибальчич просто не мог поверить, что это может быть в его городе, на глазах у всех. Но именно так и было - неподалёку стояли две милицейские машины, и милиционеры мирно выпивали-закусывали с цыганскими авторитетами. То ли наблюдали, чтобы их часть прибыли не ушла на сторону, то ли защищали наркоторговцев от родителей малолетних наркоманов. Дома вокруг словно бы оцепенели от ужаса и омерзения. Кибальчичу и Нюше хотелось тут же разогнать всю эту контору при помощи кулаков и монтировок. Но Герцен опасался выходить из машины - надо сначала отснять материал, в противном случае им просто разобьют камеру. Буров поддержал его - важнее передать отснятый материал в компетентные органы. Доводы были серьёзными, они бы и не вышли, но здесь же, рядом с колонкой умирала девушка Алёна, видимо, от передозировки наркотиков. Она едва дотянулась до ручки колонки, нажала её, собрав последние силы, но воды в ней не было. Ей никто не помог, местные не видели или привыкли, милиционеры скользили равнодушными сытыми и пьяными взглядами, цыгане весело смеялись. Этого Кибальчич вынести не мог. Он не мог не спасти кого-нибудь рядом, если мог это сделать. Видно на роду у него было написано - спасать. Он остановил машину, вышел, погрузил девушку на заднее сиденье. Удивительно, но дома, казавшиеся мёртвыми, вдруг ожили. К машине потянулись местные жители. Кибальчич спас человека, и они нуждались в помощи и спасении. Может быть этот большой красивый человек на большой красивой машине и их спасёт? Может быть ему можно хотя бы пожаловаться, если он не боится цыган и милиции? Кибальчич услышал страшные рассказы и жалобы. Местные жители были убеждены, что бороться с этим злом невозможно и что их детей от иглы способна спасти разве что только тюрьма. Тут уже не выдержал Герцен - он вышел и принялся снимать исповедальные и обречённые синхроны. Необычное спасение не могло оставить равнодушными и торговцев. Трое парней-цыган потребовали, чтобы они убирались отсюда. Возник конфликт, переросший в драку. Четвёрка друзей не дала себя в обиду, они отбились с помощью подсобных инструментов, которыми была забита машина Кибальчича. Отбиваясь, Кибальчич уже видел краем глаза, что милицейские машины отрезали им путь к отступлению, милиционеры подошли к ним. Милицию привлекла не драка, а камера, их волновало, кто разрешил съёмку. Втолковывать этим болванам тонкости закона о печати не было смысла, они бы разбили камеру и забрали бы плёнку. А вступать с ними в драку было бы преступлением. Выручил Буров - он сунул под милицейские носы неизвестно откуда взявшуюся корочку сотрудника ФСБ. Минутное замешательство дало друзьям возможность сесть в машину. Кибальчич протаранил заслон из машин милиции титановым кенгурятником, они вырвались.
Возникла погоня. Но разве могли милиционеры спорить с гонщиком Кибальчичем и с его машиной в гонке? Они ушли, и это была победа. Нюша радовался, что нанёс наркоторговцам телесные повреждения. Герцен был убеждён, что снятый материал возмутит население и заставит власти разгромить гнездо наркоторговли. Буров не очень верил в гнев населения и силу властей, он надеялся что ФСБ разоблачит милиционеров-взяточников. Кибальчич пока молчал. Ему было достаточно уже того, что удалось спасти хотя бы одного человека - доставить в больницу несчастную Алёну.
Вторая серия "ПОЩЁЧИНА"
Вот оно, казалось бы, вот! Рискуя здоровьем и жизнью, герои сумели снять и, главное, вывезти из самого логова врага убийственное обвинение. Казалось, стоит показать этот материал по телевидению, и все возмутятся и застыдятся, продажных милиционеров посадят в тюрьму вместе с наркобаронами. Им не отмыться, всё это снято достовернейшим образом, слезам людей и крови наркоманов нельзя не поверить. Вот и решение проблемы, почти победа! Но Герцен ходил мрачный - ни одна телекомпания не хотела ставить готовую передачу в эфир. Кибальчич был обескуражен - при чём здесь какие-то телекомпании, если у Герцена есть своя компания, которую возглавляет их однокашник Саша Фёдоров. Но и он отказался от материала. Кибальчич поехал к нему сам.
Фёдоров встретил его на удивление сухо. Он мотивировал отказ тем, что идут выборы - это агитационный материал, порочащий одного из кандидатов - Маслова. А значит, продвигающий его соперника - Нагаева. Кибальчичу показалось, что Фёдоров просто боится. Фёдоров, действительно, боялся, он понимал какая поднимется вонь после такого эфира, какая начнётся война, и, в отличие от Кибальчича, не лелеял надежд на скорую победу. Но не только поэтому он был холоден. Ему было больно и обидно, что Кибальчич, которого он знал по студенчеству, по истории с Мандельштамом, спасший его, выступает в предвыборной компании на стороне бандита Нагаева. Конечно, город, вернее, все журналисты и политики города давно разделились на лагеря, казалось, всех интересует лишь соперничества мэра и губернатора или депутатов всех уровней. Как профессионал Фёдорову не приходило в голову что у человека могут быть иные мотивы. Но, когда в эту же грязь впутался Кибальчич, ему сделалось обидно. Не понимал старого друга и Кибальчич, они поссорились, чуть не подрались, их разнял Герцен. С большим трудом, Кибальчичу удалось втемяшить в голову Фёдорова, что это не политика, ему наплевать на Маслова и Нагаева - надо спасать людей, город. Фёдоров не мог не поверить Кибальчичу. А, поверив, загорелся - он всё же был честным журналистом. Кибальчич сам был искренне убеждён, что не занимается политикой, не подозревая, что именно карьеру политика он сейчас и начинает. Политика настоящего, большого и честного. Он не заметил, как одержал первую настоящую победу - в его искренность, неподкупность поверили журналисты. Эфир по совету Герцена решили поставить в такое время, что даже формально к Фёдорову трудно было придраться, на ночь подсчёта голосов, когда ограничение на агитацию уже закончилось, да и кому, казалось бы, нужна в это время агитация?
Все понимали, что материал скандальный, но такого ажиотажа не ожидал никто. Горожане обрушили на студию шквал звонков. Герцен устроил эфир так, что люди могли приезжать в студию и непосредственно входить в кадр. От их рассказов кровь стыла в жилах. Документальные кадры снятые на Блевотке в разное время неопровержимо свидетельствовали о правдивости рассказов. А последняя съёмка подтверждала непосредственное и прямое участие в наркоторговле милиционеров, на ней были лица и машины с номерами. Люди не могли поверить в происходящее - им впервые позволили говорить правду, значит, её можно говорить! Если нашлись в городе смельчаки, не побоявшиеся нарушить заговор молчания, значить, найдутся и другие, такие же отважные. А зрители не могли поверить, что видят это экрана. Ощущение забытой свободы говорить правду, слышать и видеть её, эйфория охватила всех. Люди, ранее напряжённо следившие за подсчётом голосов переключали свои каналы на Герцена. Рейтинг зашкалил за все мыслимые пределы. Ночной эфир автоматически превратился в телемарафон, он продолжался уже пять часов, а конца ему было не видно. Это была вторая победа Фонда - люди поверили, что правду говорить можно и нужно.
Одним из заинтересованных зрителей был Салим Надиров, начальник районного отделения милиции, под юрисдикцией которого была и Блевотка. Салим приехал в город из Азербайджана ещё в советское время. На родине стать милиционером было трудно, и очень часто его земляки приезжали в Россию, учиться в школе милиции. А закончив её и прослужив короткое время, они возвращались в тёплые края, где становились на хлебные должности. Но с Салимом случилась беда - за время учёбы и стажировки советская империя в одночасье рухнула. В Баку не хотели иметь конкурентов и под предлогом независимости перестали признавать российские милицейские дипломы. Можно было, конечно, честно служить и здесь, шагами подымаясь по служебной лестнице, но Салим не был честным. Он и умным-то не был. Большинство нечистых на руку ментов в годы криминальных войн сумели вписаться в глобальную структуру рэкета, у Салима даже на это не хватило ума. Криминальные авторитеты не очень-то уважали тупого азербайджанца. Салиму осталось заняться самым грязным рэкетом - крышевать сутенёров и наркоторговцев. Очень кстати цыганская община оказалась на его территории. Надо отдать ему должное - вначале Салим придерживался здравых понятий, много не брал, проститутки и наркоманы числились у него в агентуре. Но постепенно хитрые цыганские бароны прибрали к рукам глупого и жадного мента, теперь он был повязан ими по рукам и ногам жадностью и общими преступлениями. Цыгане были умнее, они частенько сдавали Салиму конкурентов и солидные партии наркоты. Начальство было довольно хорошей статистикой раскрываемости, бароны же заставляли Салима не скупиться на взятки, через него они повязали и его начальство. Раскрываемость была мифической - обвиняемые выходили на свободу за взятки, изъятый героин поступал обратно на рынок. Система заработала, все жили весело и сытно, только город захлестнула страшная наркоэпидемия.
Увидев передачу Герцена Салим взбесился. Он не мог поверить, что кто-то осмелился выступить против него, раньше все боялись. Он топал ногами и брызгал слюной, обещал раздавить Фонд, благо такие возможности у него, действительно, были - верхушка городской милиции была им куплена или запугана шантажом. Для начала он устроил разгон своим подчинённым ментам, позволившим снять себя на Блевотке и не сумевшим задержать возмутителей общественного спокойствия. Салим обещал их сгноить, а милиционеры мямлили что-то про корочку ФСБ, предъявленную Буровым. Барон Блевотки, смотревший передачу вместе с Салимом, высказал осторожное предположение, что наезд вполне мог быть организован органами ФСБ. Может быть, теперь пора платить ФСБ? Барону, естественно, даже не приходило в голову, что кто-то может начать честную борьбу с наркотиками, на его пути честных не встречалось, всех можно было купить. Вопрос был только в одном, что выгоднее - убить Кибальчича и сжечь Фонд или поделиться с ним? Второе Салим категорически отмёл - он был патологически жаден.
В предвыборном штабе Маслова праздновали победу - он безоговорочно лидировал. Смеялись, кричали ура, пили шампанское. Помощник щёлкал каналами - везде говорили о его победе, пока на экране не появилась широкая физиономия Нюши. Он предъявлял обвинения в наркоэпидемии именно ему, Маслову, и эти обвинения подтверждали сотни людей, приводились неопровержимые факты. Маслов спал с лица и раздавил бокал. Перевязывая ему пальцы, помощник пытался успокоить его - теперь это уже не имеет значения, он уже не милиционер, а депутат. Но Маслов не намерен был прощать оскорбление, не дозвонившись до студии, он направился в студию, чтобы лично прекратить это безобразие.
Увидел передачу и Нагаев. Он дозвонился до Кибальчича и орал на него в трубку, что они дураки и не понимают против каких сил пошли, что их просто убьют, что всё это уже бесполезно - выборы проиграны. Да и ради выборов не стоило идти на смертельный риск. Но и ему Кибальчич ответил, что ему с самого начала было глубоко плевать на политику, он знал на что шёл и вовсе не ради депутатства Нагаева. Того, что случилось дальше Нагаев от себя не ожидал. Он давно забыл, что у него есть совесть, что он готов на бескорыстные поступки. Может быть, на него подействовала жертвенная отвага передачи, а может, и правда, стало стыдно - ведь это он привлёк Кибальчича к борьбе в своих выборных интересах. К удивлению Трифона он предложил Кибальчичу говорить всем, что он, Нагаев, с Фондом, может быть его побоятся и это хоть как-то защитит ребят от неизбежного и сокрушительного удара противника. Кибальчич отнёсся к предложению спокойно и в ответ предложил самому Нагаеву приехать в студию и сказать ребятам, что он с ними.
Маслов приехал раньше. Только сейчас он понял, чего лишился, отказываясь от должности начальника милиции. Раньше его приказ отрубить эфир выполнили бы безоговорочно, сейчас же Фёдоров издевательски предложил ему написать депутатский запрос. Маслов кричал, что это пропаганда, что канал не имеет права, но право у канала было, ограничение на агитацию кончилось. Когда он потребовал слова в прямом эфире, ему его предоставили, но в студии, перед камерами он оказался лицом к лицу с родителями наркоманов, несчастными по его вине. Перед ними у него не было оправданий. Маслов сорвался. Он оскорблял всех наркоманами и быдлом, говорил, что они сами виноваты в том, что не воспитали своих детей, а если они подыхают от наркотиков, то туда им и дорога, оставшимся будет легче дышать. Кибальчич не выдержал и влепил полковнику звонкую пощёчину прямо перед камерой. Маслов заорал, что Кибальчич ответит за нападение на сотрудника органов, но ему резонно ответили, что он не при исполнении, и вообще теперь не при делах - пускай катится в Москву, в Думу.
Нагаев приехал. Мало того, что он сказал о своём покровительстве Нюша и Герцену лично, он ещё пожелал сделать это в прямом эфире. Это было лишнее, Герцен отговаривал его, Буров молчал, а Кибальчич уже предвидел, что демонстративное покровительство криминального авторитета может в будущем пойти не на пользу Фонду. Но Нюша был в восторге от такой инициативы, и Нагаев выступил.
Такой честной речи он не говорил никогда, и даже не думал, что может сказать. Нагаев сказал, что знает о том, что его многие не любят, и даже ненавидят. И, наверно, за дело. Он не ангел, и грехов на его душе немало. Но сейчас, в ночь поражения на выборах ему нет смысла врать, и он скажет правду. Что Маслову это пощёчина? - спрашивал он. - Он не вызовет Кибальчича на дуэль, потому что бесчестный трус. Утрётся, таким ссы в глаза - божья роса. Но он прав в том, что люди виноваты сами уже в том, что с их молчаливого согласия Маслов оставался на своём посту и довёл город до наркокатастрофы. И это они, люди отдали за него свои голоса, и теперь этот козёл будет в высшем органе государственной власти придумывать для них законы.
Аудитория подавленно молчала. Если Кибальчич дал пощёчину Маслову, то Нагаев отвесил пощёчину населению, выбравшему себе во власть подонка. И многим в этот день в студии и перед экранами стало стыдно за своё легковерие и пассивность. Это стало третьей победой Кибальчича.
Третья серия "КЛЕВЕТА"
Когда таджики пришли в город с героином, многим это не понравилось. Но они действовали наивно и нагло - сразу же начали формировать свою сеть и даже не помышляли о том, что нужно у кого-то спрашивать разрешения или договариваться о сферах влияния. Поэтому слух о том, что на днях завалили двух таджиков-героинщиков мало кого удивил, но наделал много шума.
Нагаев был вне себя. Впервые ему не удавалось договориться с начальником РУБОПа Чуденко. И, по иронии судьбы, наверное, впервые дело было абсолютно чистое. Нагаевские, а вернее, трифоновские, к недавнему убийству таджиков не имели никакого отношения - не могли ребята без приказа убить кого бы то ни было, тем более, каких-то гастролеров-таджиков, да ещё за героин. Ни Трифон, ни, тем более, Нагаев, никакого приказа не давали - кончились те времена, когда вопросы решались подобным образом. Чуденко и сам в это не верил, но знал другое - Фонд становится опасной игрушкой, бомбой замедленного действия и остановить Кибальчича, приятеля Нагаева, нужно сейчас - любая помощь Фонду должна быть отсечена. Выступление Нагаева по телевидению прочно связало его с Кибальчичем в представлении обывателя. И выходило так, что они вдвоём делят рынок наркотиков. Впрочем, Чуденко готов был помочь и отпустить братков, если Нагаев практически и публично откажется поддерживать Фонд.
Кибальчича волновали другие проблемы. Ещё вчера они ликовали, а сегодня Герцен обвинялся в клевете и был незаконно арестован - милиция чувствовала себя неуязвимой в своей безнаказанности. Заступиться было некому - ФСБ обвиняло Фонд в том, что в городе без суда и следствия громят и убивают наркодельцов, чтобы помочь Нагаеву отодвинуть цыган и взять контроль над рынком наркотиков в свои руки. Прокуратура молчала.
Эту же версию, но уже детально проработанную, со свидетелями, Кибальчич видел сегодня в прямом телевизионном эфире. Главным обвинителем выступал Салим. Более гнусного обвинения было придумать невозможно. Герцена нужно было немедленно спасать.
Федоров подозревал, что его подставили - он повелся, как пацан, поверил. Кто мог знать, что такая каша заварится? Соблазн был велик - горячий материал, эксклюзив, любой журналист уцепился бы. А теперь вот неизвестно чем дело кончится - после вчерашнего эфира, где Герцена смешали с дерьмом, Федорову грозили не просто неприятности, его канал запросто могли закрыть - больно уж серьезные люди оказались замешанными в это дело. Поэтому когда Буров и Кибальчич пришли к нему с просьбой помочь вытащить Герцена, Федоров не сдержался. Вполне понятными любой торговке выражениями он объяснил им, что он думает про Фонд, их персоны, Герцена, а заодно и таджиков, павших от руки братков. С одним ему было трудно спорить - люди звонили, реальные люди с реальными проблемами. Их передача взбудоражила весь город. Да так, что кресла закачались под милицейскими чинами. Но как раз в этом то и заключалась основная опасность для всех. Но в одном, - думал Федоров, - они правы, надо спасать Герцена. Живым или, того хуже, пропущенным через унижения Герцен до суда может и не дойти.
Трезво поразмыслив, они решили, что опровергать наглую клевету времени нет. Выход был один брать - всё на себя, утверждать, что Герцен был лишь автором программы, а провокационный материал был предоставлен Фондом, Герцен виновен разве что в том, что не проверил его достоверности. Позже правда восторжествует, Кибальчич и Буров - люди тёртые, выдержат удар, а там будет видно.
Следователь, ведущий дело Герцена был несказанно обрадован неожиданным признанием Кибальчича и Бурова. Все складывалось как нельзя кстати. Начальству нужно задушить Фонд - голубчики сами в клетку готовы залезть. Бог с ним с Герценом, если коллеги-журналисты шум поднимут - хлопот не оберешься. В уме он уже прикидывал, что сулит нежданная удача.
Глупо было бы предполагать, что неугомонный Нюша усидит на месте в то время, пока его друзья носятся по городу из кабинета в кабинет и спасают Герцена. Не такой он человек, чтобы сидеть в кабинете и ждать у моря погоды. Нюша усиленно думал, как спасти ситуацию. Ноги сами привели его к отделению милиции, где под следствием находился Герцен. Та самая машина, те же знакомые до боли номера, вот и вмятина от кенгурятника, оставленная в день рейда по Блевотке. Это бесспорный факт того, что Герцен снимал реальные события. Теперь-то клевета будет опровергнута - всё это мгновенно пронеслось в голове Нюши и, сорвавшись с места, он бросился в кабинет следователя. Нюша не мог в тот момент предположить, что эта его улика не только не поможет, а сделает совершенно нереальной немедленное освобождение Герцена. Загнанный в угол следователь понял, что казавшаяся такой легкой удача, благодаря Нюше ускользнула из рук. Но и спасение Герцена, которого уже вывели из камеры, тоже ускользнуло. Друзья поссорились. Буров орал, что Нюша идиот, они едва не подрались. Кибальчич тоже был зол, но пытался вступиться за Бурова, разнять их. Но Буров говорил, что всё это из-за того, что в Фонде нет одного командира, каждый дурак считает себя начальником, Нюша снова бросался в битву. В результате сорвался сам Кибальчич - зачем, в конце концов всё это ему нужно? Что он от этого имеет кроме неприятностей? Это они его впутали, а сейчас дерутся. Что ж, раз так, не будет никакого Фонда, - психанул он. Дураку ясно, что дело это опасное, неблагодарное и бесперспективное. Они расстались в твёрдом убеждении, что их борьба, по крайней мере, совместная, закончилась.
Но и этим беды не закончились. Вернувшись домой, Кибальчич нарвался на грандиозный семейный скандал. Ядовитые зёрна клеветы продолжали давать ядовитые побеги. Юля тоже смотрела телевизор, где о её муже очень убедительно говорили невероятные гадости. И дети смотрели на отца с опаской - телевизору у нас часто верят больше, чем родным и любимым. По-своему Юля была права - она выходила за Кибальчича замуж, когда он не был ещё никем, они вместе переживали трудные и опасные времена, она родила ему и подняла прекрасных детей. Она имела полное право на нынешнее благосостояние и покой, она их честно заслужила. А теперь Кибальчич ставил под угрозу не только это, но и свою жизнь, и даже жизнь детей. И ради чего? Если наркоманы хотят подыхать - пускай подыхают, с ними и их детьми этого случиться не может, они совсем другие. В помрачении мужа Юля обвиняла его новых друзей - Нюшу, Бурова, Герцена, бандита Нагаева, чёрт его дери. Теперь Кибальчич горячо отвергал несправедливые обвинения, которые совсем недавно сам бросал в лицо своим друзьям. Дети были на стороне матери, никто не понимал его. Из дома Кибальчич тоже ушёл, хлопнув дверью.
Четвёртая серия "СТОЯНИЕ НА БЛЕВОТКЕ"
Кибальчич не был бабником, но и святым не был. С ним случались романы, его любили женщины, и он любил их, но никогда чувства не были сильны настолько, чтобы он ради них он рискнул семьёй. А уж, тем более, он не позволял интимным чувствам мешать его делам. Сейчас впервые самый родной ему человек, жена, усомнилась в правоте его дела, сочла его бессмысленным и опасным. Он чувствовал, что устал, события последних дней его вымотали.
Было только одно место, где он мог хоть на время забыть о проблемах - музей. Это было его детище, отдельная галерея, произведения из которой продавались редко или не продавались вообще. Органная музыка, живопись, особая атмосфера - всё здесь располагало к неспешному размышлению. Да и после ссор некуда ему было идти. Его внимание привлекла молодая симпатичная женщина, она рассматривала ту самую картина страшного суда работы неизвестного мастера. Вначале он поместил её в своей квартире, но Юля потребовала убрать из дома образ нечистой силы. К тому же сын проявлял к адовым пыткам нездоровый интерес, а дочь пугалась. Женщину звали Татьяной, тема для разговора, образовалась естественно, продолжить разговор они отправились в ближайшее кафе. К тому времени, как они оказались в квартире Татьяны он был безумно влюблён. Кажется, впервые в жизни его захлестнуло незнакомое чувство, способное заставить забыть семью и даже дело. Похоже, то же происходило и с Татьяной - она отвечала на его чувство доверчиво и непосредственно, хотя, кроме имён, они не успели почти ничего узнать друг о друге. Независимо от их желания их вихрем бросало в объятия друг друга.
Татьяна не заметила, как Кибальчич переменился в лице, когда она сказала, что служит судьёй. Дело не в том, что он не мог бы представить её в судейской мантии, в данной ситуации это было бы даже пикантно. Просто ещё с хулиганского детства в подкорке Кибальчича застыло отношение к судьям, как к тем, кто садит. Его самого, невиновного, не задумавшись, отправила в лагерь женщина-судья. Кажется, она была даже также молода, просто мальчишке казалась взрослой. Более того, осторожными вопросами Кибальчич выяснил, что дело Герцена, о его содержании под стражей, находится у неё в производстве. Ослеплённая любовью, Татьяна даже не поинтересовалась, почему его волнует её работа, упорхнула в ванную - их просто валило в постель. Она вышла почти голая и обнаружила, что Кибальчич не снял даже ботинок, он рассматривал фотокарточку сына, снятую со стены. Тон Кибальчича заставил её прикрыться. Татьяне казалось, что вопросы о сыне носят личный характер, - да, она разведена, сын уехал к родственникам. Это была неправда - Кибальчич знал этого пацана. Сейчас он находился не у родственников, а в реабилитационном центре Бурова. Кибальчич бросал в лицо Татьяне обвинения в том, что она вместе с козлами-ментами садит за решётку самоотверженных людей, борющихся с наркотиками, несмотря на то, что они спасают их детей. Татьяна попыталась понять, о чём идёт речь, когда поняла, пыталась оправдаться - судья не садит, а судит. - Я знаю, как вы судите! - горячился Кибальчич. - Вы все такие.
Татьяна заплакала. Она-то, женщина, может быть, готова была поставить любовь выше любого дела, но этот красивый человек вовсе не полюбил её, она горько ошиблась, раскрывшись перед ним. Он нарочно разыскал её, выведал всё о её и сына беде, может быть даже хотел переспать с нею только для того, чтобы вытащить из камеры своего дружка. Никакой любви не было. Она плакала голая и беззащитная, а Кибальчич, одетый, защищённый и уверенный в своей правоте хлестал и хлестал её обидными словами. Она тихо попросила его уйти таким тоном, что Кибальчич заткнулся. Ему ничего не оставалось, как уйти.
Кибальчич вернулся домой. Юля чувствовала себя виноватой - она была неправа, впутываясь в его дела, просто, ему следует быть осторожней. Она пыталась приласкаться к нему, Кибальчичу было стыдно, он уклонялся, а она от этого становилась ещё ласковей. Кибальчич признал, что она тоже права - он сам приводил её доводы о бесперспективности Фонда друзьям. И он рассказал о ссоре, о том, что жалеет о сказанных словах и не знает, как помириться. Удивительно, но именно Юля дала верный совет - просто позвонить. Как оказалось, и Буров, и Нюша сами много раз брались за трубку, но не решились пойти на мировую первыми. Звонок Кибальчича мгновенно помирил друзей. Фонд продолжал жить. Во многом благодаря Юле, которая как раз хотела бы, чтобы его не было.
В офисе Фонда образовалась дружеская пьянка. Кибальчич рассказал об обломе с Татьяной. Нюша был убеждён, что теперь эта сука обязательно посадит Герцена. Буров попенял Кибальчичу за то, что он открыл Татьяне анонимность сына - этого делать он не имел права. И вообще, посмотрел на друга с некоторым холодком - он с женщиной так никогда бы не поступил. Кибальчич и сам чувствовал себя гнусно, хотя и был, кажется прав, защищал друга, а поступил как-то по-козлячьи. И проблема ещё больше усложнилась. Под действием алкоголя они решили, что осталась единственная возможность помочь Герцену - собрать народ на площади. В защиту Герцена выйдет весь город, они помнили по телемарафону, все готовы выступить против того, чтобы в городе торговали наркотиками.
Но мэрия не разрешила не только митинга, но даже пикета. В Москве чеченцы взорвали дома, иные проблемы отошли на второй план. Кибальчич не мог убедить чиновников, что терроризм и наркотики - две стороны одной медали.
А они были, действительно связаны странным образом. Чуденко выполнил своё обещание Нагаеву - он снял обвинение с его братков, но категорически потребовал, чтобы тот не оказывал Кибальчичу никакой поддержки. Чуденко казалось, что теперь додавить Фонд - пара пустяков. Если же Нагаев будет дурить, Чуденко обещал арестовать его и отправить в Москву. Там ему засунут руки в гексоген, и ничто и никто тогда ему не поможет. Нагаев не мог в это не поверить - менты способны на всё.
На запрещённый митинг в защиту Герцена вышли несколько журналистов и два десятка зевак. Одни журналисты боялись, другие злорадствовали, третьи увлеклись терроризмом, а народ... Нард склонен быстро забывать своих героев. Нагаев был прав, нельзя его переоценивать. Их было мало, и Кибальчич интуитивно принял, казалось бы, самоубийственное решение - пойти на Блевотку. Если их разгромят, побьют, то хотя бы будет ясно, из-за чего они страдают, может быть люди хоть тогда вспомнят суть конфликта. То, что было потом можно вспоминать только в страшном сне. Цыгане с дубинками, обрезами и цепями с одной стороны, милиция, преградившая на всякий случай путь к отступлению с другой и они, оказавшиеся между ними. И все же Нагаев пришел. Его братки шли молча. Оружия в их руках не было, но их взгляды и жесты не предвещали ничего хорошего. Медленно, словно тягучая слизь цыгане отползали каждый к своему дому и, в конце концов, на улицах остались только менты с одной стороны, братва и митингующие с другой.
То, что произошло в тот день в цыганском поселке, назовут потом словом "стояние". Как ещё можно назвать молчащую армию бритоголовых накаченный парней, в течение пяти часов молча взирающих на Блевотку и её обитателей? В этом молчании и была сила. Этим приблатнённым ребятам из рабочих кварталов незачем было объяснять, что это их город, кто бы они не были. И, если они не захотят, то наркотиками в этом городе, они не позволят торговать никому. А увидев силу, проснулось и мирное население. Сзади подтягивались люди, откуда-то появились плакаты, послышались выкрики. Неизвестно откуда вылупились журналисты, вчера ещё прячущие глаза при упоминании о Герцене. Братки молчали, они не были большими ораторами. Менты не решились вступить в единоборство с этой страшной смесью силы и правды.
Стояние сыграло огромную роль в дальнейшей судьбе Фонда, но не оно решило судьбу Герцена. О судебном заседании Кибальчич узнал в разгар митинга. Он едва успел к оглашению приговора.
Строгая женщина судья вынесла решение об изменении меры пресечения и постановила освободить Герцена прямо из зала суда. Видимо, на Татьяну, действительно, сильно давили, поскольку удивленные охранники не спешили с освобождением, ей пришлось повторить. Не сразу поверил в то, что с него сняли наручники, и сам Герцен. Друзья обнялись. Через плечо Герцена Кибальчич глядел на Татьяну. Он так и не узнал, собиралась ли она вынести такой приговор заранее, или на неё повлиял их неудачный роман - они не встречались больше. Но ему показалось, что была в этом взгляде боль о несвершившейся любви, и несложившейся судьбе. Но оба понимали, что вернуть уже ничего нельзя, Татьяна отвернулась, блеснув взглядом, и ушла, шурша судейской мантией.
Пятая серия "ЛЁХА"
Чем активнее функционировал Фонд "Чистые руки", тем больше возникало проблем. Буров оказался прав, поддержка властей нужна была позарез, любых - силовых и социальных, федеральных и местных.
Всё больше людей обращалось за помощью в реабилитационный центр, прозванный обитателями по-джеклондоновски спасительно - Факторией. Это была достойная дочка буровского подвала, но и она давно сделалась катастрофически тесна. А городские власти упорно отказывали в выделении помещения или земли под строительство, тем более, что очень уж подозрительно легко строились на муниципальной земле замки цыганских наркоторговцев. А платить за коммерческие площади означало бы повысить плату за лечение, на что Кибальчич пойти не мог. Изначально и принципиально он избрал своим контингентом детей своего двора, рабочих кварталов, а у них не было средств на лечение у Маршаков или Назаралиевых. С двух инъекций эти дети срывались в бездну и не за что было зацепиться их убогим ещё личностям, не на что опереться, ни на книги, ни на культуру или музыку - не было этого у них. Права была та мать, которая поскорее спроваживала сына в тюрьму - лишь зона давала призрачный шанс слезть с иглы, спастись. И теперь ещё Фонд. Кроме тюрьмы и Кибальчича спасать детей было некому.
Но чем теснее становилось на Фактории, тем больше у властей было оснований говорить, что это никакой не реабилитационный центр, а бараки и подвалы, тёмные и грязные застенки с надзирателями и наручниками. Чиновников поддерживали врачи, мол, Фонд - это сборище безграмотных дилетантов.
О наручниках разговор отдельный. Ни Буров, ни Кибальчич, ни Нюша, конечно, не были врачами-наркологами, но они и не относились к наркомании, как к болезни потому, что знали - наркоманы, решившие бросить, сами честно признаются себе, что не болезнь это, а распущенность. Следовательно, и бороться приходилось с самими собою, со своею слабостью, а не с болезнью и, главное - им самим. Фонд лишь помогал в этом. Наркоманы же и придумали себе наручники, которые давали им иллюзию того, что сбежать они не могут по формально объективной причине. Как они ещё кандалы и колодки себе не придумали. Им надо было самим пережить и прочувствовать ломку, чтобы на подольше запомнить, чем чреват сладкий укол. Первые дни реабилитации пациенты сидели на хлебе, луке и воде, и вовсе не из экономии. Они должны были ощутить настоящий голод и понять, что потребность в еде больше, чем потребность в наркотике. Они были лишены домашнего уюта и заботы родных, чтобы снова понять их ценность. Пацаны были лишены общения с девчонками, а девчонки - с ребятами в самом страстном возрасте. И восстанавливалась ценность и сладость секса по сравнению с героином - когда у мальчишки через месяц случалась случайная или неслучайная поллюция - это был шаг к физиологическому и нравственному возрождению личности. И что бы не говорили врачи, это была мудрая народная методика, жёсткая, но эффективная, а главное, недорогая, доступная и единственно возможная в условиях наркотической эпидемии, в эпоху крушения любых идеалов и обнищания масс. Да и, в конце концов, родители наркоманов надеялись на тюрьму, вот Кибальчич и организовал им свою частную тюрьму, только такую, где вертухай не принесёт заключённому дозу. Но тюрьма - прерогатива государства, власти не могли простить такого наглого отъёма полномочий. Герои не были докторами, они были бизнесменами, и хорошо понимали подсознательные мотивы врачей. Если наркомания не болезнь, то некого лечить и не с кого брать деньги за лечение. Были и амбиции - если кто-то лечит лучше нас, то как лечим мы? А статистика излечения в Фонде была на порядок выше, чем в клиниках. Методика Фонда по определению не требовала царских палат, санаторно-куррортного лечения и питания. Но площади, крыша над головой были нужны.
Невозможно было обойтись без помощи милицейских подразделений - общественный фонд не имел права задерживать наркоторговцев даже с поличным без следственного поручения. Можно, конечно, было бить их, поджигать их дома и машины, но это было незаконно, опасно и, главное, неэффективно - на месте одного барыги тут же возникали два других. Безуспешно фондовцы сообщали во все правоохранительные органы всем известные адреса наркоточек - местные отделения милиции не только не закрывали их - берегли и лелеяли, имея с них приличные доходы. Они, собственно, и владели этими наркопритонами и следовало, наверно, дубасить самих милиционеров. А может, наркоторговцы владели отделениями милиции, результат от этого не менялся. Но даже и у порядочных, но низкооплачиваемых, а, потому, ленивых милиционеров тоже были амбиции - если кто-то работаем лучше нас, то как работаем мы? Кибальчич сам был честолюбив, но был искренно возмущён - неужели люди своё участие в деле ставят выше самого дела? И всё же фондовцы заставляли честных милиционеров работать, шли с ними на контрольные закупки, брали барыг. И помогли заставить - люди. Точнее, пейджер, придуманный Буровым.
Нагаев в своё время оказался прав - фондовцы переоценили этот народ. Так себе оказался народишко. Кибальчиши думали, что после скандального прямого эфира все встанут на уши, закипят от гнева и возмущения, как и они, власти будут вынуждены принять крутые меры против барыг. Но стоило пидорасам-ментам через проституток-журналистов тиснуть в эфир наглую и хамскую фальшивку, как люди тут же усомнились в том, что видели собственными глазами. Они предпочли поверить лжи, тому, что Фонд имеет свои корыстные цели, что Кибальчич и бандиты Нагаева делят наркорынок с цыганами и таджиками. А поддержка Нагаева по телевидению, участие трифоновских братков в стоянии и убийство таджиков подтверждали подозрения. Действительно, Нагаев и Трифон как идейные уголовники ничего не делали бескорыстно. Могли ли люди поверить, что Кибальчич вынудил бандитов, может быть, впервые совершить бескорыстно добрый поступок? Они, должно быть, и сами себе не поверили и удивились - оказывается делать добро бывает приятно. Быдло же упорно не хотело верить в добрые намерения фондовцев, мучительно искало в их действиях корыстные мотивы и преступные средства. Может, потому, что сами злопыхатели не пошевелили бы пальцем без корысти? И поверить в добрые дела других, означало признать своё постыдное бездействие? Так или иначе, ментовская ложь смазала эффект герценовской передачи, всенародной поддержки фондовцы не получили.
После скандала с Герценом телекомпании опасались ставить информацию Фонда в эфир, а информация была, объективная и безжалостная. Количество наркоточек не уменьшалось, сколько бы не рапортовали менты о задержаниях и конфискациях героина. Это была показуха. Количество смертей от передозировок увеличивалось - опровергнуть информацию "Скорой" было невозможно. Доносить её помогала буровская интернет-страница, на неё журналисты-массовики могли ссылаться не опасаясь за себя. А, главное, заработал пейджер!
Когда Буров впервые рассказал Кибальчичу идею пейджера, тот возмутился - поощрять анонимные сообщения, значит приучать людей к стукачеству! Буров в ответ лишь по-сталински ухмыльнулся - другого народа у меня для тебя нет. Хуже, чем он есть, его уже не сделаешь, дай Бог, чтобы этот остался, весь от наркотиков не вымер. Кибальчич был вынужден согласиться, и был приятно удивлён, когда обнаружил - большинство сообщений приходили не анонимно, люди не боялись подписываться. Номер пейджера Фонда был опубликован, озвучен в эфире, маячил на растяжках, растянутых над улицами. Каждый мог позвонить и сообщить о существовании наркоточки. На иные, пресловутые адреса поступало больше сотни сигналов. С этим было можно требовать от милиции решительных действий. Правда и тут их встречали возражения - может, вы сами себе назвонили, так каждый может. Пейджерное сообщение - не заявление в милицию. Нужна была поддержка незаинтересованной силовой структуры.
Заставить полковника Черепа пойти на контакт с Кибальчичем было нелегко - он не забыл ещё старую обиду. Фондовцам пришлось буквально выкрасть матёрого контрразведчика среди бела дня. Череп кипел и матерился, пока его не привезли в цыганский посёлок, где он не мог не заметить нечто странное. Толпы серых и печальных молодых людей заполнили улицы, окружили цыганские особняки. Но теперь не только окружающие дома, но и сами наркоточки замерли и ощетинились. Нюша пояснил Черепу, что это наркоманы в ожидании дозы, все они здесь и об их количестве можно судить визуально. А цыгане, напуганные нагаевскими братками, на время прекратили торговать. Картина впечатлила Черепа. Может быть, ему стало даже неловко. Ведь это не ФСБ прекратило торговлю, не милиция, а презренный криминал. Похоже, до него стало доходить, что это не Кибальчич работает на Нагаева, наоборот, он использовал Нагаева, вынудил его сделать дело, которое обязана делать милиция и ФСБ. Но, всё же, Черепу претила связь с бандитами. Запугивание, избиения и поджоги - это не метод, - оправдывался он. А вот идея пейджера ему понравилась - стучать на соседей - это очень по-чекистски. И, вообще, Череп был вынужден признать, что Фонд стал популярен в городе, о нём много говорили, и даже ложь и сплетни добавляли ему популярности. А многие в него поверили. Фонд стал силой, с которой приходилось считаться. Череп обещал Фонду поддержку в борьбе с бездеятельностью милиции.
Лёха пришёл в Фонд сам. Человек он был талантливый, фокусник, карточный шулер и на все руки мастер. Он владел десятком разных профессий, но с тех пор, как они с женой Алёной подсели на героин, практиковал одну, самую немудрящую - шарил по карманам. Лёха не знал, что президент Фонда, тот самый крутой мужик, у которого он когда-то стибрил мобильник в обезьяннике у Хабибуллина. Не знал он и того, что Кибальчич спас его жену от передоза в цыганском посёлке. Просто он слышал, что Фонд - единственное место, где такому, как он, могут помочь. К решению слезть с иглы его подтолкнули трагические события в своей семье.
Алёна была беременна, и во время очередного передоза у неё случился выкидыш. Аборт был тяжёлый, Алёну едва спасли, ребёнок погиб. Ни Лёха, ни Алёна в наркотическом угаре, похоже, даже не заметили беременности, не до этого было, дозу бы найти. Но когда в больнице Алёна отошла от наркоза и переломалась от героина, ей стало непереносимо горько и жалко загубленного маленького человечка и своей загубленной жизни. Рядом с ней лежали женщины, которые хотели, но не могли иметь детей. Алёне казалось, что они её презирают, но её, скорее, жалели - сама ещё ребёнок. А тут ещё упоротый Лёха исхитрился пронести ей прямо в палату шприц с дозой. С Алёной случилась истерика, она кричала, что ненавидит его. Пришли врачи и выгнали Лёху от любимой женщины. А пожилая врачиха с брезгливостью сказала ему, что у него должен был быть сын, но такие, как он не имеют права иметь детей. Таких надо кастрировать, а наркоманок - стерилизовать. Незачем плодить уродов.
Лёха повесился прямо в наркопритоне. Ему никто не помешал, а, скорее, просто не заметили. Лёха был счастливчик - антресоль, на которой он висел, обрушилась. Когда Лёха постепенно очухался, ему предложили вмазаться совершенно бесплатно, пожалели. Лёха послал всех и пошёл искать Фонд.
Фонда он не нашёл, но увидел на растяжке номер телефона. Выглядел Лёха так, что прохожая девушка Надя без возражений одолжила ему свой мобильник, а её кавалер почему-то мгновенно слинял. Сначала Лёха позвонил на пейджер, назвал адрес притона, количество наркоманов, у кого покупают, а потом - прямо в Фонд - он намерен был выполнить своё решение прямо сейчас.
На трубке сидел Буров. Лёха сообщил, что ему надоела наркоманская жизнь и он хочет вылечиться. Позвонил Лёха не в добрый час - Буров как раз ломал голову, как, всё же, выбить площади у властей. Злой на скотов-чиновников он ответил придурочному нарку грубо, что мест нет. Но не таков был Лёха, чтобы сдаваться. Человек действия, он спросил у Бурова, что делать, чтобы для него нашлось место. Буров ответил резко и наобум - жалуйся мэру или губернатору, думая что на этом Лёха успокоится. Но Лёха позвонил и губернатору, и мэру. Как ни странно, секретари не послали его, обещали подумать.
Раздумья эти Буров хорошо знал, но был сломлен упорством чудака Лёхи, предложил ему приехать.
Надя боялась просто уйти, и оставаться рядом с наркоманом в вечернем городе ей было страшно. Она терпеливо ждала, пока наркоман не закончит свои странные звонки. Наконец, Надя решилась - она предложила наркоману отдать свои деньги и телефон, лишь бы он отпустил её живой и невредимой. Деньги Лёха взял, но, к удивлению Нади, совсем немного, к тому же вернул телефон. Он поймал машину и уехал, дав Наде на прощанье странный совет никогда не колоться потому, что ей ещё рожать. Кавалер вернулся с двумя милиционерами, когда Лёхи уже не было, да и самого факта преступления - тоже. В этот день Надя рассталась со своим отважным ухажёром навсегда.
Лёху пристегнули наручниками к спинке к спинке кровати, как и всех остальных, но он-то был не чета другим. Ему хватило нескольких секунд, чтобы освободиться. Несколько раз он проделал фокус на бис по просьбе соседей. Вошедший охранник почувствовал неладное и приторочил Леху к оконной решетке.
Утром, по дороге на факторию Нюша и Кибальчич увидели странного человека с решеткой на спине. Лёха очень обрадовался, узнав старого знакомого, мужика, с которым он когда-то сидел в одной камере, и попросил подвезти. Его погрузили, вместе с решёткой, её на всякий случай отстёгивать не стали, сославшись на отсутствие ключей. Благо, машина у Кибальчича была большая. Здесь Лёха с удивлением узнал, что знакомый мужик и есть президент Фонда, куда он так стремился, и откуда сбежал. В ответ на вопрос о причине побега Лёха на ходу выдумывал такие смешные сны и байки, что Кибальчич с Нюшей всю дорогу до фактории покатывались со смеху. Он был ещё и фантазёром. Так Лёха снова попал в Фонд, и теперь уж навсегда.
Шестая серия "РАСКОЛ"
К любым трудностям был готов Кибальчич, но не ждал, что в самом руководстве Фонда начнётся борьба за власть. Собственно, и руководства-то никакого не было - все решения успешно принимались вместе, только Бурову это казалось неправильным. У него был специфический взгляд на Фонд, как на какую-то тайную организацию, масонскую ложу, какой-нибудь орден или спецслужбу. Кумиром его был Гувер, разгромивший мафию, он стремился быть похожим на него, курил сигары и был большим пижоном. Невежественный Нюша не знал Гувера и по ошибке прозвал его Черчиллем. За сигары. Впрочем, кто знает, что знал или не знал хитрый Нюша - порой он обзывал Бурова Гермогеном, словно намекая на будущий раскол. Буров считал, что у организации должен быть единовластный начальник. Формально именно Буров был президентом Фонда, хотя придумал его Нюша. Просто Буров взял на себя оформление бумаг, и когда понадобилась подпись руководителя, он её поставил. Друзья не придали этому значения - дело бы делалось. Но ещё во время похищения Черепа в душу Кибальчичу закралась тревога - уж больно назойливо Буров говорил Черепу, что он президент. Позже Буров оправдывался тем, что Черепу легче иметь дело с ним, чем со своим бывшим подследственным Кибальчичем или приблатнённым Нюшей.
Началось с того, что Кибальчич и Нюша отказались от акции по винту. Любой наркотик - это плохо, но винт не был так широко распространён, как героин. Для его изготовления требовалось много компонентов и хитрые химические манипуляции, и кайф от него был специфический, назывался - хрустальные мозги. Наряду с кислотой, кокаином и экстази его потребляла незначительная часть молодёжи, в основном, студенты. Но дело было даже не в этом. Буров придумал целую шпионскую операцию. Виктор Эскин, поставляющий из Германии эфедрин, главный компонент винта, решил подстраховаться. Он был готов поделиться с Фондом прибылями, лишь бы кибальчиши не трогали его контингент. Буров предлагал притворно согласиться на переговоры, чтобы узнать всю винтовую схему - все её члены были тесно связаны в силу специфической технологии. А затем, разоблачить Эскина и взять всех. Операцию предлагалось провести под эгидой ФСБ. Соратники не одобрили бондиану Бурова - они не верили Черепу. Кибальчич готов был встретиться с Эскиным только для того, чтобы разбить ему башку. Буров стал качать права - я президент Фонда, и я принимаю решение о проведение операции. Ну, и принимай, - сказали Нюша с Кибальчичем. - Только без нас.
К тому времени Фонд приобрёл известность не только в городе, но и во всём регионе. Если в большом городе с наркотиками была беда, то районные городки и посёлки просто от них задыхались. Народ там был темнее и беднее, менты вороватее - барыги чувствовали себя вольготно, хозяевами. То, что в большом городе простые ребята ведут успешную борьбу с барыгами, привело в Фонд пацанов из районного городка. Их интересовало, что же делать им, если милиция прикрывает наркоторговцев. Нюша и так-то был простоват, а после острого разговора с государственником Буровым сгоряча предложил Митричу, старшему из городковских, самое простое и эффективное решение - как следует отдубасить барыг. Одному из ребят, Жене Хлыстову, предложение отдубасить особенно понравилось.
Хлыстов был типичным продуктом девяностых годов - с детства тянулся к крутым. Он хотел, чтобы его называли жёстко и мужественно - Хлыстом, но ему почему-то дали кличку Хлюст. Его желание вырваться наверх, жить так, чтобы любой закон был ему не писан, или, скорее, чтобы он сам был законом для окружающих, сильно подогревали и реалии нового времени - вокруг нищета, безработица, всё разваливается. Хлюст с презрением смотрел на своих родителей, выбивающихся из сил за сущие копейки, и с уважением на тех, кто проносился по городу в "Мерседесах" и джипах. Он все время хотел найти свое братство, свою стаю, в которой чувствовал бы себя сильным и защищенным. Он попытался, было, создать свою банду, тряхнул с пацанами пару торговцев-азербайджанцев, но те пожаловались крыше. Хлюст с пацанами получили от крутых по ушам и настоятельный совет впредь не лезть в чужие дела. На своих крутых Хлюст не обиделся - они раньше застолбили поляну, но быстро убедил себя, что во всех его бедах виновата всякая шваль, прежде всего инородцы и всякие там наркоманы, если их изгнать или помочь вымереть, то останутся крепкие здоровые парни, и жизнь сделается хороша.
Телевизионную клевету, призванную дискредитировать Фонд, Хлюст принял за правду и с восторгом: очистка страны от мрази, с помощью крепкой, почти военизированной, организации, и эта идея ему очень понравилась. Приковывать наркоманов наручниками, мочить наркоторговцев с помощью Нагаева и его братвы - что может быть лучше?
Встреча Бурова и Эскина проходила в ресторане "Хаванагила". Заранее подготовленные камеры наблюдения снимали её, разговор записывался - всё было подготовлено самым тщательным образом. То что произошло дальше не поддавалось объяснению - в разгар встречи в ресторан ворвались люди в масках и произвели жёсткий захват. Захватили не Эскина - он загадочным образом испарился - взяли Бурова. Либо это было трагическое недоразумение, либо РУБОП готовился к операции не менее тщательно, чем ФСБ. Так оно и было - отрядом командовал капитан Кучкин, тот самый, что организовывал тайную встречу Бурова с Эскиным. Это была их совместная с Эскиным операция, и направлена она была именно против Фонда. Доходы от поставок эфедрина оправдывали риск поссориться с ФСБ, тем более, что Фонд уже не мог помешать транзиту, он был безнадёжно скомпрометирован, уничтожен. Буров купился на примитивную провокацию. Самым плохим было то, что таинственным образом исчезли кассеты с записью провокационных переговоров.
Ребята из Городка творчески отнеслись к совету Нюши отдубасить барыг. Отдельные стычки не спасали ситуацию - наркоторговцы находились под защитой милиции, но вкупе с влиянием информации о работе Фонда в большом городе кое-что всё же дали. Барыги встревожились - из лживого телевизора они узнали, что наркотарговлю теперь крышует Фонд, что Нагаев и Кибальчич даже подмяли под себя ментов. И, похоже, к тому же шло и в Городке - Митрич представлялся главой филиала Фонда. Под предлогом предложения новой крыши барыг собрали в местном дворце. Смешная была сцена - на льду хоккейной площадки был накрыт банкетный стол на нём стояли таблички с именами местных наркобаронов. Цыгане и азербайджанцы даже не ожидали столь представительного приёма - они чувствовали себя послами иностранных держав. А после первого тоста, в котором послам желалось, чтобы они сдохли, началась экзекуция. Хлюст предлагал использовать бейсбольные биты, но Митрич решил, что ради такого дерьма не стоит тратиться - обошлись берёзовым дрекольем. Особенно старался Хлюст, он впервые в жизни чувствовал душевную гармонию - вымещая свою ненависть к чуркам, он одновременно боролся за правое дело. Митричу даже пришлось его сдерживать. По горячим следам ребята объехали мелкие наркоточки и поведали остальным барыгам, что с ними будет, если они не перестанут торговать. Добрые советы пали на ухоженную почву - слух о ледовом побоище вихрем прокатился по Городку. Всё было жёстко, но корректно, менты не подкопались бы, если бы не трагический инцидент. Сгорел дом таджика-переселенца, который - уникальный случай - вообще не имел отношения к наркотикам. Бился на местном рынке, жил небогато. Вместе с домом сгорели жена таджика и годовалая дочь. Возле дома видели машину Филиала. Митрич, Хлюст и остальные были арестованы. Допрашивали не местные, из города приехал сам Чуденко. Он обещал закрыть дело и выпустить всех, если они подпишут бумагу о том, что Кибальчич дал прямое указание устроить избиение и поджечь дома переселенцев. Отказались все, кроме Хлюста.
Хотя виноват в провале был сам Буров, друзья не бросили в беде своего незадачливого президента. Встретиться с Черепом вызвался Кибальчич. Но, поскольку все переговоры вёл Буров, невозможно было доказать, что Череп курировал неудачную операцию. Она провалилась, и видеоматериалы находились в руках противника, трактовать их можно была как угодно. Череп легко отрёкся от операции и от Бурова. Более того, Череп обвинил Фонд и Кибальчича в подстрекательстве к беспорядкам и самосуду - до него уже дошли сведения о событиях в Городке. Выходило так, что, действительно, Фонд решил нажиться на поставках эфедрина, был изначально продажным и просто делил рынок с остальными взяточниками. Это была беда, полное крушение, но, чёрт с ним с Фондом - Бурову светил реальный срок, а на зоне, скорее всего, гибель - его люто ненавидели наркодельцы и менты, а криминал не защищал.
Кибальчич и Нюша в отчаянии попытались наехать на Кучкина, но тот просто рассмеялся им лицо - все были козыри в его руках. Взбешённый Нюша пообещал отбить Бурова силой и просто замочить капитана, если Бурова тронут пальцем, пусть даже он сам сядет после этого. А ведь он не сильно любил Гермогена.
Козыри у Кучкина, действительно были. Герцен тайком скачал материал готовящейся передачи. В нём Буров настолько убедительно соглашался сотрудничать с Эскиным прямо в камеру, так дотошно торговался за прибыли от продажи эфедрина, что даже сам Герцен поверил в его предательство - недаром Буров так настаивал на своём президентстве. Сомнения посетили и Кибальчича, но он гнал их - конечно, Андрей проявил себя тщеславным глупцом и всех подставил, но пойти на сознательное предательство не мог.
А вот Хлюст мог, и пошёл. Его даже не надо было сильно бить - его пригрозили посадить на иглу. Для Хлюста это было худшее - последним, за что он держался, была ненависть к наркоманам и инородцам. Но никто отпускать его не собирался - бывают предатели ещё похуже Хлюста. Подписав предательские бумаги он попался в расставленные сети. Стало ещё хуже - посадить могли всех, но все бы сидели честными, а Хлюст - предателем. Он очень не хотел чтобы его донос увидел Митрич и остальные, с ним можно было делать что угодно. Тогда-то в кабинете появился ещё один милиционер по имени Салим. В дальнейшем Хлюсту предстояло служить ненавистному чурке. На иглу сажать его, правда, не стали - пожалели.
Бурова допрашивали с пристрастием. Бородатый РУБОПовец требовал от него признания, что не Буров, а Кибальчич был инициатором сделки с Эскиным. Его обещали опустить резиновым членом прямо здесь, в кабинете, чтобы Буров прочувствовал насколько бо́льшие унижения и страдания ждут его на зоне, если он не сдаст Кибальчича. Буров не подписывал бумагу - ему было очень обидно, что даже эти козлы не его считают главным в Фонде. Нюше, однако, удалось напугать Кучкина. На всякий случай капитан приказал вывезти Бурова в лес и там продолжить пресс.
Хлюст попал на Факторию, как наркоман, решивший завязать, хотя наркоманом, на самом деле, не был. Нюша, правда, удивился - он видел Хлюста с Митричем. Но Хлюст рассказал жалостливую историю о том, что бросал наркотики раньше и ненавидит барыг, а менты снова подсадили его на героин, а он всё равно не выдал Фонд. Всему этому бреду Нюша не мог не умилится - это была точно его история. Хлюст выглядел героем. Первым же делом Хлюст, вслед за Нюшей, предложил Кибальчичу отбить Бурова силой.
У Кибальчича бы и согласился на это, но не было у него таких сил. Кучкин испугался напрасно - кто может штурмом взять штаб РУБОП? Кибальчич обратился к Нагаеву. Но Буров не любил Нагаева взаимно - Кибальчича Нагаев, может быть, и выручил, а стукача Бурова - ни за что. Вот тогда-то и пришлось Кибальчичу обратиться напрямую к Трифону и напомнить старый должок.
Бородатый в лесу почувствовал полную свободу, наверно, в душе он был маньяком. Надругаться над несчастным президентом он решил сам, а чтобы замести следы преступления, уже подъехали несколько самых злых барыг, обиженных Фондом. Они с наслаждением замочили бы и закопали Бурова, а как его труп оказался в лесу, никто не узнает - Кучкин, якобы, выпустил Бурова. В общем, трифоновские братки появились вовремя. Барыги были тяжело побиты, машины их сожжены. Рядовые РУБОПовцы были прогнаны пинками, а Бородатый получил, что хотел своим же замечательным фаллоиммитатором.
Седьмая серия "ИУДА"
На Факторию подобрали с улицы пацана с передозом. Пока приехала "Скорая", он умер. Для Фонда это было чрезвычайное происшествие, уже несколько лет после начала работы Фонда в городе не было ни одного случая детской смерти от передозировки наркотиков.
Нюша был очень глубоко верующим человеком в полном этого смысле слова, верил в чудеса, глубоко уважал духовные ценности православия, а крестился широко и истово. Он предложил похоронить мальчишку с отпеванием. Глядишь, хоть его бессмертная душа спасется. И чтобы вся Фактория видела.
Батюшка отпевать наркомана отказался - церковь приравнивает наркоманию к самоубийству, ведь люди убивают себя по доброй воле. Но его переубедили - приходу щедро жертвовал Нагаев, да и Кибальчич подарил как-то ценную икону. Словом, не с руки было слишком упираться. А разговор с батюшкой навел Нюшу на хорошую мысль - вот бы после отпевания их всех окрестить, да заодно и беседу провести о всех там заповедях и прочем.
Кибальчич не был столь духовен, его волновали более земные проблемы. Во-первых, следовало придумать, как дальше устраивать в жизни пациентов Фактории. Во-вторых, чтобы ловить наркоторговцев, требовались закупщики. Возникла идея объединить две задачи в одну. Вылечившихся наркоманов привлекать как закупщиков, и платить за это, как за нормальную работу. Идею эту выдвинул Леха, придя к Кибальчичу: мол, я работаю закупщиком из идейных соображений, но это ж все равно требует и времени и сил, а мне ж семью кормить надо. Кибальчич стал платить Лехе по сто долларов за взятого наркоторговца, но вот вопрос, возводить ли это в систему, привел к горячим спорам между тремя партнерами. Буров был за - мол, органы всю жизнь так работали. Нюше это не сильно нравилось. Кибальчич своей позиции определить не мог: с одной стороны, да, плодить стукачей - плохо, с другой стороны - Фонд действует очень жестко, зачастую угрожая посадить наркомана, если он не сделает закупку. Так не лучше ли, и вправду, действовать методом пряника, а не кнута?
Этот спор отголоском прозвучал и в беседе, которую батюшка провел на Фактории после крещения. Батюшка услышал от пацанов такие страшные вещи, и такие резкие вопросы, что просто поплыл. Все мыслимые и немыслимые грехи, совершаемые из-за наркотиков, были помянуты. И то, как грабили и убивали родителей, и про проституцию малолеток, и про то, как один отец застрелил двух наркоторговцев, из-за которых жутко погиб его сын. Можно ли судить его за это? Среди прочего, промелькнул и вопрос о том, следует ли считать предателем того, кто ходит закупщиком, сдавая бывших товарищей? Промелькнул - и исчез, вытесненный вопросами покруче, но Лехе, который присутствовал на этой беседе, показалось, что вопрос этот - самый главный. И что все поглядели на него, когда этот вопрос задавался. Для него это было как удар под дых. Ведь он сам мучился этим вопросом. Мучился очень болезненно. Леха сидел, внимательно слушал, но в спор не вступал, и покинул собрание, когда за ним примчался Кибальчич - надо было срочно делать закупку.
Между Хлюстом и Лёхой с самого начала возникла скрытая и непримиримая вражда. Чуткий Лёха сразу сказал Кибальчичу, что здесь что-то не то, никакой Хлюст не наркоман. Лёха заметил, что это именно Хлюст вносил смуту в головы пацанов о предательстве. Размышлял он, якобы, теоретически, обвинить его в саботаже было нельзя - он первым напрашивался на закупку и никогда не просил за это денег, в отличие от Лехи. Он и на эту закупку просился, но Кибальчич предпочёл Лёху - закупки Хлюста почему-то часто обламывались. И Хлюст искренне не верил Лёхе, он, вообще, не мог допустить, то наркоман может завязать по-честному и в бескорыстие тоже не верил. Может, Лёха готовится стать крутым ментом или рэкетиром, чтобы после иметь бакшиш со всех барыг, а сейчас просто выбивает конкурентов. Странно, но, будучи явным предателем, Хлюст оправдывал себя, искал в какой-то внутренней правды, объясняющей его подлость. Он жутко бранил себя за недопустимую оплошность, романтическую глупость в отношении религии. Он искренне окрестился вместе со всеми и перед причастием исповедовался этому придурку в рясе. Он рассказал, что это он заехал в дом к трудолюбивому таджику, дома его не застал. Жена почти не говорила по-русски, приняла его за мента, совала деньги, гроши какие-то. Хлюст хотел настоящих денег, ударил её. Она упала, ударилась затылком, и, вроде сдохла. Пришлось перевернуть керосинку. Когда он услышал крик ребёнка, было уже поздно - надо было самому уносить ноги. И этот придурочный поп не понял его мучений, смотрел на него какими-то белыми глазами. А он-то сам, идиот, поверил, что человек в рясе может простить любого грешника. Надо бы сказать Салиму, чтобы попа этого замочили или отмудохали, чтобы трепаться не вздумал. Батюшку, действительно, отдубасили какие-то отморозки, правда, он так и не понял за что.
Кибальчич и Лёха примчались в ОБНОН, и началась обычная бодяга. Начальник ОБНОН упирался, отказывался давать добро на операцию. Мол, откуда мне знать, достоверна ли информация, может, это вы сами себе на пейджер назвонили, долго ли умеючи. Кибальчич начал кипятиться, - А вот в ФСБ верят. - Раз верят, пусть сами и ловят, - упирался начальник. По интонации разговора, по жестам Кибальчич и Леха отчетливо улавливали: он, вроде бы, и рад им помочь, но то ли лень ему, то ли боится оказаться под перекрестным огнем за помощь Фонду. И Леха разыграл небольшой спектакль, обнаружив в кармане начальника фитюлю. Сделал он это артистично, с изяществом фокусника. Начальник вскинулся сперва, что за такие шуточки он их самих закроет, но потом даже развеселился, рукой махнул: мол, черт с вами, берите самого отважного следователя. Леха прошёл в кабинет следователя и остолбенел - за столом сидела девушка, которую он так напугал, одолжив у нее деньги и мобильник. Если она самый отважный следователь, каковы же другие? Но первое впечатление от Нади оказалось обманчивым.
Поздно вечером возвращались с удачной операции, закрыв очередного барыгу. Леха проводил Надю до самого дома. По пути забежал, разменял сто долларов, полученные за закупку у барыги, отдал Наде долг. Он обнаружил, что разговаривать с Надей легко, они понимают друг друга с полуслова. И мелькнуло у Лехи где-то в глубине души мимолетное, им самим неосознанное ощущение: эх, если бы жизнь иначе сложилась.
Домой Леха летел как на крыльях, даже насвистывал мелодию, которая, как выяснилось, Наде нравится тоже. Когда Лёха вошёл в квартиру, то почти сразу заметил, что Алёна упоролась - слишком уж старательно она это скрывала. Леха попробовал в который раз завести разговор, что ей надо бы отправиться на Факторию на лечение. Последовал взрыв. Как всякий алкоголик или наркоман, не желающий признать, что ты нуждается в лечении, Алена обрушила на Леху целую лавину обвинений и упреков. Многое было сказано сгоряча, такие вещи, про которые Алена и сама понимала, что это неправда, но ей хотелось посильнее обидеть, оскорбить. Среди прочего она выпалила, что Леха прежних друзей за деньги продает. Может, сама она тут же и забыла про это обвинение, но самого Леху это обвинение ударило больнее всего - слишком оно ложилось на события и разговоры последних дней. Он пытался ее образумить, урезонить, потом махнул рукой, заперся в ванной, сел на край ванны, обхватив голову руками. Ему и жалко было Алену, и свою вину перед ней он чувствовал: это ж он приучил ее к наркотикам, потом сам вылечился, а женский организм труднее поддается лечению. В этом смысле, он и впрямь чувствовал себя Иудой. И Алене было стыдно и тошно. Ведь она ж любила Леху, и понимала она, что с ней происходит. Обессиленная, потерянная, она сидела на кухне.
Тот день был ясным и хорошим. Леха с утра чувствовал себя в приподнятом настроении. Солнце светит, природа радуется, да еще на закупку он сегодня идет не с кем-нибудь, а с Надей. Дело предстояло нешуточное - барыга Роза, осторожная и наглая, которую никак не удавалось подловить, прокололась наконец, похоже. Поступила достоверная информация, что у нее дома находится крупная партия героина. Леха был уверен в себе как никогда, он чувствовал хорошую лихость, азарт, фарт, который всегда был с ним по жизни, и сегодня его не подведет. Они встретились с Надей, подъехали к дому мамы Розы, Леха взял магнитофон, который побывал уже не в одной операции, пошел. Настолько уверен был в себе, что даже предложил Наде посидеть где-нибудь вечером, отметить успех. У Розы всё сперва пошло очень хорошо. Магнитофон приняли, проверили, как он работает - и поставили, как ни странно, кассету с той музыкой, которая так нравилась и Лехе, и Наде, и эта музыка закружила над Лехой еще одним обещанием удачи. Но потом возникла заминка - Розе позвонили. Она вышла, оглядела окрестность, кажется, ничего не заметила. Лёха, конечно, не знал, что Салим уже получил информацию от Хлюста и предупредил Розу, но понял, что где-то прокололся. Он подбадривал себя, улыбнулся и подмигнул девчонке, внучке Розы. Хотя, вряд ли - девочка была беленькой, явно не цыганкой. Приёмная, или украденная. Девчонка не улыбнулась в ответ, а показала глазами на половицу под телевизором. Роза вернулась с готовым шприцем и предложила Лёхе уколоться прямо здесь - вдруг он связан с Фондом. Лёха решил идти до конца, хотя знал, как трудно будет потом переламываться. А когда Роза выкинула шприц в горящую печку, понял, что дело ещё хуже. Леха поплыл, до не дойдя машины. Надя гнала машину но до больницы, Леху не довезла. Леха успел сказать ей, побелевшими губами, что надо проверить половицы под тумбой телевизора. Особняк Розы взяли с ОМОНом. Под одной из половиц, на которых стояла тумба телевизора, нашли полтора килограмма героина.
Леху хоронили всей Факторией. Отпевал всё тот же батюшка. Подъехал и Нагаев. Кибальчич сказал речь, короткую и от сердца. Здесь же, на похоронах, пересеклись Алена и Надя. Обе плакали. Алена решилась пойти лечиться.
Фактория была на грани бунта. Пацаны хотели идти мстить за Леху, мочить барыг. Кибальчич и Нюша с трудом их урезонили.
А наркотик исчез. Салим сумел добраться до вещественных доказательств, и подменить героин на стиральный порошок. Маму Розу отпустили под подписку о невыезде. Всё было зря. Леха умер, он не свидетель. Надя пыталась добиться, чтобы по поводу смерти Лехи возбудили дело об убийстве, она уверена была, что Лехе подсунули какую-то гадость вместо героина, но это ей не удалось. Ну, наркоман, ну, умер от передоза или некачественного героина, велика невидаль, какого рожна искать несуществующие доказательства, будто его специально убили? И от начальника Надя получила втык. Но с тех пор среди ребят Фактории никогда не возникало сомнений по поводу закупок и мыслей о предательстве.
Восьмая серия "КАССЕТА"
Самая острая проблема была решена - Буров был жив и свободен, но уголовное дело на него было заведено, компромат на Фонд готовился к эфиру, а выход его означал, что Бурова рано или поздно посадят снова, а скомпрометированный Фонд загнётся. А тут ещё новая проблема. Как оказалось, Трифон вовсе не считал, что, освобождая Бурова, он отдавал долг Кибальчичу. Действовал Трифон небескорыстно - неожиданно он потребовал себе должность президента Фонда. Кибальчич обалдел и недоумевал - зачем это нужно Трифону? Он обещал подумать. Фонд представлялся Трифону весьма прибыльным делом. Можно было громить на одних барыг, а с других брать деньги за уничтожение конкурентов. Можно было шантажировать их. Много чего было можно взять с наркобизнеса, криминальная логика Трифона была проверена на других бизнесах. Для него торговля наркотиками ничем не отличалась от любой другой торговли. Более того, Трифон обещал урегулировать отношения с РУБОПом, несмотря даже на опущенного Бородатого. Уж не собирался ли он делиться с РУБОПом криминальным наваром? А иначе, - убеждал Трифон, - Фонду и Бурову не жить. Трифон-президент - отличный вариант. Кибальчич согласился со старым подельником, что дело прибыльное, и что выхода у них нет, но, к удивлению Трифона, отказал. У них уже есть президент - Буров. Буров был счастлив.
А Кибальчичу сделалось грустно. Он глядел на товарища и понимал, что долго Бурову на своём месте не просидеть, сейчас он доживает свой срок в качестве зиц-прецедателя, беря на себя удар. Поняв, что его просто проверяли на вшивость, Трифон взбесился. Он обзывал Бурова гнойным пидором и другими обидными словами, обещал отомстить.
Надо было решить две проблемы - реабилитировать Фонд, то есть не дать передаче выйти в эфир, и закрыть уголовное дело Бурова. Кибальчич понял, что теперь может рассчитывать только на себя, после ссоры с Герценом. Он убеждал друга затормозить выход передачи любыми средствами, но упёртый Герцен не верил, что Буров не предал, что операция с Эскиным инспирирована ФСБ. Свобода и правда была для Герцена превыше всего - если Буров виноват, то об этом узнают все, даже в ущерб Фонду. Как только не убеждал его Кибальчич! Он даже выдвинул версию о том, что сама ФСБ подставила Фонд и Бурова и хотела иметь деньги с наркоторговцев. Герцен стоял на своём - если есть такой материал, он будет в эфире, если нет - будет, какой есть. В ходе разговора в голове Кибальчича созрел авантюрный план.
Он снова пришёл к Черепу и показал ему материал передачи, но со своими комментариями. Кибальчич убедил полковника, что РУБОП наезжает не на Бурова и Фонд, а на само ФСБ. На пальцах он показал то, чего пока нет в материале - задание Бурову от Черепа договориться с Эскиным. Якобы, ФСБ хотело взять этот бизнес под себя. Всё это выглядело весьма правдоподобно - о связях Бурова с Черепом знали многие, а обвинить любого, тем более, спецслужбу в корысти не составляло труда. Но Череп не собирался наживаться на эфедрине, он - не эти козлы из РУБОП! Он был вне себя. Кибальчич добился своего - он обещал отмазать Бурова своими средствами, если передача не выйдет в эфир.
С эфиром Кибальчич поступил ещё проще - он просто дал большую сумму денег ведущей готовящейся передачи. Когда она вышла в эфир, Кучкин не поверил своим глазам. В ней говорилось о тонкой разработке контрразведчиков совместно с Фондом, которую грубо и непрофессионально сорвали РУБОПовцы и лично капитан Кучкин. Это, в общем, было правдой, только журналистка сделала передачу в стиле грязного пиара, а ещё, эта правда была куплена за деньги. Герцен тоже не поверил своим глазам, а когда Кибальчич разъяснил ему механизм свободы слова - обиделся.
Во много мудрости многия печали. Кибальчич было грустно. Он сам был за правду, и говорил бы людям только правду, но правду хотят и умеют слушать только умные. Он же на каждом шагу сталкивался с глупцами. Ими гораздо проще и эффективнее было манипулировать. В Кибальчиче просыпался политик.
Буров ещё формально оставался президентом, но уже не был им. Нюша и Кибальчич не могли забыть, как он своей самонадеянностью подвёл всех. Даже Черепу Буров перестал быть нужен - он уже понял, что Кибальчич та фигура, с которой можно иметь дело, а Буров... Что Буров? Череп предал Бурова, а люди не очень любят тех, кого они предали.
Но самым мстительным оказался Трифон. Ничем серьёзным Фонду он навредить не мог, не позволял Нагаев, пакостил по мелочи. Неизвестно откуда в руках его оказалась кассета, компрометирующая Бурова. Так себе компромат - хоум-видео, сделанное самим Буровым, на котором он занимался любовью с собственной женой. Однако, Буров занервничал, когда тираж копий этой кассеты оказался розданным всей трифоновской братве. Надо отдать должное Нагаеву - он приказал собрать все кассеты и привёз их целый мешок прямо в Фонд. Ему было наплевать на репутацию Бурова, он не позволял дискредитировать Фонд и Кибальчича. Но, защищая, он не раз намекал Кибальчичу, что, это, конечно, их дело, но Буров слишком подставился, слишком его не любят все, чтобы возглавлять такую организацию. А когда этой кассетой Бурова стали шантажировать обвиняемые наркодельцы и менты-взяточники, Буров не выдержал сам.
Он высказал желание бросить всё и уехать в Сочи, словно бы, в шутку. Но друзья так горячо поддержали его желание, что он понял - они не хотят больше видеть его на посту президента. Он опять обиделся, но и Нюша с Кибальчичем теперь уже не собирались идти на попятную. В нелёгком разговоре были высказаны многочисленные взаимные, во многом справедливые претензии, но все точки были расставлены. Буров ушёл, хлопнув дверью, забрав с собою всё, что принёс в Фонд вплоть до линолеума на полу, так оскорбился. Но унести с собою сам Фонд он уже не мог, не принадлежал он ему, да и не в мебели он заключался, а в людях, связях и репутации.
Кибальчич чувствовал себя виноватым. Действительно, Андрюха поставил Фонд на ноги, но не мог он быть его возглавлять, это Кибальчич знал давно, но не решился сказать об этом раньше, допустил скандальный раскол и развод, которого по трезвому размышлению можно было избежать. Кибальчича самого многому научила эта история, эти два года работы, работы политической, как он сейчас уже понимал. Успокаивало умудрённого Кибальчича чувство, что Фонду ещё предстоит долгая нелёгкая жизнь, что Буров ещё понадобится Фонду. Ему казалось, что Буров ещё обязательно вернётся
Девятая серия "МЕНТЫ"
Жизнь достойного милиционера тоже не пряник медовый. Даже если ты хочешь честно делать своё дело, попробуй-ка, если все другие берут деньги с наркодельцов. Те время от времени сдают своих конкурентов, работа идёт, статистика борьбы тем более улучшается, чем больше появляется наркотиков и барыг. Деньги у них есть, звёзды им на погоны сами падают, а ты сидишь со своей честностью в ихней заднице. И там-то посидеть спокойно не дадут потому, что, если ты не понимаешь очевидной выгоды, не понимаешь, что так и должно быть, то ты либо лох, либо опасный сумасшедший. А раз опасный для них, тебя в лучшем случае уволят, в худшем - подставят и посадят. Чтобы не вносил диссонанс.
Одной из задач Фонда было заставить поверить порядочных ментов, что так быть не должно, что милицейская честность - это не опасное заболевание, а подлецы и подонки остаются таковыми, даже если богаты и в чинах. Нужно было внести разлад в стройные ряды правильных козлов, поскольку не все они были козлы. А поддерживать веру в порядочность желательно с позиции силы, заставлять, угрожать, шантажировать даже честного мента. Чтобы то в случае чего мог оправдаться перед начальством - я не хотел поступать честно, меня вынудили. И только после нескольких операций честные входили во вкус честности и становились настоящими полицейскими, ощущали прелесть собственного достоинства и переставали оправдываться - мол, вы не подумайте, что я честный, я такой же козёл, как вы, только притворяюсь. Теперь не только Фонд боролся с ментами-козлами, с ними начали драться сами менты.
Так Нюша и Кибальчич взяли на пушку майора ОБНОН Петра Фёдоровича Томского. Его подчинённый пропустил наркокурьера за взятку и под видеозапись фондовцев. Пётр Фёдорович и сам знал про непорядки в своём подразделении и поддался на шантаж с наслаждением. Вместе они разработали искусную операцию, которая позволила приделать самую злую барыгу в городе, из-за которой кода-то погиб Лёха.
С того времени Роза сделалась очень осторожна. Семья её переехала в районный городок, недалеко от центра. Оттуда Роза руководила поставками героина на розничные точки, сама не прикасаясь к опасному товару. У неё в руках были связи, ей доверяли серьёзные поставщики. Для местной торговли, правда, она принимала товар, но в этом случае взять её было невозможно - для районных ментов она была свет в окошке, её защищали и лелеяли. Пока доходила информация, товар расходился, а если, всё же, городские и фондовские успевали, Розу предупреждали заранее местные. Взять её можно было, заставив принять большую партию, точно зная, когда она придёт.
Курьер должен был передать героин в будку стрелочника на окраине. Но вот незадача - сколько курьер не крутился, а будки не нашёл. Не было и самого стрелочника. Местный железнодорожник сообщил, что шлагбаум вчера заменили на автоматический. Курьер занервничал и позвонил Розе. Та отматерила его - он даже звонить ей не должен был, и предложила отдать товар на резервный адрес в пригороде. Езды было четверть часа, но на Сибирском тракте был вырыт огромный котлован, нужно было ехать в объезд, через город, а в город курьер въезжать не договаривался. Тем более, что дом Розы был под боком. Курьер чувствовал неладное - его останавливали менты, но даже не требовали документы и взяток, хитро посматривали и отпускали. Чудилось курьеру, что яму вырыли для него и шлагбаум убрали с единственной целью - его приделать. В истерике он позвонил самому Салиму и заявил, что возвращается с товаром обратно. Салим тоже его обматерил, но денег было жалко - он перезвонил Розе и уговорил её принять товар к себе домой на короткое время.
Для курьера всё закончилось нормально - отдал сумку и уехал. А вот Роза пожалела о том, что взяла её, поскольку ОБНОНовцы посыпались, словно груши, с деревьев, с крыши сарая, полезли через забор и калитку. Захват был проведён, как положено - с оружием, масками, даже со стрельбой - дом окружен - сдавайтесь! Роза сдалась, но героина у неё не нашли, хотя деться ему было некогда.
Пока шёл обыск, Роза вела себя спокойно и нагло. Даже издевалась, как умеют только разозлённые цыганки - задирала юбку, показываю обширную задницу - гляди, ищи. Наконец, она успокоилась, села на порог и принялась лузгать семечки. Сидела не вставая, а когда просили показать или открыть что-то, давала распоряжения внукам. Было в этом что-то подозрительное, что Кибальчич не мог понять, пока не столкнулся взглядом с взглядом девочки, той самой, которая раскрыла Лёхе прошлый тайник с героином. Знать об этом Кибальчич не мог, но вдруг озарило его - он глядел словно бы глазами покойного Лёхи, вспомнил то, что было с ним, а не с Кибальчичем. Видно, и правда, с подачи батюшки попал Лёха в царствие небесное и помогал оттуда Фонду. Девочка показывала глазами на порог, на котором сидела Роза. Цыганку с трудом оттащили, подняли порог, обнаружили привезённый товар.
Городские копались слишком долго, когда Розу повели к машине, во дворе появились менты местные. На руках у них был ордер на арест Розы от местного прокурора - сработали оперативно, они попытались отбить кормилицу. Наши Розу не отдали, вступили в битву. Дело дошло до применения оружия, но наши были сильнее, за ними стояла правда, а местных они крыли козлами и убийцами детей. ОБНОНовцы уже стали настоящими полицейскими, патриотами, бьющимися за правое дело.
Но фондовцы ещё не могли быть в этом уверены. Роза вполне могла дать ментам очень большие деньги, соблазн великий для нищих бойцов правопорядка. Нюша не хотел, чтобы барыга оказалась в машине ОБНОНа, лучше бы в фондовской, они-то денег не возьмут. Но выхода не было - менты отбили, менты и забрали.
И, действительно, как только Роза осталась в машине наедине с лейтенантом, она тут же предложила ему огромную по понятиям милиционера сумму зелени. Литёха был молоденьким парнишкой с оттопыренными ушами, видно из деревни, лимитный. У него даже рот распахнулся и глаза, а уши ещё больше оттопырились от такой суммы. Он опасливо зыркнул на водителя и предложил договориться не здесь, а в отделении. Роза успокоилась - всё было по-прежнему, как надо, всё покупалось. Она повеселела и снова взялась за семечки, сплёвывая очистки на колени лейтенанту, тот стеснялся их стряхнуть, заискивающе улыбался и заглядывал в глаза. Теперь она уже жалела, что предложила много. Ну ничего, приедем в отделение, ещё поторгуемся.
Лейтенант в отделении деньги взял, но оказался на удивление упрямым, торговался насмерть, настаивал на сумме предложенной изначально. А после оказалось, что передача взятки записывалась на камеру, а в процессе торговли выяснились такие детали совместной деятельности Розы и Салима, что отпереться, по крайней мере, ей, было уже невозможно. Роза влипла глухо.
А деревенский литёха оказался вовсе не деревенским, он даже учился на философском в университете, пока не выгнали. Он и пошёл в ментовку от безработицы и безденежья. Тоже стишки кропал кстати, Кибальчичу понравились. Он спрашивал парня, отчего он не взял деньги? Большие ведь. Лейтенант с досадой вздохнул - ты прав, надо было взять. Но тогда я был бы таким же козлом, только немного богаче.
Поняв, что её лоханули, как девочку, Роза орала, как бешеная. И отказалась говорить с кем-либо, кроме Салима. Что ж, ей дали такую возможность. Разговор происходил прямо в камере, и надо сказать, что Салим долго сомневался, прежде чем войти туда - а вдруг обратно не выпустят? И это было правильно. Роза заявила ему напрямую - или ты меня вытащишь отсюда, или я тебя сдам. Салим лепетал, что попытается поговорить с судьей, всего лет пять дадут. Какой суд, - орала Роза, - мне сидеть нельзя! Но Салим понимал, что не сможет ей помочь - самому бы выпутаться. Ссора закончилась банальной дракой, едва-то их разняли.
Кибальчич, Нюша, Томский и лейтенант смотрели за происходящим через камеру видеонаблюдения и покатывались со смеху. Они понимали, что, к сожалению, сейчас Салима зацепить будет трудно - у него слишком много покровителей и подельников, но то, что Роза сидит, это уже было большим делом.
А больше всего Кибальчича радовала драка. Не только хорошие менты дрались с плохими, но и барыги дрались меж собою. Как политик, он понимал - это тот случай, когда хорошая война лучше худого мира.
Десятая серия "ПЕСНЬ О РОДИНЕ"
"В России, в одном городе, в одной счастливой семье родилась девочка. Росла доброй, спокойной и весёлой. Была очень привязана к родителям. Занималась танцами. Не курила. Была ласковой и послушной. В тринадцать лет начала колоться. В четырнадцать ушла из дома. Таскалась, где ни попадя. Жила с кем придётся. За героин была готова на всё. Выползла на панель. Первые пять месяцев не могла прийти в себя. Плакала в подушку, хотела удавиться. Потом привыкла. Превратилась в машину. Омоновцы выбили ей зубы. Девичья красота поблекла. В последнее время трахать её уже перестали потому, что от неё невкусно пахло. Ей приходилось сосать. За раз ей давали не более трёхсот рублей. Иногда обманывали. Колола она три грамма в день. Покупала по семьсот за грамм. В день уходило больше двух тысяч рублей только на героин. Поэтому сосала она с утра до вечера. Далеко не ездила: до первых гаражей. Отсосёт, купит, уколется - и снова сосёт. С утра до вечера. Каждый день. Не один год. Салим сказал ей: - Работай на меня - я буду давать тебе героин. Она отказалась - посчитала это ниже своего достоинства. Салим её избил. У неё был любимый. Наивный добродушный парень. Он очень страдал из-за неё и сильно пил. Она никогда ему не изменяла потому, что любовь - это любовь, а работа - это работа. Однажды ей сказали: - До чего ты докатилась? А она сказала, вернее прошепелявила потому, что зубов у неё не было: - Зато я ни разу ничего не взяла и не украла у родителей. А разве это недостойно уважения? Таких девчонок в нашем городе много. Такие стоят вдоль дорог в Москве, в Питере, по всей России. Они были маленькими девочками, мамы кормили их грудью, отцы носили их на руках, пели песенки. У них была школа, первая любовь, цветы, они могли стать верными жёнами, воспитывали бы деток. У них ничего этого не будет потому, что к нам пришёл героин. Я ненавижу вас, подлые наркоторговцы: цыгане, таджики и другие. Вы изнасиловали мою родину, я ненавижу вас, проклятые!!! Я обещаю вам, что все вы будете сосать на том свете. И на этом тоже!"
Такое сочинение написала Верка-соска на уроке литературы. Писала в третьем лице, но, конечно, о себе. Учительница Леся возражала против публичного зачтения непристойной исповеди в классе. Во-первых, сочинение не совсем соответствовало теме, во-вторых, ей было невыносимо слышать это в присутствии учениц, которые были немногим младше её. Леся прикусывала губу, краснела и прятала глаза. Но Верка настояла - ей обязательно нужно было сказать это вслух. Верке здесь некого было стесняться, кроме Леси. То, что для учительницы было неведомой сладко-запретной интимностью, для учениц было серой обыденностью.
На Фактории была своя школа, вернее, даже две - мужская и женская. Ну, не школы - классы. Сначала городской отдел образования встал горой против отдельной школы в Фонде. В дипломированных педагогах тоже очнулись идиотские амбиции - как это кто-то учит лучше нас? А, может, этот непонятный Кибальчич опять капусты нарубить хочет на ихней грядке? А учили, действительно, лучше.
Когда в Фонд приходили комиссии и педагогические дамы видели ухоженного весёлого умного мальчика или девочку, у них прямо в паху зудело - почему этот чудесный ребёнок не в их государственном детском доме с его замечательной школой? Что он делает в этом ужасном фондовском застенке? Как он, вообще здесь мог оказаться? И правда, где Кибальчич выискивает таких чудесных детишек, почему им-то они не попадаются? Вот бы как они их повоспитывали. Кибальчич убеждал, что на каждом шагу попадаются, в каждой подворотне и подвале и теплотрассе, только не чистенькие и умненькие, а вшивые, вонючие, обнюханные и обколотые. Просто их надо помыть, одеть и накормить. И всё? - удивлялись дамы. И всё, - отвечал Кибальчич. Он не говорил главного, что детки эти легко воровали и грабили, что грязны они были не только внешне. Изысканные дамы не поняли бы, что этих детишек неплохо было ещё и выпороть или, хотя бы пригрозить поркой. А также пообещать пряник, нарисовать понятную и конкретную перспективу. Ему, вообще, хотелось не говорить с всякими комиссиями, а спокойно жить, а выдрать следовало самих толстозадых дам. Иногда детей забирали, но скоро они снова оказывались в теплотрассах и подвалах, и педагогини их снова переставали замечать. Но не это убедило отдел образования разрешить школу - Фонду помог ВИЧ. Сорок процентов парней и семьдесят - девушек были инфицированы - все они когда то пользовались одним шприцем, осаждали наркотик собственной кровью, вели беспорядочную половую жизнь. Естественно, что на Фактории ни о какой ВИЧ-фобии не могло быть и речи - все жили, дружили и ничего уже не боялись. Чего не скажешь о педагогических дамах, о родителях детей в обычных школах. Скрипя зубами, отдел выдал Фонду лицензию и несколько учительских ставок - Кибальчичу не хотел, чтобы школа была частная. Во-первых, он не любил зря тратить денег, во-вторых, ему было принципиально важно, чтобы в этом деле принимало участие государство. Оппоненты мстительно полагали, что начинание загнётся - кто пойдёт работать в заспидованную школу за копейки? К досаде недоброжелателей именно в школу Фонда пошли лучшие молодые преподаватели города - они были такие же кибальчиши, как фондовцы, не работали, а дерзали. Кибальчич тайком доплачивал им.
С Лесей сделалась истерика, когда вошёл Кибальчич, она рыдала в учительской, и не только о несчастной судьбе Верки. Тема сочинения была "За что я люблю свою Родину". Хоть Леся и говорила, что Верка уклонилась от темы, это было не так. Просто в её голове она трансформировалась в тему "За что я ненавижу свою Родину". Соске было за что её ненавидеть. А значит, Леся плакала и о своей судьбе, поскольку тоже жила в этой несчастной стране. Кибальчич не плакал, он смотрел на эту страну жёстче, но оптимистичнее. Это хорошо, что Верка смогла написать так жёстко, в третьем лице, значит она поднялась над своею жизнью и судьбой, сумела посмотреть на неё со стороны, это первый шаг, чтобы изменить её. Значит, у Верки есть будущее. Кибальчич и раньше читал такие исповеди. Каждый наркоман, прежде чем попасть в Фонд должен был описать свою прошлую жизнь на предмет оперативной работы - где, когда и у кого они покупали наркотики. Но наркоманы писали о большем - сейчас в исповедях для Кибальчича открылась новая, терапевтическая, психологическая, нравственная сторона. В последствие такие сочинения вошли в обязательную практику. Какое у Верки будущее? - недоумевала Леся, - она инфицирована, у неё СПИД. А мы вылечим, - возражал Кибальчич. Россия страна чудес, у нас все возможно. Вот я за что люблю свою Родину. Кибальчич тоже был патриотом и идеалистом верил в Россию и чудеса, но в отличие, скажем, от Нюши, вера его не была слепой. Нюшу коробило, когда Кибальчич говорил "эта страна". Наша страна! - орал Нюша. Конечно наша. Только Кибальчич чувствовал себя хирургом. Любимую Россию надо было лечить, лечить больно, резать по живому. А для этого врач должен был отделить себя от пациента - невозможно же резать себя. Разговор Кибальчича и Леси прервал телефонный звонок - знакомый предприниматель просил Кибальчич принять сына лечиться в Фонд. Кибальчич предложил привезти парня прямо сейчас, пока есть места. Но отец тянул, обещал привезти в понедельник. Пока Кибальчич успокаивал Лесю, обнимая за плечи, не подозревая, что даёт повод - она смотрела на него влюблённым взглядом, пока он этого не видел. Их, действительно, можно было принять за возлюбленных, наверно так и подумал вошедший мальчишка - Вася.
Васе было девять лет, но ему уже успело надоесть быть беспризорником. В детский дом его не брали по причине живых родителей. Живыми они были условно - большую часть жизни они были мертвецки пьяны. Больше всего Васю интересовало, обязательно ли нужно колоться героином, чтобы попасть на Факторию. Вася только клей нюхал, но, чтобы попасть в Фонд, готов был начать колоться. Пришлось его взять. Когда Кибальчич и Леся вели пацана в мужской блок, им встретилась Верка. Она смотрела на Лесю с ревностью.
Если есть ревность, есть и любовь. Если фондовские парни шли идеей Кибальчич, за его силой, верили в его дело, опирались на него в борьбе с собственной наркоманией, то девушки были не таковы. Их поддерживала возможность будущей любви, материнства. Кибальчич собою был хорош во всех отношениях, идеальный объект влюблённости. Конечно, он был женат, но кто ту жену видел? Все девчонки Фактории, были, естественно, по уши влюблены в Кибальчича.
Встреча Верки и Леси имела драматическое продолжение - Соска подловила учительницу в тёмном углу и надавала ей по морде. Она рассчитывала на драку, но Леся не защищалась. Всё закончилось примирением и общими слезами. Верка отдала Кибальчича сопернице потому, что любила его. Зачем Кибальчичу такая как она, ВИЧ-инфицированная? Пусть её возлюбленный будет счастлив, хоть и не с нею. Кибальчич так ничего и не узнал о благородной жертве. Он, вообще, не был создан для любви. У него была миссия, не зря же он каждый раз оказывался в нужном месте в нужное время, сама судьба вела его. Он хорошо помнил, как на дамском вопросе подставился Буров и страстей себе не позволял.
А в деле Розы начались судебные слушания. Как она не вертелась, дело неумолимо шло к печальному финалу. Хитрая Роза стала делать глупости и допускать ошибки. Так она заявили, что ей нужен переводчик, ей дали переводчика. Она умудрилась поссориться с ним и в очередной раз опозориться на судебном заседании. В следствие этого, она дискредитировала себя даже в своей цыганской общине. Похоже, цыгане, решили сдать одиозную Розу, чтобы самим уйти с наименьшими потерями.
Не лучше обстояли дела у Салима. Он не был в курсе того, что показала Роза. На всякий случай он гнал от себя проституток и курьеров, свою агентуру, привыкшую затариваться героином прямо в его кабинете. Те были тоже народом больным и нервным, орали и устраивали скандалы. Сослуживцы Салима молчали, но усмехались в усы, ему казалось, что за ним все следят. Самое страшное, что его враги - Фонд - проводили всё больше успешных закупок, всё больше барыг оказывалось за решёткой, и никто из ментов (Салиму казалось, что никто), не брал денег, никого не отпускали. Правильный порядок вещей изменился, сделался странным и страшным. Салиму казалось, что земля горит у него под ногами.
Очередной выпуск на Фактории отмечался, как праздник. Было что праздновать. Кибальчич зачитал очередной отчет о проделанной Фондом работе. Всё в нём было замечательно - оценки и успехи Васи, и то, что мама Роза сидит, и то, сколько закупили, и сколько свиней родилось, и то, что продажа наркотиков уменьшились везде, кроме района где правил Салим. В разгар праздника раздался крик: - Верка-соска повесилась!
Верка была отдельным номером праздничной программы. До героина она была ещё невзрачной девчонкой, гадким утёнком. После ей некогда было расцветать, напротив, всё красивое и женское в ней успешно гробили наркотики, сутенёры, клиенты и менты. После реабилитации, хорошего питания, лечения и отношения она похорошела. А ещё Верка влюбилась по уши, а ничто так не красит девушку, как любовь. Только вот зубов у неё не было, и считала она себя, поэтому, уродкой. И именно Кибальчич, её тайная любовь, понял её комплексы. На свои деньги он отвёл её в лучшую клинику города, где ей поставили ослепительный фарфор. Раньше она вообще не улыбалась, а теперь могла звонко хохотать, не прикрывая уродливый рот ладошкой. Она почувствовала себя красивой, и сделалась красавицей, стала хорошо одеваться - это выглядело чудом, и чудо это в одночасье совершил Кибальчич. А чудеса не ходят поодиночке. В последних анализах в её крови не было обнаружено вируса. Она выздоровела! Может, его и раньше не было, но она-то это считала вторым чудом её любви - Кибальчича. Зачитывая отчёт, Кибальчич отметил случаи возможного выздоровления у бросивших наркотики и выразительно посмотрел на Верку. Она зарделась и была прекрасна, все это видели, и даже Кибальчич почувствовал вдруг, что и у него в сердце что-то дрогнуло. Будучи заспидованной уродкой она сама пожертвовала своей любовью в пользу учительницы, но сейчас она почувствовала - у неё есть шанс. Все были рады за Верку, вот только Хлюст проявил неделикатность, заметив, что с такими зубами сосать ей теперь будет неудобно. Потом он оправдывался, что сказал это сугубо для того, чтобы Верка поняла, что за наркотики снова браться не надо, и что на панели ей больше делать нечего. Однако эта циничная фраза оборвал едва наметившуюся серебряную нить, глаза Кибальчича и Верки потухли, она убежала с рыданиями, как выяснилось - в петлю. Её спасли, но улыбаться она снова перестала, и отводила взгляд, когда Веня смотрел на неё.
Роза получила восемь лет строгого режима. После этого в офис Фонда неожиданно пришла делегация цыганских старейшин. Одеты были строго и говорили сугубо по-цыгански, видно, для официальности. Переводила та самая русская девчонка, которая когда-то указала, где Роза прячет наркотики - она теперь тоже жила на Фактории, ей тоже нужна была реабилитация. Но, то, что говорили цыгане, она не могла перевести, краснела и стеснялась.
- Ты нас выебал, - сказали цыгане.
- Как то есть, выебал? - удивился Кибальчич.
Выяснилось, что Кибальчич сделал жизнь наркоторговцев невыносимой. Они решили оставить опасный бизнес и уехать из города всей общиной. Веня отпустил их, несмотря на свершённые преступления, и пожелал им дороги скатертью, но они просили, чтобы Фонд не трогал их, пока они не продадут здесь недвижимость. И даже на это бы согласился Кибальчич, если бы не пришёл тот самый предприниматель, просивший взять на реабилитацию сына неделю назад. Сына он не привёл, принёс бутылку водки. Ничего уже было ему не надо от Вени, кроме сочувствия - умер сын. Передознулся и отъехал. Кибальчича охватила бессильная злость. Он выставил делегацию и заявил, что всё, что нажито с наркоторговли останется здесь, лучше сжечь эти особняки. А если цыгане хотят остаться живы и свободны, то лучше бы им уезжать поскорее и налегке, иначе всех их ждёт судьба мамы Роза. Это в лучшем случае.
Одиннадцатая серия "ДОМ"
Кибальчич слов на ветер не бросал - Фонд прессовал цыган, люди, не боясь, сообщали о каждой наркоточке, даже милиция стала работать на удивление хорошо - загнанный в угол Салим боялся вмешиваться. Особенным красавцем показался майор Комлев, начальник пограничного с Блевоткой районного отделения милиции. В результате торговля на Блевотке практически прекратилась, цыганские особняки затихли, а некоторые просто опустели. У фондовцев не могло не возникнуть дьявольского искушения - их реабилитационные центры ютились в бараках и подвалах, а тут простаивали дворцы, и это случилось благодаря их самоотверженной жертвенной работе. Казалось логичным и справедливым, особенно Нюше, разграбить награбленное. Фонд вёл войну и победил - дома запросто могут считаться военными трофеями. Кибальчич охладил боевой пыл друга - война войной, а военного положения пока никто не вводил, и законы военного времени действуют не для всех. А если кто и может его ввести, так, может быть, губернатор. И Кибальчич направился к губернатору.
Надо сказать, что эти дворцы были построены тоже совершенно незаконно, за хамские взятки. Некоторые строились по беспределу, доходящему до маразма. Например, один дом был поставлен буквально поперёк улицы, перекрывая движение. Городские и районные власти просто цинично глумились над населением, а деньги наркобаронов, нажитые на слезах и крови этого же населения, решали любые проблемы взяточников, удовлетворял любые, самые безумные и безвкусные их прихоти. Губернатор горячо разделил гнев и возмущение Кибальчича по поводу незаконно выданных мэрией разрешений на строительство. Более того, Кибальчич получил документы, подтверждающие незаконность сделок, которые не смог бы достать нигде - видимо, губернатор уже давно и серьёзно занимался этим вопросом. Он пообещал всяческую поддержку - но что он может сделать? Мэра тоже избрало население, он не может его уволить или даже наказать. Если Кибальчич представляет это самое население, то ему и карты в руки, он сам может надавить на городские власти, он, избиратель и глава общественной организации. А уж губернатор не даст Фонд в обиду в случае конфликта.
Намереваясь использовать соперничество губернатора и городских властей, Кибальчич уже чувствовал себя тонким политиком. Сейчас он вовсе не жаждал никакой справедливости и правды - честно и справедливо было бы снести эти кровавые дома к чёртовой бабушке. Он просто хотел получить площади под новый центр - их катастрофически не хватало. На самом деле, Кибальчич был ещё политиком так себе. Вдохновлённый поддержкой столь высокой власти, он не задался простым вопросом - если сейчас, с такими документами, губернатору нечем надавить на мэра, то чем потом губернатор сможет защитить Фонд? Это не Кибальчич использовал губернатора, а губернатор Кибальчича. Не уловив этой тонкой грани, Кибальчич совершил ошибку, повлёкшую целую цепь тяжелейших для Фонда последствий. А, может, Бог просто не простил Вене политического лукавства.
А Нюша просто взял, да и купил дом под новый центр. Не понимал он всей этой политики, в высоких кабинетах его не очень-то любили с его бандитской мордой. Костюмы с галстуками шли ему как корове седло, и с дипломатического лексикона он на третьем слове соскальзывал на эмоциональную местечковую феню. Некоторые секретари его просто боялись - такой зарежет ещё вгорячах или по харе съездит, тоже мало приятного, а в тюрьме сидеть ему не привыкать. Он, и правда, мало чего боялся, любимая поговорка у него была: волков бояться - в избе срать. Покупка дома, правда, похожа была на рэкет - шикарный особняк запуганный цыган покорно отдал за полштуки баксов. Но Нюша чувствовал себя очень хитрым - он всё оформил документально и даже налоги заплатил - Фонд был полноправным владельцем солидной недвижимости. Дом был тот самый - посреди улицы.
Мечты Хлюста сбылись. За работу на Салима он получил отличные бабки и рассчитывал получить намного больше. Он занял хлебное место посредника между торговцами и милицией, имя свой процент. Городок снова погряз в наркомании, но Хлюст стал богатым человеком по местным меркам. Первым делом он пригнал себе неновый, но крутой мерс, и чувствовал себя за рулём местным Аль-Капоне. Но судьба сыграла с ним злую шутку - в первой же контрольной поездке он на полной скорости въехал в бетонный забор. А поскольку на безопасности он сэкономил в пользу крутизны, то подушки не сработали, и Хлюст отправился в реанимацию. Надо сказать, что ненависть к наркоманам у Хлюста имела физиологическую основу - интуитивно он знал, что если кому-то наркотики противопоказаны, так это ему. Одного укола было достаточно, чтобы он превратился в такую же грязь. Поэтому, он никогда не позволял врачам делать себе неизвестные уколы, они удивлялись мужеству мальчишки, он терпел мелкие операции после детских травм, не позволяя делать себе даже местного наркоза. Но в реанимацию он попал без сознания, и молодой реаниматолог не знал об особенностях Хлюста. Из гуманных соображений ему кололи морфий. К моменту выписки Хлюст был безнадёжным наркоманом. Он покупал или выпрашивал у персонала каждую дозу.
Кибальчич тоже чувствовал себя на коне - с компрометирующими бумагами он направился прямиком к мэру. Он решил, что с такими аргументами легко получит халявный участок. Правда, это было похоже на шантаж, но Кибальчич тоже чувствовал себя очень хитрым. Но мэр почему-то не заценил хитрости Кибальчича, оказался очень нервным. Его реакция была неадекватна - он закатил настоящую истерику - как кто-то может подумать, что я что-то имею с этих преступлений?!
На самом деле он просто перепугался - он-то отлично понял наезд губернатора руками Кибальчича - откуда бы, кроме как из губернаторской резиденции, могли попасть в руки этому выскочке такие бумаги? Кибальчич мгновенно стал для него злейшим врагом. После ухода Кибальчича мэр немедленно успокоился и позвонил начальнику городской милиции Филину.
Салим, срочно вызванный к начальству, дрожал в приемной Филина. Признаки были очень плохие, это подсказывало ему восточное чутьё. Средства массовой информации выставляли его едва ли не убийцей детей, коллеги отводили глаза при встрече, друзья с Блевотки, кажется, забыли о его существовании, не приносили ежемесячный бакшиш. Даже агенты, наркоманы и проститутки, оборзели, разговаривали нагло, как с ровней. А прокурорские, вообще, кружили возле волками, ждали, когда его, самоотверженного милиционера, уволят из органов, чтобы начать шить дело. Салим заискивающе улыбался секретарю, пытаясь выяснить настроение начальства, но тот угрюмо молчал. Салим чувствовал, что грядёт беда.
И беда грянула. Филин орал на Салима, как бешеный, и тот не сразу сообразил, что разносят его вовсе не за взяточничество и подлость. Салим, вообще, не очень был сообразительным. А начальник сердился на то, что Салим прекратил свою героическую деятельность, уменьшилось количество задержаний, катастрофически ухудшилась статистика. И правда, как её было не ухудшиться, если Фонд почти передавил всех барыг? Филин сетовал на то, что Фонд, телевиденье и газеты втаптывают в грязь доблестную милицию. Филин показал Салим рапорты Комлева, в которых Салим выступал в роли главного мафиози наркомафии. Филин удивлялся, как Салим, опытный работник, мог допустить такую клевету на себя? Салим понял, наконец, что ему дают карт-бланш на любую деятельность против Фонда. Он мог подставить Комлева, помощника Фонда, сверху его поддержат. Что-то изменилось, пока Салим дрожал. Он не перестал, конечно, быть негодяем, которого следовало гнать из милиции и сажать за решётку. Это Кибальчич сделался врагом мэра, а, значит, и Филина. А Салим мог стать лучшим оружием против Кибальчича. Это была политика, борьба и страх за власть, всё остальное - неважно, лирика.
В больнице Хлюста настигла любовь. Приди она к нему раньше, может, он и не сделался бы таким негодяем. Но судьба опять наказывала его. Света была медсестрой, любовь - взаимной, она воровала для него морфий. Кончилась любовь тем, что Хлюст в очередной раз предал, теперь уже любимую, она получила срок, при чём, больший, чем иные наркобароны - парадоксы нашего правосудия. Хлюст остался в убеждении, что мир - дерьмо и, естественно, не по его вине. Теперь он был подлецом навсегда.
А Нюша завез фондовцев в купленный дом - цыганский особняк. Те были удивлены шикарной обстановкой, казалось, им настало счастье. В доме, как в Греции, было всё от хрусталя до джакузи. Там в тайничке нашёлся даже расфасованный героин и, будто нарочно приготовленный шприц. Слаб человек - несколько воспитанников немедленно упоролись. Когда Нюша обнаружил бардак, было поздно, порошок перетырили по всем углам. Нюша был в бешенстве, но его быстро успокоили ворвавшиеся бойцы РУБОП. Всех ткнули мордами в пол, провели обыск, нашли, всё что было нужно, и увезли в кутузку.
Обидно было, что Нюшу обвиняли не в захвате дома, даже не в рэкете. В том-то и дело, что Фонду вменялось в вину то, что теперь они были законными владельцами совершенно стрёмного строения, вопреки всяким законам построенного поперёк улицы. Чего уж говорить о каких-нибудь пожарных или санитарных нормах - канализация по-цыгански отправлялась в придорожную канаву. И ставшие в одночасье правильными чиновники виновными во всём этом объявляли законных владельцев дома - Фонд. В общем, за что боролись, на то и напоролись. Что уж говорить о героине. По словам РУБОПовцев получалось, что Нюша чуть ли ни сам толкнул своим подопечным партию зелья. Это, конечно, было несерьёзно, но поди-ка отмойся. Пресса тут же подхватила жареные факты, открыла "истинное" лицо фондовцев. Поползли слухи, что сотрудники фонда ходят по квартирам малолетних наркоманов, большей частью цивильных потребителей экстази на дискотеках, и шантажируют их родителей, предлагая скрыть факт наркомании чада за солидное вознаграждение. Были реальные потерпевшие. Они утверждали, что ребята предъявляли настоящие удостоверения фонда.
Комлев не поверил потерпевшим - фондовцы не могли этого сделать. Но самого Комлева взяли прямо в кабинете, на глазах родителей, пришедших к нему с жалобой. В сейфе милиционера нашли героин. Салим начал действовать. У якобы случайных свидетелей создалось впечатление, что, видно, все они одним миром мазаны, и правды искать негде.
Двенадцатая серия "ПЫЛЬ"
Кибальчич пытался выручить фондовцев из обезьянника, но менты отдавали ребят только на руки родителям. Они торопились обзванивать их, нарочно для того, чтобы родители видели своих детей упоротыми в Фонде. А, между тем, у одного из парней была передозировка. Менты с наслаждением выдали бы матери труп сына, если бы Нюша не хлестал его всю дорогу по щекам, не вытаскивал с того света своими средствами. А менты ухмылялись, но врача вызвать отказывались. Выпустить Нюшу менты отказались категорически, несмотря на все усилия Кибальчича. Картинка, для толпы, действительно, складывалась страшновастенькая. Оказывается, в Фонде процветает наркомания, руководители Фонда шантажом и наркотиками зарабатывают такие бабки, что могут покупать себе цыганские особняки. Родители наркоманов и сочувствующие были готовы растерзать Нюшу. И менты, к счастью, на это повелись. Зачем с ним цацкаться, если их врагов прямо сейчас, здесь, разорвут на части? Нюшу выпустили к народу. Но произошло неожиданное. По харе он, конечно, пару раз схлопотал, но за Нюшу неожиданно вступились сами ребята. К удивлению ментов они вовсе не хотели домой, хотели вернуться в Фонд. Они встали грудью, взяли свою вину на себя - это уже была не наркоманская предательская психология. Результат получился нулевым - никого не убили, ребята отправились по домам, а Нюша в Фонд.
То, что кто-то пользуется удостоверениями Фонда и позорит его, сильно бесило Кибальчича и Нюшу, но выявить негодяев никак не удавалось. Помог случай и маленький Вася. Он жил сейчас в новой семье, найденной с помощью Фонда. Теперь у него появился старший брат рискованного возраста. Так случилось, что именно на него наехали ярые борцы с экстази, а Вася оказался случайным свидетелем. Более того, в одном из подлецов Вася узнал Хлюста! Кибальчич позвонил Комлеву - только он мог помочь, и узнал, что сам Комлев арестован за распространение наркотиков!
Фондовцы сжали зубы - на ментов рассчитывать не приходилось, и решили действовать своими силами. Кибальчич и Нюша решили расставить засады из тех, кто знал Хлюста в лицо, в квартирах потенциальных жертв. Связи в клубах были, владельцев можно было взять на пушку, они дали информацию о небедных потребителях синтетики. Проблема состояла в том, что доверие к Фонду было подорвано, родители без милиции просто не открывали двери. Это были жаркие деньки - Кибальчичу и Нюша (их знали в лицо), пришлось самим объезжать все адреса, убеждать родителей, что рейд проводится для их же пользы и пользы их детей. Если литератору Кибальчич это удавалось легко, то с Нюшей возникали казусные ситуации. Помощь оказалась неожиданной. Фонду за годы работы удалось-таки внести раскол в милицейский корпус. Участковые и рядовые сотрудники и даже часть командиров, с риском для карьеры нарушая прямые указания начальства, стали помогать Фонду. Всё же эта страна была не совсем пропащей. Подлецов удалось взять с поличным, но Хлыст был хитрым, он умудрился обмануть ребят и смотаться. Но один был задержан - некий Родыгин, уголовник и наркоман. Удостоверение фонда оказалось неподдельным.
Начальник районного отделения милиции Мурзин с азартом допрашивал жулика и старался не думать о запрете Филина на помощь Фонду. В конце концов, он всего лишь выполнил свой профессиональный долг, выполнил хорошо. Но Родыгин молчал. Нюша догадался подключить к допросу Нагаева. Что ему сказал авторитет - неизвестно, но потом Родыгин рассказал Мурзину всё - про Хлюста, выкравшего документы из Фонда, про покровительство Салима и даже Филина. Всё было занесено в протокол, и это была бомба.
Однако, и на молодца Мурзина нашлась управа. По требованию Филина подследственный был передан другому отделению милиции.
Ночью Родыгин был застрелен при попытке к бегству. Более того, загадочным образом пропал протокол допроса - прямых улик против милицейского начальства уже не было. Но самое обидное было то, что сломался Мурзин. Он не отвечал на звонки, а когда Кибальчичу всё же удалось поймать его, пряча глаза, Мурзин заявил, что не допрашивал никакого Родыгина и, вообще, ничего не знает. Может быть, ему пригрозили отправить по следам Комлева? Кибальчич было жалко старого опера.
Но не всё было так уж плохо. Настоящим праздником для всего города стало публичное снесение цыганского дома. Это была, наверно, самая гениальная идея Нюши, после идеи наручников и сухой ломки. В нашей стране рушить, вообще, любят больше, чем строить. Нюша сам сел за рычаги тягача. Когда при большом стечении народа зацепленные тросом башенки повалились, когда дорогая и ворованная кровавая недвижимость стала на глазах обращаться в пыль, в душах простой трудящейся массы Блевотки воскресла вера в торжество справедливости, всех захлестнул сладкий энтузиазм справедливого возмездия - падение Бастилии в сравнении с этим действом не попадало в пыль. Напрасно вокруг суетились менты с мегафонами, предупреждавшие, что разрушители нарушают закон. Никакого закона Нюша не нарушал - власти и цыгане сами подстроили так, чтобы дворец со всеми своими проблемами всецело принадлежал Фонду и Нюше - теперь он был волен делать с ним всё, что угодно. А менты своим поведением только доказали в очередной раз на чьей они стороне баррикад.
Спонтанная пиар-акция с одной стороны привлекла на сторону Фонда массы горячих сторонников, с другой, породила злобных врагов. В бессильной отчаянной злобе цыгане собрали деньги и наняли вполне профессионального наёмного убийцу. Но даже у того не поднялась рука - в последний момент он отказался от заказа, более того, лично признался Кибальчичу и выдал подготовленную взрывчатку. Да, правда, добро и справедливость, порой, делают чудеса даже с такими людьми.
Что уж говорить о простых людях - не только родители выгнанных наркоманов вернули детей в фонд, снова за услуги реабилитационного центра выстроилась огромная очередь со всей России.
Геометрически выросшая популярность Фонда не ускользнула от внимания политиков. Губернатор теперь уже во всеуслышание заявил, что никому, в том числе и провокаторам из мэрии, не даст в обиду Фонд, а также своего друга и консультанта Кибальчича. Однако и мэр не остался в долгу, заявив, что никогда ничего не имел против Фонда, более того, всячески содействовал ему, в частности, в области приобретения недвижимости, и обещал содействовать дальше. Кибальчич одобрял мирные инициативы властей, но теперь уже знал, чего, порой, стоит их содействие.
Тринадцатая серия "ВЕРА"
Работать теперь, действительно, стало легче. По крайней мере не было давления сверху, хотя внизу подкормленные или просто ленивые менты пытались саботировать. Но и на их хитрые гайки теперь находились винты с резьбой - рядом с подонками уже работала прослойка довольно порядочных милиционеров, воспитанных фондом и его беззаветной работой. Предателям стало труднее жить.
Но постепенно у фонда поменялся и противник. Безалаберные цыгане ещё продолжали торговать, но их быстро сажали. Теперь фонд столкнулся с организованной структурой феодального толка. Это были таджики.
Зубы, подаренные Вере Кибальчичем не принесли ей счастья. Благодаря её любви к нему, она сделалась настоящей красавицей. Эта же неразделённая любовь дала ей силу и злость для того, чтобы навсегда покончить с наркотиками, чтобы воспитать в себе настоящую женщину, личность. Но эта же злость и ревность не давала ей вести обычную серую жизнь. Если ей не достался её герой, то худшего ей было не надо. Обладая многочисленными талантами она сделалась самой дорогой вип-проституткой в городе. Может быть, из мести.
Толиб возглавлял представительство Таджикистана в области в ранге консула, был очень богат, имея долю от всех поставок героина с родины и обладал дипломатической неприкосновенностью. Именно у него практически на содержании теперь находилась Вера. По-своему он её даже любил, как любят дорогую драгоценность.
Лейтенант Федотов обычно не занимался наркотиками, блюл городские нравы в области проституции. Но, как известно, эти два порока тесно связаны. Во время плановой облавы в элитном борделе кроме несовершеннолетних девчонок обнаружился и героин. Сутенёр Костик расплачивался им с девчонками - держать их на игле было намного рентабельнее. В это время в борделе находились и Толиб с Верой. Дипломата Федотову пришлось отпустить, а девчонок вместе с Верой он задержал. Напрасно девки орали, а Толиб угрожал Федотову - пожилой лейтенант мало чего боялся в этом мире, а все девчонки были несовершеннолетние. Вышла и промашка. Костик под шумок сумел смыться.
Так Вера снова оказалась в Фонде. Парадокс состоял в том, что Верка не была наркоманкой, и держать её на наручниках не было повода. Раньше она нуждалась в лечении, и Кибальчич давал его, но неосторожно дал ещё и опасную и загадочную штуку - любовь. Теперь только от неё зависело, уйти ей или остаться. А она с женской хитростью переложила эта решение на Кибальчича. Ей нужен был он, лично, со своею жизнью и судьбой. Обоим было понятно, что если он не примет положительного решения, она снова уйдёт к его злейшему врагу - дипломату-наркобарону Толибу.
А тот сделал всё, чтобы Вера вернулась, но чужими руками. Сначала позвонил оборзевший Костик, которому по-хорошему самому грозил срок. Он потребовал отдать Веру обратно в бордель, Кибальчич не имеет права его задерживать. Кибальчич сказал Костику всё, что о нём думает, но на этом наезды не закончились. За Верой явились два милиционера из салимовской епархии и толстая адвокатша. Кибальчича не было, принимал гостей Нюша. Он не позволил лихим визитёрам даже увидеться с Верой, сославшись на отсутствие родителей несовершеннолетней. Адвокатша визжала, нагло требуя выдать девушку, менты угрожали, но тёртого Нюшу на испуг и визг было не взять. Визит закончился неожиданно и весело. В адвокатше воспитанники опознали известную в городе сутенёршу и с наслаждением выгнали бандершу-юристку пинками под толстую задницу. Потом звонил якобы известный психолог из Москвы, настаивая на том, чтобы Веру передали в его клинику. Руки Толиба тянулись далеко, но и Кибальчич был упрямым. А в конечном счёте всё зависело от Веры и от личного решения Кибальчича.
Но Толибу удалось купить и отца Веры. Некогда благополучный инженер, он похоронил жену, и спился. В несчастьях семьи, в ранней смерти матери, в падении отца, конечно, виновата была Вера, её наркомания, героин. А значит, то же самый Толиб, Салим, Костик и им подобные. Деньгами, шантажом ли, они заставили несчастного пьяницу потребовать отдать ему дочь. Её пришлось отдать. Однако ответственности с Кибальчича это не сняло. Ведь Вера и не должна была оставаться в Фонде. Речь шла о том, вернётся ли она к Толибу, на это была её свобода воли. А она с детской жестокостью переложила решение на Кибальчича. От него требовалось разрушить свою семью, стать её мужчиной. Ведь она любила его и чувствовала, что он тоже тайно любит её, как не пытается это скрывать. Кибальчич не смог принять самоубийственного решения. Вера ушла сама, тайком.
Чувствуя вину и грядущую беду, Кибальчич поднял на ноги всех. Костика удалось поймать, и он сдал своих покровителей, назвав адреса. Но было поздно. Тело Веры нашли на берегу бассейна в борделе Костика. Диагноз врачей был обыденным - передозировка. Кибальчич знал, что Вера никогда бы не стала снова колоться, значит он виноват, по крайней мере, в её самоубийстве. На самом деле это было даже не самоубийство. Отчаянный шаг Веры, её уход, должен был подтолкнуть Кибальчича к решению. Но Толиб понимал это по другому - он ведь тоже её любил. Когда Вера сказала дипломату, что ненавидит его, а любит только Кибальчича, восточный человек решил сердечную проблему по своим правилам. Вера не досталась никому.
Отец рыдал над телом дочери и грозился удавиться. Кибальчичу было не жалко его. - Ты даже не удавишься, сволочь, - сказал он. Но про себя Кибальчич знал, что в смерти девочки есть и его вина - он приручил её и не смог сберечь. Впервые в жизни у Кибальчича появился смертельный личный враг, которого он был готов убить своими руками, что бы ему за это не грозило - Толиб.
Четырнадцатая серия "ДИПЛОМАТЫ"
К Толибу у Кибальчича были личные счёты, как он считал. На самом же деле он нажил себе врага в лице целого государства, а международные отношения не находятся в компетенции президентов каких-нибудь там общественных фондов. Эти вопросы решают совсем другие президенты, а таким Кибальчич пока не стал. Как к этому отнесётся настоящий президент было пока неизвестно, а вот губернатор уже не мог и не хотел защищать Кибальчича в этих отношениях.
![Обложка книги Е.Ройзмана. Митинг на площади 1905 года. []](/img/w/woronkow_d_s/prezident/gorod_bn1.jpg)