Весна пролетела бурно, у молодости терпения мало. Лето - спокойнее и теплее. Иногда гремели грозы, особенно после жарких дней, но по законам природы так и должно быть. Жаль, что оно быстро прошло, и до осени осталось всего два дня. Какой она будет - красивой и немного грустной или дождливой и мрачной? Об этом мы узнаем в начале зимы, но нам будет уже все равно...
ПЕРИОД 'ЭЙ!'
Большинство описываемых событий
случилось на самом деле,остальные могли бы произойти.
Как я родился - не помню.
Следующие три года, в общем-то, тоже. Но о некоторых событиях этих лет родители так часто говорили, что они стали частью и моих воспоминаний.
Первое и главное из них - пожар. Сухой ветренной ночью в конце лета загорелся один из домов на нашем порядке. Раздуваемый сильным ветром, пожар быстро захватил целую улицу. Сгорело более пятидесяти домов. Наш стоял четвертым от начала пожара, и родители выбежали из горящего дома, схватив меня, восьмимесячного, и не успев даже одеться. Сгорело всё до тла, и нужно было начинать сначала: строить дом и покупать самое необходимое - 'наживать чашки-ложки', - как говорила об этом бабушка. Дом был бабушкин, и она потом всю свою жизнь делила на четыре этапа: до войны, после войны, до пожара и после пожара. Война в отдельный этап не попадала, потому что о войне она вообще не говорила.
Два других события моего беспамятного периода связаны со мной лично.
Однажды сидел я на улице, около калитки, под бабушкиным присмотром, и вертел в руках недавно полученную игрушечную гармонь. Мимо, по дороге, шла деревенская свадьба. Как полагается, с лихими переборами гармониста и нецензурными частушками. Захваченный их весельем, я вдруг начал кружиться, одновременно пиликая на своей гармошке. Пораженная зрелищем танцующего и играющего на гармошке малыша, свадьба остановилась.
Это был кульминационный момент рассказа. Позже бабушка говорила мне: 'Был бы живой дедушка Ваня, сделал бы он из тебя певца и танцора.' В этих словах было больше тоски по дедушке Ване, умевшем петь и плясавшем так, что 'все косточки ходили', чем правды. Из-за любви к парному молочку я уже лет с шести был полноватым ребенком и от лишнего веса безуспешно пытаюсь избавиться до сих пор. Танцор с лишними 20-ю килограммами - картина карикатурная. Певцом я тоже стать не мог. Не помогли мне ни упорные многочасовые упражнения на гитаре в старших классах, ни чтение специальных книг на тему 'как развить музыкальный слух'.
Второй случай произошел в гостях у Катайкиных. Мы с Сашкой сидели на веранде и развлекались тем, что смотрели в окно. Стекло в одной створке было разбито и заделано фанеркой. Две головы сразу в другой половинке не умещались, и смотреть приходилось по очереди. Наконец мне это надоело и я предложил: 'Давай, я все время буду смотреть сюда' - и показал на стекло, 'а ты - сюда', и ткнул пальцем в фанерку. Сашке исполнилось уже три года, и он был на целых 10 месяцев меня старше. Тихий и послушный, он начал было смотреть в фанерку, но быстро понял, как жестоко я его обманул, и обиделся. Взрослые - свидетели этой сцены - рассмеялись и сказали, что я должен вырасти хитрым. Насколько они оказались правы - не знаю. Кстати, говорить я начал очень рано и заговорил сразу 'как Москва', то есть целыми предложениями и выговаривая все буквы. Мой младший брат Коля, научившись говорить, почему-то не выговаривал две буквы: 'к' и 'г', вместо них произносил соответственно 'т' и 'д'. Неизвестно откуда, но он выучил и рассказывал вот такое стихотворение:
Сидит тошта на отоште
Её тричет бридадир:
Иди тошта на работу
А то хлеба не дадим.
Я же любил Колю дразнить вопросом: 'А как тебя зовут?' 'Толя', - отвечал Коля. 'Ах, Толя!' - ехидно радовался я. 'Да не Толя, а Толя!' - отвечал Коля и с досады топал ножкой. 'Ты же сам сказал, что Толя', - притворно недоумевал я.
Нас разделяли почти 5 лет разницы в возрасте, и друзьями мы стали намного позже.
Дедушка Ваня умер через год после пожара, едва успев достроить новый дом. Он был второй муж бабушки Нины. Первый - отец моей матери - дедушка Семён, погиб в войну где-то под Смоленском.
Чтобы расплатиться с долгами за новый дом, бабушка на зиму пускала квартирантов. Квартиранты - человек шесть трактористов из Пестровки, села в 12 км от нас, были народ простой и веселый. Возглавлял их дядя Володя - мамин сводный брат, сын дедушки Вани от первого брака. Трактористы пригоняли на зиму своих 'стальных коней' в районную МТС для профилактики и ремонта, а ночевали 'по-знакомству' у нас. Придя с работы и поужинав жареной картошкой, они садились играть в карты. Просто так играть неинтересно, а денег ни у кого не было. Выход был найден - проигравший выпивает кружку воды. После первого проигрыша наказание выглядело пустяковым, а после пятого - вдруг очень тяжелым. Проигравший раз восемь, утром вставал опухшим, с отекшими ногами и несгибающимися пальцами рук. Чаще всех почему-то проигрывал Вовка Чёрный. Мне Вовка казался очень симпатичным - широкие плечи, длинная шея и непропорционально маленькая голова - прямо как с коммунистического плаката, висевшего в витрине книжного магазина. Через пару лет Вовка женился на мордовке с большими щёками, узко посаженными маленькими глазками и лысиной до самого темечка. Вначале я был потрясен его выбором, но потом сообразил, что и среди женщин он особым успехом не пользовался.
Играли до 11 часов вечера. В 11 движок, крутивший генератор, выключали, и село погружалось во тьму. На каждый дом разрешалось иметь одну лампочку, поэтому лампочки были на длинных кабелях, позволявших по мере надобности переносить их из одной комнаты в другую. Электрические розетки были запрещены - на утюги и кипятильники мощности движка не хватало. Но нам кто-то подарил самодельное приспособление, оно называлось 'жулик'. Вворачивался этот 'жулик' вместо лампочки, и патрон становился розеткой.
Взрослые мечтательно говорили, что на будущий год нас подсоединят к центральной сети, и у нас тоже будет 'белый свет'.
Я подсаживался к игрокам, мне давали вышедшие из игры карты и разрешали кидать их в общую кучу. Спустя несколько лет я все еще верил, что в четырехлетнем возрасте умел играть в карты, просто потом забыл, и приходится учиться заново.
Отстроив бабушкин дом, родители решили начать строить еще один - для себя. Чтобы накопить деньги на постройку, отец три года 'нанимался' пасти общественное стадо - работа на столько же доходная, на сколько и непрестижная. Про Мишку Рудова, который много лет пас стадо в соседнем околодке, ходили слухи, что у него денег 'на 'Волгу''. Мишка был фигура своеобразная - он считался несколько придурковатым, сам с этим мнением охотно соглашался и воспринимал с юмором. 'В райисполкоме мне сказали,' - говорил он, хитро усмехаясь,- 'что таким, как я 'Волгу' покупать не разрешается, а 'Москвича' мне не нужно'. Мишкина страсть была - собаки. Его собаки сами пасли стадо, Мишка только лежал на пригорке и наблюдал. Купить щенка или, как у нас тогда говорили, 'кутёнка' у 'Рудая', было гарантией качества.
Каждый вечер я с нетерпением ждал прихода отца, чтобы спросить: 'А что кума-Лиса прислала?'. Обычно кума-Лиса присылала недоеденную корку хлеба, пропитавшуюся полевыми запахами и невероятно вкусную. Иногда я получал еще вырезанный из ивовой палки свисток или деревянный самолетик.
Свой первый подарок - гипсовую кошку-копилку с прорезью в затылке - я получил на день рождения в три года. Жизнь приобрела новый смысл - я стал ко всем знакомым приставать с просьбой дать денежку 'на копилку'. Копил я год и три месяца, потом было принято решение копилку вскрыть. Снизу, в дне, просверлили большую дыру, и на стол высыпалась огромная куча мелких медяков. Длительные подсчеты и пересчеты привели к окончательному результату - 28 рублей и сколько-то копеек. Сумма была по тем временам приличная - бабушка работала уборщицей и получала 27 рублей в месяц. Дырку в дне заткнули бумажной пробкой и предложили мне копить дальше. Но, во-первых, пробку всегда можно было вынуть и пересчитать наличность, отчего пропадала загадочность содержимого, а, значит, и смысл предприятия, а во-вторых, из-за бумажной пробки копилка стояла неустойчиво и однажды сковырнулась с края стола, упала и разбилась на пару крупных и множество мелких кусочков. Этим и закончился мой 'период первоначального накопления'.
На накопленные деньги мне купили велосипед. Он был хоть и трехколесный, но очень хороший - колеса тонкие, большого диаметра. А кроме того имелась возможность отвинтить длинную заднюю ось и одно колесо, и тогда велосипед превращался в двухколесный, почти как у 'больших мальчишек'.
Два случая, связанных с велосипедом, надо непременно рассказать. Первый - самая сильная обида моего детства. В угловом доме через дорогу жил Гришка Попок - невысокий мужичек, говоривший очень быстро и фальцетом. То ли из-за этой манеры говорить, то ли по другим причинам, но в мужских компаниях он был презираем, поэтому организовал нечто вроде женского клуба - установил около дома пару больших удобных скамеек, на которых каждый вечер с удовольствием собирались окрестные бабы обсудить вопросы внутренней и внешней политики нашего околодка, то есть посплетничать. Инициаторами дискуссии обычно выступали Гришка или его жена. Имя ее я не помню, но помню, что женщина она была крупная и решительная. Она-то меня и обидела.
Я любил кататься на велосипеде в переулке позади Гришкиного дома. Вечером, возвращаясь домой, проезжал мимо их 'хоровода' (так они называли свое собрание. Например: 'Где Катька-то?'- 'Да вон, у Попка в хороводе сидит!'). Не знаю, почему, но всякий раз, проезжая мимо, я не мог отвести взгляд от 'хоровода' и при этом на лице у меня появлялась идиотская улыбка. Я ехал мимо, а голова, как стрелка компаса на магнит, всегда смотрела на 'хоровод'. Я знал за собой этот недостаток, пытался бороться, но ничего не получалось. Но однажды вечером я собрал волю в кулак, стиснул зубы, нахмурил брови и, твердо глядя прямо перед собой, поехал мимо хоровода. Чего я ожидал? Да, в общем-то, ничего, что мой бунт окажется назамеченным, и я смогу дальше спокойно ездить, не думая о 'хороводе'. Но меня заметили. - 'Смотри, какая манда!' - услышал я презрительный голос Гришкиной жены,- 'едет мимо и не смотрит!'
Обиду я переживал несколько лет.
Следующий случай произошел, когда мне было уже шесть лет. Велосипед был уже двухколесный, а мимо нашего дома до самого центра проложили асфальтовый тротуар. Гонять по асфальту очень приятно, не то что по кочкам и гравию. Для остроты ощущений я зажмуривался, а для безопасности сочинил предупреждающий клич:
Расходитесь с дороги,
Едут черти кривоноги!
И вот, вопя про кривоногих чертей и закрыв глаза, я врезался-таки в женщину-пешехода. Отделались мы взаимным испугом, женщина пристыдила меня грудным, как у оперной певицы, голосом. Стыд мой увеличился в тысячу раз, когда свидетели происшествия сказали, что я врезался в свою будущую первую учительницу. К трепетному ожиданию школы добавился страх встречи с учительницей, что она меня узнает, не забыла и еще припомнит. Но она, к счастью, кажется, забыла.
Пожар, спаливший в 58-году дом, обошел стороной кладовку (мы называли ее 'колдовая'), стоявшую позади дома. Она стала объектом моих первых исследований. Почти половину кладовки занимал большой деревянный ларь с пшеницей для курей. В этот ларь постоянно падали мыши, а вылезти из него уже не могли. Приходилось бросать в ларь кошку. Бегать по сыпучему зерну за мышом кошке обычно не хотелось, она лежала и смотрела, как мышь мечется вдоль стенки. Бабушка ругалась на кошку, обзывала лентяйкой и обещала ее не кормить.
Еще в кладовке стоял сундук. В самом сундуке было мало чего интересного - несколько никому не нужных вещей, пара отрезов ткани, из которой мать всё собиралась что-то сшить, да бабушкин комплект 'на смерть', в котором она запланировала лежать в гробу. Но у сундука был боковой ящик, и в нем я мог часами копошиться. Там были: старые пуговицы, ключи от неизвестных замков, булавки, катушки с нитками и воткнутыми в них иголками (кололся я часто), упаковки со старыми просроченными лекарствами, вышедшие из обращения дореформенные монеты, пара сломанных немецких 'трофейных' карманных часов и много чего ещё. Часы я потом вполне успешно разобрал. Из их шестеренок получались очень хорошие волчки.
Над сундуком, на вбитом в стену гвозде, висело старое кожаное полупальто, окаменевшее и потрескавшееся. Ходить в нем было невозможно, а выбросить жалко.
Но самым главным сокровищем кладовки был, конечно, патефон со стопкой пластинок. Впрочем, в кладовке они находились не долго - я перетащил их в дом, и патефон стал моей любимой игрушкой. Целыми днями я крутил ручку патефона и 'заводил' тяжелые шеллачные, на 78 оборотов, пластинки. Быстро выяснилось, что пластинки можно разделить на две группы по жанрам. Я их называл 'грустные' и 'веселые'. Самой любимой пластинкой из 'грустных' была 'Лети в Москву, соловушко, и передай привет родному Сталину'. Очень уж красиво и жалостливо выводил хор свою партию. Из 'веселых' мне нравилась 'Комбайн косит и молотит, от мотора гул идет'. Через некоторое время жалостливое 'соловушко' мне надоело, и на первое место твердо вышел 'комбайн'. Как сейчас говорят - стал хитом ?1.
Одно обстоятельство огорчало - вечный дефицит иголок. Они быстро тупились и переставали 'играть'. Новая коробка с иголками стоила дорого - 80 копеек, и, к тому же, они не всегда были в 'Культмаге'. Всё моё сознательное детство я мечтал о новой пачке патефонных иголок - в красивой жестяной коробочке и ароматно пахнущих машинным маслом.
Но больше, чем патефонных иголок я ждал приезда дяди Вали. Дядя Валя - мамин двоюродный брат - веселый очкастый и зубастый мужик - жил в далекой деревне Садовка и приезжал не чаще одного раза в год. Он был заядлый охотник и давно, еще до пожара, спросил у бабушки Нины трофейный бинокль - 'поохотиться'. БИНОКЛЬ - вот что было вершиной моих мечтаний.
- Эй! - дергал я дядю Валю зо полу засаленного пиджака, - А бинокль ты привез?
- Нет, забыл, - жизнерадостно отвечал дядя Валя, - Привезу в другой раз!
Я ждал еще год, и сцена повторялясь.
Во время войны по каким-то семейным причинам дядя Валя жил у бабушки Нины и ходил в школу в один класс с моей мамой. Но однажды на вопрос учителя рассказать о плановой экономике Советского Союза он ответил стихотворением -
Всё по плану, всё по плану,
Будем срать по килограмму.
Кто насерет целый пуд,
Тому премию дадут!
- после чего из школы был выгнан и уехал назад в свою Садовку.
В компенсацию отсутствия бинокля у меня был фотоаппарат. Точнее, фотоаппарат 'Любитель' принадлежал отцу, но он показал мне, как аппаратом пользоваться. При переводе кадра нужно крутить ручку и глядеть в красный глазок, дожидаясь следующей цифры. Потом взвести курок затвора, смотреть в видеоискатель и нажать спуск. Никаких приспособлений для изготовления фотографий у отца не было, поэтому для проявки пленок он гремел в темноте какими-то банками из-под компота, а фотокарточки печатал контактным способом на бумаге 'Бромпортрет'. Получались они маленькими, коричневыми и нечеткими. Бабушка Нина, папина тёща, презрительно называла результат 'самодельщиной'.
Я помню, когда я первый раз в жизни испытал чувство стыда. Мне было три года, я сидел за столом и рисовал карандашом в тетради какие-то каракули. Потом мне стало скучно и я хотел было идти на улицу, но увидел, что входная дверь - это большой лист, на котором можно отлично рисовать. И я нарисовал человечка. Небольшого, но заметного. Подумав немного, я пририсовал человечку между ног черточку, показывающую, что человечек явно мужского пола. Полученный результат меня рассмешил, и для усиления комического эффекта я удлиннил эту черточку до колен. В самом развеселом настроении я позвал маму, чтобы и она посмеялась. Но она почему-то не рассмеялась, а сказала с укором: 'Вот если папа с работы придет и это увидит?'. Словно воздушный шар лопнул надо мной, и новое, ранее неизвестное чувство - стыд - охватило меня целиком. Я заревел. 'Не плачь, - сказала мама. - Дверь я отмою, а ты больше так не будешь.' ' Не буду' - сквозь слезы пообещал я и держу слово до сих пор.
С того времени я стал очень стеснительным. Самым стыдным, абсолютно невозможным для меня было назвать человека по имени. И неважно, кто это был - карточный партнер Вовка Черный, соседский мальчишка Толик или добрая старушка тётя Маня Малькова - для всех у меня было одинаковое универсальное обращение 'Эй!'.
Тетя Маня Малькова ходила к нам часто. Жила она одна, дома было скучно, и она любила приходить к нам и рассказывать про своего зятя - ленинградского инженера Юру. Два раза в год она ездила к нему в гости и возвращалась всегда с гостинцами для меня. Обычно это была рубашка или недорогой свитер. Деньги за эти гостинцы мама возвращала, и все оставались довольны. Один раз тетя Маня привезла очень красивый матросский костюмчик, и меня в нем сфотографировали. На фотокарточке я стою в коротких штанишках, рубашке с отложным воротником и бескозырке с якорями на лентах и надписью 'Смелый'. Огромная ссадина на коленке как бы подтверждала надпись. Но вообще-то очень смелым я не был. Боялся один ходить в центр. Там жил местный дурачек Федя Тонбасов, вызывавший страх у окрестной ребятни. В хорошую погоду он обычно сидел на завалинке и грелся на солнышке. Иногда какой-нибудь смельчак приближалса к Феде на безопасное расстояние, громко выкрикивал
'Федя Тонбас,
подавился колбас'
и тут же давал дёру. Федя неторопливо вставал, делал пару ленивых шагов в сторону смельчака, но, махнув рукой, 'погоню' прекращал и возвращался на завалинку. Ходили слухи, что однажды он нагнулся, поднял камень, запустил им в обидчика и попал меж лопаток. Но когда и кому так крупно не повезло, не знал никто.
У самого страшного дня моего детства есть название - День Песен. Раз в году, летом, в День Советской молодежи, районное начальство проводило праздник под таким названием. Проходил он в двух километрах от села, на опушке леса. Видимо, для того, чтобы советская молодежь, напевшись и напившись, могла спокойно парочками разбрестись по лесу. Справедливо причисляя себя к молодежи, на праздник ходили и мои родители. Мне было уже пять лет, когда они, наконец, поддались на мои уговоры и взяли с собой.
Начало было очень хорошим - я прохаживался по опушке леса, смотрел на автолавки и ел мороженое. Потом было выступление художественной самодеятельности. Особенно мне понравились артисты из села Чирчим - первым номером был колоритный старик с окладистой бородой, в брюках-'галифе' и хромовых сапогах. Широко разводя руками, он пел какие-то официальные частушки. Затем два пионера - как с картинки - в белых рубашках и красных галстуках, разыграли в лицах юмористический рассказ, суть которого сводилась к тому, что нерадивый, но находчивый ученик называет американскую реку Миссисипи рекой Миссиписси.
Вдруг в одну минуту небо потемнело, и хлынул ливень с градом. Началась паника - деревья от града почти не защищали, а больше прятаться было негде. Догадались детей запихать под грузовики - там было грязно, но сухо. Родители стояли рядом, прикрываясь, кто чем мог. Через некоторое время шофера заявили, что они не могут больше ждать, дорога между лесом и селом превращается в непроходимое болото, и надо срочно ехать. Град прошел, а ливень даже усилился. Меня с мамой посадили к другим детям в кузов грузовика, и мы поехали. В кузове мотало из стороны в сторону, сверху било дождем, справа о слева хныкали какие-то незнакомые дети. Я ехал и думал, что этот кошмар наверно никогда не кончится.
Иногда мои родители ходили в кино. Если фильм был не 'индийский' (не 'до 16-ти'), то брали и меня. Если же не брали, то всегда можно было 'завести' пластинку Радж Капура с песней из кинофильма 'Бродяга' и под непонятное 'А-барабун' задуматься, что же такое особенное показывают в индийских фильмах. Любимый фильм детства назывался 'Капитан 'Голубой лагуны''. Смысл и сюжет до меня не дошли, но в памяти осталось красивое море, и летящий по нему катер с мальчишками, звонкими голосами поющими песню. В этой картине было столько простора, свободы и счастья, что, придя домой после кино, я тут же у порога сел на пол, прислонился к табуретке и заплакал.
'Устал и раскапризничался,'- сказала, посмотрев на меня, бабушка. А я не капризничал. Я плакал от переполнявшего меня счастья.
Читать я научился очень рано. Мне было три года восемь месяцев, когда я получил в подарок букварь. Произошло это случайно. Старшая дочь дяди Володи из Пестровки, Танька, должна была пойти в первый класс, и моя мама купила для нее букварь, а заодно еще один - для меня. На развороте обложки у него нарисованы картинки, и около каждой стояла буква: А - арбуз, Б - барабан, В - вагон. Буквы запомнились очень быстро, слова на первых страницах были простые, и из них сложилось первое предложение 'Мама мыла раму'. Через несколько недель родители с удивлением обнаружили, что я умею читать. Особенно мне нравилось читать, сидя на горшке. Сочетание двух приятных занятий, требующих концентрации, затягивалось на полчаса и больше. В конце концов родителям надоедало ждать, они отклеивали меня от горшка и отправляли на улицу - проветриться.
Две очень страшные книжки, которые я боялся читать, выполняли ту же роль, что для современных детей фильмы 'ужастики'. Одна называлась 'Волчья нора'. Страшное в ней было не столько содержание, сколько пугала обложка - мрачный овраг с черным волчьим логовом. Другая книга была в стихах и рассказывала, как непослушный мальчик, пренебрегая многочисленными предупреждениями, полез купаться в реку, полную крокодилов. Закономерный финал звучал так:
'Трусы и рубашка лежат на песке...
Никто не купался в опасной реке.'
Трагизм ситуации несколько смягчался смешившим меня фактом, что мальчик полез купаться без трусов.
Таньку из Пестровки я увидел первый раз через три года. В тот день у нас продавали мороженое, а случалось это два - три раза за лето. Танька сказала, что она еще ни разу не ела мороженое. Я тут же предложил сбегать в центр и купить пару пачек. Получив деньги и отстояв огромную очередь, я, наконец, получил два стаканчика развесного мороженого и, гордо неся его перед собой, пошел домой. Идти надо было минут пятнадцать. День был жаркий. Мороженое начало капать. Я прибавил шаг, мороженое тоже закапало быстрее. Я побежал. Не добежал метров двести. Обо что-то споткнулся и шлепнулся на тротуар, содрав локти и колени. Стаканчики улетели далеко вперед и растеклись по асфальту двумя большими белыми лужами. Чем можно измерить мои досаду, горе и отчаяние от непоправимости происшедшего?
Таньку я больше не видел и не знаю, когда она первый раз попробовала самой вкусной вещи на свете. Надеюсь, это произошло не слишком поздно.
Мне было пять лет, когда маму, ехавшую на велосипеде, сбил лихой мотоциклист. Чтобы мама не подала на него в суд и чтобы быстрее восстановила свое здоровье, мотоциклист принес ей в больницу невероятное количество дефицитного тогда шоколада. В суд мама не подала, а весь шоколад отдала мне. Я его съел быстро, недели за полторы, и, видимо, сильно переел. В начале я не придавал значения тому, что не хочу шоколад, но как-то, глядя на малышей, размазывающих по щёкам шоколадки, понял, что этим можно гордиться. Примерно три года я не мог есть шоколад, потом еще с полгода уже мог, но продолжал отказываться, поддерживая имидж.
Тот успех раннего детства - нажраться шоколаду до отвращения, чтобы потом долго его не хотеть - я до настоящего времени безуспешно пытаюсь повторить. Лучший пока результат - двое суток - я получил в прошлом месяце, в темпе съев начавшего таять на солнце огромного шоколадного зайца.
Первого друга я приобрел в возрасте четырех с половиной лет. Звали его Вовка Сигарин, и был он на год меня моложе. Утром его приводили ко мне, и он оставался до вечера. На следующий день меня вели к нему. Так продолжалось месяцев восемь. Но однажды Вовка, увлекшись рассказом о своих многочисленных родственниках, решил этот рассказ проиллюстрировать. В комнате на стене у них висела большая рамка с множеством фотографий. Под рамкой стояла стационарная швейная машина. Вовка пододвинул стул к машине, взобрался на нее и стал водить пальцем по фотографиям, показывая, кто есть кто. Но на какое-то мгновение потерял равновесие, полетел вниз и громко стукнулся головой об пол. К моему огромному удивлению на стриженном вовкином затылке тут же выросла шишка, размером и формой похожая на небольшой огурец. Вид растущей шишки и орущего Вовки вызвали у меня приступ истерического смеха. Я понимал, что смеяться нехорошо, но не мог удержаться.
На шум прибежала вовкина мама. Быстро разобравшись в ситуации, она Вовку отшлепала - чтобы не лазил, куда не надо и чтобы так не орал, а меня, все еще хихикающего, раздраженно отвела домой.
Этим наша дружба закончилась. Вовка не мог простить моего смеха, да и мне было как-то неловко к ним идти.
Через дом от Вовки Сигарина жил другой Вовка - Акифьев. Дружбы с ним совсем не вышло. Во-первых, у него была неприятная улыбка - будто он только что увидел, что ты сделал что-то плохое, во-вторых, у него был старший брат Колька, имевший привычку без повода и причины отвешивать малышне (то есть нам) щелбаны.
Следующим кандидатом в друзья был Вовка Малышев, мой ровестник, парень туповатый и флегматичный. Несколько лет спустя он получит странную кличку 'Настя'. С ним мне особенно не повезло. Сначала я заразился от него корью и целую неделю пролежал с температурой в темной комнате - врач сказал, что корь легче переносится в темноте. Затем, выздоровев, начал рассказывать ему при встречах, как я плавал на корабле и даже спускался в скафандре под воду.
Рассказ затянулся на много дней и обрастал все новыми и новыми подробностями. Честно говоря, единственный, виденный мной водоем, была запруда на речке, а первую плоскодонку я увидел лет в четырнадцать, когда поехали ловить рыбу на большое озеро. Какие уж там корабли и скафандры.
Скорее всего, мне было с 'Настей' просто скучно, и таким образом я развлекался. Но однажды он отколол номер, какого я совсем не ожидал. Увидев меня, он вдруг хитро заулыбался и сказал: 'Открой рот - закрой глаза'. Я секунду поколебался, но любопытство у меня всегда брало верх над осторожностью. Я зажмурился, доверчиво широко раскрыл рот, и Вовка сразу же положил туда кусок засохшего куриного дерьма. С дружбой и рассказами о кораблях было покончено навсегда. Особенно обидно стало, когда я пришел домой, нажаловался на Вовку и услышал вместо слов сочувствия дружный смех.
Завершились поиски друзей тем, что я стал членом 'команды'. Командир, Колька Трефилов, был старше меня на три года, остальные члены - на два, но я был с ними равноправным, что было очень приятно и придавало уверенности. Мы стреляли из самодельных луков, воевали с зарослями крапивы, бродили по речке, один раз даже заглянули по очереди в трусики младшей сестренки Вовки Сигарина. Короче, началась настоящая жизнь. Но тут родители достроили собственный дом, и мы переехали.
Улица, на которой стоял наш новый дом, в народе называлась 'Шакаловка', и раньше о ней, точнее, о парнях с этой улицы, была дурная слава. К моменту нашего приезда времена изменились, и моя новая команда, в которой я опять был самый младший, оказалась неожиданно интеллигентная - мы обменивались книгами, обсуждали фильмы и никогда не принимали участия ни в каких драках. Трое из нас потом окончили институты, один - техникум, двое выросли просто честными работящими мужиками и только один, Сашка Лавренькин, шутник и фантазер, стал убийцей. Он убил свою мать. Но это уже другая история.
Весной мы переехали в новый дом, а 1 сентября я должен был пойти в первый класс - момент, которого я ждал больше половины сознательной жизни. Старенькая деревянная начальная школа ?2 стояла через две улицы от нас, в поле, в ста метрах от ближайшего дома.
Неизвестно почему, но этим же летом в школе случился пожар. К первому сентябрю отремонтировать ее, конечно, не успели и под школу срочно переоборудовали общежитие ПТУ. Туда-то и пошел я в первый класс, гордо неся портфель в одной руке и страшно стесняясь букета цветов в другой. С букетами шли только мальчишки-первоклашки или же девченки. Парни взрослее цветы, как полагается мужчинам, презирали. Началось с торжественного митинга. День был солнечный, по-летнему жаркий. Стоять на солнцепеке и слушать, как толстые дяденьки, в мятых под животами брюках, произносят непонятные речи по случаю начала учебного года было нудно и утомительно. Затем нам представили учителей и развели по классам, то есть приспособленным под классы спальным комнатам ПТУ-шной общаги. Крайнее убожество обстановки я тогда еще не осознавал, но все же чувствовал, что тут что-то не так. Как всегда, событие, которого долго ждешь, оказывается скучным, обыденным и неинтересным. Хорошо еще, что в то время не придумали 'Урок мира'.
В одном классе с нами начинал учиться монголоидный мальчик Витя Якут. Был он на четыре года нас старше, но родители рассудили, что ему будет полезно начать ходить в школу, и привели в первый класс. На уроках он, как и все, старательно выводил в тетради палочки и кружочки. Получались они крупные, по одной штуке на страницу, но Витя старался. Девченки Витю жалели, а мальчишки обижали. После уроков хулиган Вовка Базанов говорил нам, что Якут не чувствует боли, и в доказательство с размаху бил портфелем бедного Витю по голове. Витя обиженно хлопал глазками, но попыток защититься не делал.
Недели через три учителя убедили родителей больше Витю не приводить.
К осенним каникулам школьный ремонт закончили, и после каникул я пришел первый раз в настоящую школу. К тому времени учителя уже привыкли, что я свободно читаю, а чтобы и писал так же хорошо, разрешили пользоваться авторучкой. Мои одноклассники таскали чернильницу-непроливайку и ручку с пером ?2. С этого пера иногда падали крупные кляксы Вовка Белянин, на несколько лет прославился тем, что, безуспешно пытаясь вывести одну из них, протер страничку в тетради с домашними заданиями до дыры. Подумав, он вырезал небольшую заплатку, заклеил дырку и сдал тетрадь на проверку.
Этой же осенью учительница четвертого класса, доведенная до отчаяния бестолковостью одного из учеников, заглянула на урок к первоклассникам и взяла меня в свой класс на десять минут. По дороге она сказала мне, что я должен буду показать, как могут читать ученики первого класса. В четвертый класс я вошел уверенной походкой маленького Горбачева. Предложенный незнакомый текст сначала дали прочитать нерадивому ученику. Бедолага пыхтел, кряхтел, старательно складывал из слогов слова, но, если слогов было больше трех, результат никак не хотел получаться.
Затем тот же текст дали мне. Слегка запинаясь от волнения, но свободно и, даже, с выражением я прочитал пару абзацев.
Это была вершина успеха. На меня с завистью смотрели большие мальчишки и с восхищением взрослые и красивые девченки-четвероклассницы.
Здесь, на вершине, я и остановлюсь, чтобы не спеша оглядеться и подумать - по какой стороне и почему я начал спускаться вниз.
Эпилог.
Подростковый период - жестокая дикарская пора. Ценятся в ней только смелость, сила и ловкость. Первого у меня было немного, второго мало, а третьего совсем не было.
Что было? Было данное самому себе слово читать в день не меньше двухсот страниц, для чего приходилось читать ночью с фонариком под одеялом - чтобы родители не увидели. Была мучительная борьба с подростковой гиперсексуальностью. Были романтичные глупые мечты.
И было огромное облегчение, когда к девятому классу я превратился из гадкого утенка - нет, что вы! - в обыкновенного гуся. Длинного, с прищуренным глазом и свисающей до носа челкой.
Наступала лучшая пора моей жизни.
РАЗГОВОР В КУПЕ
- Почему ты говоришь, что это твоя первая любовь? Она была первой девочкой, в которую ты влюбился, или первой женщиной, с которой переспал?
- Ни то, ни другое. Влюблялся я всю сознательную жизнь. Первый раз это случилось, когда мне было четыре года. Я сидел в комнате на полу около печки и, кажется, собирался погрызть у нее угол. Не знаю, почему, но это занятие мне очень нравилось. Все кирпичи на углах уже были обгрызены, закруглились, и грызть дальше было непросто. Приходилось очень неудобно выворачивать шею. Дело усложнялось тем, что одновременно я наблюдал за входной дверью - взрослые моего пристрастия не одобряли и безуспешно пытались с ним бороться. Запрет грызть кирпичи был категоричным, а наказание могло быть строгим.
Дверь внезапно распахнулась, и произошло чудо: в комнату влетела, не вошла, именно влетела, впорхнула девушка необыкновенной красоты в коротком легком платьице. Волны счастья исходили от нее и заполняли окружающее пространство, как аромат дорогих духов. Захваченный этими волнами, я вдруг почувствовал, что люблю ее больше всех на свете.
Про свою любовь я никому не сказал, да и не видел ее потом тоже никогда. Только маленькая фотокарточка, три на четыре, воткнутая кем-то из взрослых в раму зеркала, не давала растаять моим воспоминаниям. От мамы я узнал что девушку зовут Валя, она наша дальняя родственница, только что вышла замуж и забежала об этом рассказать. Три года я мечтал стать на двадцать лет старше и жениться на Вале. Потом пошел в первый класс и увидел второклассницу Альку Сёмину. Никогда не думал, что кто-то может вытеснить воздушный и светлый образ Вали из моего сердца, но это случилось. С Алькой всё было гораздо сложнее - я видел ее каждый день и надо было проявлять внимательность и осторожность, чтобы случайно не столкнуться с ней лицом к лицу, и тогда она точно заметила бы, как я ее люблю. По странной случайности именно она пристегнула мне звездочку во время приема в 'октябряты'. Этот момент, я думал, не переживу. Но время лечит душевные раны, и года через три мне уже не надо было переходить на другую сторону улицы, если она шла навстречу. Достаточно было твердо стиснуть зубы и равнодушно пройти мимо.
В шестом классе я влюбился в Таньку Сидорову из параллельного класса -симпатичную девочку с рано развившимися формами. Она же стала объектом моих первых эротических мечтаний. В восьмом классе я стал ходить на школьные вечера и танцевал там с девочками медленные танцы. Таньку не пригласил ни разу - не набрался смелости. В девятом классе смелости у меня было уже сколько хочешь, но Танька после восьмого ушла в какой-то техникум и на школьные вечера ходить перестала.
Кроме этих трех крупных увлечений было еще с десяток мелких, продолжительностью от одного дня до двух-трех месяцев. Я влюблялся, начинал девочку стесняться, но через какое-то время всё проходило, и уже другая вызывала смятение в моей душе. Кстати, для себя я никогда не использовал выражение 'я влюбился'. Оно казалось мне пустым, легковесным, не отражающим подлинного состояния моих чувств. Вместо этого у меня, так сказать, 'для внутреннего потребления' звучало 'я люблю'. На современный слух фраза 'я ее любил' звучит, как перевод с американского 'я имел с ней секс'. Но в те времена в Советском Союзе секса вообще не было, о чем лет пятнадцать спустя нам сказала по центральному телевидению одна энергичная дама. Да и мои душевные томления далеко не всегда совпадали с телесными желаниями.
История, которую я хочу тебе рассказать, это история первой взаимной любви. По крайней мере, мне показалось, что не только у меня сердце и душа разбились на куски, но и ОНА испытала что-то похожее. Выслушай до конца, а потом скажешь, что ты обо всем этом думаешь.
-Хорошо, начни сначала. Когда ты ее первый раз увидел?
- Сначала я услышал о ней от Витьки Чернова. Он встретил меня новостью, что приехали практикантки-медички, и добавил, что одна из них очень даже ничего. Год назад уже приезжали медички предыдущего выпуска, и мы с Витькой имели у них некоторый успех. Одну я провожал каждый вечер после кино до дома, и потом она позволяла себя поцеловать. Сердцеед Витька целовался даже с двумя. Но мы тогда учились в десятом классе, девушки были на два года нас старше и начинали присматривать себе потенциальных мужей. Так что при первой возможности подруги сменили нас на парней повзрослее. В этом же году мы заканчивали ПТУ, мужиками стали серьезными и расчитывали на что-то большее.
На следующий день я столкнулся в дверях магазина с незнакомой девушкой в модном приталенном пальто с капюшоном. Девушка была симпатичная, и я от неожиданости смутился. Она это заметила, презрительно фыркнула и прошла мимо. Демонстративное движение плечом подчеркнуло, что с ней у меня шансов нет. Этим же вечером я увидел ее в кинотеатре в компании с другой, рыжей Танькой. Таньку мы знали, она окончила 10 классов на год раньше нас и пошла потом в медучилище.
- Смотри, - сказал Витька, - вон та самая, про которую я тебе говорил, вместе с Танькой.
- Не слабо! - оценил я новенькую, - Ну что, берем? Ты рыжую, я другую.
- Нет! - возмутился Витька, - Я первый ее увидел.
Понадобилось минут пять уговоров и обещаний, прежде чем он уступил. Витька - хороший друг. Махнул рукой, вздохнул и сказал:
- Пошли.
Я сделал медовую улыбку и подошел к девушкам.
- Привет, Тань, целый год тебя не видал.
- Привет, - осторожно ответила она мне.
- С подружкой познакомишь? - в темпе продолжил я. Быстрота и натиск были по
моему мнению важнейшие компоненты успеха.
- Знакомьтесь, это Галя, - сказала Танька.
Галя ничего не сказала, но посмотрела на меня со смесью любопытства и презрения. Меня такими взглядами не прошибешь.
- В кино идем? - подключился в разговор Витька. Танька бросила на него быстрый
взгляд, поняла расклад, и Витька ей понравился.
- Идем, - ответила она.
- Мы с тобой сегодня в магазине столкнулись, - сказал я Гале.
- Я помню, - улыбнулась она. Улыбка была немного ехидная, но дружелюбная.
Ситуация, кажется, складывалась благоприятно.
После кино мы с Витькой ловко разъединили подруг - что было непросто: жили они вместе - и пошли парочками. Я болтал какую-то развлекательную чушь, Галя иногда односложно отвечала, а чаще молчала. Я потом узнал, что она вообще говорила всегда очень мало, почему-то стеснялась. Скажет фразу, смущенно усмехнется и замолчит. О том что эта усмешка относится не ко мне, я сообразил месяца через три.
А в тот вечер у калитки я привычным ловким жестом притянул ее к себе и попытался поцеловать. Так же привычно и ловко она увернулась.
- Не хочу, - сказала она, увидев, что я опять несколько растерялся.
- Почему? - спросил я обиженно.
- Потому что не люблю целоваться.
- А что ты любишь? - растерянность у меня прошла, и разговор начал забавлять. Но ответ был совсем неожиданным:
- Пиво! - она быстро повернулась, задела мне по носу капюшоном и ушла.
Ко второму вечеру я готовился основательно - вымыл голову под умывальником, надушился материными духами 'Пиковая дама' и взял свой кассетник 'Весна 303' с любимой кассетой - на одной стороне 'Deep Purple", на другой "Led Zeppelin".
На счет духов ничего сказать не могу, но кассетник я взял напрасно - рок-музыку она слушать отказалась.
Первый раз поцеловались мы на третий вечер, а на четвертый она загнала меня в стыд до последней степени - хитро улыбаясь сказала, что сегодня днем она была в регистратуре поликлиники и видела мою карточку. Карточкой называлась толстая книга, в которую записывались все мои болезни и обращения ко врачу от момента рождения до настоящего времени. Ничего особенного там не было, но ребенком я болел часто, и книга получилась толстая. Я подумал, что лучше всего было бы провалиться сквозь землю.
- Ну что там, все нормально? - спросил я несколько высокомерно.
- Ага, - она опять хихикнула и неожиданно прижалась ко мне.
От счастья у меня перехватило дыхание. Я понял, что игра в любовь и дружбу кончилась - я влюбился.
Следующие полторы недели мы встречались каждый вечер. Был конец марта, днем таял снег, вечером подмораживало. Мы хрустели тонким ледышком на лужах, я болтал без умолку, она говорила мало, смотрела на меня и улыбалась. Два - три раза за вечер мы целовались. Свою первую неудачную попытку я не забыл и старался не пережимать в этом направлении. Впрочем, пивом я ее тоже ни разу не угостил.
Через две недели мы расставались на месяц - заканчивалась первая половина практики. В начале мая она должна была приехать еще на две недели.
Бабушка, у которой Галя и Танька снимали комнату, держала постоянного квартиранта - шофера Мишку. Был он с того же села, что и Галя, но после армии остался в райцентре, работал в 'Сельхозтехнике' на самосвале и приглядывал себе невесту. К сожалению с невестой получалась задержка. Причин, на мой взгляд, было две. Первая - внешность. Невысокий, коренастый, с широким плоским лицом и кривыми ногами - ну совсем не Ален Делон. Вторая - у него не было лихости и наглости, он был 'дерёвня'.
Так вот, дня за два до нашего первого расставания, загадочно улыбаясь, Галя говорит мне:
- Ты знаешь, Мишка мне вчера в любви признался и предложил выйти за него замуж.
- Бедный Мишка, - ответил я.
В галиных глазах появилось разочарование.
- А еще он сказал, что ты - бабник, меняешь подруг каждый месяц и, как я уеду,
сразу себе еще кого-нибудь найдешь.
- Ах негодяй! - сказал я притворным голосом и рассмеялся. Зла на Мишку у меня не
было. Приятно побеждать, не прилагая усилий. Но Галя глядела на меня, дожидаясь чего-то другого.
- Чушь всё это, что он тебе сказал - попытался я ее успокоить, - никто мне больше не
нужен, и никого я не буду искать.
Но она ждала каких-то других слов. Каких? Не знаю. Может быть, признания в любви, а может, как от Мишки - предложения выйти за меня замуж.
- Как, ты до сих пор не признался ей в любви?
Я вообще ей в этом никогда не признался. Помнишь, как в детстве, я прятался от нравившейся мне девочки? Так и сейчас, чем сильнее становились мои чувства, тем труднее было об этом говорить. Один раз я попытался передать ей инициативу и спросил, шепнув нежно в ушко:
- Скажи, а как ты ко мне относишься?
Она отстранилась от меня, посмотрела, широко распахнув глаза, и сказала с непонятной тоской в голосе: 'Ты что, сам не видишь?'.
На следующий день после ее отъезда я написал ей первое письмо и попросил прислать фотокарточку. Она прислала, маленькую, формата в полоткрытки, и четырехлетней давности. Настойчивые просьбы сфотографироваться и прислать мне настоящую фотографию, а не из периода позднего детства, успехом не увенчались. Больше я ничего не получил.
- Так покажи хоть эту!
К сожалению, я ее не сохранил. Произошло вот что. Летом, после удачно сданного последнего вступительного экзамена в политех, я зашел в магазин марочных вин и выпил двести грамм 'Букета Молдавии'. Окрыленный вином и успехом, я неожиданно столкнулся с парнем из нашего села, имевшем странную кличку 'Касенька'. Кличку эту он получил совсем маленьким, когда взрослые спрашивали, сюсюкая:
- А как тебя зовут?
- Красильников! - гордо отвечал малыш, а вслух получалось 'Касенька!'.
- Привет, Сергей! - я принципиально не называю людей по кличкам или прозвищам.
- Привет, - он обрадовался, увидев знакомое лицо в чужом городе, - Ты что здесь делаешь?
- В институт поступил, вот отмечаю.
- Значит, в городе будешь жить, - сказал он завистливо.
- Ага! - гордо подтвердил я.
- Подружку тоже новую заведешь? - почему-то спросил он.
- Заведу, - сказал я пьяным голосом. Потом вспомнил про галину фотокарточку, которую носил всегда с собой, достал ее и добавил
- А с этой у меня всё!
- Дай посмотреть, -спросил Касенька. - Ух ты, какая красивая! Если у тебя с ней всё, можно, я фотокарточку себе оставлю?
'Зачем ему фотокарточка незнакомой девушки?' - с недоумением подумал я, а вслух небрежно сказал:
- Бери!
- Ну скажи хоть, как она выглядела!
Потрясающе! Невысокая, - мода на длинных 'моделей' до нас еще тогда не дошла, и девушки, длиннее метра семидесяти, стеснялись и сутулились. Хрупкого сложения - узкие плечи, тонкая талия, изящные кисти рук, красивые ногти. Форме ногтей я свегда придавал очень важное значение. По ним видно 'породу'. Длинные, как-то даже нестествено прямые ноги. Никаких тебе коленок шишками или икр бутылками. Пожалуй, ноги - это первое, что бросалось в глаза и выделяло ее из массы еще до того, как ты увидел ее лицо. У нее были гладкие каштановые волосы до плеч, и больше всего она была похожа на актрису Анастасию Вертинскую. Только глаза больше и без того сумасшедшего блеска, который виден на фотографиях Вертинской. Но один дефект всё же был в ее внешности - у верхнего переднего зуба была небольшая щербинка, нарушающая ровную линию. Это сразу бросалось в глаза, стоило ей начать говорить или просто улыбнуться, но странным образом ни сколько не портило внешность, а, наоборот, говоря языком прошлого века, гасило отталкивающее совершенство красоты.
- Ладно ладно, остановись. Расскажи лучше, что дальше было.
- Да, извини, меня не туда повело. Так вот, через неделю после ее отъезда ко мне в кинотеатре подошел Мишка.
- Ты как, с Галькой-то не бросил?- спросил он.
- Не бросил, - не очень дружелюбно ответил я. Говорить на эту тему с кем бы то ни было, а особенно, с Мишкой, у меня желания не было.
- Женись на ней, - продолжил он заговорщическим голосом. - Девка она красивая. Я ей не нравлюсь, а тебя она любит. Знаешь, отец у нее лесник, денег - прорва. Он по пьянке хвалился: ' Как Галька замуж выйдет, я ей с зятем 'Жигули' куплю!'
Я молча пожал плечами и пошел занимать очередь в кассу, за билетами. В моих планах было отвертеться, или, как сейчас говорят, 'закосить' от армии и поступить в политех. Жениться, а тем более, столь странным образом получить 'Жигули' я не собирался. И вообще, социальный статус или материальное благосостояние родителей моих подружек меня ни когда не интересовали. Мишка был практичнее. Через год он женился на бабе, работавшей заведующей аптекой и уже лет десять твердо ходившей в старых девах. Я как-то поспорил с Витькой на бутылку, что эта 'крышка от гроба' (ее Витька так называл) замуж никогда не выйдет, да, к тому же, у нее характер, как у ведьмы. Витька со мной не соглашался и рассудительно отвечал:
- Всё может быть.
Вскоре после свадьбы Мишка купил ижевский 'Москвич' и важно проезжал мимо нас, аккуратно объезжая рытвины на дорогах.
Проспоренную бутылку отдать мне не пришлось. В отличие от меня Витька не сумел 'закосить' и загремел в армию. Вернулся через два года он совсем другим человеком. Веселый характер его исчез навсегда. На небольшой гулянке, собранной его родителями по случаю возвращения из армии - отслужил! - он сидел грустный и задумчиво ел чайной ложкой сливочное масло из масленки. Видимо, в армии не хватало в пище жиров. Друзьями с ним мы больше не были.
Извини, я опять отвлекся. Так вот, за тот месяц, что мы с Галей не виделись, я отправил ей четыре письма и получил четыре ответа, написанные крупным аккуратным почерком прилежной ученицы. Я мог бы писать каждый день, но почему-то стеснялся. Мне казалось, что это будет излишне бурной демонстрацией чувств.
Долгожданная встреча прошла напряженно. Галя смотрела на меня с непонятной обидой, попытки поймать с ней контакт, как-то сблизиться, окончились ничем.
Весь следующий день я пытался сообразить, в чем причина, но так ничего и не придумал.
В тот же вечер Галя не захотела идти в кино. Мы сели в палисаднике на скамеечку подышать чистым весенним воздухом. От аромата сирени у меня кружилась голова. Неожиданно Галя начала говорить. Я не хочу приводить здесь слова, которые она сказала, но всё было неправда и очень обидно. Она умышленно меня оскорбляла. Я сидел молча, слушал и думал, что ответить. В голову ничего не шло. Тогда я подождал, когда она замолчит, левой рукой, которой всё ещё обнимал ее за плечи, слегка отвел от себя, а правой влепил несильную пощечину. От неожиданности она ахнула, распрямила спину и стала медленно вставать. Я удержал ее и грубо сказал:
- Сиди, а то еще получишь.
Она села.
- Посиди и подумай, может, поймешь, чего ты мне наговорила, - сказал я с обидой.
Она промолчала. Минут двадцать мы сидели молча, потом я не выдержал и сказал:
- Иди домой, ничего ты не поняла.
Следующую неделю я видел ее каждый вечер в фойе кинотеатра, но не подходил. Она тоже не делала попыток сближения, только смотрела на меня каким-то обжигающим взглядом.
В субботу вечером я после кино не пошел, как обычно, на танцы, а решил покататься на мотоцикле. Медленно, на первой скорости, я ехал вдоль тротуара, высматривая знакомых. Наконец я увидел тех, кого искал. Галя с Танькой шли медленной прогулочной походкой. Я забыл сказать, что Витька сбежал от Таньки к середине второй недели, и Танька снова была девушкой в свободном поиске.
- Привет, Тань, - привычно подрулил я к ней, - поехали на мотоцикле кататься.