Воробьев Алексей Валерьевич : другие произведения.

Вместо книжек, часть 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В начале этого года я завёл канал в телеграмме, в который обещал себе каждый день писать по маленькой, в пару предложений, сказке. Сказками они называются довольно условно, потому что ходы встречаются как сказочные, так и нет, но называть их так мне нравится больше, чем скетчами. Это - первая часть моего эксперимента, первые сто.
  Сказка номер два.
  После того, как Ёж растерял половину своих иголок в схватке с наглым мухомором, он поначалу расстроился, и расстраивался долго, и так бы и ходил расстроенным до сих пор, если бы в один день просто не перестал грустить, и ничто на это не повлияло.
  
  
  Сказка номер три, написанная заранее.
  А уж после того, как Яблоко скатилось на пол и укатилось за холодильник, вздохнулось всем легче. Яблоко поглядывало из-под холодильника с любовью, а настенные часы стали бить вовремя, как и прежде.
  
  
  Сказка номер четыре, с запозданием.
  Кролик поторопился выглянуть в окно, но следов лыж Ежа уже почти не было видно, как и следов лап. Перед домом раскинулось нетронутое снежное поле. Посмотрев на него, Кролик подумал, что как будто весь мир сейчас родился заново.
  
  
  Сказка пятая, полуночная.
  И только во вновь приближающихся звуках затаивший дыхание, допустим, Георгий, услышал что-то знакомое и радостное, тёплое, но вместе с тем и пугающее. Наступал день.
  
  
  Сказка шестая, которую я не должен сейчас писать.
  Сквозь стиснутые зубы проглядывался свет.
  
  
  Сказка номер семь, заключительная для Ежа.
  И когда съехали от Ежа все, включая последнюю Кукушку, он остался один в своей тесной и пустой скорлупе. Потолок всё ещё был украшен разноцветными лентами, а окна лиловыми свечами и брызгами воска.
  
  
  Сказка номер восемь, на одном дыхании.
  Делая очередной круг по маленькой комнате, Митя заметил, что звуки, хоть и стали тише, больше не пробиваются как сквозь одеяло, а через пол босыми ногами чувствуется земля восемью этажами ниже, с мелкими камушками и пробивающимися сквозь последний снег цветами.
  
  
  Сказка номер девять, тссс.
  Осторожно наступая на ветки и стараясь не издавать звуков, К. подошёл к двери и дотронулся до ручки. Ручка громко заорала и К. от неожиданности проснулся, но быстро уснул обратно. Из распахнутой двери в лицо дул прохладный ветерок.
  
  
  Сказка номер десять.
  Виолончель нетерпеливо щёлкала смычком, поглядывая в другой конец зала, где на постаменте стоял чёрный кувшин. Кувшин был красив. Его пояс огибала золотая полоса, похожая на ленту, и такая же овивала его горло.
  
  
  Сказка номер одиннадцать.
  Теперь там осталась лежать только газета, раскинувшаяся со словами "Беседа с другими привела к..." на одной из страниц. Митя продолжал сидеть, не двигаясь, и смотрел, как по пустым сидениям проезжают тени фонарей.
  
  
  Сказка двенадцать.
  Тихо было уже давно, а вот запахи появились как будто недавно. Казалось, что они вползали в зал по деревянному полу так же вкрадчиво, как дети, играющие в ниндзя, и тут же заполняли собой всё вокруг.
  
  
  Сказка номер тринадцать, с плагиатом.
  Воздух носился из стороны в сторону, и старая дверь то распахивалась, то схлопывалась будто бы резко, но при этом совершенно бесшумно. Я следил за движением двери и больше ни одной мысли не было у меня в голове.
  
  
  Сказка номер четырнадцать, из метро.
  В случавшемся не было системы, но была закономерность - случившись один раз, оно неизменно хотело повториться снова; случившись дважды, оно не повторялось никогда.
  
  
  Сказка номер пятнадцать, которая даётся с трудом.
  В остальном, как и обычно, с половины первого теперь разрешалось бить кулаком в стол. В ряде особых случаев время могло продлеваться на 15 минут, что неизменно коррелировало с размером налоговых выплат в пользу последних.
  
  
  Сказка номер шестнадцать.
  Новый костюм сел настолько туго, что у Славы закружилась голова, перехватило дыхание и ему на миг показалось, что он влюблён.
  
  
  Сказка номер семнадцать, не очень длинная.
  Петр Васильевич приоткрыл глаза, чихнул и довольно застрекотал носом.
  
  
  Сказка номер восемнадцать, вымученная.
  Мокрые волосы то прилипали к лицу, то взвивались над головой, а от быстрого бега сводило скулы и стучало в висках. Впереди всё так же не было ничего, но теперь, наконец-то, ничего не было и позади.
  
  
  Сказка без номера
  Постель заглотила тело и аппетитно хрустнула.
  
  
  Сказка номер двадцать, в виде черновика.
  В пустом зале голос разгрызал воздух.
  ✔️ Носившийся в пустом зале голос разгрызал воздух
  Громкий голос разгрызал воздух в полупустом зале
  Резкий голос разгрызал полупустой светлый зал.
  Высокий кричащий голос разгрызал полупустой светлый зал.
  Кричащий голос разгрызал полупустой зал. (но плохой ритм, сбивается на слове "полупустой")
  Кричащий голос разгрызал звенящий зал (но без ий!)
  Кричащий голос разгрызал гулкий зал
  Гулкий голос разгрызал звенящий зал
  Зал-зал, бля
  Крикливый голос разгрызал в
  гирляндах бывший прежде зал
  
  
  Сказка номер двадцать один.
  Одному человеку сказали перестать метаться и его замело в сугроб. Другому человеку сказали шевелиться почаще, а потом пригляделись, а это всё тот же в сугробе.
  А третьему посоветовали лишний раз не умничать и закрывать рот, когда смотришь кому-то в глаза.
  
  
  Сказка номер двадцать два, которую Лена уже видела.
  Лиса задумчиво бродила, отшатываясь от одного дерева к другому, и стараясь попадать в ритм играющей в наушниках музыки.
  
  
  Сказка двадцать три.
  То лето было жарким и с частыми дождями, а дорога домой шла через лес. Посередине леса было огромное поле, и с ним была странная особенность - обходил ли ты его вдоль или шёл напрямик, это почему-то никак не влияло на общее время пути. Зато в первом случае можно было хлопать ладошкой по стволам придорожных деревьев, или стучать по ним палкой, а особенно радостно это было делать на велосипеде.
  
  
  Сказка номер двадцать четыре.
  Перестав жаться к зубам, Язык осмелел и даже прищёлкнул по нагловато выпирающим передним, но это получилось настолько громко, что, смутившись, Язык быстро спрятался обратно.
  
  
  Сказка номер двадцать пять.
  Дождь в очередной раз шёл уже несколько недель и бил с силой сразу со всех сторон: и в спину, и откуда-то сбоку, и в лицо, и как будто прицельно по заднице. Что прикрывать самодельным и без того не очень спасающим зонтом в первую очередь было не понятно. Казалось, стоит потерять бдительность, и дождь повалит тебя на стальные прутья под ногами забьет до смерти.
  
  
  Сказка номер двадцать шесть.
  Меланхолически потянувшись, механический пёс прижал лапой пробегающего мимо жука к паркету, улёгся рядом и принялся его рассматривать. Но жук больше не шевелился, и никакого нового движения вокруг тоже не предвиделось.
  День продолжал тянуться все так же скучно, солнечно и пыльно.
  
  
  Сказка номер двадцать семь.
  Ёжик сидел и считал дни до момента, когда перестанет быть грустно. Когда же именно должно перестать быть грустно, Ёжик не знал, но думал, что это должно случиться так же резко, как автомобильная авария, или весна, или сахарная вата, которая каждый раз нарастала пушистым комом из ниоткуда абсолютно внезапно, и терпеливо вычёркивал дни в календаре.
  
  
  Сказка номер двадцать восемь про свинью, про ветер, который не устраивал сквозняков, потому что не любил заходить в помещения, про откинувшуюся назад спинку стула, уставшую держаться прямо, про каштаны, соловьёв, море, дурака, тазики с укропом, четыре камня, один из которых с пятнышком, а также про лето, трамваи и их водителей.
  
  
  Сказка номер двадцать девять.
  Павел Петрович осторожно подул в дверной глазок и, поморщившись, прижал лицо к двери. Лестничная клетка была пуста, окно открыто, а в луче фонаря носилась пыль. Павел Петрович вздохнул, отодвинул лицо от глазка и на всякий случай повернул ручку замка на ещё один оборот. За дверью снова раздался глухой удар.
  
  
  Сказка номер тридцать, взрослая.
  Ласковый нос потерялся и рассеянно тыкался во что ни попадя, пока наконец не уткнулся в чей-то тёплый бок, там и уснул.
  
  
  Сказка тридцать один.
  И он вдруг понял, что он для неё и не друг, и не мужчина, и не близкий даже человек, и вообще не человек, а просто ситуация, нелепая ситуация в жизни. Он вдруг очень остро почувствовал, что он не человек, а ситуация. Он понял, что попытаться что-то объяснить уже нельзя, и ничего нельзя, потому что он ситуация и он уже прошёл. Он вдруг очень ясно ощутил себя пройденным и пустым. Он ощутил себя несуществующим. Он подумал, что даже если будет прыгать перед ней, кричать и махать руками, этого не будет видно и слышно, потому что теперь он существует в какой-то другой реальности, а в этой реальности он пройден и выключен из поля зрения. И внезапно эта мысль его очень рассмешила. Он начал смеяться и пустота тоже ему понравилась. То есть, кажется, что понравилась, потому что не успел он её осмыслить, как просто свернулся в точку. Со стороны это выглядело, как фотомонтаж, такой нелепый фотомонтаж из старых фильмов без компьютерных эффектов и какой-то графики, просто был человек и не стало. Может показаться, что это какая-то надуманная ситуация и на самом деле всё было не так, но, к сожалению, больше мы об этом ничего не сможем узнать.
  
  
  История без номера, про человека в ящике.
  На этот раз речь пойдёт о человеке в ящике. Был ли человек заперт в ящике, или человек сам был ящиком, в истории не указано. История звучит так. Человек был в ящике, пока не перестал там быть.
  Ощутив себя персонажем, а точнее сделав персонажа в виде себя, можно извлечь своё состояние в персонажа, и от его лица рассказать историю.
  Я марионетка самого себя, автор своих слов и мыслей, которые вынужден произносить или не произносить, думать или отвергать, принимать или отталкивать, а на самом деле я не мои слова и не мои мысли, я аватар и носитель своего духа, и носитель, и носимый, и носящийся, а мой дух аватар чего-то другого, ещё большего, и вся эта цепь ведёт к тому, что я пишу это всё как персонаж, как персонаж самого себя, исполнитель роли самого себя, в то время как настоящий я не мой персонаж, не мои мысли, не мой текст и не мои слова, это слова и мысли моего персонажа, переданные мной для него, и он говорит через меня, то есть это я говорю через себя самого как через персонажа, а на самом деле мой персонаж это не я, не мои мысли и не мои слова.
  
  
  Сказка номер тридцать два.
  Удав, сосредоточенно пыхтя и закусив язык, завязывался в узел. Завязавшись, он утомленно упал в пыль, перекатился на спину и замер, глядя вверх.
  Сидящая наверху в ветвях пухлая птица нечаянно столкнулась с ним взглядом, икнула и поспешила улететь.
  
  
  Сказка номер тридцать три, буквальная.
  Другой же человек думал о том, что он черновик, и что на нем отрабатываются приёмы, которые позже попадут в какое-то более уважаемое издание. Хотя чаще ему казалось, что его открывают только для того, чтобы порисовать на полях.
  
  
  34, метафорическая.
  Третий же вообще еле шёл, потому что всё время держался за всё, что попадалось под руку. Отрывался он только с силой и болью, и нередко жаловался за чаем, что идти вообще довольно болезненное занятие.
  Ещё бы, столько жрать, думал я и открывал перед ним очередную пачку печенья.
  
  
  Сказка номер тридцать пять.
  Несмотря на то, что беспорядок духовный никогда не грозил перейти в беспорядок физический, Б. всё время чувствовал к этому предпосылки и старался следить за домом с особым рвением, то и дела расставляя вещи по местам. Если какие-то вещи уже стояли там, где им и полагалось стоять, Б. слегка касался их рукой, будто бы убеждаясь в их материальности.
  
  
  Сказка номер тридцать шесть.
  - Чем больше вы будете говорить, - голос раздавался сквозь шум, а в глазах было по-прежнему ватно, - тем активнее мозг будет искать пути к восстановлению.
  Дальше голос сливался с музыкой и ватой перед глазами, превращаясь в размытые цветные пятна, которые то пели флейтой, то носились вразнобой, то врывались в легкие свежим зимним воздухом.
  
  
  Сказка номер тридцать семь.
  Сова слушала драмчик, оглушая весь ночной лес. Зайцы засовывали уши в рот, чтобы уснуть, а полевые мыши бегали с вечно красными глазами, но никто не говорил ей ни слова - Сова была старая и глуховатая, и в лесу её очень уважали.
  
  
  Сказка номер тридцать восемь.
  А одна заброшенная дорога как-то подумала, что она не только дорога, а ещё и путь. Заросше раскинувшись под ногами, как вокзальный пьяница, дорога думала о своём предназначении вести людей. Может быть, как дорога я никуда и не веду, рассказывала она редким прохожим, но вы можете пройти меня как путь. Вслух прохожие отвечали редко и лишь торопились ускорить шаг.
  
  
  Сказка номер тридцать девять.
  Продолжая рассказывать про тех, кто что-то понял. На этот раз человек с большим носом разглядывал отражение в зеркале так, как будто видел себя впервые, и вдруг понял, что он - носящийся человек! И так ему стало смешно от этого каламбура, что он стал хохотать в голос, а потом поднял свой большой нос повыше и уснул с радостью в сердце.
  
  
  Сказка номер сорок.
  Старый Лис лежал в груде жухлых листьев и смотрел вверх. Вверху были звезды, от звёзд исходил покой. Внутри же Лиса жила тревога. Тревога смолкала редко и Лис лежал, закинув лапы за голову, и думал, что там, где тревога изнутри сталкивается с покоем снаружи, и образуется он, Лис. И, если бы расклад был другой, его бы, Лиса, и вовсе не было. Интересно, думал он, как бы это было, наверняка ведь тоже неплохо.
  
  
  Сказка номер сорок один.
  Медведь сидел в сугробе, обхватив колени и полуприкрыв глаза. Ему нравилось, что все думали, будто он спит, это давало ему время побыть наедине с собой. Иногда, слыша проходящие мимо шаги, он замирал и старался не дышать, и довольно хихикал себе под нос, когда они удалялись. Весны Медведь ждал с той же тоской, с какой дети ждут первого сентября, и старался оттянуть этот момент и как следует насладиться последними днями отдыха.
  
  
  Сказка номер сорок два, которую можно читать вслух.
  Фёдор Степанович однажды услышал, что мир все время расширяется. Он смотрел видео в интернете и там присутствовали слова вселенная, взрыв и что-то такое ещё, и оказалось, что этот взрыв не прошёл, а продолжается до сих пор, его последствия продолжаются до сих пор и всё разлетается в разные стороны на огромной скорости. А сами мы буквально летим в этом взрыве, и мы в этом взрыве родились, растём и умрём тоже посреди этого взрыва и в движении, потому что взрыв был давно, а то, что происходит сейчас, это его последствия. Там было и про то, что звёзды удаляются от нас и когда-нибудь люди перестанут видеть их в небе, потому что до звёзд будет очень далеко, но даже это было не самым грустным. Там было ещё много такой научно-популярной болтовни, которая привлекает зрителей, и Фёдор Степанович заворожённо смотрел, как на компьютерной модели удаляются друг от друга звезды, и как несутся другие космические тела, и никогда не останавливаются. И то, что всё отдаляется друг от друга, его очень задело. Он вдруг стал думать об этом всё время. Он думал и о звёздах, и о том, что люди тоже постоянно удаляются друг от друга, на самом деле отдаляются чаще, чем сближаются, и особенно с возрастом, особенно чем ты старше, тем всё от тебя дальше. В детстве казалось, что всё от тебя далеко, потому что ты маленький, а всё большое, а может быть, всё перестаёт быть большим не потому, что ты вырастаешь, а потому что оно отдаляется и становится меньше, и чем дальше тем сложнее разглядеть. И самые близкие, с кем вы сталкивались когда-то, со временем могут стать такими, что вы и не пересечётесь больше, и воспоминания тоже становятся далёкими и их бывает трудно догнать, и даже щели между зубами и те становятся больше, и непонятно, куда всё это увеличивается и к чему ведёт. Федору Степановичу остро захотелось найти причину, чтобы всё было не просто так, чтобы не просто так всё отдалялось, чтобы не просто так отдалялись люди, чтобы не просто так наступала эта пустота, этот космос и этот полет через космос после взрыва, с которого всё началось, но он не находил никаких причин, он не находил никаких причин кроме собственно взрыва, и думал, что большой взрыв виноват во всём, в том, что всё так чертовски одиноко, хотя ему даже не было одиноко, он вообще особенно никогда не чувствовал себя одиноким, а тут вдруг почувствовал. Тут, здесь и сейчас, он думал про взрыв и про то, как он на самом деле одинок, и как одиноки все вокруг, даже если не понимают этого. И дальше ведь будет просто какая-то пустота, и это будет такая пустота, что не будет видно даже звёзд. То есть будет просто пустое и чёрное небо, в котором не будет видно ничего. А до этого, то есть до взрыва, с которого все началось, всё очевидно было плотно, так плотно, что ничего не могло существовать в этой плотности, и именно из-за этого и произошёл взрыв. А сейчас тот самый идеальный момент, если можно так сказать, разреженности, тот самый идеальный момент твой разреженности всего, что можно существовать и даже жить, и видеть звёзды, и ещё пытаться держаться друг за друга и стараться не отдаляться, и стараться не терять друг друга, и, несмотря на то, что всё отдаляется друг от друга и что это самый первый закон жизни после взрыва, то есть просто жизни, потому что до взрыва не было никакой жизни, в общем, несмотря на всё это это, продолжать надеяться, что в конце концов у нас всех получится не потерять друг друга.
  
  
  Сказка номер сорок три.
  После того, как с неба с воплем упали несколько яблок, шишка, горсть смородины и белка, валяющийся под небом возле дерева Удав наконец-то проснулся. Он тяжело оторвал голову от земли и, не мигая, уставился на Белку. На щеке у Удава были след от веточки и чуть-чуть травы. Белка бросила на него негодующий взгляд, схватила в охапку свои пожитки и молниеносно ринулась в сторону, оттоптав Удаву хвост. Удав вздохнул и сонно потянулся, словно решая, стоит ли реагировать на такую дерзость сейчас, или стоило отреагировать ещё в прошлый раз, но так и остался лежать в неестественно вытянутом положении, и через несколько мгновений снова засопел.
  
  
  Сказка номер сорок четыре, подсмотренная.
  Они сидели и молча смотрели друг на друга в тишине кухни. За окном постепенно темнело, и лица растворялись в темноте, но никто не вставал, чтобы зажечь свет. Они продолжали сидеть, не говоря ни слова и глядя в темноту лиц друг друга.
  
  
  Сказка номер сорок пять.
  Юный жёлтый одуванчик как-то понял, что он - часть космоса. Не часть пригорка, и даже не часть леса, а куда глобальнее. Я космос, думал одуванчик и размахивал листьями. Ему захотелось поделиться этой мыслью с кем-то, но вслед последовало новое открытие - как бы он ни старался, он не мог ни сдвинуться с места, ни что-либо закричать, даже от радости. Обидно быть космосом, но вместе с тем не иметь возможности сдвинуться с места, подумал одуванчик. И, пока он осознавал эту ужасную несправедливость, порыв ветра разнёс его, уже внезапно взрослого и распушенного, по всему лесу.
  
  
  Сказка номер сорок шесть.
  Было нетрудно ничего не слышать вокруг. Стоило обхватить подушку руками и обернуть её вокруг головы, как исчезали и скрип старого паркета, и лай невозможно мелкой собаки наверху, смешанный со звуками расстроенного фортепиано, и уж тем более ход настенных часов, еле слышимый, но с годами ставший восприниматься с особенной отчетливостью и, казалось, звучащий поверх и половиц, и собак, и музыки.
  Но, едва утихал последний отзвук внешнего мира, прорезались голоса внутреннего, и не слышать их было куда труднее, а слышать ещё более невыносимо.
  
  
  Сказка номер сорок семь.
  Николай Эдуардович не мог уснуть. Он ворочался и думал, что он это образ. То есть просто образ. Как карта какой-то местности, на которой эта местность нарисована, но при этом карта этой местностью не является. И это было и не то что бы вообще ничего, но все-таки меньше, чем он предполагал о себе раньше. Он лежал и думал, что, стало быть, он образ, и он карта, а не местность, и что где-то есть сама местность, которая он, а не его образ, и что он должен делать, пытаться ли найти себя, если так можно выразиться, или кого-то другого, или так задумано природой, чтобы этого не знать и тосковать по себе настоящему, который наверняка есть где-то и который является тобой, но и не является одновременно с этим. Думая об этом, Николай Эдуардович наконец-то проваливался в сон и мысли его путались. Чувствуя, что наконец-то засыпает, Николай Эдуардович решил, что подумает об этом завтра со свежей головой, и там уж решит, как ему следует поступить. Но, проснувшись на следующий день, он не вспомнил ничего из того, о чём думал вчера. Из вчерашнего дня оставалось только едва уловимое чувство тоски.
  
  
  Сказка номер сорок восемь.
  Солнце пыталось пробиться сквозь закрытые веки, и в зажмуренных глазах один за другим расплывались красные круги. Уступать солнцу и открывать глаза не хотелось; это был вызов порядку вещей, космосу, вселенной, мирозданию и всем чертям этого мира, которые придумали вставать с первыми лучами солнца. Б. представил, что он противостоит своему раннему пробуждению как гордый и могучий герой древнегреческих мифов. Гордые герои древнегреческих мифов никогда не отступали и никогда не сдавались, хотя и могли отважно умереть, обязательно глядя при этом смерти прямо в глаза. С мыслью об этом он зажмурился ещё сильнее и, мысленно встав в боевую позу и вознеся над головой страшный меч, грозно нахмурился сквозь последние остатки сна своего великому противостоянию.
  
  
  А теперь стих!
  Конь Оболонь наклоны коленом колол,
  Колени хрустели, наклоны гудели,
  Конь фырчал, не переставал.
  Раз наклон, два наклон,
  В голове звон, в коленях стон, в сердце укол.
  Ну как же наклон-то оть коленями наколоть?
  Наклон колени клином наколет сам,
  А сам наклон не расколет никакой Оболонь конь.
  
  
  Сказка номер сорок девять.
  Пальцы цеплялись за трос, тело шумно обносили ветер и брызги. В какой-то момент уши заложило особенно сильно, и из глубины тела внезапно прорезался звук. Звук резонировал по всему телу, он был сильным, тёплым и каким-то очень, очень наполненным. Казалось, что он звучал всегда, просто раньше до него почему-то совсем не было дела, раньше всегда было что-то более важное, а сейчас он зазвучал так сильно и ясно, что не замечать его было невозможно. Вскоре вдалеке появился маяк, и мир вокруг приготовился стать немного светлее.
  
  
  Сказка номер пятьдесят, написанная чуть ранее.
  Как только К. закрывал глаза, голос в голове начинал истошно орать. К. открывал глаза и вращал ими по комнате, пока не уставал. Потом глаза закрывались сами собой и голос начинал орать снова. Голос раздавался в голове и волнами разносился по всему телу. На пятый или шестой раз голос заорал откуда-то из левой ноги. К. решил, что это ещё куда ни шло, и вымученно провалился в сон.
  
  
  Сказка номер пятьдесят один, написанная вслед за предыдущей.
  Серафима вращала чувствами, как жалами, по комнате, желая плеснуть кому-нибудь в лицо то ли гнев, то ли отчаяние, то ли подступающий голод, то ли нерастраченную любовь. Сидящий рядом мужчина в пиджаке сказал: "Слово "вращать" было вчера" и захохотал, хрюкая не стесняясь. Серафима не поняла, что он имеет ввиду, но на всякий случай потупила лицо в колени.
  
  
  Пятьдесят два.
  Г. наконец-то прорвало. Он чувствовал себя то ли прохудившейся трубой, то ли снегом под первым по-настоящему весенним солнцем, то ли опьяневшим соловьем, который давно не пел. От этого всего у Г. закружилась голова и он принялся бегать вокруг ближайшего дома, чтобы подчинить своё тело обратно себе. Тело не слушалось, оно пело, протекало, расцветало, злилось, радовалось, любило и пульсировало. Переполняемый эмоциями Г., переживая одно внутреннее потрясение за другим, продолжать бежать, это не помогало, но он не знал, как с этим справиться иначе, и поэтому делал то, что умел.
  
  
  Сказка номер пятьдесят три.
  За окном рвала метель. Молчаливый рот прижался к окну и смотрел на заносимый город. Из-под толщи снега всё ещё были видны макушки людей, которые, несмотря на погоду, поспешили куда-то по своим делам и теперь застряли под снегом на века. Но скоро скрылись из виду и они, а вслед за ними исчезли верхушки деревьев и церквей. Город накрывала весна.
  
  
  Сказка номер пятьдесят четыре.
  В стену прилетали камни. Они оставляли едва заметные и незаметные вовсе в свете тусклых фонарей сколы, ударяясь о стену почти неслышимо. Удары были похожи на капли воды, которые капают на бетон в каком-то большом и пустом, гулком помещении: каждый удар имел своё короткое, но певучее эхо, которое еле слышно разносилось по воздуху и тут же в нём растворялось. Тишина висела в воздухе уже не менее получаса, но было понятно, что бесконечно это длиться не сможет.
  
  
  Сказка номер пятьдесят пять.
  Сова закрыла глаза, слегка покачнувшись на ветке, и прислушалась к тому, сколько всего живого в ней осталось: мысли носились почти с юношеской бодростью, перья дерзко топорщились, а живот уже хоть и не был полон чувств, какие-то свежесть и жажда жизни в нем все ещё жили. Проведя еженочный ритуал, Сова медленно открыла глаза, осторожно хрустнула шеей и, широко расправив крылья, внимательно всмотрелась в темноту.
  
  
  Сказка номер пятьдесят шесть, выдуманная со слов Кати.
  Посреди площади, у фонтана стоял человек с плакатом, ну как с плакатом, с картонкой, но с большой, и на картонке было выведено крупно: "Людей с тюльпанами необходимо обнимать!". Человек переминался с ноги на ногу, стоял твёрдо, смотрел чётко и цеплялся взглядом, смотрел с вызовом, претензией и улыбкой, будто это важнейшее из всего, что сейчас нужно знать. Пройти мимо было так же сложно, как и выдержать его взгляд, встретившись ненароком с ним глазами. Его затылок и спина были мокрыми от фонтана, ветер трепал волосы, но он стоял и нёс своё послание с настойчивостью, смирением и страстью.
  
  
  Сказка номер пятьдесят семь.
  В то время как спутанные чувства были легки и стремились куда-то наверх, язык и ноги камнями тянуло к земле. Казалось, воздух потяжелел тоже и оседает в легких мешками с мокрым песком. Лицо охватил жар, и выдавить из себя хотя бы ещё одно слово казалось совсем невозможным.
  
  
  Сказка номер пятьдесят восемь.
  Николай Петрович всегда смотрел правде в глаза и мог признавать самые трудные для принятия вещи. Когда ему с утра хотелось не вставать, а лежать, зажмурившись, до следующего дня, уткнувшись ртом в подушку, Николай Петрович знал, что это - любовь. Когда же с самого утра Николай Петрович выпархивал из дома и порхал весь день, окутывая теплом последние нерастаявшие островки снега, он знал, что это любовь. Когда Николай Петрович ел, спал, покупал редис, смотрел телевизор или читал, он знал, что и это тоже любовь. А всё потому, что Николай Петрович был человеком редкой проницательности и понимания вещей, хотя и любил наступать на пятки людям в метро, чтобы шли побыстрее.
  
  
  Сказка номер пятьдесят девять.
  Красивый цветок лениво трепетал на ветру, прикрыв глаза. Солнце грело тепло, ветер дул тоже приятно и, казалось, весь мир создан только для него. Но, беззаботно раскачиваясь из стороны в сторону, цветок с беспокойством думал о том, что вдруг никакая, даже захудалая пчела к нему так и не долетит, и что ещё вообще-то прохладно, и что стоило бы вообще быть поярче и вырасти левее от глупого дерева, которое прикрывало его листьями.
  - Не за что, - обиженно думало дерево в ответ. Дереву нравился легкомысленный красивый цветок и у них была особая связь.
  
  
  Сказка номер шестьдесят, от которой осталось одно название.
  
  
  Сказка номер шестьдесят один, рассказанная голосом.
  Он стоял, вскинув голову вверх. Просто стоял и даже как будто никуда не смотрел, а просто поднял голову навстречу чему-то. Навстречу шёл снег, навстречу слепили фонари, навстречу слепили окна, а где-то внизу, хотя на самом деле рядом проходили люди. Но он стоял, вскинув голову вверх и чувствовал, как он далеко от того места, где на самом деле стоит, и что он где-то среди этих фонарей и этих разноцветных окон. Это было похоже на космос, и он стоял под домом и парил между звёзд. Окна переливались тёплыми цветами и ощущением тепла, спрятанным где-то внутри за ними и за шторами. Некоторые иногда гасли, а взамен зажигались другие. Он стоял и смотрел, и как будто не смотрел, вскинув голову навстречу чему-то.
  Схватившая его тёплая рука прервала оцепенение, потащив в сторону, хотя ноги ещё не слушались, а взгляд с трудом отрывался от огней и космоса. Заходя в подъезд и слушая такой родной и привычный голос сверху, он думал, что теперь он и сам часть этого космоса, этих разноцветных окон и этого тепла за ними, и, оказавшись дома, не разуваясь, он понёсся включать во всех комнатах свет.
  
  
  Сказка номер шестьдесят два.
  По комнате носились тени. Иногда они останавливались, как будто заглядывая в глаза, и быстро уносились обратно к открытому окну. Они были крошечными и бесшумными, и большими, и пьяными, и звенящими скрипом тормозов, и поющими на разные голоса. Ночь не вбирала их в себя, они переполняли её, город жил в полную грудь. Мое горящее тело не давало мне уснуть, делая меня соучастником и наблюдателем этой жизни. И от присутствия этой мысли не хотелось зашторивать окно, чтобы не переставать быть, чтобы не переставать жить, и чтобы пропускать всю эту жизнь, пусть сегодня это будут только её тени, через себя.
  
  
  Сказка номер шестьдесят три.
  Понимание сложившейся ситуации было похоже на постепенно отпускающую анестезию: сознание прояснялось и обретало чувствительность, и оказывалось, что внутри него, сознания, всё ноет и болит. Сейчас бы мне не помешала настоящая анестезия, подумал Митя и, не успев усмехнуться своей остроумной шутке, получил ещё раз кулаком по лицу.
  
  
  Сказка номер шестьдесят четыре.
  Цветок больше не мог вынести своего цветения и изо всех сил старался вытрясти из себя все до одного пахнущие лепестки. Лепестки не сдавались, зарываясь в чашечки и крепче обхватывая стебли. Цветок изо всех сил тряс головой и выплевывал воду, надеясь, что те высохнут и обвалятся, но лепестки продержались до самого конца осени. Когда последний лепесток медленно слетел на пол, Цветок уютно поёжился и втянулся поглубже в горшок. Начиналось его любимое время года.
  
  
  Сказка номер шестьдесят пять.
  Колокол чувствовал себя абсолютно расколотым, как будто в него колотили неделю. Он тяжеловесно покачивался на ветру и смотрел перед собой. С его высоты открывался умиротворенный вид на кусок деревянных домов чуть вдалеке, будто спрятанных между деревьями, жёлтое с проседями поле и, всего в паре шагов, озеро. Озеро было не очень чистым, но аккуратной округлой формы, и возле него было приятно проводить время. Днём у озера часто смеялись и веселились городские дети, приехавшие на лето, они кувыркались, смеялись и разбрызгивали воду в разные стороны. Так было и сейчас, и Колоколу очень хотелось, чтобы они скорее ушли и оставили его в тишине. Он был даже готов к тому, чтобы кто-нибудь прямо сейчас ударил в него настолько громко, чтобы все эти шумные дети перепугались и больше не приближались к нему ни на шаг. Наверняка это звучало бы убедительно и строго, думал Колокол. Как он звучал на самом деле, Колокол уже не помнил - с тех пор, как в него били последний раз, прошло уже много лет.
  
  
  Сказка номер шестьдесят шесть.
  Маленький Ух шёл жёлтой тропинкой и оглядывался, переживая, никто ли не идёт за ним следом. Позади каждый раз не оказывалось никого, и от этого становилось страшнее.
  - Страшно не потому, что кто-то есть может быть за этими деревьями и его не видно, - задумчиво, но торопливо прыгал Маленький Ух по тропинке и, прежде чем успел испугаться этой мысли, скорее продолжил, - а потому, что никого совсем нет, пусть даже страшного. А когда есть кто-то страшный, то вроде и страшно не так, как если бы не было даже его.
  
  
  Сказка номер шестьдесят семь.
  Огни последней электрички растворились в темноте вместе с последними звуками и Митя остался один на пустой платформе. Замерший летний воздух вторил внутреннему оцепенению и Митя думал о том, что, останься он на платформе ещё немного, он растворится с ней в одно единое целое и они с застывшим воздухом станут неотличимы друг от друга. Он стоял и стоял, не шевелясь и почти не дыша, словно ожидая, что это может произойти на самом деле.
  
  
  Сказка номер шестьдесят восемь, разрешённая в тонику.
  И вот всё та же нота, стиснув зубы, наконец-то перешла в другую и резко оборвалась. Следом обрушился град звуков, среди которых были и другие ноты, и она сама, и она сама, бывшая другой, и другие инструменты, в которых была опять же она и не она, и она, бывшая другими, и всё это звучало слажено, остро, мощным и единым финальным порывом, пока не перестало звучать.
  Через короткий миг тишины раздались аплодисменты.
  
  
  Сказка номер шестьдесят девять.
  Алюминиевая плошка прижималась к нежным листьям салата и тонким ломтикам помидора. Ей нравилась прохлада овощей и она всегда старалась объять их целиком всем своим существом, чувствуя в эти моменты такую гармонию с миром и собой, как будто только для этого она и была предназначена.
  
  
  Сказка номер семьдесят.
  А вот тюбик с кремом чувствовал себя несчастнее изо дня в день. Я такой опустошенный, вздыхал он, по-старчески скрюченно валяясь на полке. Чем дальше, тем больше мне кажется, что из меня не выйдет ничего хорошего. Стоящие рядом дутые разноцветные и накачанные тюбики смотрели на него сверху вниз и пытались утешить, говоря, что главное это позитивный настрой и что зря он себя так накручивает. Вам просто необходимо влюбиться, время от времени восклицала пудра, и мечтательно заливалась румянцем.
  
  
  Сказка номер семьдесят один.
  - Даже несмотря на то, что внутри меня всё замерло, для тебя я просто смазанное пятно, - думал Ёжик, глядя исподлобья на огромный дуб перед собой. Дуб был старым и бесконечно высоким. Казалось, что дуб не имеет конца ни в пространстве, ни во времени, потому что сколько Ёжик помнил себя, дуб всегда был. Дуб всегда был таким же старым и таким же высоким, и никто в лесу не знал и не помнил, чтобы дуб был другим. Ёжик стоял перед ним и думал, насколько быстротечен он сам и его чувства по сравнению с бесконечным во времени дубом.
  - А уж если подумать о космосе, то для него мы вообще калейдоскоп, и вся наша жизнь доля секунды! - подумал Ёжик, отвечая себе от имени дуба, и рассмеялся. Дуб продолжал стоять, как стоял, а Ёжик, улыбаясь своим мыслям, пошёл дальше.
  
  
  Сказка номер семьдесят два.
  С каждым порывом ветра перо взвивалось всё выше и пронеслось сначала мимо оборванной магазинной вывески, потом вскользь третьего этажа, из окна которого человек в белой майке кричал на проезжающие машины, на одиннадцатом едва не запуталось в развивающихся на балконе простынях, потом пролетело мимо зеленого ростка, пробившегося из-под обшивки крыши и, сделав последний оборот вокруг себя, улетело навсегда.
  
  
  Сказка номер семьдесят три.
  Страницы переворачивались пыльно и хрупко, как высушенные до паутинки листья, готовые рассыпаться с первым же неловким движением или слишком сильным выдохом. Казалось, все предметы в комнате, от тяжёлых настенных часов и тянущихся сквозь комнату плетёных мандал до разноцветных яблок и птиц, заплетённых хитрым узором в рисунке обоев, отложили привычные дела, и тихо следят за происходящим у стола таинством.
  
  
  Сказка номер семьдесят четыре.
  Каждый день от солнца отрывался один лепесток и, плавно опускаясь в море, кротко вспыхивал и исчезал. Так можно было отличить сон от дня: во сне лепестки не сгорали; море вспыхивало алым и горело, пока не прогорало до конца. Тогда из глубины вставал высокий, величиной в гору человек и уходил прочь. Одни говорили, что, пойдя за ним, можно было не проснуться, другие говорили, что проснуться можно было только так. Эта история про того, кто проснулся, от того, кто спит.
  
  
  Сказка номер семьдесят пять.
  А один таракан обнаружил однажды, что у него есть крылья. Бог ты мой, воскликнул таракан и так его перекрутило от этого откровения и внезапно свалившейся ответственности, что он упал и, лёжа на полу, принялся махать лапками, представляя, как он летит. Совсем поехавший, осуждающе говорили проходящие мимо тараканы, а матери вскрикивали и закрывали ладонями детям глаза.
  
  
  Сказка номер семьдесят шесть.
  Левый ботинок украдкой подмигнул правому и, улучив удобный момент, показал большой палец, торчащий через отклеивающуюся подошву. Правый ботинок хихикнул, выждал нужную паузу и, взмахнув развязанным шнурком, обрызгал левый водой из лужи, после чего оба громогласно и довольно заржали.
  
  
  Сказка номер семьдесят семь, а вот и диалоги.
  - И вот особенно этот. Посмотри, он же явно хочет всех убить!
  - Зато он думает о других.
  
  
  Сказка номер семьдесят восемь.
  Семен Виральевич умел отлично вдохновлять людей, но стеснялся. Более того, людей он искренне недолюбливал, считая их, как правило, либо ни на что не годными, либо неспособными подобрать себе даже нормальную обувь, что уж говорить об остальном.
  "Пошли прочь!", - обычно кричал он, спрятавшись за кафедрой. Присутствующие же ловко конспектировали каждое слово, благодарно заглядывая ему в рот, когда тот высовывался из-за кафедры достаточно далеко.
  
  
  Сказка про Шапку, семьдесят девятая.
  - А я вязанная! - презрительно прищурившись, бросала как бы в воздух Шапка, оказываясь на улице. Пуганые ушанки пытались обнять свои головы покрепче, неуместные бейсболки делали вид, что ответили бы при других обстоятельствах, но сейчас им всё равно, и только шапки с пумпонами сидели гордо и величаво, считая ниже своего достоинства реагировать на хулиганов.
  
  
  Сказка номер восемьдесят.
  Веник считал себя джентельменом, но имел репутацию неряхи за постоянную возню в пыли и лохматый вид.
  - То, что внутри, - делились друг с другом своими соображениями чашки, - конечно, куда важнее, но только после того, что снаружи.
  Чашки были утончёнными и несомненно разбирались во всех тонкостях жизни.
  
  
  Сказка номер восемьдесят один.
  Все переживания ссоры происходили где-то на уровне глаз, прямо перед лицом, если бы они были хоть сколько-нибудь физическими, то разбили бы его в кровь. В сердце переживания спустились спустя несколько месяцев, неожиданно, когда стёрлись и слова, и память, и даже суть самой ссоры, её переживание спустилось в сердце и захватило его.
  
  
  Сказка номер восемьдесят два, написанная по другому поводу.
  Стоял дом, скрытых в деревьях, кустах, на лысой горе, но окружённый лесом, непроходимым и непроходимый, гордо и с чуть покатой крышей, у всех на виду, никому не видный и не видимый. По дому били рябиновые ветви, лупили страшно, изо всех сил, ласково, с размаху, едва касаясь, нежно раскатывали по крыше свои горькие ягоды. Дом тянулся навстречу рябине, рябина тянулась к нему, рябина убегала в сторону, не глядя и с кокетством, с обидой и горечью ягод, бежала навстречу и обнимала ветвями, дом скрипел полозьями и рассыпался перед ней в опавших листьях, снегу, голых тропах и непроходимом лесе, меж всех этих берёз и кустов крапивы, магазинов, очередей, дубов, колодцев дворов, колодцев с водой, колодцев-людей, облаков и самолетов, рассыпался всем им под ноги и лежал под ногами рябины, не мигая ей глядя в глаза.
  
  
  Сказка про продолжение потока, восемьдесят третья.
  Человек с видом на море шёл по песку, покрывая голову плетёной шляпой, тень на лицо ложилась сеткой. Солнце загорало бесстыдно, но застенчиво, лёжа на шляпе на человеке с видом на море, глядя на море, заглядывая в плетёную шляпу в лицо человека. Лицо человека с видом на море было прищуренным, открытым, с травинкой во рту было лицо и с сеточкой тени. Человек шёл, под его ногами был песок.
  
  
  Сказка номер восемьдесят четыре.
  В четверг открывалось окно на Балтийское море. Из окна веяло солью, ветром и птицами. Из окна светило солнце, из окна было безмятежно, из окна была жизнь. Из окна было тепло. Жизнь, и ветер, и птицы, и соль тянулись сквозь неделю и ныряли в едва наступивший вторник. Вторник был открыт окном во двор, в отголоски машин, в отголоски детей, в отголоски совсем других птиц, и в простыне февральских туч нет-нет да прорезалось какое-то другое, тёплое небо, и можно было позволить себе представить, что это оно как будто бы оттуда.
  
  
  Сказка номер восемьдесят пять.
  И после, стоя раздетым посреди ночного торгового центра, глядя на пробитую витрину, Митя почувствовал всю свою колоссальную мощь, и мощь как человека, и мощь кого-то, кто был больше, чем человек, кто был способен на всё. Сознание окутывала опьяняющая ясность вещей. Митя сделал глубокий вдох, расправляя обретённые силы по телу и, потеряв сознание, провалился всем телом на пол.
  
  
  Сказка номер восемьдесят шесть.
  Ёжик аккуратно содрал изоленту с окна и потянул носом рядом с открывшейся щелью. Из щели тонкой струйкой подуло свежим воздухом и пылью. Ёжик чихнул, отодвинулся от окна чуть дальше и, сложив губы трубочкой, с еле слышимым свистом потянул в себя воздух ещё раз.
  
  
  Сказка номер восемьдесят семь, вымученная-3.
  Виноградины тоскливо перекатывались в глубоком блюде и поглядывали по сторонам. Из окна на них уставился месяц, на стене насмешливо крутили минутной стрелкой часы, а пёстрые узоры на поверхности блюда казались удушающими. Кухня была молчаливой и враждебной.
  
  
  Сказка номер во-во.
  В полной темноте жили только звуки, то приближаясь ближе, то облетая вокруг, то уносясь с хохочущими визгами прочь. Воображение отзывалось звукам и без устали рисовало образы, перед глазами распускались разноцветные пятна, фрагменты лиц и силуэтов, носившиеся в хаотичном хороводе и перетекающие друг в друга. И под натиском цветов темнота как будто отступала, но в то же время оставалось такой же непроглядной и глухой.
  
  
  
  Сказка номер восемьдесят девять.
  Наполненный ветром, корабль Чарли скользил по золотистым волнам. Море то и дело весело подмигивало Чарли с озорством швыряло ему в борт мелких рыб. От начала путешествия прошло всего 20 минут, а Чарли уже чувствовал себя уверенным просоленным морским волком, которому будет по корме любое испытание.
  По бокам Чарли красовались две стрелы, на каждой из которых сидело по чёрной чайке, и это придавало ему ещё больше уверенности в себе и своих силах.
  
  
  Сказка номер девяносто.
  А один человек как-то понял, что, большому счёту, он дан себе только с той целью, чтобы думать о том, зачем он себе дан. И это является единственным ответом на его вопрос, зачем он нужен и какая в нём суть, то есть сам вопрос и есть ответ на вопрос. И, кажется, впервые за всю свою жизнь он порядком успокоился и выдохнул, правда, уснуть ему это открытие всё равно не помогло, и он проворочался до утра.
  
  
  Беспорядочный набор слов, сказка номер девяносто один.
  Лесть листва в уши листопадами лила,
  Осень же сыпала и ссыпала листья не в уши, но под ноги,
  Устилала все дороги
  Листвой,
  Водой заливала зонты.
  Солнцем пекло ещё по-летнему нещадно!
  А листва как лила лесть так и укрылась зимой под снегом да и пропала там.
  
  
  Сказка номер девяносто два.
  Старый леший резал огурцы, когда услышал угрожающий треск внутри. Отложив в сторону нож, он жестом угомонил лес и прислушался к себе. Проходящие неподалёку туристы остановились, обеспокоенные внезапно замолчавшим лесом, и стали вглядываться в небо. Внутри лешего пугливо было запел соловей, но быстро замолчал, выпорхнул наружу и скрылся в кустах. И только старый дуб, сурово оплетавший сердце, ухмыльнулся в седую бороду лешего и с раскатистым треском перевалился на другой бок.
  
  
  Сказка номер девяносто три.
  К. открыл глаза и уставился в собственные закрытые веки. Как это странно, подумал он. Веки просвечивали красным от наполнявшего комнату солнца. К. закрыл глаза и снова открыл - и только тогда в них ударил яркий солнечный свет.
  
  
  Сказка номер девяносто четыре.
  От скопления пыльных пальто ужасно чесался нос, то и дело подергиваясь в желании чихнуть.
  Ру схватил его в кулак и поджал губы: снаружи послышался вкрадчивый шелест семилетних ног в мягких тапочках, и спустя мгновение в щели между створками появился сияющий радостью глаз.
  
  
  Сказка номер девяносто пять.
  По вторникам край света был совсем неподалёку, поэтому мы любили зависать там большой компанией, пить пиво, сидя на самом краю, и плевать вниз, будто бы нам всё нипочём. На самом же деле, сидя на краю света, никто не рисковал, так как свалиться за край было невозможно: это действие предполагало бы наличие там, за краем, чего-либо, во что можно свалиться можно, но за краем не было ничего.
  
  
  Сказка номер девяносто шесть.
  Бетонный бутон многоэтажки распускался с солнечными лучами, искрясь отблесками окон по крошечной детской площадке. Гоняющий внизу качели ветер, казалось, хочет поймать каждый солнечный зайчик, и оттого крутит качели с особой жадностью и беззаботным упоением жаркого летнего дня.
  
  
  Сказка номер девяносто семь.
  Степан Александрович просунул голову в окно овощного ларька и глубоко потянул носом запах свежей зелени. Это был его любимый утренний ритуал, позволявший на мгновения забыть и о работе, и о ногах, и о лете, и о духоте внутри, и о духоте снаружи, и о духоте других людей, и об офисных комнатах. Всё это окутывал душистый запах укропа, сельдерея и кинзы, и нерешенные проблемы на секунды словно оставались в какой-то другой жизни. Однажды я просто не буду вынимать оттуда голову, думал Степан Александрович, заходя в метро и размахивал в руке дипломатом, однажды, обязательно, да.
  
  
  Сказка номер девяносто восемь.
  Мы кто такие
  мы никто особенный
  мы стоим
  и смотрим
  не двигаемся
  смотрим без умысла
  в углу у обочины
  в стороне
  скромно
  безучастно
  видно лучше от этого и пруд
  и поле
  и срубы домов
  и церковку
  и черные дыры заместо голов
  и звериный вой сердец заместо
  и чёрные угли заместо тел.
  
  Да кто вы такие
  что вы говорите
  мы просто люди
  мы ходим дышим
  туда пойдём и оттуда
  там что-то сделаем и здесь
  живем и каждый старается жить как может
  и как может жить
  и быть людьми и человеком
  как один.
  
  Вы ничего не знаете
  и ничего не видите
  стоите с краю
  в углу
  на обочине
  в стороне
  и оттуда вам черно в каждом всё
  и каждое дело черно
  и каждое сердце ничто
  но знайте
  что оттуда вы нам тоже черны
  и мы пойдём вас и убьём
  и перерубим всех
  от одного до последнего
  и каждого
  чтобы каждый знал
  и каждый видел
  как мы готовы бороться
  за правду и за самих себя
  и свои дела
  и своё небо над головой
  и свои чистые сердца
  и все будут знать
  что кто пойдёт против нас
  и посмеет нас очернять
  сам чёрен
  и будет бит
  будет бит
  будет бит
  и кровью красен.
  Мы идём.
  
  
  Сказка про прозрачность воздуха, номер девяносто девять.
  Воздух был прозрачен, как острый скол айсберга, как нить, как самый густой снег под светом фар, как запах цветов после дождя в большом поле, где, куда ни пойди, нет краёв и нет никого, не докричишься, не дозовёшься, не доплачешься, как намерения мушки жужжащей над ухом, под ухом, прозрачен и вязок как мёд, только выйдешь в этот воздух и не сможешь пройти дальше, он связывает ноги запахами раннего лета, тёплого ветра, лёгкого дождя, голосами молодых лягушек, стуком ветвей по крышам, черепицам, стуком ягод связывает руки и ноги и нельзя ни шагу ступить в этом остром как скол айсберга воздухе, а только стоять оторопело и бояться пошевелиться.
  
  
  Сотая сказка!
  Семечко упало в крыльцо и затерялось, проросло дубом, разворотило доски, окутало дом, пролезло из окон ветвями с гнёздами птиц, с опалёнными листьями, с висящими на ветвях чудами с глазами бледными. Чуда в окна лезли и крали сны, хохотали, пили из хозяйских кружек, ели стены, рассыпались в опилки и забивались в щели. Овивал дуб дом и обнимал корнями землю под ним, сжимал её в кулаке. Дом осыпался хлопьями, пока не рассыпался весь. Началась зима и занесла дуб наглухо, а чуда хохочущие остались висеть на ветвях и по ночам сверкали как игрушки.
  
  
  Сказка номер сто один. И как будто бы перестал петь тонкий девичий голос, а её всё равно влекло в глубину останков старого города. Голос приходил к ней во сне и укладывался в горло так, будто принадлежал ей самой, он звал к себе, гладил по голове и щекотал в груди. Сгустившиеся сверху деревья смотрели на неё каждое утро хмуро, будто ожидая, когда она наконец ступит туда, куда не ходил ещё никто из тех, кто был жив.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"