Я открывала глаза. Было холодно. Тьма, представшая моему взору, стремительно набирала густоту и чернильность. Желторото-янтарные зрачки хищников все отчетливее превращались в планеты и звезды. Я узнала его - это было ночное небо.
В тот момент небо ощущалось Тишиной. Пустотой. Миллионы маленьких пустот; каждая заявляет о себе зябью моего тела.
Я просыпалась. Я просыпалась от едва уловимого шороха, до рези в глазах проникающего в меня самоё, как ребенок просыпается поздней ночью, слыша звуки тайны из святая святых - родительской спальни.
Шорох, несший в себе печать вечного, приоткрывал мои веки, лаская ресницы легким дуновением холода. И я увидела... Сиамское чудовище - симбиоз двух начал. Совокупление Марса и Венеры писало мне книгу Бытия.
Я ощутила теплое покалывание внизу живота: словно кто-то внутри меня рвался подсмотреть за тем, что ему не суждено было увидеть. Поток тепла, вырывавшийся из глубины моих недр, подкатил к горлу громадным комом и отступил, оставляя место расслабляющему покою.
Проснувшись, я начала поиски своего "я". Кто я? Картины книги Бытия имеют обыкновение меняться. Сказочные образы мельчают и порой принимают нелепый характер.
Я осматриваюсь. Я понимаю, что люблю это место. Я здесь во всем - в каждом кристалле недвижимого воздуха, в каждой клеточке корней моих: я не оторвана от них, как многие из вас, я их чувствую. Вы даже не представляете, как они есть я, и что есть эта связь.
Они шли неуверенной походкой. Тот, что был выше, имел черные пронзительные глаза и чуть с горбинкой нос. Его губы и профиль могли бы впечатлить даже убеленного сединами римлянина. Нижняя часть лица казалась заретушированной слоем щетины. Его пальто строгого покроя и кожаные перчатки "чиновника от науки" внушали уважение. Михаил Михайлович Гордеев, проректор Нижегородского университета. Отвечает за международные связи.
Спутник его был более подвижен. Сторонний наблюдатель обратил бы внимание на обильную жестикуляцию и несколько нервическое подергивание стати. Казалось, что он обкатывает какой-то сложный танцевальный элемент. Одет он был намного скромнее Гордеева - неприметного цвета куртежка, вышедшие из моды еще в 90-х шапка и рукавицы. Это был выдающийся физик-атомщик, профессор Петр Яковлевич Нечаев.
Тон его порой казался подобострастным. Дело было в том, что известный ученый то и дело заводил речь о командировке своих аспирантов. Вопрос о командировочных расходах висел над Нечаевым, подобно дамоклову мечу. Гордеев казался неприступной скалой, но резко отказывать светилу отечественной науки не отваживался.
Нервозность Нечаева была и другого свойства.
Изрядно выпив на банкете по случаю защиты очередной докторской, Нечаев понимал, что зря не посетил комнату размышлений до того, как покинул здание. Желание сейчас было столь велико, что Нечаев с удовольствием приобнял бы первый попавшийся куст, не шагай Джомолунгма-Гордеев рядом.
(Эх, атомы меня разбери! Да говори же ты либо "да", либо "нет". Вот ведь гадина, политесы развел! Ой, как хочется!)
В этот момент профессор поймал себя на мысли, что даже отрицательный ответ, случись он в данную минуту, лег бы на плечи манной небесной.
- Друг мой, этот вопрос в день не решить. Я должен получить согласие ректора, а он сейчас в отъезде. Два-три дня придется подождать.
(Петр Яковлевич с ветерком прошелся по многострадальному русскому алфавиту, и в который раз, было, собрался ретироваться, но Гордеев жестом остановил его).
- Петр Яклич, не теряйте надежды. Молодые ученые для нас - приоритет.
- Благодарю Вас. Вы уж там похлопочите.
(Не то схлопочете!)
- Думаю, на этом есть резон попрощаться, Михал Михалыч.
- Вы покидаете меня, друг мой! Я так надеялся, что прогулка на свежем воздухе нас взбодрит, и намеренно отпустил водителя. А местность эту пешком знаю плохо. Посему не сочтите за труд проводить меня до ближайшей остановки,- улыбнулся своей шутке Гордеев.
(Мочи больше нет терпеть!)
- Сочту за честь, Михал Михалыч,- Нечаев весь съежился и приготовился к троянской обороне мочеиспускательного канала, проклиная одиссееву хитрость проректора.
По алее, которая Нечаеву казалась удивительно длинной, во весь опор неслась собачонка. Подбежав к столпам науки, и, по-видимому, приняв их за столбы, псинка решила обнюхать каждого на предмет благонадежности.
Собачонка, надо прямо сказать, вид имела плешивоватый. Душа ее, казалось, цеплялась за тощие ребра в поисках лучшей жизни. Обежав вокруг гуляющих несколько раз, животное направилось в сторону невысокого кустика, бессовестно задрало лапку и справило нужду на глазах теряющего последние остатки разума Нечаева.
(И дал же Бог счастья тебе, ушастая тварь!)
Муки Нечаева продолжались. В этот момент он понял, что, окажись у него в кармане тупой предмет, он бы с удовольствием помог Гордееву быстрее добраться до остановки.
Остановка была близка.
Промучившись еще пять минут, отвечая невпопад, Нечаев вознес молитвы богу транспорта, когда подъехал подходящий автобус. Напряжение достигло апогея, как говаривал Озеров, комментируя матчи суперсерии СССР-Канада. Гордеев протянул руку:
- До свидания, дражайший Петр Яклич. До встречи!
Нечаев только успел кивнуть, как автобус тронулся. Скрип колес по замерзшей дороге протрубил: Иерихон пал!
Плохо понимая, что произошло, Нечаев ощутил приятную теплоту и чувство освобождения. Полный невероятной легкости кундеровского бытия, профессор побрел восвояси.
Только его тень гордо желтела на грязном снегу остановки.
Когда я бодрствую, мне нравится наблюдать. Все это время я остаюсь незамеченной, а сие для меня - самое главное. Безнаказанность подобного вуайеризма позволяет мне увидеть и почувствовать всем вам недосягаемое - пересечение параллельных линий, саму сущность человека. Вы мне не верите?!
Возьмем этих двоих. Вон, идут по аллее, приближаясь. Я их давно почувствовала. Эти весомые тела касаются моей загрубевшей и замерзшей плоти.
Вам бы, наверное, понравился высокий - Аполлон в летах. Да, его черты еще хранят былую красоту. Но нутром чувствую, мне нелегко его вынести, это не мой человек. Второй, нелепый с виду, смешной, шагает вприпрыжку. Что-то гложет его, пока не могу определить, что именно.
Вот так с вами всегда, о люди! Духовное и физическое звучат какофонически, перебивая друг друга. Эти звуки меня и зачаровывают: те же Марс и Венера, только ликом другие.
Когда я проснулась в первый раз, я их не понимала - людей. Не то, что всякая живность - собаки, кошки, муравьи даже - они читаются легко.
Люди - другое дело. Они меня удивляют до сих пор. Я уже давно живу и научилась читать мысли по шагам.
Размеренные, пустые шаги очень быстро выдают человека. У таких людей не отыщешь, как ни старайся, сплетения двух единств. Эти мысли - всего лишь суррогат нервных импульсов, мысли ни о чем. Только о себе.
Другие шаги несут в себе отголосок как минимум двух начал, нередко полярных.
Вон тот, с духовным и физическим, чьи шаги и походкой назвать нельзя - вечный маятник науки (от слова "маяться"). Все печется о других, только о своем физическом вспоминает в самый неподходящий момент, что называется, критический.
Я давно поняла, что музыка людей звучит отчетливее, когда они в одиночестве. Двое зачастую уже какофония, если только они не единое целое. А это случается крайне редко; это, поверьте мне, есть истинная гармония жизни.
Эти двое наконец-то остановились. Шагов я больше не слышу, зато чувствую победу одного из полюсов человеческой сущности. Вот я ощущаю легкое дуновение тепла. Вот, чувствую, как разверзлись хляби небесные и оросили меня живительной влагой. Мои недра, так давно томимые желанием, успокаиваются. Я засыпаю, баюкая семя вечного в себе.
Я есть триединство: я - Мать, я - Любовница, я - Дитя внутри себя самой.