Волошенюк Дмитрий Анатольевич : другие произведения.

Война идеалиста

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Всем тем, кто мог бы быть рядом,
  но не знает об этом
  
  
  
  
  ВОЙНА ИДЕАЛИСТА
  
  Эта книга написана с мечтой о мире, который обязательно воцарится там, где человеку пока что приходится вести войну - самую изнурительную и почетную из всех земных войн - в его собственной душе. Ибо сама возможность этой войны говорит о том, что, несмотря ни на какое обесчеловечивание, он жив и продолжает бороться за Жизнь, за выживание Человеческого в человеке - не для посмертного воздаяния и райских кущ, - а ради попытки обрести спасение еще здесь, на этом свете.
  Шаг к Небу делается с земли, но прежде нужно просто взглянуть себе под ноги. Не увязли ли они? Нужно просто взглянуть себе в душу, отыскав ее для начала. Не погребена ли она под спудом? Не утрачиваем ли мы то, что связывает нас со всем Сущим, в том числе с самими собой, потому что именно мы - Творение.
  Эта война каждого за себя и каждого за всех, поскольку неделима наша общая Душа и потеря одного есть наша общая боль.
  Прислушивайтесь к себе в боли - и, быть может, вскоре услышите весь мир. И тогда войдет он и в вашу душу, как в души таких же чутких, и на этой Земле, в конце концов, свершится Предначертание, для которого все мы, люди, были изначально явлены.
  
  Открой в себе однажды птицу!
  Презри мирок бездумья, страха,
  Где гады в грязь спешат зарыться,
  Где ближе всех - своя рубаха...
  
  Однажды одной девочке вздумалось отчего-то сходить погулять в парк. И не просто в парк, а именно - в осенний. Верно, настроение у нее было какое-то такое...
  На дворе же тягуче шевелилась зима, и осенью, да впрочем и ничем другим, еще не пахло. Грустно из-за этого стало девочке и, в то же время, радостно. Ведь она была не просто девочкой, но и, совсем немножко, волшебницей. А раз так холодно вокруг все складывается, значит можно позволить себе поколдовать (а колдовать она очень любила), чтобы хоть чуточку согреться.
  И вот, тогда развела она самые яркие, какие нашла, краски, взяла кисточку, склонилась над листом бумаги и... отправилась гулять в осень.
  В осеннем парке ее, как по заказу, встретила прекрасная осенняя погода. Ну, не совсем осенняя, потому что солнышко там оказалось ярким и желтым, словно одуванчик, зато в остальном - осень получилась самая, что ни на есть всамделишная.
  Деревья в парке расфуфыривались всякими разными листочками: и желтенькими, и красненькими, и бордовыми, и даже фиолетовыми. Их высыпало так много, этих листиков, что они уже не помещались на ветках и легкими пестрыми волнами расходились по всему парку. Они плавали в воздухе, взмывали и опадали, они ни минуты не хотели полежать спокойно. Они сумели защекотать деревья, скамейки, всю, всю землю, и осенний парк отвечал им долгим разноцветным смехом. Удивительно и здорово было в этом парке!
  Девочка бегала и прыгала по листвяным сугробам сколько ей желалось - ведь взрослых она с собой не позвала.
  Она, здешняя королева, желала общаться только с себе подобными.
  Чего проще! Взмах руки - и принц уже вот он. Боже, до чего он хорош в своей мятой курточке и кроссовках! Какой у него прелестно-задумчивый вид...
  Но что это?! Он равнодушно проходит мимо и осень испуганно расступается перед ним. Ой!
  Королева в растерянности. От ее величия не остается и следа. Она готова удариться в слезы. Опять незадача! Опять, как тогда наяву, принц, не оборачиваясь, шаркает прочь и она не может, не в силах удержать его...
  Королеве плохо, так плохо, что превращается она обратно в плачущую девочку, а парк ее чудесный - в простой рисунок.
  На рисунке этом много-много разноцветных листьев. Их так много, что некоторые из них, не умещаясь на бумаге, точно бабочки впархивают в комнату и втихомолку учиняют в ней маленькую осень. Они уже ушлепали собою пол, стены и руки рыдающей волшебницы, которая, сама того не замечая, изливается соленым дождичком на аллеи своего рукотворного парка.
  
  
  Как странно... Словно бы всегда
  Ты пребывал на этом свете.
  И сотворился мир тогда -
  Когда твой разум душу встретил.
  
  И очередности эпох
  Тобой поставлена граница,
  Как будто для великих Слов
  Открылась чистая страница.
  
  И больше некому пенять -
  Здесь скульптор и модель едины.
  Ты можешь снова плод сорвать,
  И раскусить до сердцевины.
  
  Чтоб снова биться на Земле -
  Стихий и времени частицей,
  И жизнь свою прожить во зле,
  Познать которое стремился.
  
  Как странно, странно ощущать,
  Что ты еще и не родился,
  И самого себя встречать -
  Лишь на исписанных страницах.
  
  
  В.П.
  .
  Долгая-долгая серая наша жизнь. Будни, сливающиеся в дымную непрозрачную пелену чередующихся дней, недель и лет. Вспыхивающие посреди этого тумана искры - это наши праздники - часто натужные, угарно-хмельные и... преходящие.
  Скудость ума? Леность души? - нет! - но бредем, почти плывем мы в ватной полутьме, не видя и не слыша ничего вокруг, словно мусор покачиваясь на мутных и мелких волнах желаний, надежд, иллюзий.
  Мы не тонем и не всплываем, не парим и не падаем вниз - мы непотопляемы, от того, что наше внутреннее - вокруг нас. Мы заражаем, заражаемся сами, отдаем, беря взамен то же самое и не осознаем причину нашей гадливости к окружающему нас.
  Все течет, жизнь продолжается - говорим мы привычно. Ан, нет. Жизнь просто вращается вокруг того, что именовалось, именуется и будет именоваться ценностями жизни.
  Они неизменны во веки веков, они и не могли измениться, потому что неизменными остаются свойства и критерии наши. Они, ценности эти, разнообразны, подобно ряженым, согласно вкусам и пристрастиям, но сколь одинакова сущность их, просвечивающая сквозь наряды.
  Внешность, внешнее перестраивает нас изнутри. Мы поддаемся, отступаем шаг за шагом, не замечая даже, что изначально, внутренне, мы уже построены, уже созданы и отступление наше - есть суть разрушения нашего. Все больше отдаем мы своего естества, своего первенства; все глубже проникает в нас разрушительная мутная суета и оказываемся мы, в конце концов, на крохотном островке - своем сердце, в котором единственно бьется еще наше человеческое - последняя надежда наша.
  Боль и неустроенность, тоска и одиночество - все беды наваливаются страшной тяжестью на эту оставшуюся одинокой опору. И потому дрожит, болит, корежится от неимоверного гнета бедное сердце наше. Оно силится помочь нам, но куда! И не выдерживает и ломается, не покидая нас до конца. Оно умирает вместе с нами, вернее, мы умираем без него. Одни.
  Зачем же?! Разве внешним определяется степень родства человека к человеку, к Тому, Кто создал нас и благословил? Разве удел наш, поддавшись соблазну, быть враждебными ко всему, что якобы отличает нас друг от друга?
  Вслушайтесь! Вслушайтесь в себя и услышьте, как бьется и стонет безответно душа, как все на свете души звучат единой неумолчной мелодией, изначально родственной нам всем. Печальна эта музыка, но именно такова она, что существует на свете Радость, которая очищает и воссоздает нас. Мы инстинктивно тянемся к Ней, пробиваясь сквозь серый дым сгоревших желаний, угаснувших надежд, испепеленных честолюбий...
  Понять бы только это. Всем. Или каждому вовремя. И тогда опять будет жизнь. Может долгая, может короткая, но достойная, чтобы просто быть ЕЙ.
  
  
  Я видел, как молилась бабка -
  Беззубо, истово и зло.
  Рукою, скрюченной как тяпка,
  Она творила колдовство.
  
  Горячий шепот возносился
   К лепным, оглохшим потолкам:
  "Ты что ж, Никола, обленился,
  Пошто дождя не кличешь нам?!"
  
  Я замер - тут не место смеху,
  Ведь перед ликами святых,
  Своим внучатам на потеху,
  Она склонилась за других.
  
  Ей попросить бы слезно Бога,
  Чтоб в час последний, роковой,
  Когда коснется смерть порога,
  Глаза закрыл бы ей родной.
  
  Так думал я, молитву слыша...
  И не заметил, суд верша,
  Как натолкнулся дождь на крышу -
  На землю горькую спеша.
  
  
   Господи...
  Это я, не помнящий родства, сын человеческий, шепчу Тебе молитву сердца моего. Это я, извративший путь Твой, презревший и поправший законы Твои, взываю к Тебе из бездны - храма пустоты, воздвигнутого мною.
   Господи...
  Это я, мимолетное отражение красоты Твоей, дабы приблизиться к Тебе, слагаю неуклюжие ступени из мрака жизни земной, но обрываюсь все глубже и глубже! - и нет пределов падению моему... Нет пределов падению моему, как несть числа жертвам моим.
   Господи...
  Страшен круг бытия моего, где всякий шаг есть надежда, а следующий миг - утрата. Даже смерть не размыкает его, поскольку в детях моих - продолженье страданий. Степенью ничтожества измеряются дела мои, мерой отчаянья - мечты, ибо тленна плоть моя и запечатаны душа и разум проклятьем бессмысленности.
   Господи...
  В неутолимой жажде забытья, я насыщаюсь чужой и собственной кровью, но тщетны попытки мои исполнить жизнь бессловесным смыслом животного. Я вновь вижу сны с привкусом ласковых слез на губах; они как отсвет - далекий и недостижимый - иного предназначения моего. И потому я кричу Тебе - Господи! - да где ж Твой сладкий Страш-ный Суд, что освободит меня, заживо гниющего во времени от неподсудности обреченного. Духом распятым своим - обреченного!
   Господи...
  Так утверди ж меня в робкой вере моей, либо уж утопи целиком во мраке, только позволь мне встать вровень с самим собой. Позволь здесь, на Земле, сказать однажды сыну человеческому: "Я знаю имя свое!" И да будет это истинно.
   Аминь.
  
  Мне не важен вопрос - для чего я живу;
  Чтобы жить, он, наверно, не нужен.
  На каком-то шагу просто я упаду,
  Отдавая на Суд Божий душу.
  
  Только имя останется эхом моим
  Как немногих сердец отраженье.
  И невидим уже и навек невредим
  Вновь пройду я сквозь смерть и рожденье.
  
  Высший Суд надо мною уже прозвучит
  И душе приговор состоится,
  А на этой Земле я еще буду жить -
  В чьих-то смехе, слезах или лицах.
  
  И я знаю, что эти две жизни мои
  Меж собою ответом сойдутся;
  И Ответ уже данный сойдется с иным -
  С тем, что в слезы и смех обернулся.
  
  
  ПИСЬМО МАРСИАНИНУ
  
  
  М.Г.Д.
  
  Представь себе: мы друг подле друга. Пространство и условности сожрали у нас все, что могли. У нас нет рук, лиц и даже голосов. Только глаза. И еще человеческая общность наша. Безмерность пустоты - ничто в сравнении с одиночеством нашим, и потому мы не могли разминуться...
  Твои глаза широко распахнуты навстречу моим. Твои удивительные глаза. Они из другого мира, но, Боже, как они узнаваемы... Страданья, лишь страданья даруют человеку такие глаза - твои глаза - человеку.
  Как это больно - умирать для своих звезд. Сознавать утрату и мостить собой пустоту. Потому, что иного пути нет. Потому, что это больно - быть Человеком. Ты знаешь...
  Мы встретимся.
  
  Я написал это ДРУГУ. Вначале было слово...
  
  
  
  
  
  И.В.(А.)
  
  Я увидел тебя отраженьем своим,
  Словно в зеркало я на тебя загляделся.
  Ты явилась безмолвно, как призрак, как мим
  В непридуманном акте любовного действа.
  
  Ты явилась ко мне сразу вся, отовсюду,
  Изнутри, из меня - прорастая в меня.
  Эта близость твоя рядом с сердцем - о, чудо!
  Для того, кто под сердцем не прятал дитя.
  
  И теперь мы с тобою - в квадрате беда,
  И в квадрате надежда на наше спасенье.
  Все в квадрате - ведь стала единой судьба
  И единым друг друга в глазах отраженье.
  
  
  
  
  
  О Т Р А Ж Е Н И Е
  
  Маме
  
  - ...Итак, попробуем...
  "О чем он? Ах, да. Он же врач. Психиатр. Особый подход."
  - ...Игра своеобразная, но ничего сверхъестественного в ней нет. В подобные игры мы все играем на протяжении жизни...
  "Понятно. Очевидно, данная тирада способствует снятию предполагаемого психонапряжения. Мол, съешь, дитятко, таблетку, она не горькая."
  - ...Назовем ее условно "Зеркало". Попробую вам объяснить ее смысл. Необходимо сделать как бы временной срез вашей болезни. Правда, о его объективности можно будет судить только по окончании игры. Хотя отрицательный результат, как известно... Для чего все это? Объясняю. Знание анатомии недуга - залог победы над ним. Если мы объединим усилия - победа будет полной...
  "Ну, наконец-то. Значит, что-то вроде комнаты смеха. Интересно только, какого рода уродство припаяет мне его гнусное стекло?!"
  - ...Теперь о способах. Я помогу вам заглянуть в закрома вашей памяти, по каким-то причинам для вас запретные. Возможно, это будет где-то неприятно, зато полезно. Тамошние сокровища откроются во всем блеске. Мне отводится роль передаточного механизма. Сам я, естественно, ничего не увижу, однако, характер ваших впечатлений подскажет мне верный путь.
  "Вот уж, спасибо. Все-таки не стриптиз. Скорее, подслушивание под дверью. Однако, мелко плаваем."
  
  
  - ...Значит согласны? Не беспокойтесь. Вам не составит труда вообразить меня "зерцалом души своей". Тем более, что мы, кажется, ровесники?
  "Кажется, кажется. Кажется пошутил. А, впрочем, все равно. Пусть делает, что хочет."
  - ...Ну-с, приступим. Сядьте поудобнее. Смотрите на меня. Сосредоточьтесь на моем лице...
  "Век бы его не видеть!"
  - ...Больше для вас ничего не существует. Вы ни о чем не тревожитесь. Вам легко. Вам хорошо... Хорошо... Хоро-шш-оо-о...
  
  * * *
  
  По тропинке к реке сбегает мальчик. В руках у него удочки и банка с червями. Солнце ласково и нежно целует его в рожицу, и мальчишка хохочет, кувыркаясь в воздухе как чертик.
  На берегу его встречает высокий улыбающийся старик. Он мельком оглядывает принесенную внуком снасть и одобрительно крякает. Тот кидается ему на шею. Первая рыбалка!
  С блаженным видом они начинают готовиться к ловле. Их окликают. Молодая женщина давно стоит за спинами рыбаков, но те слишком увлечены, чтобы смотреть по сторонам. Женщина берет мальчика за руку и этим, словно бы доносит до него тихий свист проходящего вдали локомотива. Оба замирают. На мгновенье выражения их лиц переплетаются и они становятся удивительно похожи: мать и сын...
  Мальчик догадывается, что мама зовет его с собой в волшебный, гудящий аттракционами парк, где есть и чу-до-какая маленькая железная дорога, с почти взаправдашним паровозиком, но сегодня... Мальчик кивает в сторону
  деликатно отвернувшегося деда и отчаянно мотает головой. Сегодня нет! Женщина улыбается и понимающе кивает. Уходя, она целует его.
  Мальчишка нарочно не оглядывается, но его маленькому сердцу не под силу долго бороться.
  Не выдержав он бросается за ней. Поздно... Ушла, исчезла. Жалость душит его. Глазам становится жарко.
  
   (Видение блекнет. Сознание начинает с усилием разрушать его, но тут, рыча, накатывается новый бред и явь отступает, оставляя горький привкус на губах.)
  
  * * *
  
  Ошеломляюще ревут трубы. Могучими толчками сотрясает окрестности барабан. Духовой оркестр исполняет школьный вальс.
  Пульсируют, раздуваемые музыкой шеренги детей. На расцвеченной трибуне, плечом к плечу, стоят солидные и строгие люди. Они напутственно машут руками, что-то кричат, однако у музыкантов на этот счет свое мнение. Слов не слышно, правда, они и не нужны - 1 сентября!
  Среди первых своих одноклассников стоит и мальчик. Как перышки топорщится на нем новенькая форма, берет сполз на ухо, букет разлохмачен - не до того.
  Жадным, тоскующим взглядом он расталкивает толпу стоящих позади родителей. Он хочет, он должен сказать одному человеку что-то очень важное, такое, без чего нельзя вступать в новую, совершенно взрослую жизнь. И не идти туда тоже нельзя...
  Наконец, завидев мать, он рвется навстречу, но опытная рука учительницы резко осаживает его. И тогда от горя он совершенно забывает, что хотел сказать, о чем предупредить самого дорогого на свете человека. Праздник гаснет в его глазах...
  
  (Забыл, забыл. Как мог? Нужно вспомнить, обязательно вспомни... Нет... Может быть... Вот... Кажется, вот... Вот оно! А-а-а-а...)
  
  * * *
  
  "А-а-а-а!" Мальчик вздрагивает и просыпается. Что такое? На пороге комнаты бесформенно громоздится большое бабушкино тело. Красное лицо ее расплющено криком, глаза за-крыты.
  "А-а-а-..."
  Над бабушкой сгорбился дед. Мальчик испуганно вскакивает. Что случилось? "А-а...а-ах" Обессилев, бабушка захлопывает рот и мутно глядит на внука. Слезы опять капают ей на фартук. Распухшие губы выдавливают одно только слово. Мама?
  При упоминании о матери, мальчик невольно съеживается. Дед, укусив рукав, мычит протяжно и надсадно. Умерла... "А-а-а-а-!" Бабушка рыдает.
  Мальчик идет в школу. Все как обычно, только всезнающая учительница, жалостливо охая, отправляет его домой. Ему и лучше - ведь уроков он не выучил.
  Дома зеркала и экран телевизора занавешены простынями. Жаль, будет интересное кино. Нельзя? Ну, ладно.
  Квартира полна незнакомых людей. Они садятся за стол, долго молчат. Мальчик теперь знает - так полагается. Потом едят и пьют. Женщины изредка утираются платками. Они плачут. Да, это тоже полагается. Постепенно голоса становятся громче, напряжение спадает. Душно.
  Мальчик встает и уходит в свою комнату. Очень уж хочется спать. Он ложится на диван и, не раздеваясь, засыпает...
  ...Тихо-тихо кто-то склоняется над ним. Он чувствует мягкий, домашний запах духов. Теплые руки нежно касаются его головы. Как он соскучился по ним! Мальчик улыбается во сне и облегченно вздыхает. Он-то знает - это мама...
  С усилием он расталкивает веки. Совсем светло! Почему же его никто не разбудил?
  Квартира холодна и пуста. Везде, словно кучи снега белеют сброшенные с зеркал простыни. Никого! Мальчик бросается в комнату родителей. Стоп!
  Со стены, чуть печально и застенчиво улыбается ему Она. Вчера фотографии еще не было. А что же было? Он беспомощно оглядывается. Чувство близкой беды дрожью хлещет по телу, взгляд срывается с предмета на предмет... А-ах!
  Хрустальная искра впивается ему в глаз. Вот! Изящная, граненая рюмочка, покрытая хлебом. Так полага... Ма...ма ... Мама! М-ма-а-моч-ка-а-а...
  
  * * *
  
  "М-мм..." Челюсти словно припаяны друг к другу. Зачем меня трясти? Кто такой? Знакомое лицо. "Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь." Чего ради он меня успокаивает? Ах, да, это доктор. Я у него на приеме. Нервы у меня чуток не в порядке...
  - Вы можете говорить?
  Какой хороший, участливый голос. И лицо славное, открытое, правда немного испуганное. Кого он мне напоминает?
  - Да-а...
  - Вот и хорошо. На сегодня хватит. Ступайте домой, отдохните. Придете ко мне через недельку.
  Он отворачивается и не глядя протягивает бумажку. С трудом встаю и иду к двери.
  - Подождите.
  Оборачиваюсь.
  - Как вы себя чувствуете?
  Передо мной снова врач. Ощущение знакомства ис-
  чезает.
  - Нормально.
  Выйдя на улицу, поплотнее запахиваюсь в плащ. Вновь какая-то зябкая жилка начинает биться внутри. Перейдя дорогу, невольно оглядываюсь.
  Здание больницы огромно. Окна, окна - десятки окон. И везде за ними люди - души, волею судеб заброшенные в это чистилище. Вырвутся ли они отсюда? Кто знает. Вон один распластался на стекле, вон другой. Ба, да это, если не ошибаюсь, мой доктор!
  Право, в первый момент, он мне здорово кого-то напомнил. Видно померещилось.
  И только много позже, я вдруг уверенно вспомнил кого. И тогда вновь увидел заваленную снежными простынями комнату, а в ней - плачущего мальчика, ужаленного крохотной хрустальной искоркой...
  
  
  Суета с пустотой повенчались
  И безумье им стало венцом.
  В этом мире, где было печально -
  Стало мерзко, как в месте пустом.
  
  Все надежды о троны разбились
  И свелись ожиданья к концу...
  Даже в храмах над Богом глумились,
  Обращаясь с мольбами к Тельцу.
  
  Ненаглядная, тихая осень -
  Лишь одна бескорыстна вполне.
  И ее золотистые слезы -
  Дар холодной ничейной земле.
  
  Спит земля угрожающее тихо,
  А быть может, и вовсе не спит -
  Ведь под пашню ушедшее лихо -
  Наливается силой, бродит.
  
  И весны ожидание ужасно...
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  Но отречься - не значит спасти.
  Испытанья не будут напрасны,
  Если есть продолженье пути.
  
  
  
  И М Я И Г Р Ы
  Ю.Н.
  А начать хочется с того, что появились они на свет в дивном и призрачном городе.
  Город этот всей тяжестью своих великолепных гранитов и мраморов возлежал на костях тех, кто поставил его здесь, на первородном болоте. Днем стены его домов лучились улыбками гениальных зодчих, а по ночам - слабо мерцали гнилушным, потаенным светом.
  Он многим стал, этот город, но каждый раз платил страшную цену за свое возвышение. Он щедро платил, платил и... разорялся. Он становился полым - из его жил уходили живительные человеческие соки и скелет его, все более хрупкий, теперь лишь изображал то, что некогда именовалось Великим Городом. И все же, он не утратил величия, этот город, даже когда ощутил руки смерти на челе своем. Он, бывший убийцей многих и многих - обернулся, в итоге, роскошной гробницей для еще живущих, обретя тем самым долгожданную завершенность.
  Они родились именно здесь, унаследовав душу призрака и время его. В глазах их тоже не было света, но лица привлекали правильностью черт. Они унаследовали жизнь, которая уже закончилась.
  
  Придут миражи, придут миражи
  И в небо воздвигнут дворцов этажи.
  А небо окажется серым и малым,
  И горьким, как мелкие воды канала.
  
  Какого канала, какого канала? -
  Того, чья вода непрозрачною стала
  От скопищ ее населивших теней.
  И лишь миражи отражаются в ней...
  Им не пришлось друг друга искать. В школе они отвечали уроки и сдавали экзамены одним и тем же учителям, одних и тех же девушек обнимали на выпускном балу и одной дорогой возвратились домой, одинаково легко распростившись с детством.
  Сходство их характеров, предопределенное совпадением места и времени рождения, а еще более - средой обитания, нашло свое отражение и в схожести судеб. Они все, так или иначе, укрепились примерно на одной ступеньке социальной лестницы и дальнейшее продвижение вверх совершали весьма синхронно, хотя, ни в коем случае, независимо друг от друга.
  Природное чувство меры позволило им с первых самостоятельных шагов определиться сообразно своим возможностям и потребностям. С этим трудноразрешимым, особенно в юности, уравнением они справились легко, взяв за точку опоры - опять же меру, но не индивидуального, а как бы усредненного, обобщенного порядка - божественную Меру массы, олицетворяемую толпой и законом!
  Реальным, а быть может кажущимся их достоинством было своего рода п р о ч у в с т в о в а н и е уровня планки этой всеобщей Меры. Не осмысление, чреватое заблуждениями, а врожденный инстинкт лучше всякого мудреного наставления страхует от случайностей жизни.
  Наверное, отличительной чертой их, да и не только их, поколения как раз и являлось такое вот звериное чутье на опасность выделиться из рядов. Преувеличения здесь нет. Эта угроза проистекала не по причине происков неких внешних сил, а крылась в самом существовании и обожествлении таких понятий как род, класс, государство, общество, наконец. Люди данного общества, общины - и весь остальной мир. Вот универсальный закон всех времен и народов!
  
  Но то поколение, к которому принадлежали наши герои, - то поколение, в отличие от многих предшествующих, воспринимало свою общинную принадлежность отнюдь не как что-то само собой разумеющееся, не как опору для себя, или даже предмет гордости, а всего лишь как данность, изменить которую нет ни возможности, ни желания, памятуя, в особенности, опыт отцов и дедов. Опыт недавний и убедительный - именно в силу исторической близости. Через кровь, через гены передалось потомкам это горькое знание и с каждым толчком сердца напоминало молодым о себе.
  Но, хватит об этом. Вернемся лучше в ту незабвенную пору, когда наши мальчики были воплощением только что вылупившихся птенцов - скорлупки еще не стряхнуты, но всеми помыслами уже там, в неотгороженном мире. Ох, заманчиво! И страшновато!
  Обуреваемые искренностью молодости, они испытали тогда острое чувство раздвоенности между обязательствами перед своим кланом и притягательностью впервые открывшихся перед ними просторов - настоящей целиной, как им казалось.
  Совместить же традиции оседлости с участью первопроходцев - задача, в принципе, невыполнимая. Но отказаться в восемнадцать лет - в восемнадцать! - от честолюбивых намерений... Такое лишь с похмелья возможно. Ненавистное право выбора явственно замаячило перед ними.
  И тут, одному из них, самому причем безалаберному, неожиданно привалило наследство в виде комнаты в малонаселенной квартире. Счастливый наследник тотчас же перебрался на полагающиеся ему метры и, едва нюхнув затхлого воздуха своего нового жилища, во всеуслышанье объявил его местом общего пользования. В переносном, конечно, смысле.
  Да, им снова повезло. Теперь они получили возможность без особого для себя риска исчезать из поля зрения этой надоедливой старухи - общественной морали. Дипломы, характеристики, приличия - все это не имело значения там, где судьями могли быть разве что соседи - одна далеко не юная супружеская пара, готовая за стакан вина закрывать на все глаза и не открывать их вплоть до следующего раза.
  А, зря. Они пропустили массу интересного. Те, кого они знали лишь по приличной одежде, да вежливому "здрасте", роняемому в пространство, попав в заветную комнату, чудесным образом преображались в речах и лицах. Причем, просветление лиц сопровождалось отнюдь не самыми благозвучными выражениями.
  Но все равно. Какой смысл подбирать слова, когда тебя здесь и так все прекрасно понимают?! А какое блаженство - втянуть до упора в легкие невыветривающийся табачный дух, плюхнуться на истертую тахту и, нимало не стесняясь, вытянуть ноги на середину комнаты! А затем удариться с излишне эмоциональным хозяином в полемику о политике, искусстве, смысле жизни и прочих, ни к чему не обязывающих вещах. И подоплекой всему этому является ожидание прихода других - таких же усталых, выжатых и столь же радых кратковременной передышке.
  А они придут, обязательно придут! Куда же им еще деваться? Да и зачем? Здесь они найдут все, что нужно: и дружеское сочувствие, и ободрение, и встряску нервов, и, наоборот, "расслабуху".
  Вино, девчонки, стаями слетавшиеся в это стойбище женихов; портативный телевизор, чей маленький экран укрупнялся многоголосым шумным комментарием; чудесный круглый стол, всей братией притащенный с помойки, который без всяких указов утверждал полную демократию.
  
  И, наконец, - единство, искренняя дружественность людей, знающих себе цену, но не здесь, где ты все равно равный среди равных, где можно не подсчитывать коэффициенты, где можно быть человеком без показателей. Чего же еще?!
  А еще было лето. И каникулы, отпуска, и сирень, заглядывающая прямо в окно, не закрывавшееся ни днем, ни ночью. Им потом вообще стали пользоваться как дверью (благо первый этаж), так что соседи едва не повредились в рассудке - гостей не наблюдая, но вечер за вечером слыша многочисленные голоса за стенкой. С соседями вскоре объяснились и здоровье их поправили соответствующим лекарством. В дальнейшем с этой стороны проблем не возникало.
  Проблемы были совсем другого плана: и сладостные, которых давай побольше, и горькие, но даже горечью своей какие-то свежие, отбивающие затхлый вкус у жизни. Все на глазах обновлялось: и природа, пышно распустившая свой зеленый хвост, и сами ребята, их печали и радости, как говорится, вечные.
  Хотя какие же они вечные? Если брать все человечество в целом, то - да, так оно и есть, пожалуй. А вот в жизни отдельно взятого человека они с полным напряжением души проживаются один только раз - первый. В последующем, большую часть впечатлений заменяет опыт, и тогда те же вещи переживаются в какой-то мере по памяти, причем подмена чувств происходит бессознательно. Просто включается резерв - память, и, пожалуйста, страдайте сколько хотите, хотя это - всего лишь эхо былых страданий...
  А в комнатенке той эхо еще не гуляло по закоулкам. Здесь перекликались живые голоса - и смех, и слезы тоже пока были живыми, не вымученными.
  Они, эти взрослые мальчишки, вкусившие уже прелести цивилизации, шумно праздновали здесь передышку от нее, кратковременную - и тем более сладостную.
  В атмосфере семи наэлектризованных душ всякое событие, даже малозначительное - приобретало вес, укрупнялось, подобно экрану упомянутого телевизора, но, в конце-концов, разряжалось отнюдь не убийственным весельем. В самом пиковом случае - задушевным соглашением и подтверждением дружбы.
  Так случилось в истории с одной девушкой - прелестной гордячкой, сумевшей задурить все, без исключения, имевшиеся в наличии мужские головы. Это по ее вине чуть было не случилось серьезное дорожно-транспортное происшествие (ДТП) с вероятными человеческими жертвами. По крайней мере, с одной. ДТП, слава Богу, не состоялось - несчастного ловили всем коллективом - но жертва-то была налицо. В другом случае применялся еще более изощренный способ самоубийства, однако и тут дело до развязки, к счастью, не дошло. Заботливые глаза и руки друзей, забывавших во имя другого собственные горести - наилучшее лекарство от безответной любви.
  Заболевание прошло так же дружно, как и началось, и только излишне эмоциональный хозяин изредка вздыхал, вспоминая соблазнительную гордячку, и тайком пописывал стишки в ее честь. Как правило, они долго не выдерживались под спудом и, переложенные на музыку, дополняли собой лирическую часть репертуара здешнего мужского хора.
  Бывали случаи и посерьезнее, целиком лежавшие на совести закомнатного мира, и тогда место пирушек превращалось в своего рода храм, их участники - в ангелов-хранителей, а сам хозяин - в главного исповедника.
  
  "В такие дни я был с собой в разлуке..." - пел с магнитофона бард, но раз уж был такой, как он, раз находились немагнитофонные слова у людей близких - разлука эта не могла длиться долго. А хозяин записывал в своем дневничке:
  
  Открой в себе однажды птицу,
  Презри мирок бездумья, страха.
  Где гады в грязь спешат зарыться,
  Где ближе всех - своя рубаха.
  
  Чего не было, того не было. И когда одного из них неожиданно, вернее, некстати, собрались призвать в армию - это воспринялось всеми как общая беда. Его провожали с весельем, близким к слезам...
  Что их так взволновало? Может первое уведомление о том, что все в мире преходяще? Или будущее, от которого они так старательно отворачивались, заставило их, наконец, встретиться с собою взглядом? Кто знает...
  Мороз продирал по коже от этого веселья. За окном, в теплом сумраке покачивались слегка подернутые желтизною листья, а от лица новобранца уже веяло нездешней, безнадежно-долгой зимой и дорогой, дорогой, дорогой...
  Так они потеряли первого. Они еще не знали тогда, что больше он к ним не вернется. Придет совсем другой человек, не осознающий свое прошлое, как потерю. Потому не будет он дорожить и настоящим, и всем тем, что составляет это настоящее, а значит и ими - последними, кто видел его слезы.
  Однако это им еще предстояло пережить. Более того - повзрослеть и, как ни прискорбно, самим пройти через эту метаморфозу. Но лишь после...
  А в те дни, уход одного сделал остальных еще более внимательными друг к другу. К ним одновременно пришло
  осознание своей причастности к судьбе каждого дорогого человека, и тот, кого нынче не было с ними, стал, не ведая сам, больной совестью их дружбы. Его имя приобрело в их устах почти жертвенное звучание, и знаменитые коллективные письма, которые они начали регулярно отправлять ему, явились, по сути, вызовом миру, вытребовавшему себе такой дани.
  А год продолжал неумолимо стареть. Все более портилось настроение у природы и те, кто жил по ее законам, - угасали вместе с ней. Остальные отгораживались от нее теплыми батареями, шубами, забвением...
  К зиме комнатка почти обезлюдела. Сохранившийся в ней летний беспорядок, в сочетании с холодным вязким воздухом, действовал довольно угнетающе - все равно, что посмертная маска близкого друга. Но прибраться, замести, так сказать, следы, у хозяина пока не доставало духу. Слишком горячим был еще след. Требовалось первоначально остыть самому, и тогда уборка не выглядела бы уже актом уничтожения.
  Друзья теперь все больше встречались на улице, предпочитая совместные прогулки теплу и скуке своих благополучных квартир. Иногда они все же собирались на старом месте, но в той обстановке слишком явно бросалось в глаза нынешнее оскудение их душ, и потому они спешили вновь подставиться под снег или дождь - более приличествующие их состоянию.
  А потом пришел памятный Новый год, с началом которого хозяину пришлось освободить занимаемую им площадь. В результате хитроумных манипуляций квадратными метрами, он получил прописку в дальнем и не очень благоустроенном районе. Таким образом, его родственниками решались две равновеликие задачи: во-первых, улучшение жилищных условий дражайшего сынка, а во-вторых, создание известных препятствий для продолжения его "общественной" деятельности. Они рассчитали правильно. Кататься всякий раз на другой конец города с единственной целью - потрепаться - было и в самом деле слишком хлопотно.
  
  Вот, в общем-то, и все. Все - о рассвете жизни нескольких мальчишек из поколения сытого и мирного. Ничего особенного не выдумали они, ничего серьезного не пережили. Играючи вместе вошли в жизнь, да так и продолжили свою игру, уже в одиночку, не усматривая большой разницы между выдумкой и реальностью. Каждый стал изобретателем и испытателем для самого себя, а когда так происходит - трудно представить, как ты выглядишь со стороны. Да и неважно это. Все заняты подобным делом.
  Так, не поднимая головы, бредет и бредет куда-то множество людей, проигрывающих занятные свои мысли у себя же в мозгу, и мысли эти, все равно какие, даже нереализованные, возвышают их в собственных, не отрывающихся от земли, глазах. Однако, ограниченное, сравнительно с этим множеством, количество дорог, мыслей и жестов позволяет добровольным слепцам время от времени наталкиваться друг на дружку. И есть в этом, видимо, высшая мудрость прародительницы нашей, поскольку не только крики возмущения и боли возвещают о подобных столкновениях. Бывает, что за ними следуют возгласы изумления, узнавания, даже радости. И не столь уж редки такие случаи. Повторюсь - слишком мало жизненного пространства отвела нам природа, да и процент серого вещества задействован, в среднем, у всех одинаковый, так что упомянутые озарения, для разумных людей, дело вполне привычное. Это ведь только дурак дурака издали наблюдать способен...
  
  Вот и наши герои не исключение. Прошло немало лет, прежде чем их судьбы чувствительно соприкоснулись в одной точке пространства и времени. Пересекались они и раньше, но все было как-то не к месту и опять же, не ко времени. Наверно потому и соприкосновений настоящих не было. Какие там искры! Так, проходили друг сквозь друга, едва локтем задевая, бормоча на ходу "здрасс-с-свиданья" и все.
  А тут как нарочно: и погодка хоть куда, и отпуска, и дети на дачах, и жены милостивы, и со здоровьем порядок. Короче, как не крути, а совпали. Ну и дата, конечно.
  Десять лет ведь, как в известной квартирке скооперировались. Дату, правда, задним числом вычислили, но тем более! Рок, не иначе. В хорошем, ясно, смысле - не разрушающий. А раз так, не грех и подчиниться, и собраться, и тряхнуть стариной. Да какая там старина, Боже ты мой!
  Лица - все те же - ну там мешочков и складочек поднабралось; волос на голове не прибыло, ну так и не убавилось, а выражение глаз... Давненько они не видели столь восторженных, обращенных к ним глаз! Разве что у невест своих накануне свадьбы, да и те потухли давно и в памяти, и на самом деле.
  Все ж таки десять лет! В двадцать, говорят, ума нет - и не будет, в тридцать то же про жену говорят, в сорок - про дом. Они же со своими задачами, считай, досрочно справились. Тридцати еще не набралось, а уж всего остального навалом. У кого двое, у кого все трое. Детей, не жен, конечно (хотя почему "конечно"?). А чтоб столько наследничков в наше время иметь, ох, сколько всего дополнительного иметь надобно!
  И имели. И имеем. Ежели количество детей, денег, дипломов вместе в одну кучу свалить, да на всех поровну разделить - весомая статистика получается. Ну, это в среднем, а по отдельности - всегда ведь чего-нибудь не достает.
  Ну, вот. Сейчас одну, по крайней мере, нехватку они получили возможность ликвидировать. И пусть они догадались о ней лишь теперь, когда, подобно кораблям, спасающимся от шторма, сгрудились волею волн в одной общей гавани. Пусть так. Они - обычные люди, и для таких, как они, далеко не все двери заранее открыты. И разве их вина, что в некоторые из этих дверей можно пройти только поодиночке, да и то боком?
  Ну, не революционеры, не бунтари, не сокрушители устоев. Это тоже простительно, если вспомнить, что всякий новый устой, составляется из осколков предыдущего, как правило, далеко не худшего. У разрушителей нет прошлого, а значит, и всего предшествующего опыта, таланта, культуры. Разрушитель стоит на глиняных ногах сиюминутных страстей и теорий, а потому недолговечен и заранее обречен.
  Ум и сомнения, знания и осторожность - вещи, суть неотъемлемые и достойные, однако и хорошее качество обратимо, когда на него делается чрезмерная ставка. Изысканность вкуса бывает причиной расстройства желудка. А как же? Соблюдайте правила игры, если вы в состоянии понять их, либо уж пеняйте на себя - вами займется случай.
  Нет, видно нашим героям и в самом деле крупно повезло: как выдала им изначально судьба места в партере, так только потом и делала, что толкала в бок, дабы окончательно не заснули. Правда, у них, когда просыпались, хватало ума понять, что они не на стадионе - свистеть здесь не пристало, но и проникнуться до конца действом, на котором им выпало счастье присутствовать - было выше их сил. А зачем? За место уплочено, суть, в общих чертах, ясна, ежели что интересное случится - разбудят!
  Так вот и присутствовали-отсутствовали. Просыпались-то все более порознь. И в основном не из-за каких-то раздражителей, а, главным образом, по причине зуда во всякого рода местах драгоценной плоти. Известно, что долгая неподвижность грозит образованием пролежней, так что и шевеление может выступать в качестве гигиенической процедуры.
  А тут вот проснулись вдруг все разом (а может столкнулись, а может сгрудились - черт его знает!), посмотрели друг на друга и - надо же! - ничего толком не уяснив, почувствовали, что главное происходит не на сцене (да и сцены вовсе никакой нет), а здесь, с ними, и это главное заключается в том, что они хлопают друг на друга глазами и со сна никак не могут понять - спали они вообще или нет?!
  Ба, да ведь знакомые все лица! Такие узнаваемые до мельчайших подробностей словечки и жесты! Да были ли эти десять лет, братцы. Да были ли мы сами?
  Этого вопроса, впрочем, никто вслух не задал. Вероятно, вследствие очевидности ответа? Или все же возникли неясные сомнения?
  Наверное, похожие отголоски сомнения и производят на свет известную форму коллективной самоиронии, охватывающей зачастую широкие круги общества, пребывающие в перманентной спячке. Что ж, сие чувство весьма полезно, ибо эволюционируя, оно трансформируется в стыд, который есть не только залог, но и побудительная причина бессонницы. Однако ж, ничего подобного не случается, когда общество допускает до себя горе-учителей, убаюкивающих его уже даже не смыслом произносимого, а одним лишь однообразием оного.
  Известно, что общаться под барабанный бой трудновато, зато спать вполне получается, если, к тому же, он достаточно ритмичен и звучит в одной тональности.
  Ребята, да были ли мы сами? Да кто ж речи за наших пророков-то выдумывает? Может ты, или ты, или ты, наконец? Нет пророков в своем отечестве? Так откуда ж они берутся?
  Слушай, помнишь... Помню, все помню! Скажи лучше, как ты? Как жизнь? А-а, брось! Стишатами-то еще балуешься? Ну ты дал! Стишата мои нынче по лавкам хнычут, есть просят. Ну а что дальше? Дальше... обещали вот деньжат подкинуть... там видно будет. И это все, что будет? И не болит? Во-во, горит, еще как горит. Слушайте, давайте как в старые, добрые времена... Помнишь? Помню, все помню! Конечно давайте. Против нет? Воздержавшихся? Единогласно.
  
  Что ж, играть, так играть! В игре обретем мы имя свое! В старой, доброй игре. Нашим и только нашим составом. Ого, мы еще как можем! А кто там против? Ах, эти ребятки-жеребятки. Ну, понятно, сомнениями и возрастом не отягощены, ноги длинные - бегать, небось, будут до одури. И зубы скалить. Тем лучше! За все сразу и отыграемся. Опыта, слава Богу, не занимать, и есть еще кое-что, в чем даже самим себе не признаемся. Для вас забава, для нас - серьезно. Для вас хохма, для нас - бой. Мы еще живы, черт побери! И хватит слов...
  Они вышли на поле вовсе не для футбола. И потому вышли даже те из них, кто никогда не играл в команде. С тылу их прикрывала школа, с которой они когда-то так легко распрощались, а где-то впереди маячили безумцы, решившиеся встать, на свою беду, нынче у них на дороге. Они не питали к ним злобы, просто они вдруг возненавидели себя.
  
  Сколько было крику! Случайные зрители, словно почувствовав в чем дело, неистово поддерживали их. Они же шли на штурм молча, волна за волной накатываясь на чужую половину поля, и в этих безмолвных яростных накатах было столько согласного упорства, страсти и веры, что противостоять им сегодня могли бы только они сами.
  Противник был сразу же смят, раздавлен, но, словно во искупление какой-то своей вины, они продолжали самоистязание, заодно домолачивая и его. Лишь когда счет стал более чем внушительным, они почувствовали себя отомщенными и... моментально выдохлись. Сказались разница лет и отсутствие тренировки. Они и это сумели претерпеть, доведя игру до победы. И тем победили еще раз.
  В старенькой школьной раздевалке было не протолкнуться. Они едва разместились на ее детском пространстве, но если б кто посторонний явился свидетелем их разговора, то он наверняка вообразил бы, что слышит голоса мальчишек, только что вернувшихся с урока физкультуры и шумно обсуждающих его итоги. И не столько сами разговоры, сколько смех - неудержимый, звенящий высокими нотками детства, вот-вот готовый, кажется, сорваться в плач, но стойко балансирующий на тонкой грани равновеликого счастья и горя - именно он заставил бы неведомого слушателя невольно вспомнить золотую пору собственного детства и позавидовать этим неуемным мальчишкам, у которых вся жизнь, такая неповторимая и прекрасная, была еще впереди!
  
  Рассвет, туман и чуть трепещет
  Речной цветок на бархатной воде,
  Вкруг все истома, бесконечность
  И жизнь одна и смерть везде.
  
  Все слилось в Боге, все в природе -
  Лишь Он и лишь Его печаль:
  Туман, цветок и я, убогий,
  Стремящийся зачем-то различать.
  
  А разум у бездумия в полоне,
  А сердце у бесчувствия в плену -
  Воистину песчинка на ладони,
  Хоть эта длань относится к Нему.
  
  Дерзай, способный на дерзанье,
  Твой взлет сполна окупится тебе -
  Но все усилия не стоят трепетанья
  Того цветка на бархатной воде:
  
  
  М У З Ы К А
  
  Е.А.Р.
  
  Были свои: были скрип и звон, смех и слезы; был аромат летнего, затянутого в серебристый шелк вечера; была холодная звезда, взявшая Поэта за запястье, и был Поэт, разлетевшийся на куски от ее прикосновения; был Критик, игриво собиравший все эти осколки в кучу, и была Женщина - уютная и земная, как нынешний вечер, сплетенный ею из мириадов разноцветных узелков памяти...
  Были свои. Но - улыбкой сметая налет благодушья к роялю взошел Музыкант. Взвизг отброшенной крышки отсек окончанья у фраз и... разорванная собственной мощью музыка тяжко забилась в тесных объятиях комнаты:
  ...Разорванная собственной мощью музыка тяжко билась в тесных объятиях комнаты, сминая сердца людей в один бесформенный, стонущий слезами и ужасом сгусток. Безысходная, сверх меры отягощенная, этой, почти физической болью, она с яростью обрушивалась обратно на исторгнувшего ее. Уже изнемогая, как слабеющий пловец, он всем телом отшвыривал ее от себя, но многократно отраженная окаменелыми людьми, она накатывалась вновь и вновь, погребая под собой того, чьим порожденьем сама являлась!
  И вот, когда посреди грохота битвы уже родился крик отчаянья - волшебные руки Женщины нежно легли на голову несчастного сочинителя:
  :И тотчас выпал, исчез из адского клубка звуков убийственный мотив одиночества...
  
  И тогда та же самая, но совершенно неузнаваемая, недоуменная, высветленная мелодия вдруг опалила детскими слезами лица слушателей. Не очнувшись - они проснулись и было это пробуждение столь же светлым, как та капель, что омывала сейчас руки человека, почувствовавшего себя СЫНОМ....
  Никто, никто даже не удивился, когда лицо Музыканта стало таким же беззвучным, как и его пальцы. Он так трепетно и мягко соскользнул на ковер к ногам обретенной им Матери, что естественнее этого движения невозможно было себе вообразить...
  
  
  Тебе хочется просто немножко тепла
  И немного участия хочется тоже.
  И не надо добра, и не надо двора -
  Счастлив тот, кто не знает за что он был
   брошен.
  
  И увяла гордыня, и злость отцвела,
  Отцвела вместе с розовой закипью кожи,
  Но себя не избыть. И всю ночь, до утра,
  Твои руки постель одинокую гложут.
  
  Твои руки, что птицы, что птицы без крыл,
  Лишь полночная тень их смягчает уродство.
  В сонном теле, в плетении нервов и жил -
  Желторотым подранком душа твоя бьется.
  
  Ты успела состариться раньше, чем стать,
  Не такая уж редкость, увы, твоя участь.
  Может лучше и вправду без просыпа спать -
  Понарошку живя, умирая не мучась...
  
  Она стояла так близко, что Ее слова воспринимались прежде, чем Она успевала их произнести. И не смысл Ее слов, хотя и смысл не оставлял сомнений, а взгляд, спокойно исключавший все, чем Он жил, что было связано с Ним, с Их прошлой совместной жизнью - ужаснул Его так, как ужасает предвестие смерти.
  Словно глухой Он смотрел на Ее ставшие вдруг беззвучными губы, не понимая, что движет этими дробящимися в глазах розоватыми кусочками плоти, но с упоением принимая их существование - единственную реальность окружавшего Его кошмара.
  Внезапно звон в Его ушах перешел в судорожный детский всхлип, словно там, в комнате, умирая, билось в судорогах маленькое хрупкое существо - совсем такое же, как Их неродившийся сын - неизбывная любовь и нерастраченная нежность Их...
  
  Пустыня... Жар звенит как зуммер,
  Пески и зной с рассвета до заката.
  Здесь не зарылся - значит умер,
  Хотя и смерть в аду награда!
  
  Тихий щемящий звук. Он ближе, ближе и вот - словно бы невидимыми каплями начинает звенеть мелодия. Талыми холодными и теплыми живыми каплями... Или слезами?
  Ведь вот оно - Лицо, Лицо недосягаемого, разошедшегося с тобой во времени, но трепетно близкого тебе Человека. Его давно уже нет, он сражен, и маячит за Ним торжествующий палач Его.
  Жажда мести кружит голову, но тогда Он, безмерно родной тебе Человек, подходит ближе и заслоняет собой подонка. Тот исчезает, он не существует вне пределов видимости. А есть другое - Лицо Человека, который не ты, не будет тобой и с тобой никогда не будет. Как так можно?!
  И травы колышутся в такт раскинутым рукам, и ветры завывают в унисон плачу. Горькие травы... Горькие ветры... А музыка?
  Она не умолкала, просто ты ее снова сейчас услышал. Слышишь? Холодными талыми и теплыми живыми каплями она... Звучит? Поет? Не все ли равно. Ведь его не вернешь...
  А музыка все глуше, тише. Тише... Дрожа, она сжимается, спрессовывается в дальний одинокий звук... и все. Горько.
  
  Вот открою этот мир
  И себя впустить изволю:
  Закачу свободе пир,
  А поминки справлю воле.
  Пониманья не страшась,
  Обнажу телесно душу.
  И на древо взгромоздясь,
  Сам с собой закон нарушу!
  Буду биться и кричать,
  И, вкусив от исступленья, -
  Завалюсь спокойно спать,
  Обманув все сновиденья...
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  А за призрачным стеклом,
  За пределами витрины -
  Настоящий будет гром
  И всамделишные зимы.
  И кипенье вещества,
  Из которого я - тоже,
  Даже эти вот слова,
  Не совсем мои, быть может.
  Что ж тогда такое "я"-
  Бестелесный и безмолвный?
  
  На пороге бытия -
  "Дум стоял великих полный"!
  
  Духовно бесприютный распадается на куски. Духовно бесприютный обладает целым миром и не имеет даже пяди в единоличном владении. Горькое это счастье - не имея ничего, ощущать себя частицей всего сущего - горькое и высокое счастье. Горькое - потому что еще при жизни прорастаешь травой из собственной плоти, и высокое - поскольку ни ноткой, ни одиночным звуком, а громадной, великой симфонией ощущается жизнь, имя которой - ты. Ибо только духовно бесприютный способен быть и исполнителем и инструментом одновременно. Ведь чтобы почувствовать гармонию, нужно быть каждым ее звуком и никаким в отдельности...
  Это горько и хорошо быть бесприютным духовно. Это умирать и возрождаться каждое мгновение; это быть каплей и солнцем, испарившим эту каплю. Это значит ощутить себя гармонией и не взять себе ничего, потому что все и есть ты, а, значит - нет тебя и не было, и не будет, потому что не имеет названия то, о чем ты так тоскуешь - твоя определенность, твой приют, твой Дом, наконец!
  
  С.П.
  
  Когда мы прорываемся друг к другу,
  Ломая себялюбье и корысть -
  Мы в бой вступаем с собственным недугом,
  И вместе с другом боремся за жизнь.
  
  Нам так ее уже осталось мало,
  Ведь пониманье далось нелегко -
  Мы тыкались всю жизнь во что попало,
  А друг от друга были далеко.
  
  Круша гордыню, зависть и коварство,
  Ведя учет расходам наших душ -
  Пытаемся приблизить наше братство,
  И заглушить играющий в нас туш.
  
  Пытаемся сложить остаток жизней.
  Чтоб стала жизнь хоть чуточку длинней -
  Ведь состоит из дел она и мыслей,
  Все остальное - пища для червей.
  
  Но сколько там внутри еще осталось:
  Преград, грехов и всяческих причин,
  И надобна всего такая "малость" -
  К себе спуститься с собственных вершин.
  
  Чтоб там, внизу, от вечности вполшага
  Себе подобных встретить не стыдясь...
  И прахом стать - без гордости и страха -
  Как будто снова в мире народясь!
  
  
  Д О М
  
  
  
  - Здравствуй, - прошелестел призрак.
  - Привет, - ответил я, ничуть не испугавшись - чего, мол, во сне не бывает, даже когда и не спишь вовсе...
  
  Я наверняка прошел бы мимо, не затрещи тогда он всеми своими суставами. Заинтересовавшись, я продрался сквозь кусты и вышел прямо на него. Он стоял на краю заросшей дикой травой поляны и со стороны здорово смахивал на огромный муравейник.
  Приглядевшись, я, однако, убедился, что передо мной всего лишь творение рук человеческих. Если числом входов, выходов, отдушин и всяческих прочих отверстий "оно" действительно напоминало жилище братьев наших меньших, то уж благородствами форм никак не могло соперничать с оным. Пришлось, запустив воображение на полную катушку, возвести сие страшилище в ранг дома, хотя к первому впечатлению я тяготел несравненно больше.
  Представьте себе, скатанную в громадный неряшливый ком, среднестатистическую, по количеству жителей, деревеньку. Последнее, впрочем, не совсем справедливо. Жителей в окрестностях явно не наблюдалось и, по-видимому, давно - внешний облик строения живо свидетельствовал об этом.
  Подойдя ближе, я легко установил происхождение таинственных звуков. Дело в том, что этот дом умудрялся ветшать прямо на глазах.
  Порывы ветра не то что раскачивали - куда там! - целиком отдирали ставни, выдувая при этом осколки стекол из рам. Внутри работа тоже кипела вовсю: надсадный рык множества сквозняков поминутно перемежался с ужасающим грохотом, от которого вся постройка заходилась в конвульсиях, точно агонизируя.
  Признаться, я никогда бы не рискнул воспользоваться столь ненадежным кровом, не разразись тут как нарочно совершенно немыслимый ливень. Но и тогда я скорее предпочел бы насморк неминуемо проломленной голове... да вот в действительности все вышло иначе.
  Я вряд ли смогу ЭТО описать... Внезапно возникло ощущение, что из глубин дома исходит некий утробный, буравящий землю, придушенный стон... Причем, ветер к тому времени вконец умотался, разрушение приостановилось, и дом стоял какой-то насупленный, тихий, словно тоже прислушивающийся к стенаниям своего чрева. С безотчетным стремлением избавиться от болезненной занозы, я и перешагнул его злополучный порог.
  Внутри... Внутри было н и к а к. Иного слова не подберу. Хаос? Нет, житейское представление о хаосе необходимо возвести по крайней мере в степень, дабы приблизительно вообразить тамошнюю "обстановку".
  Мало того, что отсутствие вкуса и элементарной логики служили, вероятно, главными критериями данного мракобесия, так еще и дикий развал внес сюда свою посильную лепту.
  Вакханалия лестниц, переходов, комнатенок, колонн - и все это пересыпанное обломками, обильно сдобренное плесенью, да еще, к тому же - стиснутое, сплюснутое, будто в одном чудовищном вздохе, и только потому до сих пор сохраняющее видимость целого. Нет уж - "выдоха" здесь стал бы дожидаться разве что самоубийца.
  
  Я уже дернулся было обратно, но этот, выедающий пустоты в сердце стон, возникнув вновь, швырнул меня навстречу безумию...
  
  Предложи мне кто теперь хронологически - да черт с ним! - логически, хотя бы разумно определить случившееся со мною потом, я бы просто поднял вверх руки. Вернее, одну руку - левую я ушиб при падении в подвал. А до подвала, если и нарушалась пустота в моей голове, то, пожалуй, единственной мыслью - о собственной ненормальности. Наверное она и уберегла меня от худшего.
  В общем, не смею и понимать, каким уж образом мне удалось выяснить (и удалось ли!) происхождение и, самое главное, с м ы с л дома. Не знаю, то ли я действительно удостоился беседы с привидением, лучше сказать, домовым, то ли призрак мне померещился в ходе той умопомрачительной экскурсии. Не знаю!
  Откровенно говоря, и знать того не очень желаю. Не желаю опять погружаться в угрюмые трясины помраченной души, испытывать еще раз засасывающую тягу к безумству, дарующему понимание всего на свете и, в первую очередь, убежденность в этом... Лучше о близком. Слушайте.
  
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  
  Жил-да был на свете горький художник. Не из великих - из безвестных. Имел художник светлые глаза, чистые руки и жизнь, пока что имел. Нервы имел истерзанные, но имел. Любовь за душой имел, да не владел. Неразделенной осталась та любовь, можно сказать безответной...
  
  ...И был там кораблик, ветром исхлестанный, как путник на трудной дороге. И лицо девушки, затопленное ее глазами...
  Работал художник как жил - до выработки. И ничего, за исключением одного, не боялся. А боялся он не успеть выработаться до пределов возможного, до отпущенного ему природой и совестью его человеческой. И грезилось ему временами, что труд его - не просто случайное соединение холста и красок, что существование его такого, чокнутого - есть необходимость, предопределенная какой-то Высшей Сутью; и переполняла его тогда гордость за род человеческий и себя, служению сему роду посвятившего. Оттого-то, забывал он о себе, себя же и возделывая, и труд его становился одухотворенным...
  ...И были там руки, истертые до жил. И рассвет, одной надеждой угадываемый...
  Носил в себе художник эту мысль, носил, точно камень за пазухой, и уверился окончательно в способность свою отыскать, услышать, наконец, Ответ на самый главный, извечный Вопрос. Веру эту, замешанную на разочарованности, сделал он слухом своим, оглушив себя для жизни. Что может быть горше? "Стоять на берегу" - мертвея душой и разумом, и сознавать, что все проплывает мимо, и взглядом не удержишь самой малости, именно недосягаемостью своей желанной. Ощущать как забирает, затягивает мертвечина, разрывая нить за нитью, связывающие тебя с жизнью, с людьми. Не смерть страшна, но казнь, и в невыносимом одиночестве своем художник бросался назад, к людям и снова, казалось, обретал жизнь...
  ... И закат - какой-то каминно-уютный, почти домашний...
  А на самом деле лишался иллюзий. Видимо, не отовсюду можно вернуться. И потому, мир живых людей виделся ему пляской картонных кукол, и начинал он презирать себя за принадлежность к роду человеческому. И пытался оправдаться перед собой отчужденностью к миру...
  ...И был там ветер сумасшедший в сумасшедших волосьях юродивого...
  А отстранившись, вновь попадал на неумолимую дорогу ухода и уходил по ней, обрывая, быть может, последние живые ниточки - так ничего и не услышав...
  ...И еще зеркало было, которое лишь само себя и отражало, а более ничего там не было, поскольку более ничего просто и быть не могло...
  
  Но, вернемся. Владел еще художник обширным участком и вполне добротным, перешедшим по наследству, лесным домом, впридачу. И однажды, когда навалилась на него вдруг усталость - стал он смеяться над своими выкладками. Ну, в самом деле, разве способны выспренные толкования самого себя хоть в малейшей степени повлиять на сущность человека? Делами она выражается, пусть это и банально. Поступками. А он же (одно слово - помещик) расположился со всеми удобствами посреди Земли и, знай себе, третирует холстину, используя ее то в качестве непромокаемой жилетки, то в роли носового платка. И после всего этого еще имеет наглость поучать человечество, причем с отвратительным самодо-вольством.
  Действовать необходимо. Но как? Итог горестных раздумий обрисовался следующим образом: не будучи обремененным семьей, он должен, просто обязан разделить холостяцкую свою лачугу и, что особенно важно - душу - с теми, кто в этом остро нуждается. Одним словом, надумал он "произвесть" этакий Дом друзей, в коем под одной
  крышей в любви и согласии могли бы сосуществовать те, кого общество незаслуженно обрекло на положение падчериц своих и пасынков. Что ж, пороху он не изобрел.
  Начало положили письма друзьям и знакомым. Приезжайте, мол. Лесной воздух! Тишина!! Покой!!! О замысле пока - ни слова. Видимо, и сам не до конца верил в его осуществимость.
  Друзья откликнулись сразу. Тем паче, что среди них действительно имелись такие, кто остро нуждался. Но характерно, что именно они оказались изрядно щепетильными и пользоваться чужим великодушием не торопились. Однако ж, не одними дураками свет полнится!
  Люди разумные навели справки, выяснили: место прекрасное, хозяин - лопух и... дали себя уговорить.
  И, действительно, хозяин всем вновь прибывающим ставил только одно условие: в случае нежелания разделить с ним его очаг - постараться все же не обособлять жилища. Если уж строить, то впритык, дабы ежеминутно ощущать себя общностью, неразрывно связанной единством замысла и цели (читай: согласием и любовью) И строительство закипело!
  Вскоре все перемешалось и в доме, и в голове бедного художника. Знакомые, незнакомые и вовсе неопределенные личности быстро оттерли на задний план наивного служителя муз и рьяно принялись за дело. Дом разрастался подобно гнойному прыщу. Нарыв созревал.
  Разумеется, в трактовке принципов братского сосуществования, обитатели "коммуны", мягко говоря, не сошлись во мнениях. Разночтения постепенно переросли в братоубийственный конфликт затяжного характера. Художнику пришлось взвалить на себя функции врача, судьи и ночного сторожа. Ничего не помогало - пауки продолжали жрать друг друга.
  
  Отчаявшийся, в буквальном смысле погребенный собственным детищем творец, в конце концов, заточился в подвале и, по всей вероятности, там и сгинул, благо никто его никогда больше уже не видел...
  
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  
  Очнулся я в подвале. Убедиться в этом не составляло труда - стоило лишь поднять голову. Половицы в доме под стать всему остальному оказались на редкость гнилыми. Но удивительно другое. Как сумели мои ноги отыскать на таком огромном пространстве именно те половицы, сквозь которые только и стоило проваливаться? Уму непостижимо. Оставим это на совести домового. Даже, если его и не имелось в наличии. Так мне проще. Я уже объяснил почему.
  
  Очнулся я в подвале... Свет, проскользнувший следом, обратил подвальную ночь в сумерки. Столь же сумеречно было и у меня на душе. Голову мотало из стороны в сторону, перед глазами проплывали странные размытые картины, тошнота напоминала о морской болезни. Сжав зубы, я начал потихоньку собираться воедино. Вначале овладел сопротивляющимися мышцами и уселся поудобнее. Все тело ныло, как после марафонского забега. Голову, в общем и целом тоже удалось привести в порядок. Даже сумел определиться по месту и времени. Вот только с видениями совладать никак не получалось.
  Наоборот, они становились все отчетливее и ярче, пока я, с испугу наверное, не обратил внимание на шнурки, которыми они были прикреплены к стенам.
  Тогда видения исчезли и остались просто картины.
  И подвал затхлый обернулся кельей художника. И морская
  болезнь тоже прошла - осталось море, кораблик маленький средь огромных волн... и я на кораблике том...
  
  
  ...И был там кораблик, исхлестанный ветром, как путник на трудной дороге. И лицо девушки, затопленное ее глазами. И руки, истертые до жил. И рассвет, одной надеждой угадываемый. И закат - какой-то каминно-уютный, почти домашний. И был там ветер сумасшедший в сумасшедших волосьях юродивого. И еще зеркало было, которое лишь само себя и отражало, а более ничего там не было, поскольку более ничего просто и быть не могло...
  Небытием обрывалась последняя картина, как дом этот обреченный - подвалом. Две сущности: одухотворенная и бездушная сплелись здесь друг с другом в объятиях (так что воздух вибрировал меж тех объятий!) и рассудить их мог только Человек...
  
  Я выскочил из дома, когда чаши весов уже пришли в движенье. Дом, сотрясаемым гулким бегом, мягко складывался за моей спиной. Без треска, скрипа - словно карточный. Я едва успел - он плющился и схлопывался с невероятной быстротой; весь этот муравейник пришел в движенье и песчано заструился к своему основанию, все более окутываясь пыльным облаком.
  Еще секунда, и только по шелестам, всхлипам, какому-то неясному бормотанию можно было судить о происходившей за серым занавесом катастрофе. На месте строения теперь колыхалась плотная, стирающая цвета и звуки безликая взвесь. Раздуваясь, она слепо тянулась к высокому небу и, казалось, простирала жадность свою до самого солнца.
  
  И в этот миг меня снова настиг отзвук. Уже не стон - еще, и еще раз звонко вскрикнула во мне скрипка. Я услышал ее! Она была ТАМ - и во мне, значит, тоже...
  В упор глядя на шевелящуюся пыльную тушу, я вдруг отчетливо увидел ее, рвущуюся в клочья, исходящую прахом. Я почувствовал, как разрасталась во мне НАША музыка, сколь гибельным становилось ее звучание для преграды нас разделявшей. Мы уже не внимали друг другу, а словно бы летели навстречу и токи наши впереди нас распарывали пределы, лоскутьями их отмечая наш путь...
  
  Тихий смех, говор... Уж не почудилось ли мне? Звук распахиваемого окна... Запах цветов кружит голову, кисть слабеет в руках... Я схожу с ума?
  Но раздается голос - знакомый и близкий. И сразу становится легко. Схожу с ума? Чудесно! Картина закончена и потому я сейчас здесь, перед домом, в котором жил когда-то и теперь снова живет мой Друг. Он позвал меня, и я войду. Войду и останусь с ним - пусть считают меня сумасшедшим. Лучшее лекарство от жизни - это осуществленное сумасшествие. Правда, не всем оно показано.
  И вновь возникает голос. Он обращается ко мне, он звучит как музыка: "Ну где же ты? Мы тебя давно ждем! Входи скорее..."
  
  С.М.
  
  Запредельно и кристально чисто
  Там, где наш покой и где нас ждут.
  Тяжесть наших дел и тяжесть мыслей
  Нам туда подняться не дают.
  
  Ниточкой протянуты во мраке
  Тихие и кроткие Слова:
  "Люди, меж собой вы - братья,
  Ведь на свете лишь любовь права."
  
  На пороге смертном застывая слепо,
  Отрешившись от телесных корч -
  Душами штурмуем это Небо...
  От себя отталкиваясь прочь.
  
  
  Каждый в муке своей, похищает у Бога себя...
  
  К Р Ы Ш А
  
  
  Вот и она! Конечная остановка. А напротив - многоэтажка, мерцающей колонной. А вечер... Что за вечер, братцы!
  Словно вырвалась душа уже из телесного плена и именно она там, в небесах, сейчас дотлевает скорбными углями. И не горечью трав, а горьким ее "прости" захлебывается этот вечер, целующий город в чело...
  Вечер. Время, когда город уставший от себя самого уходит прочь с проспектов и из дворцов. Уходит к детям своим, в их шалые детские грезы. Вечером город живет во "вчера", вечером город становится завтрашним.
  Тризна по свету... Что ж, править ее удостоится каждый.
  
  ВЧЕРА
  А в предутренней дымке очертания улиц складываются в улыбку. Замечали такое? Улыбку мягкую, все обещающую. Ступаешь, точно по ковру. Не-ет, пух это. Летний снег. И воздух теплый, упругий. Чуть взмахнешь руками и, кажется, взлети-и-и-ишь!
  Нереальные ощущения, нереальные мысли. Жизнь и смерть нереальны в такое нереальное время. А сон так близок, как далеки сомненья...
  И плывешь, плывешь, не терзаясь - зачем, не гадая - куда... Пока не вырастают на пути двери, оберегающие извечную (а как же иначе!) тайну. Двери эти суровы и массивны,
  
  но разве избраннику они помеха?! Один толчок и - покорные свежей силе - они распахиваются настежь, а за ними...
  Пронзающе холодный свет и ступени, выщербленные от употребления...
  
  ЛЕСТНИЦА
  Тягучее движение вверх... Вверх по серой лестнице. Вверх по серости. По слабости своей вверх, по бедности. Вверх по себе самому, по собственной своей шкуре вверх, все время вверх!
  Внизу? Что внизу? Внизу то же самое - тягучая серость из которой уже выдрал ноги. А наверху? Она же, еще поджидающая. Но внизу ты заложник ее, ты в ее еще власти. Предел же заложен в тебе. Только в тебе. А потому - вверх!
  Не мощь, а терпенье - вот великая сила. Не знанья, а вера - одна и есть в утешенье. И, значит - вверх, вверх! - по этой сияющей белизною лестнице. А ведь вру, вру же! Но Боже, как противно сводить счеты с серым...
  А ведь когда-то было иначе. Именно эти ступени оглаживало белое платье. Именно они отражали праздничный его свет. Где теперь все? Где платье? Пропылилось, видимо, за ненадобностью. Давно снова серы ступени. Лестницей оно стало, лестницей!
  Вверх, скорее вверх! "Белое платье"! Забудь о нем. Серость необратима - она пожирает. Жрет и отрыгивает. Серым, одним лишь серым...
  Сюда нужно являться в спецовках. Хотя, нет. В черном сюда уже приходили. Они и построили. И в белом были - эти стелились. И вот теперь все серо и вязко. Вязко и серо. Сюда вообще не стоит являться. Но кто спрашивает тебя об этом?!
  
  Нет, вверх, только вверх! И пусть серый цвет постепенно въедается в кожу - ему не успеть. Объедки его даже смерти противны, если вовремя понял - уйдешь как живой. Со страхом, с мукой сомненья. Сомненья! - даром живых и заветом ушедших. Это - перила. Надстроить их нужно успеть...
  
  ТЕНЬ
  Ну во-от, уже наверху. Еще один шаг. Не медли. Глаза закрой... Их не было вовсе, как не было слез. Ты просто еще не успел их открыть...
  Что-то упирается в спину. Сиплый голос сбивает дыханье... и глохнет, словно на болоте эхо...
  Если долго тянуться вслед за собой, вполне осваиваешь навыки тени. А тень - неуязвима. День заигрывает с ней, полдень - пиршество ее иллюзий. Она так близка к оригиналу! Однако уже вечером тень оказывается в далекой ссылке и лишь ночь милостиво растворяет ее во чреве своем. Ночью тень - все - плоть от плоти природы, творец, в себе обретающий имя свое. Вот счастье! Но только до света...
  Открытые настежь двери. Открытая настежь бездна... Меж ними - лестница. К чему так сложно? Нет ответа...
  ...Опять этот голос. Голос... Откуда он здесь? У тени не может быть эха...
  
  ЭХО
  ...Зря, говоришь?.. А не зря, что?.. Да ладно об этом. Лучше скажи, какое дело тебе до меня. Здесь и вдруг... Хотя, это понятно... Не понял... Ты?!
  ...Зря, конечно зря, парень... Не знаю, кабы знал это сам!.. Не вдруг я здесь парень, не вдруг... Да, нет. С тоски я это, с досады. Звезды отсюда видны. Внизу скучаю по ним... Да...
  Зачем они тебе? Нет их, погасли давно. Видимость одна, ничего больше. Земля - вот где покойно все и справедливо. Из земли выходим, в землю и возвращаемся. Ступай лучше вниз. Следом и я...
  Зачем, говоришь? Нет их, говоришь? Видимость одна?! Так почему же жить без этой "видимости" невмоготу? Ответь! А землю ты не трогай. Ее, землицы этой, я знаешь сколько своими руками перелопатил? Курган поболе Мамаева, небось, насыпать можно. Знай же: серая она, землица-то без звезд, совсем серая! В такую и ложиться тошно! Плевать на нее легко. Это, да!
  Ты! Я...
  Где ж ты был до сих пор! По каким дорогам тебя носило! Прав ты, во всем прав. Но ведь и звезды звездами называются, лишь когда живые глаза на них смотрят. Живые глаза им нужны. Живые!
  Ты?.. Я...
  Ждал я тебя. Дождался все же.
  
  ...Смотри, фонари зажглись. Ночь скоро. Да-а, ночь на дворе... Смотри, асфальт под ними розовый, как кожа... Не надо туда, вниз не надо. Фонари там, заместо звезд. Вверх гляди. Звезда, видишь? Вон еще... Вон, дальше... Пошли, пошли за ними. Дай руку. И вверх гляди, только вверх. Тем, кто вверх смотрит, земля всего ближе и... мягче. Пошли... Идем скорее...
  
  Ах, какой вечер! Что за вечер! Словно там, у Всевышнего, случился праздник сегодня. Что за вечер, люди! Что за праздник! Лето, люди, мир, и вы, люди. Чистое небо и вы, люди. И звезды. Взгляните! Они ведь ваши, земные. Помните о них, люди...
  
  Яд, воздух! - нет надежды -
  Накрытым газовой волной.
  И даже белые одежды -
  Всего лишь саван, с головой...
  
  Музыка на крыше - это всего лишь за шаг до неба. И это главное. Хотя и до ада отсюда один только шаг тоже...
  Ты - человек, и разум твой тяжел. Но музыке твоей гибельны пределы, а ты неотделим от нее. Она рвется вверх и ты делаешь этот шаг. Не ради нее - ради себя. Потому что, даже упав вниз, - ты останешься вместе с музыкой своей в небе. Или, во всяком случае, в шаге от него...
  
  
  И сказал Бог:
  да будет свет.
  И стал свет.
  
  Нет времени у Бога - Он время Сам.
  И Сам в Себе Он заключает
  Само движение времен.
  Слова Его звучат поныне,
  С веков начала, и для жизни,
  Что жилкой бьется в мирозданье -
  Они спасение, как Он.
  
  Как пульс - рожденье-умиранье,
  Предсмертный вздох - младенца вскрик.
  Все рядом - вера и отчаянье,
  Все разделяет только миг.
  
  Звучат Слова - не свыше - в нас.
  И наша боль обозначает
  Их данность, Их происхожденье.
  Незрячесть - грех наш -
  Жертвой искуплен.
  Чья кровь ценою стала за прозренье.
  
  Между звездами и черною землей струится прохладный ночной воздух. Он достает до самых потаенных закоулков, вытесняя оттуда их затхлый и мертвый дух. Он движется по направлению к рассвету, он спешит к нему, по пути вбирая в себя сны, видения, мелодии спящих и не очень спящих людей. Ночью человеческие чувства обретают свободу от здравого смысла и незаметно от него улетучиваются в пространство, свиваясь в этот самый ночной ветер.
  Мы не слышим - как свежо и мощно мчится он над сонною планетой, вслед за недосягаемым для него рассветом. Для нас он и есть, и нет, одновременно. Он отстает от нас утром и настигает ночью. Он не выдуман нами и потому - существует воочию. Он наше невольное послание Всевышнему, наш отчет о самих себе, наша воплощенная совесть...
  Как нам не хочется иногда просыпаться утром! Слышите... Вон какой-то звук затихает вдали - это ночной ветер отстает от нас. Только бы догнал, только бы догнал. Он догонит!
  И тогда снова придет ночь и мы опять все станем равны друг перед другом и Небом. И дай Бог, чтобы однажды этот ветер нагнал, наконец, долгожданный рассвет и проснулись бы мы людьми настолько, насколько не стыдно быть ими. Для того, чтобы отныне и во веки веков - уже больше никогда не засыпать.
  
  На пепелищах будущих церквей -
  Воздам хвалу неназванному Богу,
  И горсть горячих, сумрачных углей
  Возьму с собой в обратную дорогу.
  
  И встав с колен - я двинусь на закат,
  Где, кровью исходя, мертвеет солнце.
  Я запах гари понесу туда и смрад -
  Грядущего, что только создается.
  
  Я не Мессия, люди, и сквозь вас
  Пройду в молчанье, ночь не потревожа -
  На те руины, где в былом не раз -
  Вы вдохновлялись Словом Божьим.
  
  На пепелищах сгинувших церквей -
  Воздам хвалу неназванному Богу
  И горсть горячих, будущих углей -
  Оставлю здесь свидетельством итога!
  
  И был час предрассветный и ей всю ночь опять не спалось. И горела на столе ее лампа, освещая бессонную книгу. Книга та могла называться как угодно, но обязательно была книгой светлой и мудрой в свете своем.
  И ей было светло, хотя и чуточку жутко в этот предрассветный час. Ведь уже струила за окном тени-щупальца отступающая ночь и пугающим миражом вставал обнажающийся мир...
  И все же любила она его, этот час - час обещаний и обмана, переплетенья теней и грез, любила - душою воспринимая символы становленья.
  Она и боялась его, так как путь ее через то, что чутьем она обозначила бездной - был еще впереди и по шатким мосткам пролегая - перил не имел. Перил не имел он, поскольку чашу свою - невесомую, светлую - несла она тоже, ей доверившись больше.
  Мутный час покрывал продолженье пути, но великой мудростью детства знала она, что ноша ее - достояние мира. Могла ли она оступиться? А солнца все не было...
  А солнца все не было и тогда рядом с раскрытою книгой, как продолженье страницы, сверкнули нежданные строчки:
  
  Когда в предрассветный, юродивый час
  Природа хохочет неслышно,
  Ввергая обманом в игру против нас
  Все то, что в нас светло и чисто -
  
  Тогда остается нам просто молчать,
  И все претерпеть остается.
  Нам выпала участь дорогу начать
  Во Время Невнятного Солнца...
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"