Аннотация: Рассказ участвовал в конкурсе сказки на Верконе. Занял 7-8 место.
Белый холст. Сказка.
Была весна совсем, хоть и февраль по календарю: ручьи побежали, почки полезли, когда Машка узнала, что умрет. Не как другие знают, не "когда-нибудь-почти никогда", а совсем скоро. Вот-вот. Ничего толком не болело, вроде бы ныло с полгода внизу живота тихонечко, там у женщин вечно что-нибудь ноет, не бегать же с каждой ерундой в больницу. И не бегала, терпела. А когда пришла-таки в консультацию, пожилая врачиха только ахнула: "Что ж ты, девонька, с собой делаешь!" Засуетилась-засеменила, щеками затрясла, стала бумажки выписывать, направления разные, по кабинетам потащила. А глаза у самой страшные, блеклые, будто лист бумаги с приговором. Всё-всё там написано, все денечки Машкины сосчитаны уже, и нечего мельтешить, за воздух хвататься.
В больнице продержали недолго, анализы взяли, рентгеном просветили, да и отпустили домой. Помирать - сказали опытные соседки по палате. Чтоб статистику не портила.
Машка и пошла. Жила она в маленьком каменном домике одна, так получилось, сама о себе заботилась, ни у кого на шее не сидела, портить людям статистику не привыкла. Рисовала помаленьку картинки маслом и продавала. Иногда, если деньги заканчивались совершенно, прочитывала курс искусствоведческих лекций в институте усовершенствования учителей.
По дороге из клиники купила литр водки, пачку крабовых палочек и два банана. Дома хватила стакан, другой, и, не успевши не только нареветься, наконец, без свидетелей, по своей короткой и бестолковой жизни, но даже и от банана откуснуть, вырубилась. В дальнейшем ее вопросы судьбы, справедливости и прочая чепуха не интересовали.
Потому что ночью нагрянули первые настоящие боли. Видно, доктора расковыряли внутри то, что лучше было не трогать. Раньше Машка, если зуб заныл, или печенку прихватило, говорила о происшествии в единственном числе - боль. Теперь стали боли.
Они были разных цветов. Самая добрая - розовая. Дневная, легкая, приятная, ласковым котиком царапалась внизу живота, разве что не мурлыкала. Она мнилась другом, тишиной, родником в дороге. Другая - черно-зеленая, сродни гнилой трясине, проглатывала внутренности и лежала-переваривала густым, плотным клубком, тяжелая, но не жуткая. Синяя свивала кишки ультрамариновой спиралью, от нее лезлось на стены. Когда являлась синяя, Машка орала так, что лопались капилляры, и носом текла кровь. Потом приходила желтая, и Машка замолкала, забивалась в щель между шкафом и комодом, упиралась ногами в пол и громко дышала, подымая порой зад от половиц и прогибаясь мостом. Эта боль наваливалась под утро, часа в четыре. Мелькали перед глазами черные и красные точки, начинали крутиться, темп вращения увеличивался, пространство принималось вибрировать, гудеть, звук повышался, превращался в мерзкий визг, лопался, и Машка, наконец, теряла сознание.
Так и существовала от боли до боли, меняя одну на другую, перешептываясь с розовой, заискивая перед синей, ненавидя желтую. Добраться до поликлиники, чтобы пройти процедуру оформления инвалидности, сил не было. А без документа сильных лекарств в аптеке не давали. Водка закончилась. Деньги тоже. Есть, по счастью, не хотелось.
Время там, за стенами, по-видимому, шло. Снег таял, за окнами становилось голо, черно, уличная эта чернота наливалась в комнату полумраком и доходила уже до колен, даже днем вытянутая рука терялась в тумане. Впрочем, может, просто падало зрение. Боли размножались. Розовый котенок куда-то пропал. Зато появлялись новые цвета и оттенки. Чистых тонов не стало. Краски болей мелькали, каруселились, вертелись, наползали друг на друга. Чувствовали себя хозяевами на холсте тела. Переползли из живота на позвоночник, принялись карабкаться вверх, к голове. Хотелось пить, но вода не проходила ниже желудка и сблевывалась обратно. Впрочем, до воды надо было еще добраться.
Машка умирала. Однажды утром, после того, как грязно-желтая, устав мучить, отпустила, и девушка совсем собралась сползать на кухню к крану, боли вдруг обрушились разом все, помоями из бочки, раздавили, раскатали в холст, заскакали по его поверхности в бешеном темпе, слились в единое нестерпимо белое сияние...
И отступили.
- Она с нами.
Свет пришел сразу. Только что ничего не было, и Машки не было - и сразу свет. Не сплошной, пятнистый и веселый. Живой.
- Интересно, какой цвет она выберет?
- Розовый, - мигнула Машка робко.
- Конечно, розовый! Никто не хочет работать, - полыхнул недовольно желтый огонек.
- Не ворчи, - сверкнул сине-зеленый, - девушки всегда розовые или бледно-голубые.
- Сам знаю. Она забавная, гляди, мерцает!
- Удивляется.
- Объясним?
- Как обычно!
Разноцветные пятна ползали вокруг Машки, щекотались ласково, грели, сливаясь в дивной красоты картинки, изменяющиеся с калейдоскопической непредсказуемостью. Стало тепло и спокойно.
- Кто вы?.. Мы? - спросила она.
- Боли. Ты так нас называла. На самом деле мы лефры. Рождаемся людьми, потом становимся светом.
- Зачем же вы людей мучаете? - удивилась Машка. Огоньки казались добрыми, даже родными.
- Не мучаем, а помогаем перейти. Рождаться трудно. Ты нам ужасно понравилась, твои картины, особенно последняя, - настоящее чудо. Желтый-у, тот просто влюбился и уговорил остальных не дожидаться старости, прямо сейчас забрать. Мы постарались, все быстро сделали, правда? Рада?
- Видно будет, - ответила Машка осторожно, но, как ни странно, была рада.
Светка, троюродная Машкина сестра, въехала в опустевший дом ранней осенью. Мужа, фамильной редкости, у сестры не было тоже. Имелась зато дочка Иринка десяти лет от роду, существо конопатое, любопытное и упрямое. Она притащила с чердака белый загрунтованный холст, оставшийся от прежней хозяйки, вставила в раму и повесила в своей комнате над кроватью, заявив, что это миленькая картинка, написанная специально для нее знаменитой художницей-тетей. На уверения матери, что больная тетя Маша просто ничего не успела нарисовать на этом холсте, Иринка лишь загадочно улыбалась. А однажды обмолвилась, что видит пляшущие разноцветные пятнышки, которые гениальная тетя умудрилась написать движущимися, да к тому же настолько быстро, что они сливались для невнимательного взгляда в ровный белый цвет.
Когда ровный белый цвет превратил двор в чистый лист бумаги, Иринка натянула на подрамник свой первый холст.