Осень в Чапаевском парке. Ленинградка - Урал. Отделяет жизнь городского героя от литературной смерти. Город дышит в спину злой сухой пылью. И полуденное время хлещет густой венозной жижей из рваных ран.
Доплыви сюда. Здесь минуты ровными капельками падают обратно в кровь, словно то не парк живой и большой, а больничная капельница. Открыто окно, скрипит выкрашенная белым рама. Тебя нет. Существует выплывшее на берег тело, летает над ним осветленная скромным теплом душа. Невысоко. Над макушками дерев.
Да, о деревьях. Это не клёны, это женщины. Нет, даже не женщины - бабы. Подставляют свои раскинувшиеся тела далекому уже, но все еще возбужденному Солнцу. И загар ложится мягким цветным бархатом на эпителий листьев. Это - не ожидание, не вожделение, это - пустота после любви. Осеннее дерево - судьба женщины, растворенная в гуаши вытекшего из зрачка неба.
Да, о женщинах. Женщины доплывают через Урал только с домашними животными. С собаками, с детьми, с любовниками. Собаки с любовниками меняются здесь своими выученными жизнью ролями. Любовники смотрят предано на своих дам в ожидании поцелуев и охотно ходят на поводке, кобели же срываются в поисках сук, шустрят, шуршат по листве, но, поймав углом карего глаза хозяйку, замирают и ждут с ревнивым и снисходительным пренебрежением - когда же те, наконец, прекратят заниматься пустяками.
Да, теперь о животных. Еще тут водятся белки. Белки - менты Чапаевского парка. Они суетятся, пересекают ваш путь, хватают подачку из ваших ладоней и бегут, бегут зарывать её в тайник, отпуская вас до следующего перекрестка с богом. Они злы, мелкоглазы, и одеты по серой зимней шинельной форме, чем усугубляют... Есть, правда, и разница. Ментов не любит никто, даже дети, их и кормят по нужде. К белкам относятся с любопытством, а кто и с нежностью. Ходит даже по парку странный старик, он гоняет людей от белок. "Это мои белки, - кричит он деткам, - это я их кормлю. Кыш отсюда". Машет на людишек платком. Собственник. Кто в наши дни так защитит ментов? Только если министр Рушайло. Но таких больших и редких птиц с чудным африканским именем Ру-Шай-Ло здесь, на этом берегу, не водится. Осенью эти птицы раньше других срываются на юг.
Да, наконец, об осени, о юге и о лете. Солнце слабеет, холодом начинают дышать еще миг назад сочившиеся тёплой негой оголённые стволы. Скоро, скоро плыть назад, к людям, в настоящую осень человечества, впадающую через несколько порожков в заболоченное озерцо старости. А пока - пока кончается, трагически кончается Бабье Лето. А баб как не было, так и нету.
х х х х х
- Ма, ты читать будешь? - девчушка подняла светлые голубые глаза, похожие на упавшие с неба и застывшие продолговатые капли.
- Что мне-то читать? Он же писатель. Ты почерк разберешь? - "ма" посмотрела на дочь сверху вниз. Её глаза тоже походили на крупные капли, только подмерзшие не сейчас, налету, а, наверное, ещё прошлой зимой или даже осенью. Вообще же обе женщины, взрослая и ребенок, были подобны друг другу, как подобны две брошенные на разные стены тени одного изящного предмета, но если старшая отличалась красивой законченностью, то младшая, в отличие от этой аккуратной точки, казалась крохотной запятой.
- Разберу. У него буквы ясные, - отозвалась запятая, помахав тетрадным листиком перед очками молодого человека, сидевшего возле собеседниц на скамейке с пером в руке и оглядывавшегося то на одну, то на другую барышню. Человеку в очках нравилось, что они называли его меж собой в третьем лице, признавая таким оборотом речи его неопределенное, но безусловное существование в их маленьком семейном мире. Что-то вроде шкафа или табуретки. Нравилось, хотя, в зависимости от погоды, времени года и особенно от приближения 19-00, когда заканчивалась служба у нового отца этого семейства, в этом "он" впечатлительный писатель находил и другие, не столь радующие его оттенки. Но, какими бы ни были эти оттенки, в 19-00 "он" должен был оставлять поле боя или, говоря прозаически, уходить.
- Катенька, - обратился к "запятой" прозаик, - ты посмотри мой текст и напиши свой. Наподобие. А списывать не надо.
- Ну да, она напишет, - сказала мама, скептически глянув на дочь. - Она у меня такая клуша! Ничего делать не хочет. Только когда приходит кто-то, начинает вид делать...
Младшая барышня надулась.
- Я не клуша. Я по музыке четверку получила? Получила.
- Четверку? А трояк по рисованию? Что ж ты курицу на пять нарисовать не смогла? Ты ж их в деревне три месяца наблюдала!
- А я не из-за курицы, - отбивалась Катя. Она насупилась, глазки из капелек превратились в свинцовые шарики, готовые вот-вот выскочить наружу, - если бы я ей номер не пририсовала, мне бы пять поставили.
- Так зачем же этот номер понадобился? Зачем курице номер?
- Потому что это куриные бега были. У всех курицы обычные, а у меня Олимпийская. Сейчас же Олимпиада! А Ирина Семенна дура. Сказала, что это издевательство над животным и снизила. И еще кричала, что Олимпийскую курицу я пусть физкультурнику рисую.
- Ты смотри, ну что с ней делать! Она ещё и коньюнктурщица. К Олимпиаде решила приспособиться. Нет, беда моя, бери его сочинение и дуй прямо как есть. А то опять что-нибудь "олимпийское" выкинешь. Да? - Мать провела ладонью по щеке прозаика, по его короткой, ещё жесткой щетинке.
Тот и не слушал, поскольку успел уже расстроиться из-за убийственно небрежного "кто-то приходит", а теперь от ласки вмиг потаял и согласно покачал головой. "Катюша, Дашенька, родные вы мои, такой день пронзительный, такой ровный глубокий свет на матовых щеках... Какие тут курицы, какие сочинения. Стоит Солнцу упасть, и жизнь закончится..." Он прижал своей ладонью прохладную гладящую ладонь крепче к щеке, но любимая мягко, но уверенно убрала руку и удивленно сложила губки. Мол, ты что хулиганишь, дорогой! При ребенке...
- Мам, а он тут пишет "дерев". Мне прямо так списывать? Алла Семенна не поймет. - Уловив смену настроения своей "большей тени", пошла на примирение дочь.
- Ты зачем написал "дерев", а? Морочишь нам, бедным девушкам, голову? - с лёгким, но печальным, как эта парящая над городом осень, упреком, о своем сказала женщина.
"Любимая, прости меня, я ещё буду, буду, я ещё решусь. И мы ещё будем. Я же вот, я есть", - хотелось крикнуть ему, но не стоило пугать прячущихся от шума под деревьями подсохшие за день листья. Поэтому молодой - а, впрочем, не такой уж и молодой, человек заговорил о другом, предварительно нажав легонько пальцем на вздернутый мягкий кончик Катиного носика.
- Деревья, воробей, будут у каждого. Деревья - они и зимой и летом одним цветом. А здесь, сейчас, не просто деревья, тут дерева живут. Согласна?
- Согласна она, согласна, - ответила за воробья мать.
Она долгим взглядом осмотрела волосы сидящего перед ней человека и покачала головой. Видно, с прошлой встречи прибавилось седых проволочек. Быстро.
- Ты же у нас умница, мы с тобой всегда согласимся.
Писатель сердцем понял, что вот-вот и наступит пора прощания. Снова плыть через тёмную реку Урал. Медленно уходить с головой под воду в пыльных лучах рыжего шарика, никак не успокаивающегося, не имеющего никакого сочувствия к утопающему. Господи, да выключи ты его, неужто не больно смотреть на две уходящие в своё прошлое одинаковые женские спины, на эти запятые, убывающие в одну далёкую точку. Закройте окно. Капельницу.
х х х х х
Алла Семеновна поставила за сочинение четыре с минусом, но попросила Катю подойти после урока. Она дождалась, пока остальные выйдут из класса и тихонько спросила: "Твоё сочинение кто-нибудь проверял?" Школьница уверенно замотала головой. "Ты мне честно скажи, Рысакова, я ни ругать, ни снижать не буду, ты откуда списала?"
Катя посмотрела на сидящую за большим пустым столом училку и вдруг пожалела её - сама только из института, а должна всё разъяснять, сеять это самое доброе и вечное. Жаль было её обманывать, только как растолковать про автора оригинала, она не знала. И, как существо разумное, решила потянуть время.
- Алла Семенна, а почему четыре? Ошибки?
- Да нет, Рысакова, нету ошибок. Только сочинение у тебя какое-то... Ну, какое-то мужское.
Катя расстроено захлопала длинными, выгоревшими на кончиках ресницами.
- Смотри, вот всё хорошо, Ленинградка - Урал. Хотя почему Урал? Ну ладно, образ такой. Дальше очень хорошо: клёны - женщины, загорающие под Солнцем. Прямо не Чапаевский парк, а Анталия какая-то. Но почему вдруг бабы? Зачем эта грубость?
- Потому что женщины - это когда одетые. А вот когда голые - то бабы. Как в бане, - неожиданно нашлась Катя. Алла Семённа хотела, было, возразить, но вспомнила недавнюю поездку в Турцию с подругой, вспомнила море едва колышущихся утомленных и обгорелых тюлених, не бабьих тел, выброшенных на песок, и спорить не стала. Бабы - клёны Чапаевского парка, походили на женщин куда больше.
- А потом? Потом-то у тебя что? - зачастила учительница, - Это к чему? "Белки - менты". Во-первых, что за жаргон такой - менты? Не "мент" надо писать, а милиционер. Понимаешь?
- Милиционеров все напишут, а белки - они менты. Они меленькие, шустрые и глазки холодные. Это, Алла Семенна, как деревья и дерева.
У Аллы Семенны зародилось подозрение, что стоящая перед ней девчушка и впрямь изобразила все начертанное на бумаге сама. Но она не сдавалась. Тем более стоило разобраться до конца. До победного педагогического конца. Потому что иначе, по-хорошему, надо будет собрать свою сумочку, отправиться в пустую квартирку-коробочку, свернуться улиткой в кресле и больше никогда не появляться в школе. Где её никто, никто по-настоящему не будет любить. Ни выбежавшие куда-то в свой новый век, как на футбольное поле, шибко грамотные в "этом" ученички, ни липкие, затасканные педагоги...
- Ладно, Рысакова, я понимаю, белки-менты - это современно, но вот это что? Что за птица Рушайло? К чему?
Собственно, этот же вопрос Катя хотела бы задать дяде Серёже, когда переписывала его творение. Но теперь уже надо было выходить из положения самостоятельно.
- Алла Семенна, а к чему у Маршака Лимпопо? У него Лимпопо, у меня - Рушайло. Лимпопо в Африке, Рушайло у нас.
Алла Семеновна посмотрела в окно. На подоконнике на фоне серого плоского неба красовался грудастый сизый голубь. Он тоже был поразительно похож на Рушайло. Учительнице было неудобно, что она точно не помнит, кто сочинил Рушайло, Маршак или Корней Чуковский. Зато ей пришел на ум выпавший из памяти, как закладка из небрежно раскрытой книги, забавный и грустный стишок:
"Всё курил и курил он табак.
Так и умер писатель Маршак",
но к Кате Рысаковой этот рассыпавшийся крупный табак не имел никакого касательства.
- Катя, бог с тобой, Рушайло так Рушайло, - с какой-то жалостной ноткой вытянула Алла Семенна, - и Солнце у тебя хорошо слабеет, и нега, и холодом дышит, и озерцо старости. Пускай. Но почему баб нету? Зачем тебе бабы, Рысакова? Я понимаю, мальчики, - сорвалось с языка последнее.
"Махонькая, хрупенькая, одинокая. Как облетевшая береза. Бедная", - думала своё Катя Рысакова, переводя влажный серьёзный взгляд с училки на голубя, и чувствуя, что меж ней и Аллой Семеннной протягивается какая-то новая, доверительная связь.
- Это, Алла Семенна, дядя Серёжа мне приписал. Он хороший, но грустный. Я его к вам в школу могу вызвать, только вы моей маме не говорите.
- Вызови, - вдруг согласилась Алла Семеновна и вспомнила про холодную реку Урал, отделяющую школу от жизни.
- На когда? - уточнила гордая собой Катя.
Алла Сеиёновна заглянула в блокнот, что-то там якобы высматривала и вычитывала долго, с серьёзным видом, и, наконец, сказала:
- На четверг. В три. А если не сможет - то в субботу.
х х х х
АПРЕЛЬ В ЧАПАЕВСКОМ ПАРКЕ.
Сочинение.
Первая весна нового века - а всё то же. Только тепло в этот раз совсем запоздало. Пошёл апрель, а снег только почернел, обуглился и стал жёстким снаружи, словно сердце. И деревья торчат из него мёртвые, пустые, как развалины в чёрном городе Грозном. Жутко, но сверху светло, все-таки Солнце есть Солнце. На дорожках белок нет, одни собаки и студенты. Те и другие бегают. И старика, кто белок охранял в октябре, тоже не видно. Может быть, так и ушёл под снег в своём синем костюме с золотыми пуговицами. Вот сойдёт снег, он и оживёт, оттает, опять кричать примется: "Уйдите, уйдите от моих белок"! А они-то ему орехов на зиму вряд ли припасли, всё для себя.
Если кто и забредёт в парк погулять, то кутается, как француз под Москвой. И лица такие. Как промокашки.
Одно живое существо здесь живёт - это ворон. Он расхаживает неспешно, хромает, да поклёвывает брошенный отступающими окруженцами мусор. И никуда не летит. Если когда-нибудь я решу жениться, то на таком вот инвалиде. Он будет со мной и осенью и весной и никуда, никуда не улетит. Мужчины - они как птицы Чапаевского парка. Пока Бабье Лето - все тут, а потом разлетаются и тишину оставляют. Только птицы Чапаевского парка ещё вернутся в свои гнёзда, надо только тепла подождать...
Маме со мной одной гулять скучно. Она теперь больше дома, всё телевизор смотрит или в окно. А одну меня в парк не пускает, да мне и самой страшно. Дед специально приехал, сводил. Раз для школы нужно. Дед хороший, но у него одышка, поэтому больше о Чапаевском парке писать не могу. Пока не вырасту. А когда вырасту, то буду писателем. Я напишу книжку про то, что единой природы нету. Для одного человека апрель - это самая осень, а для другого осень - весна.
И ещё. (Написано, потом зачёркнуто). Тем, кто пишет о природе, надо знать, что такой птицы Ру-шай-ло в наших краях больше нет. Вывелась. Оказалась слишком доверчивой. Занесена в Красную Книгу редких животных. Передайте дяде Серёже. Я в справочник посмотрела.