Сергей Волков : другие произведения.

Отсвет

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

ОТСВЕТ

И это снилось мне, и это снится мне,
И это мне еще когда-нибудь приснится,
И повторится все, и все довоплотится,
И вам приснится все, что видел я во сне.

Арсений Тарковский

    
  
   Крохотный комочек в ледяной купели эфира пробудился. Осторожно расправил крылышки. И, влекомый потоком, заскользил вниз. Сопротивляться бушующей стремнине не имело смысла.
    Путешествие обещало стать крайне необычным. Свободное падение в беззвездие. Туда, где сплелись воедино несколько миров, миллионы судеб, образовавшие неповторимую гамму, гигантскую галерею образов. Точка совмещения пределов.
    Повинуясь импульсу, сложил крылья.
    Глубоко внизу раскрывала зев матовая, искрящаяся радугой воронка. Из нее не вырвешься по собственной воле.
    Тихо улыбнулся, мягким сиянием разбавив тьму.
    Он знал это, как и свое новое имя.
    Сагаэль -- "светоч радости".
    Здравствуй, далёкое иное.
    Познакомимся поближе?
    
    
    
    

1. Шрам (1989 г.)

    
    
    - Ставлю вопрос на голосование, -- отвратительная казенная формулировка огненной плетью прошлась по натянутым нервам. -- Кто за исключение Киселева из рядов пионерской организации?
    Ну, конечно. Вот сейчас и вскроются все подводные течения. Больше поло-вины. Гораздо больше. И ведь пытаются некоторые состроить равнодушные лица. Не получается. Вон Пыжов, тот не скрывает злорадства. Прихвостень. Мало, стало быть, лупили. И Женька туда же? Вот, от кого не ожидал... Черт, это ж надо, а? Ну и кто остается?
    Ванька. Ему, правда, по барабану. Год назад исключили. Сидит, насупившись, в окно таращится. Правильно. Здесь глядеть не на что.
    Юлька -- молодец. Не спасовала. Своя девчонка. Пятая в квартете.
    Вит не явился. Оно и понятно. Ему есть, что терять.
    Гришка держится на пределе. Вот, кого морально сломить не проблема, так это его. И если Андреевна сейчас надавит посильнее -- всё. Кранты. Свечку за упокой. Держись, Грифон. Все мы одним мирром мазаны. Только с разных сторон.
    Вот и все. Самые "сознательные", включая виновника собрания, это дело проигнорировали. Наверное, так лучше для всех. Хотя, чего уж хорошего...
    Похоже, комиссия выводы сделала. Сейчас начнется "разбор полетов".
    "Классная" сверкнула гневно очами. И понеслось.
    - Прилепов, а что это мы ручки сложили?
    Гришка заерзал на стуле.
    - Ты что же, против?
    - А чё я, один что ли?
    - Ну с Гуровым все ясно. С Медведевой тоже. Но у тебя еще не все потеряно. Тройку по алгебре в полугодии я тебе гарантирую. Только ведь надо оправдать доверие.
    Вот так даже? Открытым текстом? Сильно.
    - Я, это..., -- Гришка покраснел, шмыгнул носом. -- Я, как бы, все понимаю. Но Лёха, он ведь... Он мой друг. А друзей не предают.
    Математичка на стадии кипения. Губы поджала, но сдержалась. С шумом выдохнула.
    - Хорошо. Значит завтра жду родителей в школу.
    - Не, Любовь Андревна, а чего сразу родителей? Они-то причем? Я виноват, со мной и разбирайтесь.
    - Всё! Завтра с матерью к восьми утра ко мне. А там посмотрим.
    - Ё-ёё..., -- Гришка, облокотившись на локоть, демонстративно развалился на парте.
    - Волков? -- удивление "классной", похоже, было неподдельным. -- Вот так сюрприз! С тобой что случилось?
    - Ничего, -- он пытался говорить и выглядеть как можно спокойнее.
    - Подожди, ты тоже против? Елена Сергеевна, -- это уже к вожатой, -- или я чего-то не понимаю, или ваша организация, прямо скажем, не на высоте. Председатель совета отряда голосует против исключения отпетого хулигана и матерщинника из пионеров! Бред какой-то! Юра, ты не заболел, часом?
    Хмыкнул в ответ. Какого дьявола они разыгрывают этот спектакль? Он не Гришка, которого можно шантажировать оценками. Без перца не сожрете.
    Остальные тоже слегка шокированы. Вон, у Лосева аж челюсть отвисла. Захлопни варежку, канделябр!
    Красавица-вожатая медленно поднялась с места. Высокая, стройная, грудь колесом -- прямо тебе картинка из журнала "Мурзилка". А вот взгляд холодный, расчетливый.
    Змея.
    - Волков, ты отдаешь себе отчет в происходящем? Такие, как Киселев, это же позорное пятно не только вашего класса, но и дружины. Или ты считаешь, что публично, извиняюсь, обложить учителя -- это в порядке вещей?
    - Не считаю.
    - Тогда в чем дело?
    - А дело в том, как верно заметил Гришка, Лёха наш друг. Какой бы плохой он не был.
    - Хорошего друга ты выбрал! -- Андреевна окрасилась в пунцовый.
    Ну всё, хватит этого дерьма.
    - Друзей, уважаемая Любовь Андреевна, не выбирают, -- он старался сдерживаться; получалось не очень. -- А потом, если бы не Киселев, вряд ли я сейчас мог бы поддерживать эту милую беседу.
    - В каком смысле? -- нахмурилась "красавица, спортсменка, комсомолка" Леночка.
    - В прямом, -- и едва слышно добавил: -- Он мне жизнь спас.
    
    
    Почему-то неприятные моменты жизни чаще запоминаются. Это вовсе не значит, что хорошего было меньше. Просто так получается. Вот и сейчас растревоженная память вытолкнула на поверхность мозаичные фрагменты того осеннего дня.
    Теплый воздух сентября, еще хранящий отголоски лета. Уютное пламя солнца, игривое настроение юной души. Пятеро сорванцов носятся, хохоча во все горло, в чертогах старого парка. Ноги утопают по щиколотку в опавшей листве. И вдруг свет меркнет.
    Сперва он так и не понял, что произошло. Случайное падение. Расширенные зрачки Вовки Вальченко, его свистящий шепот:
    - Юрка, кровь!
    Ракурс недоуменного взгляда перемещается на левое запястье. Глубокая рваная рана с открывшейся веной. Шок.
    Отказ мозга воспринимать происшедшее как объективную реальность. Тяжелый, муторный сон, из которого никак не удается вынырнуть.
    Застывшие, неподвижные фигуры приятелей, словно в групповой пантомиме. Остальное -- просто череда сменяющихся кадров.
    Маленький, щуплый, неуловимо похожий на вьетнамца Лешка с невесть откуда взявшимся в руках жгутом, туго стягивающий левый бицепс.
    Онемевшая вмиг рука.
    Собственный голос, глухо, словно издалека, тупо повторяющий:
    - Черт, как же это?
    Быстрые, уверенные движения удивительно спокойного Лешки, бинтующего рану лоскутами разодранной футболки.
    И резким контрастом на этом фоне -- панический ужас на лицах ребят.
    - К хирургу надо. Сам дойдешь или проводить?
    Судорожный кивок в ответ:
    - Дойду.
    - Смотри. А то давай...
    - Не надо. Спасибо, Леха.
    - Спасибо потом скажешь, когда заживет.
    Дальше как в тумане.
    Закрытая дверь школьного медкабинета.
    Долгий путь к поликлинике.
    Собирающаяся уходить женщина-врач, вовремя вспомнившая о клятве Гиппократа. Её озадаченное лицо при виде травмы. Звонок отцу на работу. Четкое, профессиональное изложение ситуации, на которое способны, пожалуй, лишь медики. Твердый голос, отметающий тревогу, вселяющий надежду и побуждающий к действию. Затянувшееся ожидание приезда отца. И его горькое:
    - Эх, парень, как тебя угораздило?
    И бесстрастное замечание хирурга:
    - Скажите спасибо, вена поверхностная. Слава богу, со жгутом сообразили.
    И остатки, обрывки воспоминаний -- скомканная кинолента. Черно-белая ретроспектива.
    Поездки в районный травмопункт.
    Голос медсестры:
    - Зашивать не будем. Ставим скобы.
    Вздох облегчения. Все-таки обойдутся без ниток.
    И почти месяц хождения на процедуры.
    Страх увидеть то, что под повязкой.
    А потом постепенное привыкание к виду изуродованного ярко-розовым шрамом запястья.
    Сбивчивые слова благодарности Лешке.
    Его смущенное:
    - Ладно, старик, проехали. Обошлось, и хорошо.
    Громкий треск. Рвется лента. Холостой ход барабана в проекторе. Пауза. Свет.
    Аплодисментов не надо.
     

***

     
    Дверь слегка приоткрылась. На пороге возник отец.
    - Чего не спишь?
    - Не хочется.
    - Проблемы?
    - Да так..., -- отложил в сторону книгу, подтянул повыше одеяло.
    - Поделиться не желаешь?
    Неопределенно пожал плечом.
    - Мировой опыт человечества показывает: когда выговоришься, становится легче.
    Отец присел на краешек постели, ласково потрепал по спине.
    - Ну, что стряслось?
    - Лешку турнули из пионеров. А теперь, говорят, собираются из школы выгонять.
    - Подожди, какого Лешку?
    - Киселева.
    - А, этот ваш заводила. На всех собраниях только и разговоров, что о нем. Вряд ли твой Киселев сильно переживает по этому поводу. Насколько я понимаю, тот еще фрукт.
    - Между прочим, это он догадался тогда со жгутом...
    В обычно насмешливых глазах отца не осталось привычной толики лукавства. Мрачная тень пробежала по лицу.
    - Ясно, -- произнес он после небольшой паузы.
    - А меня сняли с поста председателя совета отряда.
    - Это за что же?
    - Голосовал против. И знаешь, ничуть не жалею.
    - Гм...
    Одеяло вдруг сделалось тяжелым, удушливо-жарким. Сбросил в сторону, и сел, свесив голые ноги.
    - Папа, почему так бывает: сознаешь, что прав; что остальные заблуждаются, не желая выслушать тебя и понять, и все равно чувствуешь себя при этом полным глупцом?
    - А ты уверен в своей правоте?
    - Я знаю. Просто знаю, и все. Неужели справедливость на стороне тех, кто поощряет ложь и предательство?
    - Не стоит утрировать. Мир, конечно, штука далеко не идеальная, но, уверяю тебя, в нем хватает места положительным эмоциям. Иначе не было бы ни книг, ни музыки, ни живописи, да и таких понятий, как доброта, любовь, счастье. Пока ты еще только учишься жить. Но когда подрастешь немного, осознаешь, что жизнь -- величайший подарок человечеству. Просто каждым подарком надо уметь пользоваться. И еще: порезы на теле рано или поздно затягиваются. Куда страшнее шрамы, остающиеся на сердце. Иногда они кровоточат непрестанно, и даже время, казалось бы, универсальный лекарь, отступает здесь. Только от человека зависит, сумеет ли он справится с этой напастью. Непонятно, да? Ничего. Когда-нибудь неясности перестанут существовать и для тебя. Все будет хорошо, парень.
    Широкая ладонь отца чуть взъерошила и без того непослушные вихры. Жалобно скрипнули пружины матраца.
    - Спи спокойно, и ни о чем не думай. Доброй ночи.
    - Доброй ночи, папа.
    
    
    За окном тихо кружился мягкий снег. В его безмолвном неторопливом падении было что-то потрясающе естественное, гармоничное. Словно облако покоя снизошло на темный город, ограждая от ненужных тревог. Ночь говорила: погляди на меня, мальчик. Я дарю тебе великолепие, равного которому найти не просто. Оставь пустяшные волнения -- они ничто. Лучше вслушайся в легкую и величавую поступь моих шагов. Каждый из них пронизан ноткой вдохновения. Видишь, как блестит снег на моем плече? Где еще сумеешь узреть ты совершенство неосязаемых форм, невидимых линий, томных изгибов? Кто еще поможет раскрыть тебе столько тайн и загадок? Не та ли, что таит их в себе, подпуская к своим секретам лишь избранных, достойных воспринять суть, навсегда сокрытую от посторонних глаз? Научись слушать тишину, научись лицезреть краски, которые не способен передать ни один художник. И наградой тебе станет ночь ответов.
    Когда холод ощутимо напомнил о себе, юркнул в постель, свернулся калачиком в мягкой утробе ватного одеяла. Несмотря на царящий вокруг мрак, где-то в глубинах успокоившейся души чувствовался тоненький росток пробивающегося лучика света. Казалось, он вот-вот начнет изливаться сквозь кончики пальцев, озаряя пространство тьмы, знаменуя тем самым начало эпохи, в которой определяющими понятиями станут не деньги, власть и карьера, а творчество, как основа мира.
    Период бурь и разрушений отойдет в сторону, уступив место новой эре человечества.
    И пусть это будет эра света.
    
    
    

Междометия (из дневника за 1999 г.)

    
    
    ...Когда она улыбается, чувствую себя младенцем, ничего не смыслящим в жизни. Ей известно многое из того, что мне еще только предстоит познать. Парадоксально, но даже обо мне она знает куда больше меня самого. А что я ведаю о ней? Почти ничего. В этом её сила, притягательность и... Что-то еще.
    Господи! Почему же, не взирая на свалившееся с небес счастье, порою хочется пасть пред ней на колени и сказать: "Отпусти меня, родная". Сколь долго будет продолжаться эта жестокая пытка любовью?
    
    
    

2. Метаморфоза (1996 г.)

    
    
    - У него, конечно, трудно. Дьявольски трудно. Но второй такой школы просто нет. По крайней мере, сразу поймешь, чего ты стоишь в этой жизни.
    Если в прозвучавшей тираде и содержалась доля пафоса, то внешне сие не проявилось. Слова Пашка ронял с легкостью, как бы между делом, а именно -- чисткой апельсина.
    Народу в автобусе, несмотря на час пик, было немного, что в общем не удивляло. Ибо катились они вдоль унылых краснокирпичных развалин, остатков некогда внушительных корпусов промзоны. Бетонные заборы с драной "колючкой" по верху, зияющие выбитыми стеклами гигантские оконные рамы, давно переставшие чадить стволы труб, сиротливо глядящие в темное предгрозовое небо. Апокалипсис наших дней.
    - И много вас, энтузиастов?
    - Если получится, станешь четвертым.
    - Ого! Это уже не школа, а какая-то элитная формация.
    - В некотором роде так оно и есть, -- беззаботно молвил Пашка, уплетая сочные дольки. -- Только на будущее: постарайся воздержаться от комментариев и оценок. Трифон этого не любит. И вообще, при нем лучше молчать.
    - Он действительно Трифон? Или это прозвище?
    - Натурально так. Кликуха у него другая: Тритон. Мы с ребятами так его за глаза называем. Усё, приехали.
    Дальше молчаливый путь мимо водоочистительной станции, череды складских помещений и еще бог знает чего. И, точно зеленый островок посреди кладбища ядерных отходов, невесть откуда взявшийся и непонятно, зачем именно здесь выросший, массив лесопарка.
    - Сколько на твоих? -- поинтересовался Пашка.
    - Половина седьмого.
    - Рановато. Ну, да лучше раньше, чем никогда. Слушай, вроде бы дождь намечается, а?
    - Похоже.
    - Эх, ма! "Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром..." Дальше не помню. Вместо классики в голову всякая похабень лезет.
    - Далеко еще?
    - Нет. Минут пять ходу по боковой аллее, а там, глядишь, и лыжный домик.
    - Какой?
    - Лыжный. Раньше там лыжи напрокат выдавали. Потом все заглохло. А Трифон, не будь дурак, это дело под жилье приспособил. Нормально. Для такого завзятого холостяка и нелюдя -- самое оно. Ему комфорт без надобности.
    Обитель загадочного Тритона располагалась на прелестном зеленом холме, в окружении дивных сосен. Само жилище было сокрыто от посторонних глаз высоким аккуратным забором.
    - Подождем здесь, -- сказал Пашка, когда взошли наверх.
    Уселся на траве поодаль от входа. Выдернул из растительной гущи тонкий колосок, ленивым жестом отправил в уголок рта. Детская привычка.
    - У нас, понимаешь, негласное правило: пока все не соберемся, не заходим.
    - Сродни китайской традиции -- ожидание у врат учителя.
    - Ну да, типа этого. Все же Трифон -- авторитет. Такие люди встречаются один на миллион.
    - А в чем уникальность?
    Пашка фыркнул. Пустил травинку в свободный полет. Повернулся к товарищу. Серые глаза чуть прищурились. Эдакий ковбой из страны Мальборо. Человек, причастный к тайне.
    - Про "дельфинов" слышал? Спецподразделение. Диверсионная элита. Отбор самый жесточайший. Натаскивали так, что мама дорогая. Любые экстремалы по сравнению с ними -- дети. И на суше, и на море действовали безукоризненно. Экстракласс. Понимать надо.
    - И ваш гуру из бывших?
    - Зря смеешься. Не хочу пугать, но та проверка "на вшивость", которой подвергают новичка, это не для слабонервных, и, тем паче, не для слабодушных. Пройдешь -- преисполнишься чрезмерным уважением к себе любимому. О, наши бойцы появились. Привет юннатам!
    - И тебе здрасте.
    Вновь прибывшие вглядели несколько контрастно по отношению друг к другу. Один, паренек явно восточного типа, Рафаэль ("Раф, Рафка, Рафик, или просто УАЗик", -- так шутливо представил его Пашка) излучал спокойную уверенность. В каждом обманчиво неторопливом движении, в мельчайших жестах, в манере улыбаться краешком рта ощущалась некая целостность, гармония во всем. Такие люди моментально умеют расположить к себе собеседника. Чего не скажешь о его приятеле.
    - Знакомьтесь. Юра, наш новенький. А это Инок, хиппующий структуралист и большой ученый.
    От закономерного вопроса воздержался, хотя так и подмывало озвучить вслух. Впрочем, Пашка это предвидел и поспешил объяснить:
    - Сокращение от "Иннокентий".
    Инок, рослый и худощавый, с непослушной гривой черных волос и пронзительными карими глазами, производил странное впечатление. При всем желании трудно было вообразить наличие бойцовских качеств в этом нескладном с виду теле. На первый взгляд, типичный книжный червь. Исследователь. Не от мира сего.
    - Ладно, бандиты. Айда на экзекуцию. Трифон Лойола ждет.
    Когда переступали порог владений сэнсея Тритона, чернявый Инок обернулся к замыкавшему процессию Волкову и неожиданно задорно подмигнул:
    - Не нервничай. Чему быть, того не миновать.
    Кивнул в ответ: и на том спасибо.
     

***

     
    - Падай!
    - Что, прямо сюда?
    - Лучше прямо, -- хмыкнул коренастый Трифон, норов которого он с ходу определил словом "ершистый".
    Предлагаемое место падения -- голубая мечта дядьки Прокруста. Восемь пар обоюдоострых ножей, лезвиями вверх торчащих из земли и образующих контур человеческой фигуры. Посмотрел на Пашку. Тот кивнул: мол, делай, что говорят. Остальная пара также ожидала действия. Раф, невозмутимый, как Среднеазиатская возвышенность (сложенные на груди руки, непроницаемое округлое лицо, маскирующее любую мысль). Инок подпирал костлявым плечом сосновый ствол. В глазах абсолютная отрешенность. Что-то вроде "дела мне нету до грешной Земли". Что касается самого Тритона (крепко сбитый мужик лет сорока, сплюснутый "боксерский" нос, взгляд исподлобья, волевой подбородок, коротий ежик темных волос, виски выбриты), то он умудрялся даже в состоянии внешнего покоя казаться стремительным без меры. Его порывистость, тяга к динамике ощущалась на расстоянии. Точно наэлектризованное донельзя биополе.
    Снова окинул взором опасную сталь клинков. В голове промелькнула шутливая фраза одного знакомого: я, знаете ли, еще ребенка не прочь нажить.
    Нажить.
    Нажим.
    Ножи...
    Тритон не сдержался. Активная сторона одержала безоговорочную победу над фазой статики, шумно выплеснулась наружу.
    - Да что тут сложного?
    Он вдруг без всякого предупреждения взвился в воздух, сделал сальто. Мелькнула "зебра" тельняшки, легкий хлопок складок широких спортивных штанов. Приземление на четыре конечности аккурат посреди этого огорода металлических побегов. Браво, маэстро!
    - Просто, как апельсин. От тебя же выкрутасов не требуется. Просто упади -- и всё.
    И всё.
    Плюшка за упокой.
    Ладно, раз пошла такая пьянка... В конце концов, хуже Инока, что ли?
    "Не жди меня, мама, хорошего сына. Твой сын не такой, как был вчера..."
    Уж это точно. После такого -- все равно, что на свет заново родиться.
    Боевое крещение, раскудрить его налево...
    Главное, чтобы костюмчик сидел.
    Всё, не поминайте лохом.
    Момент падения -- негатив в памяти. Мир вокруг оглох, онемел, ослеп. Тугая волна ветра. Едва заметная вибрация острых граней у виска. Усилившаяся дрожь в предплечьях. Оторопь прошла. Мир снова ожил, засверкал, зашумел.
    - Подъем.
    Слушаюсь, ваше высокопреосвященство. Самое время преклонить колено, дабы лорд Тритон произвел героического парня Юрку Волкова в рыцари одной из оных перочинок. Стоп. Это нервное. Разгрузка пошла, не иначе.
    - Сдюжил. Молоток, -- многословием Трифон не злоупотреблял. -- К суициду не склонен?
    - С чего вдруг?
    - А это откуда? -- указующий перст в сторону треклятого рубца на запястье.
    Воистину, всевидящее око.
    - Стеклом порезал. Случайно.
    - Угу, -- оценивающий взгляд. -- Лады. Годишься. Группа, построились! Приступим, помолясь.
    

***

    
    - Молодец, что пришел, -- вопреки обыкновению, Инок выглядел приветливо, а в голосе звучало искреннее радушие. -- Заходи. Чаю хочешь?
    - Нет, спасибо.
    - А чего-нибудь покрепче?
    Изумленно воззрился на "хиппующего структуралиста". Шутит что ли? Уж больно на него непохоже.
    Инок тряхнул вороной гривой, усмехнулся.
    - Не обращай внимания. Как говаривал один в меру упитанный мужчина, это я шалю.
    - Понятно. Слушай, может сразу к делу перейдем?
    - Ну к делу, так к делу. Прошу за мной. Нет, разуваться не стоит. Тут бардак страшный. Двести лет никто не убирался.
    Распахнул обитую дермантином дверь в одну из комнат. Волков проследовал внутрь. И остолбенел.
    - У тебя здесь часом не филиал Третьяковки?
    - Нет. Это мастерская.
    - Подожди-ка, так ты, брат, художник, оказывается?
    - Оказывается, -- улыбнулся Инок.
    - Рехнуться можно. Я посмотрю, ладно? -- указал на ряд картин, сгрудившихся у стены.
    - Смотри. Ну а я покуда кофейку заварю, если не возражаешь.
    Что слово "банальность" к Иноку не имеет никакого отношения, он понял еще в момент первой встречи. Но теперь, разглядывая один за другим воплощенные на холсте удивительные по содержанию сюжеты, решенные совершенно нестандартными изобразительными приемами и в какой-то ирреально-изящной цветовой гамме, на языке вертелось только одно: гений. Здесь было все: поэзия, философия, музыка, психология, эпос. Идеальное сочетание разнородных казалось бы элементов. Но убери хоть одну деталь, даже самую маленькую, едва заметную, или сделай фон чуть бледнее -- и волшебство исчезнет. Складывалось впечатление, что, несмотря на отсутствие лишних элементов в изображении, сюжеты картин Инок не продумывает. Будто весь этот магический цикл родился спонтанно, стоило художнику взяться за кисть. И еще: невозможность описать словами увиденное. То есть подспудно заложенный в каждое полотно смысл доходил до него (во всяком случае, так казалось), но выразить посредством языка эту суть -- хоть убей, не сумел бы. Не получалось.
    - Ознакомился? -- неслышно подошедший Инок протянул ему чашку с горячим кофе.
    - Спасибо. У меня просто нет слов.
    - И не надо. Все самое важное сокрыто за гранью речей, за пределами разума и ширмой чувств.
    Из-под рулонов ватмана и кусков картона, сваленных в углу комнаты, Инок выудил две маленькие деревянные табуретки. Поставил посреди клочка еще не захламленного пространства. Жестом пригласил сесть.
    - Ребята знают?
    - Какие ребята?
    - Ну, Раф, Пашка. Про Тритона я молчу.
    - Нет. А зачем? Для них я всего лишь медиевист со своими тараканами в голове. Этого вполне достаточно.
    - Ну ты мастер! Так передать фактически непередаваемое -- это, доложу я вам... Просто мурашки по коже, пока рассматривал.
    - Ладно-ладно. Свои впечатления держи при себе. Я, собственно, вот о чем. Ты когда-нибудь позировал для портретов?
    - Не приходилось. А что?
    - Понимаешь, я тут созрел для одного сюжета. Непростого, прямо скажем. Замысел пока излагать не буду. Скажу только, что это будет триптих. И посему большая просьба: желательно, чтобы ты, друг Юрий, пособил мне немного. Натура для центральной части. Я понимаю, со временем туго и все такое. Но не в службу, а в дружбу.
    - Почему я? Неужели других кандидатов не нашлось?
    Пауза.
    До предела натянутая струна. Прикоснись -- оборвется.
    Пытливый взгляд Инока, от которого бросает в жар.
    - Поверь, так надо. Просто так надо.
    
    
    На протяжении двух недель он позировал для будущего шедевра. Несколько раз Инок в порыве внезапного гнева уничтожал почти готовый набросок и принимался заново. Иногда чудаковатый живописец просиживал целые часы на своем любимом треножнике, вперясь неподвижным взором в одну точку. В такие моменты казалось, что если натурщик вздумает встать и уйти, Инок попросту не заметит этого. Надо отдать должное терпению Волкова, он ни разу не выказал подобного намерения. Просто сидел на "модельном" стуле и ждал, когда свершится очередной приход музы к загадочному структуралисту-медиевисту-портретисту. Порою "прозревший" художник терзал его психологическими заданиями, добиваясь нужного и ведомого ему одному эффекта.
    - Вот сейчас представь, что тебе предстоит пережить нечто, неизведанное до сих пор. Своеобразное испытание, вопрос жизни и смерти. Все зависит лишь от тебя. Знание, которым ты наделен, мучительно. Оно обременяет и угнетает душу. И в миг, пиковый миг, когда сомнения готовы поглотить тебя целиком, проявляется чье-то присутствие.
    - Чьё?
    - Не знаю, -- нетерпеливо отмахивался Инок. -- Просто вообрази: появляется неведомое, незримое неведомое, и обнимает тебя за плечи. Это как... как прикосновение легких и нежных крыльев. Они обволакивают, будто защищая от всех напастей, оберегая душу от грядущего зла. И тебе становится с в е т л о. Понимаешь? В кромешной мгле ты чувствуешь свет. Особый свет. Тревоги уходят, уступая место единственному знанию: все будет хорошо. Вот, что требуется. Вот именно это переходное состояние ты должен выразить.
    - Слушай, я, в конце концов, не актер.
    - Так ведь здесь и не театр. Это нельзя сыграть. Ты должен пережить, понимаешь? На сегодня все. Иди домой. Медитируй, постись, все, что угодно. Но единственное необходимое условие -- достичь указанного состояния. Иначе ничего не получится.
    - Да, Трифон, по сравнению с тобой, агнец.
    - Трифон здесь ни при чем. Всё. Ступай, готовься. И чтобы прогресс был. Ясно?
    - Вполне.
    
    
    Конечно, вопросы оставались. Зачем ему это? Что он хочет сказать зрителю? Почему бы не подыскать более подходящую модель для столь неожиданного замысла? Впрочем, день ото дня новое дело становилось все интереснее, затягивало. Внимательно выслушивал каждый комментарий Инока, пытаясь соответствовать, вживаясь в идею. Можно сказать, они постепенно превращались в творческий тандем. А вместе двигаться к цели значительно проще. По прошествии десяти дней от начала работы ощутил одно: заболел темой.
    Подчас доходило до смешного. В густых сумерках ночи, когда мир вокруг погружался в тяжелый сон, он садился на постели, спиной к окну. Закрывал глаза, отбросив в сторону мысли. Тело наполнялось легким отзвуком ожидания. Явственно ощущался плавный бег крови по венам. А, быть может, это струилась душа? С каждым выдохом на поверхность устремлялось что-то глубинное, сокрытое от глаз. В такие мгновения он целиком и полностью обращался в слух. Мир срывался в пропасть, катился в бездну, разлетался на мириады осколков, осыпал блистающим звездопадом, погружался в пучины океана безмолвия. А в недрах познающей успокоение души рождался ни много, ни мало космос: вспыхивали сверхновые, формировались планеты, закручивались в спирали галактики. Хаос упорядочивался. И в довершение к этой микроэволюции нисходило то, чьего присутствия он так жаждал. Неведомое и невидимое окутывало большими нежными крыльями, приникало ко всей плоскости тела, проникало внутрь. И плоть не выдерживала давления света, что рвался наружу, дабы слиться в гармонии с внешней вселенной тьмы.
    А утро порождало очередной вопрос: сон или явь? И не давало однозначного ответа. Оставалось уповать лишь на мысль, что это не бред и не признаки паранойи. Тот, кто знал ответы, продолжал молчать: Инок не любил давать подсказки.
    

***

    
    В один из осенних вечеров, который не назовешь прекрасным (ибо на улице было хмуро, слякотно и вообще не очень-то радушно), раздался звонок. Звонок, втайне ожидаемый вот уже несколько дней.
    - Старик, ты должен э т о увидеть, -- торжественный полушепот в трубке как-то не вязался с обычной манерой речи Инока.
    Впрочем, размышлять было некогда и незачем.
    - Бегу.
    Творец восхитительных образов и структуральных наслоений сиял точно начищенная до блеска пуговица на мундире адмирала. Будничная задумчивая угрюмость канула невесть куда. Видеть в этот холодный дождливый вечер лучащегося счастьем Инока было просто удивительно.
    Без лишних слов художник потянул Волкова за рукав. И вот он снова в мастерской, такой знакомой и в то же время непривычно чистой. Похоже, её владелец произвел генеральную уборку. Ничего лишнего. В центре помещения нечто, задрапированное простыней. Инок приглушил верхний свет, добавил две настенных лампы.
    - Встань туда, -- указал, куда именно. -- Готов? Внимание, судари и сударыни, мы начинаем.
    Жестом фокусника удалил ткань.
    С первого взгляда было ясно: эта вещь на две головы выше всего, созданного ранее. Сначала захватывало общее настроение -- некая метафизическая глубина наряду с кажущейся простотой формы. И лишь затем стал присматриваться к деталям.
    Холст размером полтора на два метра вместил изображение последовательно развивающегося сюжета. Три различные стадии, объединенные общим пространством.
    Левый угол полотна занимала сцена, над которой они трудились вместе: человек, застывший в том самом пограничном состоянии (Волков не сразу признал в фигуре на холсте себя). В его позе слиты воедино экспрессия, желание решиться на какой-то безумный шаг, и в то же время горечь осознания последствий от поступка. Спасение приходит в лице ангела. Призрачный силуэт обвивает сидящего человека невесомыми крыльями, будто оградительный мерцающий кокон. Иноку удалось невероятным образом запечатлеть почти неуловимый миг трансформации: присутствие незримого хранителя вытесняет заботы и сомнения, дарит гармонию и тепло.
    Центральная часть, судя по всему, являлась кульминацией замысла. Заметно повзрослевший человек лицом к лицу со своим неосязаемым хранителем. На сей раз он способен ясно видеть сокрытое прежде, ему открылось новое осознание собственной роли. Человек и ангел улыбаются друг другу, олицетворяя как бы полное взаимопонимание. Земное и небесное обрели себя в себе.
    Правый угол -- развязка сюжета. Крылатая фигура на переднем плане глядит вслед удаляющемуся седовласому субъекту. И, пожалуй, главная деталь этой сцены -- странное выражение лика посланца небес. В нем нет и намека на грусть расставания. Что-то иное. Нечаянная радость. Ведь все только начинается.
    Инок деликатно кашлянул.
    - Как считаешь, удалось?
    - Ты сотворил чудо, иначе не назовешь. Понимаешь, это даже не гениально. Выше, гораздо выше. И любые эпитеты здесь бессмысленны. Все, что мне остается, лишь поздравить тебя и сказать, что преклоняюсь перед таким колоссальным талантом. Дай руку, дружище.
    - Надо это дело отметить. У меня как раз бутылочка молдавского марочного имеется. Айда на кухню.
    
    
    - Название для опуса придумал?
    Инок, разливавший коньяк, мотнул кудлатой головой:
    - Пока нет. А как бы ты назвал это?
    - Что-нибудь типа "Эволюция"? Нет, как-то слишком строго звучит, души не чувствуется. "Преображение"? Тоже вызывает определенные ассоциации. А что, если "Метаморфоза"?
    - Метаморфоза, -- медленно повторил Инок, как бы пробуя слово на вкус. -- Метаморфоза... По-моему, подходит. За нее, родимую, первый тост.
    - Все-таки интересно, -- произнес Волков, закусывая долькой лимона, -- как же ты додумался до этого?
    Инок загадочно усмехнулся. Поднял хрустальную емкость с янтарной жидкостью на уровень глаз, словно пытаясь узрить на донышке пресловутую истину.
    - Надоумили.
    - Кто?
    - Поправка, гражданин начальник. Не кто, а что. Сны.
    - Прошу прощения?
    - Бог простит. Это его привилегия. Некоторые вещи имеют свойство вклиниваться в подсознание путем сновидения и прорастать в беззащитном мозжечке. Примерно так.
    - Хочешь сказать, что сюжет из сновидения явился стимулом для написания шедевра?
    - Совершенно верно. Давай-ка еще по одной.
    Дождь, падший с темных небес, выстукивал незатейливый ритм на поверхности карниза, слезоточил по стеклам на холодном осеннем ветру. Долгий путь нисторгнутой воды, подчиненный лишь одной цели: умереть. Также с идеями. Родившись в бессмертной выси, они получали воплощение на Земле и умирали, скованные осязаемой оболочкой, ибо любой материи свойственно рано или поздно вступать в период распада.
    - Ты веришь в ангелов, Юра?
    Опасный вопрос.
    - Не знаю, -- честно признался он. -- Порой я чувствую, что существует нечто помимо нас, рядом с нами. Но говорить со всей определенностью на эту тему... Не знаю.
    - Понимаешь, какая штука, -- медленно подбирая слова, начал Инок. -- Когда ты позировал для картины... Даже неловко говорить. Еще, чего доброго, сочтешь психом. Ладно, была -- не была. В общем, когда я делал набросок, явственно видел у тебя за спиной тонкий сверкающий силуэт. Я клянусь! Это не шутка, не розыгрыш. И не галлюцинация, в этом я уверен на все сто. Вот так. Верить или нет -- дело каждого, но это было.
    Инок поднялся, отошел к окну. Тяжело опершись о выступ подоконника, впился цепким взором в сумрак вечера.
    - Знаешь, мне кажется , посредством снов они общаются с нами. Каждую ночь. А мы слишком увлечены ненужной суетой, чтобы слышать их голоса. Я понимаю, звучит нелепо и где-то даже бредово. Просто мне так кажется.
    - Все может быть, -- посмотрел на часы. -- Я, пожалуй, пойду. Спасибо за прекрасный вечер.
    Инок резко обернулся. На бледном лице застыла гримаса: насмешка и горечь в одном.
    - Не веришь, стало быть.
    - Да при чем тут... Тебе повезло. Повезло открыть знание, для которого большинство из нас попросту не доросло. И вдвойне повезло, потому что умеешь облечь дарованное тебе откровение в зримую форму. Вот твое предназначение, старик. Пользуйся этим счастьем. Всё, пока. Встретимся на тренировке.
    Он уже шагнул за порог, когда за спиной раздалось:
    - Юра!
    Обернулся, выжидающе глядя.
    - Попытайся понять, хорошо?
    Кивнул:
    - Попытаюсь. До скорого.
    
    

Сагаэль. Заметки с той стороны

    
    
    Когда ведет записи в дневнике, часто отрывается от страниц и подолгу глядит в небо. Что он видит? Я знаю о нем почти все, но только не это. К несчастью, от природы наделен двумя недостатками: слишком большим и ранимым сердцем и странной манерой изложения мыслей, из-за чего подчас его не понимаю и я. Чего стоит хотя бы такое высказывание: "Больше всего не люблю не любить".
    Порой идет на поводу у рассудка, опасаясь довериться чувству, несмотря на то, что в глубине души сознает его справедливость. Мнительность -- главный источник его страданий.
    В стремлении максимально точно отобразить нечто, гнетущее его, иногда забредает весьма далеко. Еще момент: обладает совершенно удивительной проницательностью, которой также не верит. Что тут скажешь?
    Мне известно, о чем он думает. Но КАК он это думает, понять не в силах. Вот сейчас сидит, кусает колпачок авторучки, глядя в окно.
    Ребенок.
    Большой, умный ребенок. Невзирая на все закидоны, я спокоен за него. Глупостей не наделает. Не тот случай.
    
    
    

3. Обретая смысл (1999 г.)

    
    
    В яркой мозаике отшумевшего лета трудно было выделить отдельные эпизоды. Дни выдались, как на подбор, насыщенные событиями по самую маковку. Один сплошной праздник. И все же те две недели в Крыму стояли особняком в этой череде.
    На Павкино предложение отдохнуть на югах он откликнулся сразу, не раздумывая. Сперва планировали ехать дикарями, но впоследствии инициатор мероприятия решил отказаться от этой идеи.
    - Будем отдыхать культурно, как "белые люди", -- подытожил Пашка. -- В санатории.
    Так и вышло.
    Соседом по номеру друг Павел оказался беспокойным. Его то и дело тянуло на подвиги. Стоило Волкову улучить минутку и опуститься в кресло с книгой в руках, с очередной прогулки являлся боевой товарищ и практически силой увлекал за собой.
    - Ты пойми, старый, живем только раз. Столько возможностей кругом, а ты все дело портишь. Хватит ворчать. Полотенце в руки, и шагом марш на пляж.
    Впрочем, нет худа без добра. На исходе первой крымской недели Пашка влетел в номер, довольно ухмыляясь.
    - Ну-с, товарищ, готовьтесь к приему гостей.
    - Это каких же, позвольте спросить?
    Тот с размаху шлепнулся на застеленную кровать, руки за голову. Лицо попрежнему излучало довольствие.
    - Я тут походил по этажам, немного понаблюдал, кое с кем познакомился. Короче, вечером к нам нагрянут две милые девочки.
    - Поздравляю.
    - Это их надо поздравить. Такая возможность выпала юным барышням. Мы все же не кто-нибудь, а члены БЧК.
    "БЧК", то бишь Братство Четырех Конечностей, было излюбленной Пашкиной хохмой. Возникла она спонтанно, после очередного занятия у Трифона, когда все четверо, до предела вымотанные, но с чувством глубокого удовлетворения, брели к автобусной остановке. Тогда и родилось это шуточное название, суть которого его создатель изложил примерно так:
    - Инок, вне всякого сомнения, голова. Наш неприкосновенный интеллектуальный запас. Рафик -- верная рука, друг индейцев. На него всегда и во всем можно поло-житься. Порой это даже приятно. Волка, согласно народной поговорке, ноги кормят. Так что, Юрец, не обессудь. Ну а я, -- скромно потупив взор, завершил Пашка, -- я олицетворяю несгибаемый вектор прогрессивной направленности нашего общего дела.
    Тогда, помнится, эта отповедь вызвала массу ироничных замечаний. Даже обычно политкорректный в области юмора Инок позволил себе пару-тройку скабрезностей. А Рафик, с непробиваемой внешней серьезностью, заявил, что в предложенной аббревиатуре следует поменять местами две последние буквы, дабы название полностью соответствовало истине. БКЧ -- Братство Конченных Человеков. Это породило новый приступ веселья. Однако в каждой шутке, как известно...
    - Ладно, Павло. Желаю приятного отдыха.
    - Стоп, -- "вектор прогрессивной направленности" резко сел. -- Это что еще за новости? У тебя имеются планы на вечер?
    - Имеются. Собираюсь пойти на море.
    - Какое море? Шторм же.
    - То, что доктор прописал. Как там у классика: "А он, мятежный, просит бури..."
    - Ничего не понимаю, -- Пашка обескураженно почесал в затылке. -- А какого же я распинался? Хотел доставить удовольствие, между прочим!
    - Вот и доставь. Твои старания не канут понапрасну. А я погуляю, полюбуюсь на девятый вал.
    - У кого-то из нас явно съезжает крыша.
    - Надеюсь, в правильную сторону.
    Интересно, отчего необоснованные на первый взгляд желания на поверку оказываются судьбоносными, имеют далеко идущие последствия?
    Снова память, калейдоскоп образов.
    Грозовое небо. Пустынный пляж. Гладкая твердь влажных камней под босыми стопами ног. Вздымающиеся буруны волн, подобно дельфинам-камикадзе, рвутся к линии берега с яростной обреченностью. И на фоне этого разгула природных страстей одинокая, удивительно хрупкая девичья фигурка в тонком летнем платье.
    Здравствуй, Ассоль. Вот и я.
    Дальше все просто.
    Марина.
    Крики чаек. Звонкие смешинки в ее голосе.
    Оживленный утренний пляж и сладкая истома в тени аллей вечерних кипарисов.
    Развалины древней крепости в Судаке и прогулки по старинным мостовым тихого южного городка.
    Прощальный вечер накануне отъезда.
    Торопливый обмен телефонами.
    Обещание непременно позвонить.
    Все, время вышло.
    
    
    Подходящий случай представился лишь через полтора месяца. До этого банально не решался. Вроде бы повода не было. Но тут все совпало удачно. Персональная выставка работ Инока. Приглашение в кармане. Отчего бы не приобщиться к высокому искусству вместе? И он позвонил, до последнего момента сомневаясь в успешности данной затеи. Как оказалось, зря. Марина согласилась, и даже как-будто с радостью. Потому, идя с утра на работу (кабинет рефлексотерапии и оздоровительного массажа в одной ну очень хорошей поликлинике), он весело насвистывал мотивчик на тему "Ничто на Земле не проходит бесследно".
    Дня "икс" Волков ждал с замиранием сердца. Когда же этот миг наступил, гусарские сто грамм для храбрости не понадобились. Уровень адреналина в крови бил все мыслимые рекорды. Ядреный коктейль из самых разнообразных ощущений, разбавленный хорошей порцией куража, бушевал в жилах. Боевой настрой, одним словом. В такой кондиции только к Тритону на занятия являться, думал он по дороге.
    Кстати о птичках. За последний год в рядах БЧК наметился явный крен к отлыниванию от тренировочного процесса. Первым дурной пример подал не кто-нибудь, а сексуальный монстр Павлик. Сначала в ход шли разномастные отговорки, и вскоре стало ясно, что у Трифона ему более делать нечего. Далее откололся Рафик, совершенно неожиданно женившись. Инок продолжал ходить по старой памяти, но было очевидно: жесткий тренинг становится любимцу муз в тягость. Что касается Волкова, в силу природной упертости он за эти несколько лет ни разу не позволял себе филонить, да и недовольства диктатурой наставника не выказывал, прекрасно сознавая: все требования Тритона -- для его же, Юркиной пользы. В конце концов, не сдаваться, даже когда совсем невмоготу, -- в этом есть свой кайф. Единственное, что немного коробило, Трифон не упускал случая ткнуть его носом в собственное несовершенство, демонстрируя время от времени невероятную легкость, слаженность и отточенность действий. После чего начинались приступы комплекса неполноценности, ибо в сравнении с техникой мастера освоенные им движения, несмотря на почти ежедневную практику, казались топорными и никчемными. Впрочем, это лишь подстегивало и создавало дополнительный стимул к работе.
    
    
    Марина слегка припозднилась. Но её появление с лихвой окупило прошедшие дни ожидания. Волков с удивлением обнаружил, что в его, доселе неугомонной душе наступило перемирие. Непривычное ощущение, что и говорить.
    Момент знакомства девушки с Иноком в памяти не отложился. Да и так ли уж это важно? Сам властитель дум, одетый довольно просто -- серый свитер, полинявшие на солнце джинсы, кеды -- был востребован посетившими выставку искусствоведами, с которыми то и дело вступал в полемику, отстаивая свое видение мира вообще и себя в живописи в частности. Народу собралось порядочно. Острый слух Волкова вылавливал отдельные псевдоглубокомысленные замечания. Некоторые из присутствующих явно хотели казаться если уж и не специалистами в области изобразительного искусства, то как минимум тонкими ценителями прекрасного. Только, судя по репликам, было ясно: ни черта до них не доходит. Обсуждая технические особенности, воздавая должное необычному цветовому ряду, они упускали главное: смысл. Ту суть, которую так стремился отобразить на своих полотнах Инок. И это почему-то глубоко возмущало. Хотелось повернуться к той кучке снобов и сказать: "Господа, извольте заткнуться. Не мешайте наслаж-даться моментом истины".
    Слава богу, ханжи попадались редко. Люди маленькими группками окружали картины, подолгу застывая рядом, не в силах оторваться от гипнотической реальности, сотворенной маэстро Иннокентием. Что касается Волкова, то он не столько любовался шедеврами приятеля, сколько глядел на зачарованную не меньше других спутницу. Несмотря на всю женственность, в облике Марины было что-то неуловимо детское. Удивительное сочетание, таящее свой особый шарм. В какой-то степени это было близко и ему, точнее, сознанию, в котором, несмотря на изрядную долю иронии и скепсиса, находилось место и капле наивности, свойственной скорее семнадцатилетнему юнцу.
    По мере продвижения к центральной части экспозиции попадавшиеся на встречу люди как-то странно косились в их сторону. Это не преминула отметить и Марина.
    - Слушай, мне кажется, или они действительно глазеют на тебя?
    - Сам удивляюсь. Может, что-то не в порядке?
    Однако внешний вид был в норме. Причину столь неожиданного всплеска интереса к собственной персоне он понял, когда вошли в следующий зал. Многострадальная "Метаморфоза" приковала к себе взгляды десятков присутствующих. Инок мог играть победу. Абсолютный триумф гения. И вдвойне приятно было от мысли, что также причастен к созданию маленького чуда, исполненного большим мастером.
    - Ты пока полюбуйся, -- шепнул Волков на ушко подруге, -- а я разыщу нашего художника. Надо сказать ему пару слов.
    Инок отыскался на лестнице. Он одиноко курил с мрачным видом, равнодушно скользя взором по гипсовой лепнине под потолком. Судя по всему, торжества таланта ощутить ему не пришлось.
    - Чего такой хмурый, дружище? Ликуй. Успех, как-никак.
    - А оно мне надо?
    - То есть? -- опешил Волков. -- Хочешь сказать, для тебя признание не главное?
    Ответом был тоскливый взгляд, в котором явственно читалась усталость.
    - Думаешь, мне нужны успех, слава, почести? Все эти брюлики оставьте кому-нибудь другому.
    Яростно затушил окурок в хрустальной пепельнице. И приблизившись к Волкову, шумно выдохнул:
    - Ты пойми, Юра, все, чего я хотел, -- дать им пищу для размышлений.
    - По-моему удалось.
    - Да? А вот мне так не кажется. За пределами галереи большинство присутствующих выкинет из головы все впечатления от увиденного и вновь погрузится в суматоху склочных и мелочных дел.
    - Жизнь есть жизнь. Никуда не денешься.
    - Да не жизнь это, Юрка! Не жизнь. Обыденность, понимаешь? Серость, слякоть, черная меланхолия, спившиеся лица, толчея в транспорте и какая-то беспросветность. Где тут жизнь? Никакого намека.
    - Слушай, плюнь на все и поехали ко мне. Посидим, потолкуем по душам. Тебе ведь нужно быть услышанным.
    - А девушка твоя как же?
    - И девушку прихватим. Она -- прекрасный человек. Все понимает.
    - Нет, спасибо. В другой раз.
    - Ну как хочешь.
    

***

    
    Как-то она забежала ненадолго к Волкову, да так и осталась на весь вечер. Немного вина для поднятия настроения. Включил музыку. Тихие, пронизанные нотками волшебства джаз-вальсы Пэта Метени. Двигаясь в медленном танце с Мариной, мимоходом подумал, что только счастливый человек мог создать подобные мелодии -- светлые, с капелькой счастливо-щемящей грусти. И дать почувствовать это счастье миру. Возможна ли бСльшая награда?
    - Ты любишь поэзию? -- внезапно спросила она.
    - Не знаю, насколько люблю, но есть стихи, которые мне определенно близки по духу.
    - Например?
    На донышке зеленых глаз плескался веселый интерес. Волков почувствовал, что слегка шалеет. Облизнул пересохшую губу.
    - Ну хотя бы такое:
    
    "Еще не раз Вы вспомните меня
    И весь мой мир, волнующий и странный,
    Нелепый мир из песен и огня,
    Но меж других единый необманный.
    Он мог стать Вашим тоже, и не стал.
    Его Вам было мало или много,
    Должно быть, плохо я стихи писал
    И Вас неправедно просил у Бога.
    Но каждый раз Вы склонитесь без сил
    И скажете: "Я вспоминать не смею,
    Ведь мир иной меня обворожил
    Простой и грубой прелестью своею".
    
    Кончилась пластинка. И в наступившей тишине они еще продолжали кружиться по инерции, будто следуя в такт мелодии, слышимой лишь влюбленными.
    - Чьи это стихи?
    - Николая Гумилёва.
    - Как-то чересчур грустно.
    - Поэты, как правило, народ невесёлый.
    - Да.
    
    
    На ночь не осталась. Мол, еще масса срочных дел. Он не настаивал. После ухода девушки опустился на диван, чувствуя как с каждым мгновением стены окружают его в кольцо, наваливаются, давят своей черствой массой. Невыносимая тяжесть бытия. Снял с гвоздика гитару. Давно, очень давно ладонь обнимала этот гладкий гриф в последний раз. Такое знакомое, родное тепло струн. Вот оно, единственное в мире существо, способное понять его до конца. Инструмент, которому доступно выражение не только ярких эмоций, но и едва заметных оттенков настроения. Поговорим, родная.
    В последующий час он просто растворился в срывающейся с кончиков пальцев мелодии, изливая душу и заставляя её звучать на все голоса. Абсолютная гармония.
    Когда стих хрустальный звон струн, отложил инструмент. На сердце полегчало. Словно побывал на исповеди. В какой-то степени так оно и есть. По крайней мере, теперь можно спать спокойно. Поглядел на пальцы и ахнул. На подушечках образовались мелкие нашлепки мозолей. Вот она, плата за удовольствие. Массажист хренов! Завтра по графику пять клиентов, а у тебя руки черт знает на что похожи. Затвердевшие кусочки кожи удалил с помощью ножниц, обработал глицерином. Все, хорошего понемногу. Пора и честь знать. Отбой, дорогой товарищ.
    
    
    И была тьма.
    Вязкая, полная злобы тьма, подступившая к беззащитной душе. Море страдания и слезы отчаяния. Скрежет зубовный.
    И был свет.
    Очистительный жертвенный огнь, разрушающий иллюзию зловещей боли. И в его горячем зареве возникал силуэт того, кто был источником света, становясь все ближе. Глаза и улыбка, исполненные мягкого радушия, тихой радости.
    И было имя свету...
    
    
    ...Волков проснулся среди ночи от жуткого холода. Сквозь открытое окно в комнату врывались струи дождя. Чертыхаясь, поспешил захлопнуть створки. Вернулся с тряпкой в руке, зажег ночник и обомлел.
    Водяные змейки на полу причудливо складывались в искрящиеся радугой буквы, образуя слово.
    И было имя свету.
    И было это имя:
    С А Г А Э Л Ь.
    
    

Междометия (1999 г.)

    
    
    Она умеет шагать по жизни легко и свободно. Мне же требуется все время претерпевать трудности, изыскивая сложные пути, каждый раз доказывать себе: мол, не зря на свет родился.
    В голове то и дело вертится новозаветная фраза: "Заповедь новую даю вам: да любите друг друга". Самое главное. Живут по ней единицы. Остальным настоящая любовь неведома. Кто-то боится допустить её в сердце, заменяя суррогатом из примитивных страстей.
    Я слишком давно перестал бояться чего бы то ни было. Правда, от этого не легче.
    Безумие. Во мне борются две противоположные силы: одна зовет отречься от всех и вся, пуститься в бесконечное странствие; другая же манит к ней, звезде, чей свет то горячо обжигает, то режет ледяным серпом.
    Знаю: часто ей нет нужды вспоминать и думать обо мне. А я? С точностью до наоборот. Не проходит ни дня без мысли о любимой. Да, любимой. Теперь уже в этом не сомневаюсь. Любить -- это одновременно страдание и счастье. Душа то воспаряет, то питается горечью её отсутствия. Милая -- ты мой единственный смысл, моя боль во спасение.
    
    
    

4. Год Дракона (2000 г.)

    
    
    - Все, друже. Последний раз видимся. Уезжаю.
    - Как уезжаете? Куда?
    Трифон невесело усмехнулся:
    - Родине потребовались мои таланты. Теперь буду морпехов натаскивать. Так-то.
    Вот это действительно было полной неожиданностью. Волков пододвинул стул, сел, глядя, как Тритон собирает нехитрый скарб в огромную спортивную сумку.
    - Стало быть, насовсем?
    - А черт его знает. Может, вернусь еще. Да, хотя, вряд ли.
    Цепкий взгляд из-под вечно нахмуренных бровей на мгновение смягчился. Суровый наставник робко улыбнулся.
    - Ну ты-то чего скис? Не ахти какое событие в конце концов.
    - Да просто жалко бросать все это. Все-таки четыре года у вас подвизался.
    - Ну да. Подмастерье, можно сказать. Только зачем бросать? Базис мы с тобой заложили, так? Техника (теперь то уж могу признать) у тебя весьма и весьма приличная. Продолжай. Развивай уже имеющиеся навыки. Совершенствуйся. А главное, больше фантазии. Понимаешь, о чем я? Не бойся добавлять новые элементы. Искусство боя -- оно ведь тоже искусство. Творчество. Никогда не становись рабом формы, иначе закостенелость гарантирована. Мозг постоянно должен отыскивать новые пути, новые средства выражения. Применяй свой метод шлифовки. У тебя есть знания, есть небольшой-таки, но опыт. И помни, окончательного результата здесь быть не может. Это движение, постоянное, непрерывное движе-ние. Чуть расслабился -- все. Наверстывай заново. Вот и получается, что и воля требуется. Не разменивайся по мелочам. Важно сохранять величие духа в любой ситуации. Такой вот совет напоследок.
    Тритон вновь занялся упаковкой вещей. Что касается Волкова, то он думал о том, как сложится дальше. Оставлять начатое дело, которое к тому же успело полюбиться, прочно вошедшее в его жизнь, никак нельзя. С другой стороны, ясно, что без присмотра мастера трудно будет контролировать процесс собственного роста (если о таковом вообще планомерно говорить). Н-да, мы не ищем легких путей.
    - Слушайте, может ребят соберем, а? Отметим, так сказать, все вместе. Все же не чужие друг другу люди.
    - Это тебе только кажется, -- процедил Тритон, с видимым усилием застегивая неподдающуюся застежку-молнию на сумке. -- Фу-у, дьявол! Заржавела, мерзавка.
    Он присел напротив. Внимательно посмотрел на Волкова.
    - Ну соберешь ты их. И что дальше? Думаешь, им это нужно? Будут сидеть, ерзать на одном месте, думая, как бы поскорее слинять. Все это было уже. Проходили. Жизнь -- странная штука, парень. Порой жутко нелогичная. Так ведь никто не обещал, что будет легко. Посему давай-ка мы с тобой чаю выпьем на прощанье, и хватит с нас.
    - Кстати, -- молвил Трифон, пока самовар доходил до кондиции. -- Покуда не забыл...
    Он вышел в другую комнату, и через мгновение вернулся.
    - Держи, -- протянул Волкову толстый потрепанный ежегодник в некогда зеленом переплете.
    - Это что?
    - Тренировочные графики, комплексы упражнений, многолетняя фиксация наблюдений за изменением физических параметров, психики... Короче, тебе пригодится. Считай моим финальным подарком.
    - Спасибо.
    - У тебя, между прочим, непропорционально широкая грудная клетка.
    - Да?
    - Да. А знаешь, почему?
    Хмыкнул в ответ:
    - Тренируюсь много?
    - Потому что сердце большое. И это правильно. Надо, чтобы не только тут вот, -- Тритон хлопнул себя ладонью по массивному бицепсу, -- нарост образовывался, а еще и в груди не убывало. Ферштейн?
    - Натюрлих.
    - Ну и умница.
    
    
    Ночь над городом.
    Для кого-то -- блаженная пора, а кому-то -- дополнительный сеанс одиночества, шанс подумать (в который раз!) о нелепостях жизненного пути. Каждому свое.
    Ночь.
    Она бывает удивительно разной, сочетая вспышки страсти и тихое умиротворение, азарт игры и молчаливое размышление над чистым листом бумаги. Идеальное время для поэтов и любовников, гуляк и философов, святых и грешников.
    Крохотный пальчик с остреньким ноготком выводит замысловатые вензеля на мерно вхдымающейся груди. Льняные пряди волос, окаймляющих самое милое, самое родное личико на планете, то и дело касаются плеча. Она рядом, и нечего больше хотеть.
    - Эй, ты где?
    - Мечтаю.
    - Да? Это интересно. И о чем же?
    - О том, что когда-нибудь мой ребенок -- неважно, мальчик или девочка, -- подойдет, обнимет своими крохотными ручонками и скажет: "Папа, ты самый лучший".
    - Значит, только папа?
    - А потом подумает и добавит: "Знаешь, и мама у нас тоже ничего".
    - Нахал! -- маленький кулачок небольно тычется в ребра.
    - Ах, ты драться? Противная девчонка! Ну держись!
    - Пусти! Задушишь, медведь!
    Шуточная баталия незаметно перетекает в любовную игру.
    Ночь над городом.
     

***

    
    А потом был тот черный день.
    Девятое августа.
    На душе легко и свободно. Пальцы безуспешно пытаются схватить шаловливый ветер, удержать в ладонях. И кажется, если это удастся, любое желание станет реальностью. Не удается.
    Что-то мурлыча себе под нос, открыл дверь ключом.
    Телефон. Разливается неугомонными трелями.
    - Не шуми, иду, -- нарочито сварливо произнес Волков, на ходу сбрасывая ботинки.
    И снова, как тогда, давным-давно, меркнущий свет.
    И кажущаяся глухой и далекой торопливая речь двоюродной Маришкиной сестры, прерывающаяся рыданиями. Мешанина слов. Что-то насчет перевернувшегося автобуса.
    И опять мозг отказывается воспринимать информацию напрямую. И до него наконец доходит, что случилось нечто страшное. Катастрофа.
    Собственный голос, будто из-под земли. Звучит хрипло, незнакомо.
    - Что с Мариной? Она жива?
    Судорожные всхлипы.
    - Я спрашиваю, она жива?!
    И вонзающееся стальной иглой в сердце сдавленное "нет".
    Туман.
    Черная кисея, застлавшая память.
    Бесконечная мозаика ставших абсолютно ненужными элементов.
    Шквал телефонных звонков. Близкие, друзья, какие-то малознакомые люди. Ничего не значащие фразы утешения, поддержки, череда соболезнований. И тупое равнодушие, охватившее изнутри.
    Текучка беспощадных, пропитанных запахом плавленного воска дней.
    Время остановилось.
    
    
    - Я не хочу жить, Сагаэль.
    Тишина.
    - Слышишь? Я не хочу жить. Ради кого теперь все это?
    Молчит. Великий молчун.
    - Я знаю, ты здесь.
    Правильно знаешь, мальчик.
    - Помоги мне.
    Как?
    Пальцы сплетаются в вычурную фигуру.
    Тайный жест.
    Мудра отчаяния.
    - Помоги мне, Сагаэль.
    Чем? Чем помочь тебе?
    - Я хочу увидеть ее.
    Боже!
    - Я хочу знать, что это не предел, понимаешь? Покажи мне, что смерти нет.
    Ты ведь уже знаешь.
    - Я молю тебя, Сагаэль.
    Не надо, не проси.
    Взгляд, брошенный в пространство взгляд, исполненный невероятной надежды, прорывающейся сквозь завесу боли.
    - Я не знаю ни одной молитвы, но я умоляю тебя, Сагаэль. Дай мне знать.
    Глупый, ты думаешь, все так просто?
    - Я прошу тебя, Сагаэль.
    

Я молю: дай мне знать.

Как мне жить, что ждать, о чем еще мечтать?

Вырви эту боль. Сделать шаг позволь.

Просто дай мне знать.

    
    Он же верит! Он действительно верит в это.
    - Дай мне смысл жить, Сагаэль.
    Да воздастся каждому по вере его. Пусть будет так.
    Идем, малыш. Это останется на совести ангела.
    Если у ангелов вообще есть совесть.
    
    
    

Сагаэль. Эпилог

    
    

 Я был Светом и Сутью -- так же, как ты.

 Я был Частью Потока -- так же, как ты!

 Сергей Калугин

    
    
    
    Одинокая чайка рассекала слои эфира над бушующей массой холодных северных вод.
    История началась не здесь, среди темных, поросоших седым мохом валунов, отвесных гранитных скал, изрезавших береговую линию, и стройного соснового леса, что покрыл их вершины.
    И на камнях растут деревья.
    История началась не здесь.
    Но вряд ли найдешь более подходящее место, в котором столь же явственно удастся прочувствовать мрачное изящество смерти.
    Впрочем, что есть смерть? Иная форма жизни, отличная от привычной.
    Сагаэль посмотрел вверх, туда, где кроны деревьев дружно подпирали хмурый небосвод.
    Сосны. Он всегда любил их. Говорил, что сосна -- воплощенная в реальную оболочку философия. Что он хотел этим сказать? Загадка. Как и многое из того, о чем зачастую думал, но редко озвучивал вслух.
    Парадокс в другом. Он никогда не любил загадки.
    Сагаэль улыбнулся.
    Все изменилось, встало с ног на голову.
    История поменяла полярность.
    - Никуда не уходи, -- эта его фраза в момент расставания занозой врезалась в память. -- Я еще вернусь, тогда договорим.
    Договорим.
    Ты всегда хотел быть услышанным, мальчик.
    Что ж, тебе удалось.
    Свидетельством тому бывший хранитель, ныне весьма зримый и вполне осязаемый. Лишенный крыльев, но взамен одаренный душой.
    Ты был прав. Нет ничего невозможного. Просто не каждый способен преодолеть стену отчуждения меж горним и дольним мирами.
    Ты сделал это, даровав свободу узнику небес.
    Спасибо.
    Берег опустел. Серая мгла медленно погрузилась в пучину безмолвия. И лишь ветер, седовласый бродяга, без конца продолжал нашептывать столь знакомую до горечи фразу:
    "Миру нужен отсвет, Сагаэль".
    Отсвет.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"