Титус с Псом очутились на узкой дороге посреди деревенского пейзажа: низина, поле с вкраплениями кустарников, высокий небосвод цвета скорее грязно-белого, чем голубого, завитки облаков, чьи формы беспрестанно изменялись.
Голод, на какое-то время затаившийся внутри, в очередной раз поспешил напомнить Титусу, что тот не может вечно ему сопротивляться. И в очередной раз это стало вызовом его изобретательности.
- Пошли, Пёс, поищем что-нибудь вдоль кустарников - природа сотворила столь много для нашего довольства, а мы об этом подчас и не подозреваем. Ну, что же ты не роешься в земле, не гонишься за добычей, не убиваешь, не поедаешь? Со мной нож, а с тобой - вся твоя стихийная сущность.
И они направились вниз по тропе, заметив вдали что-то вроде перекрёстка. Несмотря на терзавший их голод, человек и собака наслаждались вкусом свободы.
На перепутье Титус остановился и осмотрелся по сторонам. Пространство и время были в его распоряжении, но он не знал, какой путь ему выбрать. В самом центре перекрёстка возвышался стог сена, похожий формой на сердце, и Титус, повинуясь смутному чувству симметрии, уселся прямо в его середину, чтобы опустошить сознание и, не обращаясь к логике, принять решение, куда же ему идти.
Они сидели там, на сердцевидном кургане уже порядком минут двадцать, когда Пёс вдруг навострил уши без видимой для Титуса причины. На расстоянии не слышалось ни звука, который бы возвестил о наличии здесь людей; по крайней мере звука, изданного человеком, поскольку вскоре и Титус начал улавливать шум, чуждый естеству, - шум автомобильного двигателя. Он рокотал и фыркал, глох и вновь заводился, будто бы противясь своему возрасту, и всё это было слышно задолго до того, как сама машина появилась в поле зрения.
Титус уже разучился чему-либо удивляться. Он жил на грани слишком долго. Впрочем, любознательности ему было не занимать. Всё всегда оказывалось не так, как он себе представлял. Действительность нередко превосходила самые дикие его фантазии.
- Ужели я марионетка в руках стихии, Пёс? Зритель я или зачинщик действа? Или же я всего лишь человек, чьи детские воспоминания непереносимы для других - кроме тех, кто сами отвернулись от этого мира, устав от его даров? Кто есть я, и что - или кто - собирается вторгнуться в наши судьбы? Пройдёт ли оно мимо или в корне поменяет нашу жизнь? Я ли сам кузнец своей судьбы, или мне должно оставить всё на волю рока?
Последний вариант оказался трудновыполнимым: тарахтящая машина двигалась прямо на него, и Титус едва не оказался под её колёсами, ибо затормозить она решила прямо в сердцевидном стоге. Он едва успел отпрыгнуть в сторону и, приземлившись лицом вниз, услышал чей-то хрип, смешавшийся со взрывом одновременно кашля и хохота. Первой его реакцией была ярость, и он, проявив от природы пылкий темперамент, в одно мгновение повернулся, сел и подскочил к тому, кто вызвал его лишённое всякого достоинства падение.
Он не знал и сам, что ожидал увидеть, но явно не то, что теперь предстало его глазам. Это была женщина лет тридцати-тридцати пяти, невысокая и худенькая, с тёмными волосами, торчащими короткими неровными прядками, будто их подрезали бритвой. На маленьком скуластом лице располагались по порядку светло-карие глаза, будто подёрнутые дымкой, тонкий орлиный нос и некрупный рот с сигареткой, прилипшей к нижней губе наподобие пиявки.
- Я дико извиняюсь, - начала она, покашливая и хихикая. - Наверное, задремала за рулём - всю ночь ехала - и очнулась только, когда машина въехала в сердце. Сердца биение, рокот машинный, с сена падение, улей пчелиный, будь осторожен, будь быстроног, будь и надёжен, будит звонок, б-Боже ж ты мой, ты ведь живой!
- Я вижу, ты тоже вполне себе живая, - заметил Титус. Тягаться с чудаковатой незнакомкой в словесной игре он был не в состоянии. Но сама мысль о женщине, после столь долгого времени, проведённого в заботах лишь о выживании, заставила его отнестись к ней скорей как к символу, а не человеческому существу - символу, который он беспрестанно искал, с которым порой так грубо обходился и в котором в то же время ощущал непристойную нужду.
- Я не остёр... - начал он.
- А я уже боялась, что ты меня сейчас порежешь на куски, - и вновь последовал пароксизм кашля и хохота. Дым от сигареты разделял их тонкой бледно-серой пеленой.
- Ох, да пошла ты к чёрту! Я не в настроении для каламбуров, совсем не в настроении. Кто ты такая, чёрт побери? Я Титус Гроан -без всяких там обиняков. И хватит с меня уже умных женщин. Всё, что я хочу знать теперь, когда ты нагрянула, словно гром среди ясного неба, - то, куда ты направляешься. Не откуда - это мне неинтересно. Можешь ли ты мне помочь, есть ли у тебя еда, крыша над головой, дом, комната, кровать, пол? Просто ответь мне без витийств и, по возможности, без клубов дыма, приступов кашля, хиханек да хаханек...
Титус так долго не давал выхода накопившимся эмоциям, что сейчас совсем не обращал внимания на то, что и каким тоном он выговаривает, поэтому, бросив очередной взгляд на маленькую его собеседницу, он изумился, когда заметил, что её нижняя губа с прилипшей к ней сигареткой дрожала, да и сама её обладательница выглядела в высшей степени уязвлённой.
- Я должен попросить у тебя прощения. Моей грубости нет причины и оправдания. Прости меня. Задуть свечу, что освещает тёмную комнату, - безрассудный, жестокий и глупый шаг, и жизнь без её света станет куда более блеклой. Но я слишком разболтался. Теперь твоя очередь говорить.
- О, вот что способно меня утихомирить, кашель и всё прочее...
- По крайней мере, я назвал тебе своё имя. Назовёшь ли ты мне своё?
- Руфь Саксон - весьма прямодушно, не правда ли? - и если тебе представится случай узнать меня получше, тебе наверняка покажется странным, что я могу хоть что-то рассказать о себе с прямодушием. Не то чтобы я такая неискренняя, просто я обычно думаю и поступаю не так, как другие, ну или хотя бы не так, как от меня того ожидают мои близкие.
- Тогда мы поладим, - произнёс Титус примирительным тоном. - Думаю, то же самое можно сказать и обо мне.
Пока они общались, осторожно прощупывая души друг друга, у Титуса было время рассмотреть снаружи и изнутри автомобиль, который таким неожиданным образом нарушил его уединение. Характер у него был под стать владелице. Он тоже обладал богатым внутренним миром. Багажник был под завязку набит холстами, на заднем сиденье были раскиданы камешки и раковины всех размеров. И посреди всего этого великолепия, не обращая на него внимания, царственно восседала стая разномастных кошек, которые теперь настороженно выглядывали из-за большой охапки придорожных цветов.
- Да, я художник, и я люблю кошек, и душа у меня нараспашку. Я люблю рисовать больше чем что-либо другое. Мне всё нравится в этом процессе. Запах скипидара, шероховатость холста, кисти, тишина, отрешённость. Когда я рисую, моё сознание проясняется. Возможно, только в это время я не задаюсь неудобоваримыми вопросами. Единственная истина существует для меня тогда, когда я рисую - истина цвета. Неважно, насколько старше я становлюсь, цвет никогда не покинет меня, ведь многие великие живописцы даже в дряхлости продолжали страстно любить жизнь; их сердца, их глаза, их души, их руки продолжали своё дело. У одного пожилого художника на могильной плите даже выбиты слова: "Здесь покоится старик, двинутый на рисовании". Вот что можно сказать обо мне. А о тебе, Титус?
- Похоже, я не способен так же сильно увлечься чем-либо, как ты. Ты счастливица. Если я сближусь с тобой, я расскажу тебе о своей жизни, хотя ты мне, может, и не поверишь. Пусть моё жизнеописание источается из меня понемногу, постепенно раскрываясь перед твоим судом. Наверное, такова моя участь - быть вечным наблюдателем со стороны. Но, так или иначе, прежде чем мы копнём слишком глубоко, скажи мне, куда ты направлялась, и, быть может, наши пути переплетутся, хоть бы и на короткое время. Я не из тех, кто долго стоит на одном месте.
- Ну, я ездила на пляж, чтоб набрать там камушков, которые ты видел в машине, а сейчас возвращаюсь в свою студию. Хочешь поехать со мной и немного погостить? Я люблю свою студию, но, боюсь, там не слишком уютно. Денег у меня немного, готовить я не умею и люблю быть одна. И кроме того, ты можешь взять с собой спутника, который всё это время так терпеливо ждал, когда мы закончим изучать капризы друг друга.
- А как же кошки?
- Ну, как ты уже заметил, немногое способно нарушить их полную и совершенную самодостаточность. Как его зовут?
- Пёс.
- Пёс?
- Ну да, Пёс.
- Почему так?
- Ну, он же не кот.
- И не жираф ведь.
- Если я не дам ему имени, то не буду чувствовать себя в ответе за него.
- Мне это не нравится.
- Мне тоже.
- И тебе тоже, Титус?
- Нет.
- Ты знаешь, у меня тоже есть имя.
- Знаю.
- Можешь сказать его?
- Могу.
- Так почему не скажешь?
- Скажу когда-нибудь.
- Тебе не придётся быть за меня в ответе, если ты назовёшь моё имя, знаешь ли, Титус. Без этого я просто чувствую себя, ну, как будто меня тут и нет, а я вся тут и здесь, и там и сям, туда и обратно, и в общем и целом, и имя мне - Руфь. Назови его, пожалуйста.
- Руфь.
- Теперь можно продолжать наш путь, Титус. Давай расчистим заднее сиденье в машине, чтоб бедняге Псу было где разлечься, а ты тогда садись вперёд. Только обожди самую малость, ладно? Ехать придётся долговато, и надо бы присесть за кустами на дорожку. Возьми Пса, а я сейчас вернусь.
Титус подождал до её возвращения, прежде чем начать расчистку машины - он не хотел беспокоить кошек в отсутствие их хозяйки. Впрочем, в этом не было необходимости, ведь, если не считать ленивого потягивания и размещения в более удобных позициях, они не выказывали ни малейшего знака того, что их покой потревожили. Титус велел Псу забираться внутрь, но даже когда его отнюдь не маленький костяк разместился во всю ширь заднего сиденья, кошки проявили к нему лишь формальный интерес. Врагом для них он не был. За время скитаний с Титусом Пёс стал гораздо терпимее и терпеливее.
***
Почему-то Титус, так мало зная о Руфи, не мог представить её за рулём автомобиля. Эти две вещи казались несовместимыми. Её машина не походила на авто Мордлюка, хотя тот тоже смотрелся нелепо в нём, обширном будто сама его жизнь - его звери, обезьяны, вся суть его души. Это воспоминание промелькнуло на краешке сознания Титуса, до того как он вернулся к реальности и задался вопросом, как же Руфь и машина войдут во взаимное согласие.
Как он и представлял себе, когда дверца захлопнулась за ней, автомобиль, едва не взвившись в воздух, рванул вперёд с кряхтеньем, хрипами и судорогами, точно припадочный.
- Я на самом деле не люблю автомобили; честно сказать, ненавижу их. Надо быть с ними пожёстче, как говаривал мой отец обо всём, что ему лично не принадлежало. Я их не понимаю, да и не хочу понять. Они нужны только для того, чтоб спокойно добраться из одного места в другое, вот и всё.
Титус не прочь был согласиться с этим, ведь своей машины и не имел, и не желал. Его образ жизни не предполагал собственничества - он отверг узы, посягнувшие на его свободу, но сейчас было не время для копания в прошлом; он посвятил всего себя настоящему, в котором он находился рядом с женщиной - женщиной, которая разительно отличалась от всех тех, кого он встречал до этого на своём жизненном пути. Не женственная женщина, но слишком худенькая и жилистая, не осознающая свой пол в мере, достаточной для того, чтоб быть женственной. Не кокетливая, но лишённая коварства, компанейская, остроумная, - и в то же время, чувствовал Титус, чувствительной и легкоранимая.
Они ехали узкой просёлочной дорогой, урывками то наращивая скорость, то сбавляя, но чем это было вызвано - блажью водительницы или сомнительной работой двигателя - Титус не мог разгадать. Они молчали, но в их безмолвии не было стеснения. Руфь казалась погружённой в раздумья, её, похоже, не заботило, какое впечатление она может произвести на человека, сидевшего рядом.
Постепенно обширные равнины, поля и живые изгороди сменились более мрачным городским пейзажем. Они повернули на широкую трассу и тут же угодили в целую кавалькаду автомобилей, которые мчались во всех направлениях, безжалостные к невзрачной колымаге, пытавшейся вырваться из их стремительного потока.
- Здесь ещё полчаса езды, - сказала Руфь. - Надеюсь, ты не слишком проголодался. Мы не смогли бы остановиться, пусть даже бы захотели, пусть даже там была бы еда, пусть, даже, только, пусть, грусть, груздь, гроздь, грозится, певчая птица, сиалия и так далее, и далее, и далее, пока мы не окажемся там, а там - это там, где я хочу оказаться. Дома. Захлопну дверь и закроюсь от мира, но то, что мне в нём понравится, заберу с собой. Ох, ну давай, машинка, давай, скорее, скорее довези нас до дому.
Теперь проезд окаймляли безрадостные серые домишки, похожие друг на друга как близнецы, если не считать редких всплесков индивидуальности, вроде оконных рам и дверей, выкрашенных в лиловый или жёлтый, красный или зелёный цвет.
- Отсюда уже недалеко, - объявила Руфь. - Скоро поворот, и, хотя мою студию не назовёшь архитектурным шедевром, как только дверь закроется, мы окажемся в новом мире - мире, где я чувствую себя защищённой. Чем бы ни был для тебя "дом", вот что я о нём думаю, вот что я люблю в нём и во множестве других вещей, которые ты скоро увидишь. Что же для тебя "дом", Титус?
- Пожалуй, это слишком обширное понятие, чтобы я мог ответить сходу. Если позволишь мне остаться чуть дольше, я расскажу тебе о своём детстве и имени.
- Зачем мне твоё имя? Ты ведь моим не интересуешься.
Руфь свернула с убогой и уродливой дороги на широкий проезд, который оканчивался тупиком. Проезд этот не был особенно украшен, если не считать нескольких каштанов, стоявших вдоль него, как часовые. Внушительное мрачно-серое здание, у которого они остановились так же внезапно и резко, как и тронулись, не имело окон. Восемь ступеней вели к двери, по-видимому, намеренно приоткрытой, ибо, как только Руфь открыла дверцу машины, кошки устремились в зияющую в щели пустоту.
Пёс, будучи, как и его господин, здесь гостем, подождал до соответствующего распоряжения и последовал за Титусом, который в свою очередь шёл за Руфью.
- Пока что зайдём, а потом я хотела бы тебя попросить помочь мне перенести из машины мои сокровища.
- Давай я сразу заберу с собой часть.
- Нет, сначала я желаю показать тебе мой дом, а потом всё занесём.
Они поднялись по ступеням и протиснулись в дверь. В помещении было достаточно темно, но Титус cкорее ощутил, чем увидел длинный коридор, вдоль которого на равных расстояниях друг от друга размещались двери, кое-где подсвеченные изнутри - из-за них исходили звуки музыки, или смех, или чей-то оживлённый спор, а из-за одной просачивался запах готовящейся еды, который напомнил Титусу, что последняя его трапеза имела место в пустующем домике посреди мрачной и негостеприимной тисовой чащи, и тот ощутил укол совести, когда мысли его вернулись к таинственному провожатому и его не менее таинственной участи.
В конце длинного коридора их ждала ещё одна дверь. "Вот мы и здесь", - сказал Руфь.
- А где же кошки? - спросил Титус.
- Для них существует особая дверца, - ответила Руфь и, пошарившись в почтовом ящике, выудила наружу длинный шнурок. На конце его висел ключ, которым она, что и следовало ожидать, отперла дверь своего владения.
Она щёлкнула выключателем, свет залил комнату, и сердце Титуса гулко стукнуло при виде того, что её наполняло.
Он вспомнил чердак своей сестры, где она хранила дорогие её сердцу вещи; чердак, который она яростно оберегала от незваных гостей.
Комната, которую он теперь оглядывал, являлась средоточием столь многих предметов, что он не мог уловить детали - только смутное общее настроение. Одна стена представляла собой огромное окно, разделённое на прямоугольнички стекла, а другие три были сплошь завешаны картинами, карандашными рисунками в рамках и без рамок, вырезанными из журналов фотографиями зверей и птиц, горных пейзажей, лиц людей и клоунских гримас, масками и копьями. С крюка, вделанного в стену, свисал ворох водорослей, на полках и тумбах были расставлены чучела птиц. Рядом со столами с раскиданными по ним кистями и красками, стояли два внушительных мольберта, а на полу обнаружились камни и резные статуэтки. Вазы с ветками и полузавядшими цветами, составленными в безыскусные композиции, зачем-то нашли своё пристанище на столике, который изначально, видимо, предназначался для приёма пищи, поскольку на листах бумаги с набросками и росчерками сгрудились тарелки и чашки. На одной из бумажных кип приютилась ещё и кошка, ранее путешествовавшая вместе с Титусом в машине. Другая забралась на подоконник и выглядывала на улицу, обнажая зубки каждый раз, как с ветки на ветку перепархивала щебечущая птаха, которая, к сожалению, всегда оказывалась вне пределов досягаемости.
Потолок здесь был высокий, как в храме, а в углу студии примостилась большая чёрная печь, отходящая от которой толстая труба простиралась ещё выше. Огонь в печке не горел, но от неё исходила потаённая, зловещая сила, которая придавала ей вид несомненно живого и разумного существа. В другом углу, почти не вяжущаяся с окружением, обнаружилась кровать, застеленная лоскутным одеялом, на котором улеглась ещё одна из вездесущих кошек.
- О Боже, - воскликнула Руфь, и сигарета заплясала на её дрогнувшей губе. - Ты хочешь есть -- Пёс хочет есть - кошки хотят есть - я хочу есть, и более того, я ещё и спать хочу. Так что же прежде?
- Не хочу показаться приземлённым, но в первую очередь всё-таки не лишним было бы покушать, а потом уже и отдыхать. Что у тебя есть из еды? Могу ли я помочь тебе с готовкой, к примеру, - есть у тебя тут плита или что-нибудь в этом роде? - спросил Титус.
- Ты ещё не всё осмотрел, - ответила Руфь. - Сначала я покажу тебе, что у меня ещё есть, а затем посмотрим, какой из этого может быть прок. Пойдём наружу, и ты увидишь весь размах моего владения.
Она открыла дверь и вывела Титуса в коридор, в противоположном конце которого оказалась тёмная лестница, привёдшая их к другой комнате, уже не такой просторной, но с большим окном, из которого открывался вид на... шероховатую кирпичную стену. Тут и обнаружилась чёрная кухонная плитка, вкупе с ванной, накрытой широкой доской. Руфь направилась к выкрашенному зелёной краской буфету и нерешительно отворила дверцу. Несколько яблок и луковиц, хлеб с маслом, яйца и подсохший кекс - незатейливо, но достаточно, чтоб утолить голод двух взрослых людей и одной крупной собаки. Кошки, будучи кошками, не преминули напомнить, что о их нуждах тоже стоит позаботиться.
Не церемонясь, Руфь и Титус воспользовались тем, что было под рукой, поели сами и покормили Пса. Когда все трое насытились, они вернулись в студию, без налёта робости или пикантности сбросили с себя одежду и, утомлённые, повалились на низкую и продавленную кровать.
Сиалия - певчая птица из семейства дроздовых (вставлена как для продолжения смыслового ряда, так и для сохранения подобия рифмы).