Как только Титус поднёс к губам бутыль, собираясь одним глотком вобрать в себя как можно больше вина, чьё-то стремительное движение выбило бутыль из его рук, Титус очутился на земле, обильно забрызганный вином наподобие крови, и лишь тогда он связал присутствие рядом другого существа с неожиданным расплескиванием вина, его пути к забвению.
Лицо, глядевшее на него с земли у его постели, было тем, что он надеялся увидеть вновь, и, когда их глаза встретились, невыносимая тоска по далёкому прошлому, истинная любовь, которую он предал, захлестнула Титуса; и нескоро лишь он понял, что живёт здесь и сейчас, и что у него возникла проблема, которую надо было во что бы то ни стало разрешить.
Глаза сидели настолько близко, что практически сливались в одно пятно. Отражение других глаз, ныне столь сближенных, вселило в него смутную тревогу, но вот они вспыхнули лукавым умом, и во мраке он уловил какие-то жесты. Перед ним разыгрывалась пантомима. Мелькнули руки, скрестившись у него перед носом, потом движения, обозначавшие осушение содержимого бутыли, и в конце фигура ничком повалилась на землю, будто мёртвая.
Из этого ребуса Титус понял, что вино отравлено, как понял он и причину этого. Такая тишина воздвиглась потому, что лагерь опустел. Cамое время для того, чтобы бежать, но он не мог поверить, что Носорожьи Глаза мог оставить открытый путь для бегства, даже если бы он и напился вина, которое хоть и не убило бы, но обездвижило его.
Фигура поднялась, и Титус узнал одного из одетых в белое людей, который ставил перед ним еду, и чьи глаза не выказывали никакого сочувствия. Это он нанёс молчаливый визит в его палатку. Но зачем? Был ли он тоже пленником? Спрашивать смысла не имело, ведь у них не было общего языка, кроме языка рук, глаз и тела.
Титус встал в свою очередь и впервые с того дня, когда его внесли в палатку, почувствовал в себе затаённую силу своих двадцати шести лет. Его мышцы значительно ослабли, но он испытал воодушевление, какого не испытывал уже долгие месяцы, - жажда действия, желание быть кузнецом своей судьбы.
Торопливым жестом человек приказал Титусу и его псу следовать за ним. Титус поначалу опасался, что этот человек заведёт его в ловушку, но присутствовало в его лице нечто такое, что отсекало любые подозрения. Человек задрал рукав на правой руке, обнажив её до локтя, и Титус разглядел на ней глубоко выжженный номер с двумя буквами. Рабское клеймо? Бессмысленно было бы задавать вопросы, на которые нельзя получить ответ, и Титус решил идти за ним. У него не было никакого имущества, которое бы задержало его отбытие, не было любви, которую пришлось бы покинуть, ничего личного, расставание с чем обернулось бы пыткой. Он подобрал нож, который оставил ему человек, и выступил навстречу рассвету, сопровождаемый Псом.
Висела неестественная тишина, такая, какая наступает в невыносимую жару, когда темнеет небо и ожидается гроза. Ни птица, ни человек, ни ветер, ни дождь - ничто не потревожит такой тишины.
В глуши тисового леса, где были разбит лагерь, Титус разглядел поляну. Оттуда раньше доносились смех, музыка и брань, которые он слышал, лёжа в своей палатке. Он не предполагал, что здесь есть тисовый лес, злостную мрачность которого безмолвие лишь усугубило. Древние, кривые стволы деревьев отливали тёмно-красным, их листва почернела с возрастом. Этот лес - эти деревья на протяжении тысячи лет были свидетелями многих человеческих радостей и горестей, бродяг, насильственных смертей, но почти не видели любви.
Отдельно от палаток на поляне стоял деревянный домик - нелепо-аккуратный, с наглухо закрытыми ставнями.
Когда человек жестом потребовал следовать за ним, Титус заметил какое-то движение в лесу и, присмотревшись, заметил крысу - самую крупную из всех, кого он видел, - которая убегала в темноту, сопровождаемая, по-видимому, выводком крысят. Хвосты их были длиннее, чем у той крысы, которую он когда-то встретил в другом, столь же тёмном и зловещем мире, и с тех пор не смог забыть.
Воспоминания вспыхнули и тут же погасли - не время было для размышлений. Вслед за провожатым Титус и его пёс очутились на поляне, прошли хижину Носорожьих Глаз и направились к дому. Он не был заселён, как предполагал Титус. Подойдя поближе, он заметил, что ставни свисают с петель, окна разбиты и сквозь них исходит смрад сырости. У дома имелась веранда, на которую вели три ступени. Дверь была открыта, и они зашли. Повсюду валялась поломанная мебель, перевёрнутый вверх ножками стол, похожий на мёртвую лошадь, застывшую на спине в трупном окоченении, только живот её был пустой и плоский. Здесь был и другой стол, с остатками трапезы на нём, относительно свежими, если судить по отсутствию плесени или гнили на них. Пыльный пол был кое-где постлан тряпьём, а в шкафу с распахнутыми створками висело что-то вроде военной формы.
При виде съестного у Титуса засосало под ложечкой - голод, на время забытый, снова дал о себе знать. Из съестного здесь оказались хлеб, варёное мясо и кувшин с водой.
С учтивостью, казавшейся удивительной для человека, который сейчас больше всего напоминал испитого головореза (за последние недели либо месяцы он отрастил волосы до плеч, а бороду до рёбер), Титус подал тарелку с едой человеку, бывшему то ли его тюремщиком, то ли освободителем.
Затем Титус поманил к себе Пса, положил на тарелку мяса и поставил её на пол вместе с водой из кувшина. После этого он сам принялся за то, что оставалось, но вскоре осознал, что его потребности в пище притупились, и то, что ожидалось стать радостным свершением, не принесло ему никакого удовольствия. Пёс ел со сдержанностью, опровергающей его звериную натуру, и перестал, когда увидел, что его хозяин больше не притрагивается к еде.
Титус чувствовал, что из всех троих он безусловно самый главный, что ему пристало повелевать остальными, но его стеснял языковой барьер. Тогда он решил, что будет говорить на своём языке, чтобы хотя бы по интонации слов и сопровождающим их жестам было понятно, что он имеет в виду. Он припомнил одну озорную старушку, встреченную им во время странствий, которая поведала ему, как она обучала одного иноземца говорить на её языке. Вместо "доброе утро" она научила его произносить "ручка от метлы", а показывая поочерёдно на глаза, нос, рот, ноги, присваивала им названия соли, перца, горчицы, кабачков, и никто кроме самой старушки и её ученика не мог понять, о чём они говорили между собой.
Но Титус решил общаться только с помощью интонации.
- Быстрее, нам надо уходить, пока лагерь пустует. Поищем в шкафу подходящую одежду? Быстрее давайте же, Пёс и Человек.
Продолжая говорить, он направился к шкафу, где висела солдатская форма, и жестами показал спутнику, что тот должен подобрать себе наряд, дабы обеспечить хоть какую-то маскировку. Тот, вникнув, последовал за ним. Титус понимал, что бесценное время уходит, но не менее важно было переменить внешность, хотя с Псом такой фокус им было не провернуть. Титусу надо было также остричь волосы и бороду, в чём ему пришлось бы положиться на умение компаньона обращаться с большим острым ножом. Он провёл по волосам и бороде отсекающим жестом и добавил на своём языке:
- Но это подождёт. Пошли, приоденемся, - и Титус постарался запрятать спутанные волосы под фуражку.
Светало - на самом деле, день уже почти вступил в свои права. Они покинули заброшенный дом, бесшумно спустились по трём ступеням веранды на мшистую траву и вновь нырнули в сумрак тисовой чащи.
Человек, так неожиданно ставший для Титуса другом и товарищем по несчастью, должно быть, неплохо знал лес. Останься тот наедине с собой, он не знал бы, по какой из многих троп идти. Хотя это были не тропы, а, скорее, заросшие колеи, каждая из них вела к отличному от других, неизвестному исходу. Пробираясь через заросли с Псом позади, Титус заметил, что человек трёт деревья по пути. Он жестом спросил, зачем тот это делает, и на следующем дереве человек показал ему меловую стрелку, которой помечался путь из глухого леса. Она и так была практически незаметна, но стоило стереть её, чтобы уменьшить шансы возможной погони.
Тишину нарушали лишь шелест листвы, да возгласы птиц, на чью территорию забрели беглецы, да возня крысы, перебегавшей из одной норки в другую.
Титусу казалось, что мрак тисовой чащи никогда не рассеется, что мира вне её вообще не существует. Он не мог вообразить себе время или место, несокрытое тьмой, где бы он мог пообщаться с людьми, которые понимали бы не только то, что он говорит, но и почему, и как.
Ему казалось, что шли они уже целые часы, но с места будто и не сдвинулись - пейзаж вокруг не менялся. Каждое дерево, взятое по отдельности, было особенным, со своей формой и узором, но множество их напоминало безликую толпу, и Титусу хотелось, чтоб хоть одно из них вдруг выделилось из массива собратьев серебристой корой и сочной зелёной листвой.
Пока эти мысли вяло текли в его голове, Титус постепенно стал чувствовать, что сама голова как будто легчает. На самом деле в весе его череп не убавил - просто сквозь плотный тисовый купол вдруг мелькнул проблеск неба, и перед ним приглашающе разверзлась дверь, ведущая к изумрудной траве, к другому миру. Отбросив сумрак и тусклое бездействие, бывшее спутником его последние месяцы, он почувствовал, как ноги сами несут его к этой полосе света, всё быстрее и быстрее, так, что он едва не запинался о перекрученные корни, преграждающие ему путь. Пёс, чуя воодушевление хозяина, старался не отставать.
Титус остановился на мгновение, чтобы посмотреть, идёт ли за ним его провожатый, и заметил, что тот стоит где стоял, пленённый, застывший, словно муха в янтаре, - белый призрак во мраке. Он не пошевелился, даже когда Титус вернулся к нему. Задрав рукав, он снова показал ему цифры, выжженные на его руке. Затем провёл себе по горлу воображаемым ножом, развёл руки в выражении то ли надежды, то ли безнадёжности, развернулся и зайцем помчался обратно в тьму, из которой только что выступили все трое.
То был момент истины. Должен ли Титус последовать за ним? Совесть, сколько у него её доставало, убеждала, что должен; здравый же смысл убеждал в обратном, и он-то в конце концов и взял верх. Вместе с Псом и не чувствуя за собой вины Титус побежал, пока не выбрался из леса, и сел, мучимый одышкой, на залитом солнцем склоне, где и провалился в глубокий сон без сновидений. Из сна его выдернул лишь отдалённый шум - вроде лая ищеек, револьверного выстрела и крика боли.