Телесное тепло согрело и душу. Его глаза распахнулись - впервые с момента его заточения в промёрзшем сарае.
Он очнулся в бедно обставленной комнатушке и окинул её пытливым взглядом, но здесь мало что можно было увидеть. Балка и свисавший с неё свиной окорок навеяли образ некоего обширного пространства с такими же балками; крыса, раздавленная человеком - столь отвратительное видение, что он тут же зажмурился, чтобы выбросить его из головы.
Когда он вновь открыл глаза, у его койки стояла старуха, поднеся чашу к его губам и понуждая их открыться. Её глаза покраснели от возраста, и, когда он раскрыл рот, чтобы получить благословенную пищу, она улыбнулась, и её беззубые дёсны показались ему в это мгновение милее, чем губки юной красотки. Влага из грубо выдолбленной деревянной чаши осторожно отправилась вниз по горлу при помощи столь же грубой ложки. Окружённый такой заботой, Титус упивался чувством умиротворения, которое испытывает младенец на груди у матери, хотя оно и было ему незнакомо. Мог ли он помнить, как его вскармливала Кида из Внешних Жилищ Горменгаста? Он мог помнить лишь ненасытную, неупокоенную свою страсть к её дочери и своей молочной сестре - к Той, - и мир Горменгаста, за который он цеплялся, который он любил и ненавидел.
Когда последняя ложка наполнила его, он прикрыл глаза, и вздох удовлетворения, более чем лишь физического, нарушил тишину каморки. Как слепой может незримо осязать, так и он осязал. Он чувствовал, что в комнате, помимо старухи, находится ещё одно существо, также нуждающееся в помощи. "Я должен открыть глаза. Я должен быть частью происходящего".
Спина старухи закрывала от его взгляда то, что он желал увидеть. Он мог лишь уловить его движение. Старая, одетая в чёрное рука шевелилась с частотой оловянного солдатика, бьющего в барабан - вверх, вниз, только бесшумно. Когда старуха прекратила свою работу и поковыляла дальше от того, за кем она ухаживала, свет упал на два горящих тёмным пламенем глаза, сверкающих, словно тот снег. Глаза - огромные и невидящие. Титус ощутил ноюще-тоскливое чувство в животе, который так долго пустовал, перевернулся, и странная немощь, которую он вначале расценил как вожделение, оказалась неким подобием любви.
"Кто ты? Мы оба были в сарае. Твои волосы всё ещё острижены, но твои глаза прекрасны. Они сжигают меня. Где-то в моей памяти отложился отпечаток огня - но что это было, я не могу понять. Возможно, я никогда этого не знал, возможно, этот след существует лишь в моём разуме - или что-то, что Фуксия..."
Титус закрыл глаза, чтобы вызвать из памяти образ сестры, которая способна была любить всей душой и лишь немногих избранных людей, среди которых брата - больше всех. "Я никогда не увижу её вновь - я никогда больше не познаю пыл любви, которой неведомо плотское влечение".
Дневной свет лился сквозь оконную решётку, и казалось, что не было ничего в этой комнате кроме двух огромных одинаковых полуночных озёр с двумя белыми полумесяцами, выискивавших его. Свет от этих озёр был так ярок, что Титус не мог от них оторваться. Глаза продолжали поиски и обнаружили сначала его лицо, а потом и его глаза - настолько другие, настолько мудрые. Он хотел, чтобы они улыбнулись и эта улыбка была возвращена. Четыре ищущих глаза.
Почему именно сейчас, когда он лежал обездвиженный, вернулось к нему видение девушки, именуемой Черной Розой? Она была жертвой и обладала такой же внешностью, такой же полупрозрачной кожей и такими же чёрными, невероятного размера глазами; и умерла она, как ему сказали, едва её голова коснулась подушки, и истощившееся тело её лежало среди девственных простыней. Титус спросил себя, всегда ли он будет видеть настоящее лишь как отражение своего прошлого. Неужели он не обретёт свободу?
Чёрные блестящие глаза следили за ним, прожигая его насквозь, словно лучи солнца, пропущенные через стёклышко. Он почувствовал, как его щёки пылают, рот раскрывается, и судорога желания почти лишает его чувств.
- Меня зовут Титус, - сказал он надтреснутым голосом.
Немигающие глаза продолжали блуждать по его лицу.
- Я Титус Гроан. Я - Титус! Титус! - его голос бессильно сорвался на визг.
Он оттолкнул от себя покрывало в стремлении сдвинуться с места, взглянул на себя и не узнал. Какие-то два тощих насекомых исходили из его туловища, оканчиваясь ступнями - белыми, ссохшимися и сморщенными. Он перебросил этих насекомых через постель, но, едва его ступни коснулись пола, устыдился собой. В нём совсем не осталось сил.
Он поднял голову и встретился взглядом с глазами, побуждающими его двигаться дальше - голова опёрлась на руку, настолько тонкую, что его собственные лишения не могли сравниться с тем, что превратило некогда круглую белую плоть в жалкий костлявый каркас, обтянутый кожей, - тот, что он видел напротив.
Он намеревался истерзать эту плоть. Он желал причинить ей боль, потому что сам мучился ею, но вместо дерзкого мужества юности вдруг почувствовал, как его тело сгибается под тяжестью лет. Свой нелепый вид его больше не волновал.