Свет залил сарай. Снаружи доносились какие-то звуки - звуки, которые Титус определил как голоса, хотя и едва уловимые. Титус, скованный холодом, почти что обезумел от дрёмы, в его ушах звенели колокольчики.
Он не мог говорить.
Он не мог различить, что это лежало неподалёку от него: груда тряпья или живое существо?
Колокольчики продолжали настырно трезвонить, как будто хотели донести до него что-то, чего он не осмысливал.
Сквозь опухшие веки он заметил какие-то движущиеся тени. Морозная пелена начала понемногу спадать, и он вновь услышал голоса, но о чём они говорили, он всё ещё не понимал - какой-то гул, вроде напева, которым мать убаюкивает ребёнка.
Голоса всё ещё были приглушены, и груда тряпья вдруг поднялась с пола по мановению чьей-то руки. Над ним возвысилась огромная фигура. Он был отрешён, но в то же время захвачен происходящим. Он словно спал и не спал одновременно. Он почувствовал, как робкая струйка воды стекает в его желудок, алкающий пищи.
Если бы у него были подходящие слова для того, чтобы выразить мысли, он бы сказал про себя: "Вот это собака, а те другие тени - люди". Без слов он мог лишь едва осознавать, что находилось перед его глазами. Когда слабое свечение настигло его, он почувствовал, как его тело поднимают с осторожностью лепидоптериста, прикалывающего пленённую им красавицу к картонке перед тем как запереть её в витрине.
Голоса доносились и угасали, будто волны - не неистовые валуны штормящего моря, но размеренные, спокойные приливы и отливы. Он знал, что вряд ли когда-нибудь вновь испытает такое умиротворение. Его мысли приходили и уходили вместе с этими приливами и отливами, он колыхался на глади этих голосов, как поплавок - то погружаясь в них с головой, то вновь всплывая на поверхность.
Всякий хлам, коим был завален сарай, уже покинул своё пристанище. Теперь настала его, Титуса, очередь.
Ничего резкого - лишь мягкое скольжение, и потустороннее пение горного рожка, столь непохожее на призывный вой рога в морском тумане.
Много позже ему открылось, что он стал причиной опасности, грозящей отважным его спасателям с горной собакой, и лишь тогда он мог задуматься о возмездии. Но как?
*****
Он открыл глаза и осознал себя. Ноги, руки - всё было при нём. Он мог видеть и слышать собственный возглас. Он мог производить звуки, и он начал повторять себе под нос имена людей, бывших частью его детства, юности, и тех, кто призраками появлялся и исчезал в его взрослой жизни. Он перечислил знакомые ему помещения, он пересчитал умерших. Он вновь и вновь звал свою сестру Фуксию, но, стоило ему только протянуть руки и поймать ими пустоту, он понял, что ещё жив.
- Я проснулся, - выкрикнул он. - Я Титус Гроан - где я?
Перед его глазами возникла пожилая женщина. Она с улыбкой покачала головой и указала пальцем в дальний угол комнаты.
Он заметил силуэт. "Наверное, я не могу разглядеть, или того, что я вижу, здесь нет", - подумал он и снова присмотрелся. В этот раз уже кое-что прояснилось. Это было женское лицо. Он позвал: "Фуксия?"
Его фиалковые глаза искали силуэт по всей комнате. Что-то попало в его поле зрения, но что это было, он сказать не мог. Это был отзвук чего-то до боли знакомого, что скрывалось в глубинах памяти, за тысячью тонко выпеченными слоями mille-feuilles. Он не осмелился вникать в эту загадку, которая лежала так же бездвижно, как он сам.
Возвращение сознания - настолько долгий и болезненный процесс, что кто-то бы пожелал отсрочить его, а кто-то - и вовсе никогда не возвращаться, но Титус, несмотря на всю ту боль, что он вытерпел в Замке и за его пределами, прочно уцепился за жизнь.
лепидоптерист - коллекционер бабочек
mille-feuilles - франц."тысяча слоёв"; название торта, у нас известного как "Наполеон"