Аннотация: Автор просит его извинить за не всегда полную историческую достоверность. В том числе за то, что написанный Иеронимом Босхом в начале шестнадцатого века "сюрреалистический" вариант "Страшного суда" отнесен к концу десятого от р.х.
Страшный суд
- Восхвалим же господа Бога нашего, Иисуса Христа, - гремел с амвона голос проповедника, - за то, что даровал нам великую милость и на весь срок своей земной жизни, на целых тридцать три года отложил неизбежную дату Страшного Суда, когда не искупленные грешники "будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них".
После цитаты из "Откровений" Иоанна Богослова проповедник обычно делал паузу для того, чтобы набрать в легкие побольше воздуха и всмотреться в лица сидевших на передних скамьях городского храма состоятельных купцов и ремесленников: Сомневается ли кто-то из них в том, что Конец Света все же придет, не жалеет ли о дарственных и о завещаниях в пользу церкви, отписанных в прошлом году?
В прошлом, тысячном по счету году с рождения божьего сына Иисуса, епископ Бременский получил от жителей Бремена, Гамбурга, а также малых поселений своей епархии невиданные за всю историю христианства подношения. Теперь мало кто из горожан владел своим прежним имуществом. Лишь пользовался им по благостному разрешению одного из принципалов "имперской церкви", заменяющей императору непредсказуемых и себялюбивых аристократов.
Нет, вроде все хорошо. Никто не был готов бросить вызов тому, кто мог "замолвить слово" за всех и на небе, и на земле.
- Бог милосерд, - сказал проникновенно епископ. - И он вездесущ. Бог видел, с каким восторгом вы отдали все, чем владели, его верным слугам. Он вас любит. Он чувствует вашу любовь. Он моими устами вам говорит, что всех вас прощает...
Епископ опять замолчал, сложив ладони в безмолвной молитве и обратив свой взор к куполу храма. Чем дольше над сводом будет висеть тишина, тем громогласней, сильнее, божественнее будут казаться слова, которыми епископ собирался закончить свою первую в этом городе проповедь. Первую после того, как спокойно и тихо, без апокалиптических знаков на небе, земле и воде прошел предсказанный Иоанном Богословом последний тысячный год.
- Вы все спасены! Но не грешите впредь никогда. Не крадите друг у друга. Не крадите у церкви. Не забывайте вносить достойную плату за имущество, которым вам до Конца Света доверено управлять.
Епископ закончил проповедь, но не службу. Пока самые уважаемые горожане, с трудом протискивая животы по нешироким проходам, покидали собор, минуя ряды нищих безногих калек, епископ стоял на коленях у алтаря и продолжал молиться за всех.
Когда служители вышли из храма последними и закрыли массивную дверь, епископ поднялся с колен. Он хотел без посторонних глаз рассмотреть новый алтарный триптих.
Трудно было представить, что такое увидеть можно в доме божьем. Слишком жестоко. Слишком кроваво. Создавалось впечатление, что и голых грешников, и адских демонов, похожих на крыс, художник рисовал с натуры.
При других обстоятельствах епископ обязательно призвал бы к ответу настоятеля собора. Но теперь это не подпадающее под церковные каноны изображение Страшного Суда кисти неизвестного, не получившего благословения мастера пришлось как нельзя кстати.
В прихожанах должен жить страх. Без него не будет уважения к церкви. Каждый должен помнить и знать, что получит именно то, что он заслужил.
Епископ с интересом всматривался в расписанные доски. Даже его, одного из высших церковных иерархов, может быть даже более значимого, чем Папа Римский, которого император Священной римской империи германской нации превратил в беспрекословного и запуганного вассала, пробирало до мурашек на коже. Как будто он попал в пыточный зал.
Убийц (были видны лишь скрюченные, прижатые тяжелыми крышками руки) поджаривали в сковородах. Скупцов запекали в каминах и очагах. Гневливых подвешивали, как мясные туши, на разделочных крюках.
Дьяволы и дьяволицы, похожие на огромных раскормленных крыс, кусали и с наслаждением полосовали когтями блудливых. С тех, кто при жизни грешил воровством, срезали большими ножами по ломтику мясо и кормили трепещущей плотью адских рогатых собак.
А еще была бесконечная очередь тех, кто пока не дождался суда. Ноги у них были пронзены стрелами. Это делалось для порядка. Чтобы получившие "метки ангелов" не могли никуда убежать.
Выезд кортежа епископа из города проходил непросто.
Каждый раз, когда улица меняла направление, процессия останавливалась. Краснолицые монахи-силачи с внушительного размера "пивными" животами приподнимали задние колеса и поворачивали громоздкую двухосную повозку в нужную сторону.
Епископ редко заглядывал за занавеску.
Под колесами и под ногами идущих за экипажем людей плескалась и причмокивала тошнотворно смердящая жижа, состоявшая, в основном, из того, что падало из отхожих отверстий в стенах домов. Над повозкой вилась туча потревоженных мух. А еще были крысы. Много крыс. Они были везде. Они бегали даже по крышам.
Вдруг все разом остановились. Раздались крики и ругательства. К ним прибавилось возмущенное ржание лошадей.
Епископ толком ничего не успел рассмотреть, как запертую на засов дверь пра-пра кареты рванули так сильно, что сорвали с петель.
В походную резиденцию епископа вломились огромные крысы. В человеческий рост. Они передвигались на задних лапах и были одеты в плащи-капюшоны черного цвета.
Крысы стянули епископа с мягких подушек, выволокли из салона, впихнули в дверь дома напротив и по узким высоким ступеням потащили вниз, глубоко, в темноту.
Несли его долго. Был нескончаемо длинный туннель, соединявший какие-то залы, а может пещеры, провалы, проемы и переходы в которых, как под сводами храмов, звучало гулкое эхо шагов.
А еще там был запах. Не вонь от прокисших отбросов. Запах смерти и тлена. Дыхание тех, кто начал уже просыпаться во мраке от вечного сна и ждет - не дождется суда.
Когда на стенах туннеля и неподвижных, как маски, мордах крыс появились отсветы пламени, епископ, как это ни странно, испытал облегчение. Пускай будет все, что угодно. Только бы видеть и знать, что тебя ждет.
В зале было три или четыре десятка людей. Епископ не мог разобрать, видел ли он из них кого-нибудь раньше. В полумраке лица распознать было трудно.
Со многих крысы уже сорвали одежду. Несчастные жались друг к другу, стараясь быть как можно дальше от стен в которые были вделаны печи, а также от свисающих с потолка крюков, цепей и веревок, от клеток, бочек, столов.
Крысы поставили епископа на гладкий каменный пол.
Увидев священнослужителя, обреченные люди начали становиться на колени, молиться и что-то бормотать, протягивать в надежде на спасение руки.
За спиной у епископа кто-то негромко сказал:
- Не обольщайтесь. Вы не настоящий пастырь. Это таким, как вы, Иоанн Богослов говорил: "Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть".
- Золота у церкви достаточно много, - ответил епископ с ноткой превосходства в голосе. - Оно освящено императором. Оно очищено огнем любви к Богу, который горит в душах людей.
- Вы не ошиблись? Любви, а не страха расплаты?
- Если даже страха, то перед Господом, а не дьяволом. Вы не назвали себя. Полагаю, меня ввести в искушение хочет Князь Тьмы?
- О! - собеседник рассмеялся. - Мой титул скромнее. Я не князь. Я всего лишь маркграф.
Стражники в крысиных масках наконец-то дали епископу возможность увидеть, кто стоял у него за спиной. На него смотрел уже не молодой, но по-прежнему статный аристократ.
Епископ хорошо его знал. Иероним был последним владетельным маркграфом в этих краях. Еще Оттон Первый, Великий, отправляясь на завоевание Италии, предложил ему передать свою марку церкви в обмен за отпущение всех своих прошлых и будущих грехов.
О боевых подвигах Иеронима в Саксонии ничего не было известно. А вот про казнь свергнутого по приказу императора Папы Иоанна Шестнадцатого говорили с трепетом, ужасом и содроганием. Епископу рассказывали, что Иероним сам отрезал несчастному нос, вырвал язык, выколол глаза, вспорол живот и возил связанного собственными кишками умирающего на колеснице по улицам Рима.
На выразительном, но как будто застывшем в ироничной улыбке лице маркграфа выделялись большие печальные (или может скорбящие, сохранявшие затаенную боль - в полумраке и неверных отсветах пламени было не рассмотреть) глаза.
- Я пригласил сюда вас для того, чтобы вы смогли на себе испытать все, что обещали другим.
- Все, - не понял епископ, - это что?
- Очищение. Новую вечную жизнь. Страшный суд.
- А судить будете вы? Кто дал вам право решать и вершить?
- Мои картины. Они нравятся "там", - ответил маркграф, не уточняя, "там" на Небе, на Земле или в Аду. - Мне предстоит рисовать и творить страсти господни тысячу лет. Может быть, мне поможете вы? Возьмите хотя бы пилу. Мы отрезаем ноги всем, кто не признается в грехах.
Настоятельница монастыря, которая сопровождала епископа во всех его поездках, сразу же призналась в греховных чувствах, которые испытывала к своему наставнику. Поэтому ноги ей отрезать не стали. Пока две крысы прижимали ее к полу, две других полосовали когтями (или ножами, продетыми в рукавицы) лицо, грудь и живот.
Крик несчастной был непрерывно-надрывным. Он был очень долгим. Все никак не стихал.
К нему добавились вопли обезумивших от боли мужчин. Они иногда были громче, но никогда столь же пронзительными. И смолкали гораздо быстрей.
- Ну вот, ваше преосвященство, наступил ваш черед исповедоваться в грехах, - сказал маркграф, когда в душном и чадном подземелье воцарилась вдруг тишина. - Вы не захотели мне помогать.
Упрекнуть епископа можно было во многом. Но только не в трусости.
- Мне давно хотелось узнать, - спросил он, смотря в глаза своему палачу, - за что вы так ненавидели Иоанна Шестнадцатого? Почему обрекли на лютую смерть?
- Я всех люблю, - вздохнул Иероним. - Я такой же, как мой старший брат Иисус. Я пытался спасти Иоанна от самого страшного адского круга - чертовой мельницы. Туда попадают те, кто обманул надежды доверившихся людей. Но все было напрасно. От нее не уйти. Она перед вами. Нам с вами туда.
Ноги епископа затягивало в чертову мельницу, которая вращалась вокруг Солнца вместе с Землей.
Иероним даже не пытался показать на своей картине мельницу целиком. Нарисовал одни жернова. Они лежали на боку. Непосвященным они казались каменным полом. Кругом в центре зала, в котором ни кто не стоял.
Срок епископу выпал - тысяча лет. На все время, пока дела на Земле вершил художник и инквизитор Иероним.
За тысячу лет круг разросся так сильно, что других обитателей Ад уже не вмещал. Нужно было что-то исправить. Иначе те, кто был проклят немощными стариками, матерями с детьми, потерявшими кров, обманутыми вкладчиками, обиженными избирателями, остальными, кто кому-то доверился и кого подвели, превратили бы в чертову мельницу Землю.
Для Земли это был бы конец.
Только в чертовой мельнице (и больше нигде во Вселенной!) терпеть боль вместе с другими не легче, а тяжелее, чем одному. Всем, кто попал в ее жернова, отказано в милости получать друг от друга поддержку. Она перемалывает все чувства у всех в общий страх, в общий ужас и в общую вечную боль.
До тридцати трех лет Иван ощущал себя просто удачливым бизнесменом. Не самым беспринципным. Но не таким уж и честным, готовым использовать природный дар внушения для того, чтобы зарабатывать деньги на тех, кому новое компьютерное ПО было, в общем, и не нужно.
К наступлению третьего тысячелетия Иван готовился очень серьезно. К нему поступали заказы со всей страны. И частные лица, и фирмы (даже не резиденты!), которых он запугал "проблемой две тысячи первого года", покупали у него "индульгенции", очищали жесткие диски и материнские платы от грехов уходящего века, чтобы избежать компьютерного "судного дня", апокалипсиса в бизнесе.
В аварию Иван попал в самый канун дня "икс", на католическое Рождество.
Даже спасатели, много чего на своем веку повидавшие, были в шоке, когда на их глазах, не теряющего сознание человека, продолжало медленно - сантиметр за сантиметром, от пальцев на ногах к ступням, от ступней к лодыжкам, а потом коленям и бедрам - сплющивать, вдавливать липкой прослойкой кровавой костной муки в его собственный лимузин.
Двигатель неизвестно откуда появившегося в городе двадцатитонного самосвала продолжал работать и после наезда. Водитель ехавшего по встречной полосе механического чудовища был мертвым еще до аварии. К приезду спасателей его тело так закоченело, что руку долго не могли оторвать от ключа зажигания, а ноги с педалей сцепления и газа.
Колесо самосвала, сантиметр за сантиметром подминавшее под себя капот лимузина и доставлявшее Ивану нечеловеческие страдания, было прорвавшим оболочку Ада мельничным жерновом.
Ни в карете скорой помощи, ни на операционном столе, ни в палате интенсивной терапии не впадал Иван в счастливое забытье.
Он был в горячем бреду. Несмотря на наркоз и уколы, он испытывал адскую боль. Ведь ему выпало взять на себя грехи всей бесконечной вереницы людей, попавших за последнюю тысячу лет в жернова. Начиная с епископа, который додумался первым (за триста сорок три года до Папы Клемента Шестого) Спасением торговать.
В состоянии клинической смерти, когда его увечно-безногое тело одной "ногой" уже было на Небе, а другой оставалось в Аду, на Земле, Ивану открылось, кто на самом деле он есть.
Это его лишило надежды на то, что когда-нибудь станет хоть чуточку легче. Разве может кто-то Богу помочь?