"УЛИТКА НА СКЛОНЕ"

в разбитом зеркале экзистенциализма.

  

  

  

  

Всякое понимание есть вместе с тем непонимание

Вильгельм Гумбольдт

  

  

  

   Спокойствие, только спокойствие!

   Карлсон

  

  

   Как все-таки до обидного быстро устарели технические "пророчества" Стругацких (если у них таковые были), как, впрочем, и технические вымыслы других так называемых писателей-фантастов, а вместе с металлоломом безнадежно устарели и книги, дававшие хлипким фантазиям некоторую иллюзию жизни. И это закономерно. В конечном счете, вовсе не технологическими чудесами ракет и механизированных повозок определяется читательский интерес к тому или иному художественному творению, а желанием познать жгучие тайны взаимоотношений человека с человеком, шире - отдельного человека и общества. Возможно ли понимание человеком другого человека? Читая Спинозу, Гёте ответил на этот вопрос отрицательно. И все же, если писатель, в который уже раз, поднимает этот извечный вопрос на страницах своего произведения (один из героев повести "Улитки..." болен тоской по пониманию), то спасен будет сам автор и его детище от тлена и забвения. Пройдет сто, двести лет, но любопытствующая рука время от времени будет смахивать пыль веков с обложки "Улитки...", счастливый читатель вновь и вновь будет сопереживать героям повести, листая ломкие пожелтевшие листы. (А может быть, и даже скорее всего, - это будут электронные страницы файла. Вот она - фантазия, ставшая реальностью!) Думается, что "Улитка...", наряду с шекспировским "Гамлетом", гётевским "Фаустом", "Евгением Онегиным" Пушкина, "Героем нашего времени" Лермонтова, булгаковским "Мастером..." надолго останется нетленным произведением в сокровищнице человеческой культуры. Потому что вопросы, которыми задаются "герои нашего времени", так и останутся нерешенными во веки веков. Стало быть, правомерно назвать персонажей этих книг героями на все времена. А это и есть бессмертие.

  

   Мы неслучайно поставили "Улитку..." на одну полку с пушкинским "...Онегиным" и лермонтовским "Героем...". Перец, персонаж повести братьев Стругацких "Улитка на склоне", это отдаленный преемник Онегина и Печорина. Он является как бы дальнейшим развитием типа "лишнего человека" в изменившихся исторических условиях. Несмотря на индивидуальное несходство Переца с Онегиным и Печориным, мы все же рискнем причислить его к одному и тому же общественно-психологическому типу. Индивидуальное различие персонажей только ярче оттеняет их общественно-психологическое родство. Оно, это родство, - в общих характеристических особенностях человека, беспокойно-мечущегося, чувствующего себя лишним, не находящего своего места и назначения.

  

   Но Печорин и Онегин "лишние" потому, что потеряли всякое желание к деятельности, насквозь изъедены рефлексией. Перец же стремится к активному делу, обладает не только необходимой энергией, но и полон решимости пустить её в ход, применить к делу. Парадокс здесь состоит в том, что именно в таком качестве он и оказывается "лишним" в окружающей его среде. Косная и рутинная среда не приемлет его таким, выталкивает его, отторгает как чужеродное тело.

  

   Интеллигент, умница, Перец искренне пытается понять мир, в который его забросило Провидение. Но при всем своем уме он НЕ ПОНИМАЕТ его. Он не понимает его жестокости, хамства, глупости, абсурдности. Мир абсурда нельзя понять умом, измерить аршином формальной логики. Но Перец упорно ищет свое место в этом абсурдном мире, снова и снова пытается приспособиться, стать "своим". Однако, чтобы стать своим, надо, оказывается, потерять себя, свою индивидуальность, свою непохожесть на других. По сути, у таких людей, как Перец, два пути, две дороги в жизни: либо подобно тургеневскому Рудину пойти на баррикады и там погибнуть, либо стать конформистом, слизняком и тем самым потерять лицо, в конечном счете - превратиться в Обломова. (Добролюбов превосходно проследил, как рудинский тип перешел в обломовский.) Применительно к современным (тогдашним, 60-х годов) условиям: 1) стать диссидентом, пополнить ряды оппозиции, пойти на все те же баррикады, хотя и внутренние, но погибнуть на них можно вполне реально. 2) Прекратить задавать вопросы и стать частью коллективного бессознательного.

  

   Перец выбирает второй путь, путь смирения. Мы ясно видим, что он не боец. Душевные муки отщепенства, грусть и скорбь морального одиночества заставляют Переца покинуть мыслящую среду, и его неудержимо тянет к мещанству, он стремится туда, где проще, и где не ломают головы над мудреными вопросами. И - о чудо! он сразу становится во главе общества. На какое-то время у Переца возникает соблазн, пользуясь властью, поломать дурацкий бездушный механизм Управления, но его любовница и секретарша Валентина, женщина в общем-то недалекого ума, объясняет ему, образованному человеку, как маленькому ребенку, что трогать здесь ничего нельзя. Ибо даже в абсурдном мире существует какая-то преемственность, какие-то законы, нарушать которые, а тем более ломать, смертельно опасно, это может привести к глобальной катастрофе. Потому что общество, которым Перец призван управлять, еще не готово к переменам. И несостоявшийся революционер Перец окончательно ломается, сдается. Мир абсурда поглощает его окончательно. Можно сказать, что Перец стал мертвяком.

  

   Случайно или нет, Стругацкие обратились к экзистенциализму, мы не знаем, но именно "Улитка..." - единственное* их произведение, написанное в духе этого, некогда очень модного на Западе философского течения. Налицо все модусы бытия, характерные для литературного экзистенциализма: заброшенность во враждебный мир, отчужденность, "лишность" героя и бессмысленность его борьбы "без надежды на успех" ("Миф о Сизифе" Камю).

  

   Возможно, Стругацкие подражали Кафке в этом своем произведении, а Кафка среди экзистенциалистов считался своим парнем. Возможно, братьям-фантастам нравилось само слово "экзистенциализм". Во всяком случае, термин этот звучит таинственнее и гораздо приятнее, нежели "марксизм" или "социалистический реализм". Говоря о подражании, мы отнюдь не желаем обидеть наших мэтров советско-российской фантастики. Подражание, если оно помогает расти писателю, дело вовсе не зазорное. Все кому-нибудь подражали в свое время. Пушкин подражал Байрону. Вергилий и Стаций подражали Гомеру. Ему же подражали Гораций и Архилох, Алкей и другие лирические поэты. Кому подражал Гомер, история умалчивает. Может, посматривал в сторону Олимпа. Короче говоря, если подражание не выливается в эпигонство, то это называется "традицией". Эта та самая "преемственность", о которой мы упоминали. Правда, на Западе экзистенциализм уже к 50-м годам распался на кружки, а потом и вовсе испустил дух. Но ведь до нас все доходит слишком долго. Однако, несмотря ни на что, "Улитка..." написана мастерски.

  

   Мир, нарисованный Стругацкими, как и всякий подлинный мир, дуалистичен. Управление и Лес находятся в состоянии перманентной борьбы, коллизии которой являются мотором жизни - экзистенции этого мира.

   Управление - это мир с ярко выраженным мужским волевым началом, со своей логикой, пусть и извращенной.

   Лес, напротив, - это стихия, мир чувств, во многом иррациональный, это женский мир. Недаром здесь правят женщины ("боевые подруги", новые амазонки, так сказать), а местные мужчины низведены до положения домашних животных. Это чисто женский ответ на мужскую экспансию. Управление, мужское начало, производит насилие над женским, пытаясь полностью подчинить себе, и женское, вполне естественно, сопротивляется и отвечает тем же. В Лесу, на своей контролируемой территории, женщины устанавливают полную феминистическую гегемонию, доходящую (что характерно для всех гегемоний) до абсурда - мужчин даже не используют в качестве производителей. Размножение рода, разумеется, женского, идет по средством партеногенеза. ("Не будем с мужчинами знаться, а будем теперь почковаться". В. Высоцкий.)

  

   Тот факт, что Лес - мир женской души (по признанию самих Стругацких, им непонятный), подчеркивается речевой характеристикой аборигенов. Все местные жители излишне болтливы. Они говорят, говорят, говорят без умолку, потому что если они перестанут говорить, то начнут думать. И тогда станет по-настоящему страшно.

  

   Кандид, так же как и его духовный двойник Перец, тоже чужд миру, в котором случай (рок) повелел ему быть (авария вертолета). Вот уж кто "лишний" в Лесу, так это Кандид. К тому же он чужак явный, он пришелец из другого мира. Но в отличие от Переца Кандид - натура активная до конца, его нельзя сломать, он настоящий боец, из тех, кто стоит насмерть. Но он еще и исследователь.

  

   Перец добивается встречи с Директором, чтобы просить об одолжении. Кандид ищет контакта с Руководителями Системы, чтобы "договориться". И здесь, несмотря на разницу в темпераменте характеров, проявляется общая черта, присущая обоим героям, - их все еще мучат романтические иллюзии, наподобие того, что с властью можно как-то поладить, договориться, что-то потребовать. Они забыли или не знают булгаковского девиза: "никогда ничего не проси у власти". Кто-кто, а Булгаков знал на собственном горьком опыте, что с властью невозможно договориться. То есть в принципе можно, но всецело на ее, власти, условиях, которые полностью исключают свободные, не попирающие человеческое достоинство партнерские отношения. Но и Булгаков не был свободен от тех же иллюзий, об этом свидетельствует вторая часть фразы: ".... все дадут сами". В своей романтической наивности относительно власти он уверился лишь после того, когда смерть холодными пальцами смыкала ему веки. Никем не признанный, ошельмованный критикой, больной, несчастный, ослепший, умирающий, он понимает: никто из них, власть предержащих, не придет и ничего не даст!

  

   Перец, как мы знаем, все же ломается, Кандид идет до конца. (И в этом выражена, как нам кажется, авторская позиция. В крайнем случае - позиция одного из авторов, и это уже точно.) Не сумев найти понимания у народа, не сумев увлечь аборигенов за собой, поскольку они болтливы, забывчивы, инертны, на них нельзя положиться (принципиальное непонимание народом деятельности и задач интеллигенции), то есть, не полагаясь более на народную дубину, которая насквозь прогнила, он берет в руки более действенное оружие. В его руках теперь острый скальпель - материализованный символ орудия исследователя. Им он режет мертвяков ко всеобщему ликованию народа (народ обожает такие зрелища, народ вообще любит зрелища), вспарывает, "как чемоданы", этих монстров Системы, биологических зомби, пытаясь понять: кто за ними стоит? И, конечно, НЕ ПОНИМАЕТ. И тогда приходит озлобление.

  

   Итак, с одной стороны - смирение, тоска и скорбь. С другой - озлобление. Именно этим негативным и малоконструктивным чувством окрашена концовка повести. Кажется, что экзистенциальный бунт Кандида бессмыслен. Но это не так. В конце концов, это активная жизненная позиция. И может быть, когда слепое озлобление исчерпает себя, придет СПОКОЙСТВИЕ. И тогда, быть может, осуществится утопия Спинозы: не скорбеть, не ненавидеть, а понимать...

  

  

  

  

   ------------------

   П р и м е ч а н и е:

  

   *Диссидентская штучка "Гадкие лебеди", она же "Дети дождя", она же "Туча", вышедшая в разных изданиях и в различной компоновке, все же в полной мере к экзистенциализму отнести нельзя. И вообще, "... Лебеди" - тема для отдельного разговора, весьма обстоятельного и серьезного.