Владич Сергей : другие произведения.

Cолнышко

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Во-о-он там над горкой встает солнышко, где от начала и заприметить его трудно, но оно выныривает из-за горки и встает, слизывая своим солнечным языком мои ночные кошмары, и являя на свет новые, с которыми жить да жить...
  
   Жизнь на кладбище начиналась, когда "развозка" - убитый напрочь ПАЗик - привозила нас, гурьбу землекопов, на погост - в 8.30. Шторки дверей автобуса складывались, открывая выход, и мы толпой, кто уже пьяный, а кто с похмелья, вываливались к крыльцу кладбищенской будки. Нас встречал бригадир нашей кодлы - Иоганн Штрейблих, немец, незнамо как занесенный не в свой фатерлянд, а на оренбургское кладбище, и единственный, кто всегда трезвый, коль скоро он не пил вовсе и приезжал на кладбище на собственных "Жигулях". Как заправский жонглер, он вертит на пальце футбольный мяч и кричит нам: "Ну, что? Сыграем партейку?". И до 10.00, когда из треста привозят квитанции на захоронку, мы нелепо толчемся на "пятачке" перед будкой, тупо пытаясь загнать мяч меж двух кирпичей...
   * * *
  Первый, самый первый раз я садился в "развозку" с некоторым трепетом: как оно? Как оно ехать на кладбище не со скорбной миссией, а на работу? Плюс, как встретит коллектив новичка? А? Но меня встретила дюжина равнодушных глаз и ленивое "Привет!". Кто-то подвинулся, давая мне место присесть, он же, мужик с рыжими усами и смешливым глазом, протянул мне руку, представившись: "Богдан", и только один, уже немолодой дядька, обернувшись, внимательно рассмотрел меня.
  Это - Паша-Аферист. Паша - старожил нашего кладбища, заслуженный и тэ дэ. Сам он уже почти не копает - разве что, если - эксклюзив, живет на пенсию, как-то хитро "сколоченную" под 60 лет, балуется фарцой для "своих", а на кладбище, в основном, играет роль первого зама кладбищенского директора, за что вкупе и прозван был Аферистом.
  У ЗАГСа на Дзержинского притормозили и в автобус зашла "Надька", Надежда Михайловна, жгучая полноватая брюнетка цыганских и молдавских кровей, заведующая кладбищем, то есть непосредственный после Бога наш начальник. Поднявшись в салон, она тут же вопросила: "Профессор здесь?", а завидя меня, удовлетворенно уселась на место, где в маршрутках сидят взиматели денег за проезд. Так у меня с первого дня появилось прозвище - "Профессор".
  А что меня так не звать? Аспирантуру закончил, а еще "вчера" был ассистентом кафедры истории СССР дореволюционной России, ведя курс семинаров за профессором нашего пединститута Леонидом Иосифовичем Футорянским. Так что, прозвище в "масть".
  На углу Салмышской и Родимцева опять тормознули:
  - Надюшь! - жалобно сказал Рашид, а меж нами, естественно, "Татарин". - Надо бы зайти...
  И ринулся в стоявшую опричь дороги рюмочную. Рашид вернулся через пару-тройку минут, изрядно повеселевший, бодрый духом и с окрепшим взглядом. От него пахнуло свежевыпитой водкой и мы поехали дальше.
  Уже за городом, повернув на финишную прямую, ведущую прямо к кладбищенским воротам, ну, километра три осталось, автобус тормознул уже Паша-Аферист.
  - Надь! - сказал он. - "Мы" выйдем... - и кивком позвал меня за собой.
  В автобусе сдержанно засмеялись: "А как же иначе? Новичку причаститься надо...", а Надежда, не оборачиваясь, только хмыкнула: "Мимо кладбища не пройдите".
  Мы с Пашей "выгрузились".
  - Первый раз на кладбище землекоп должен приходить пешком, - молвил Паша, закидывая на плечо спортивную сумку с пожитками, - чтобы прочувствовать этот самый "последний путь"... На... держи...
  Он протянул мне початую бутылку молдавского коньяка "Белый аист".
  - Извини, рюмок не держу. Так что, давай из "горла".
  - У меня кофе в термосе есть. Крышка за бокал сойдет, - предложил я.
  - Кофе с коньяком? Это хорошо... Мешай пятьдесят на пятьдесят... Э-эх! - это он хватанул "конину", перемешанную с кофе. - Хороша зараза... Слышь, Профессор, я тебе одну историю расскажу, считай, что притчу, а ты внимай...
  - Так вот..., - начал Паша, - ... я был тогда еще пацаном, лет 7-8. Мы жили в селе со странным названием Новая Малыкла. У меня до сих пор в паспорте как место рождения обозначен этот населенный пункт. И до сих пор я с некоторым смущением озвучиваю название своей малой родины. Хотя я не об этом.
  В то давнее, а, по нынешним временам, давнишнее, лето взрослые нашей семьи решили разводить живность в лице представителей водоплавающих пернатых - уток. Это - чтобы пожрать чего было, потому как перебивались крупами, овощами, зеленью со своего огорода, молоком от соседей и карамельными "подушечками" из райпотребсоюза.
  Надо сказать тебе, что я был младшим ребенком в семье, бабушка меня всегда баловала и любила больше всех. Возможно, из-за какой-то моей ущербности. Возможно, не любила, а жалела: года за три до той истории, что я хочу тебе рассказать, она сделала мне в палисаднике горку из снега и даже залила ее водой. Горка меня разочаровала - такая маленькая, что я прямо рассердился на старушку, чем несказанно ее огорчил. Хотя я не об этом.
  Тем временем наши уточки росли, росли и к осени, нагуляв вес, были готовы к употреблению, Можно было пускать под нож. Покушать я и в то время был горазд, так что с удовольствием обгладывал утиные косточки. Но только до тех пор, пока не зарезали особенно приглянувшуюся мне птичку. Уж и не вспомнить теперь, чем она мне так приглянулась, может экстерьером, хотя слово это собачье, а может походкой величавой - что гадать, просто прими как факт - мою нежную детскую привязанность к утке.
  Однажды придя со школы, я с ужасом увидел, что мою утку уже потрошили. Не веря своим глазам, я сбегал во двор, обыскал сарай и огород в надежде найти свою любимицу. Тщетно. Вернувшись в сени, закатил тихую истерику, плача и упрекая бабушку за злодейский поступок. Бабушка растерялась. Внутренне, очевидно, кляня меня за лицемерие, она жалобно призналась, что не знала о моей любви. Бедная старушка, разве мужчины кричат о своих чувствах? Нет, они скромны и добродетельны и не раскрывают людям своего сердца...
  Зачем я все это рассказал? Да затем лишь только, чтобы ты понял одну простую истину: ни к чему уродовать детей, заставляя любить братьев своих меньших, кушая их при этом на обед. Животные или тебя сами сожрут, или ты их должен убить и, по возможности хорошо прожарив, употребить в пищу. Нельзя нарушать законы природы, Еще пагубней учить мальчиков милосердию - они вырастут слюнтяями и предадут тебя при первой опасности, скорее всего иллюзорной... Вот так-то, сынок...
  Про Пашу мне потом уже рассказали, что он "червонец" отдал "хозяину" за, как написали в приговоре, "непредумышленное убийство гражданина... ой, вы сейчас ржать будете!... Уткина"! Тот, между делом, обозвал Павлика "пидорасом", а тот, возьми да и представь все это в натуре: ну, и завертелось уголовное дело... Он, Паша, вообще все понимает буквально, а потому сразу хватается за лопату: "Это ты мою мать захотел "ёб"? или "Это я - "блядь"? Поэтому меня сразу предупредили, чтобы следил за своей ненормативной лексикой. Я прикинул это дело на реалии. Что ж, у Паши вполне мог состояться второй и третий судебный процесс, где бы он аргументировал свои действия... ну, как-то так:
  - Понимаете, "он" сказал, что в обязаловку совершит половой акт с моей мамой... - при этих словах слезы выступают на глазах поседевшего от бытовых неурядиц Паши. - Моя мама... такая набожная старушка, наивная, она-то и меня зачала непорочно, а "он"... Как сейчас помню, лежит она в гробу вся такая благостная, в платочке белом. И тут появляется "он", некрофил гадкий! Мне аж дурно стало, ну я и...
  Или так:
  - Понимаете, "он" назвал меня бесчестной и развратной женщиной, склонной к соитию с первым же мужиком, тут же подставляющей ему свои гениталии. А коль скоро, я - мужчина, то имярек по любому имел ввиду мой анальный проход, уличая тем самым в греховной педерастии. Ну я и...
  Кончалось бы все так:
  - Мне бы мимо пройти... Но выпил я, кровь заиграла, грязные слышу слова. Тень моей матушки встала... Да, надо было лопатой его плашмя ударить. Но у меня - аберрация зрения. Пришлось, конкретно, не в бровь, а в глаз, в смысле, лезвием... Да, я прибил того хера: молод еще оскорблять старых солдат. Для примера должно меня расстрелять... Что? "Червонец"? Премного благодарен...
  Мы с Пашей входим в пределы кладбища. Две огромные белые стелы, "заточенные" под стоящие гробы, символизируют вход в иной мир.
  - Ты иди поброди средь могил, покрутись здесь, а увиденное запоминай. К часу подтягивайся к ближайшей "захоронке": смотри и набирайся опыта...
  Хорошо-то как! Легкий ветерок веет запахами полевыми, травяными, солнышко искрит, птицы посвистывают... Однако вмешался запах "выхлопухи". Вонь - страшная: право, собрать бы все машины, да сжечь...
  - Стой, раз-два!
  Рашид, тяжело опершись на лопату стоит у начатой могилы. Взгляд тяжелый, не живой, что ли. Сам вижу: ему бы на пару-тройку минут в рюмочную заскочить.
  - На, Профессор, - он протягивает лопату мне. - Копай здесь...
  - А кому?
  - Конкретно, людям. А так, себе про запас: завтра привезут тебе покойника, а у тебя уже и могила есть... Значит, смотри: место это стоит никак не меньше ...рублей. Отожмешь еще "стольник" - молодец. Литр водки сверх общей суммы, это сам Бог велел. Деньги возьмешь себе, водку - мне. Лады?
  - Я про другое. Вот скажи мне: рядом ни одной машины, а выхлопными газами прет со страшной силой, а?
  - Так, то ж покойником пахнет. - удивляется Рашид моей неосведомленности. - Вон же, - он показал на соседний квартал, где теснилась небольшая группа людей. - "Похоронка" заканчиватся...
  
   * * *
  Кладбище полно ассоциаций и взывает к не громкому песнопению. Слуха нет, голоса тоже нет, а душа поет. Стоит бросить общий взгляд на кладбищенское поле, как начинает рябить в глазах от многочисленных звезд - ржавых, облезших, выцветших и свежих, ярко-алых - все они увенчивают могильные "тумбочки". Мужики так и называют кладбище: звездный городок. А я будто бреду по млечному пути, где каждая звезда имеет имя, фамилию, лицо на керамической табличке и дату, когда она, звезда, зажглась. Утром я всегда обхожу кладбищенские кварталы, чтоб отыскать изумительное по красоте и покою место, которое не стыдно будет предложить солидным клиентам, готовым немеряно доплатить за эту красоту, и при этом напеваю: "Я люблю тебя жизнь и надеюсь, что это взаимно". А когда копаешь могилу, то очень легко представить себе, что ты тот самый Харон, что перевозит покойников через речку Стикс к месту вечного упокоения: лопата смахивает на весло, а гроб - на утлую лодчонку. И тогда я напеваю пугачевского "Паромщика": "...я один у перепра-а-вы". Или взять ту же квитанцию: "One way a ticet", "билет в один конец", напеваю я, когда держу ее в руках. Квитанция - это гарантийный талон на то, что могила обязательно будет вырыта, а покойник захоронен. Вот страховой полис, да что там полис, сам Господь Бог не дает 100% гарантии, а квитанция стопроцентно гарантирует, что могила будет. Неписанный кодекс чести могильщика так и гласит: сам сдохни, а могилу к сроку вырой. Именно за это тот же Господь Бог прощает нам, могильщикам, мелкие пакости...
  Так, квитанции розданы и часов до 11 надо ждать родственников тех, кто в квитанции указан, как покойник. Они приезжают и мы им подбираем место по их желанию: поближе к дороге, подальше от людей, рядом с родственниками, под деревцом, в травах луговых, на холме... вариантов множество и за это по не писанным правилам полагается доплата - с этого и живем: не водкой единой жив могильщик.
  - Выкопай по глубже, - просят люди.
  - Сделаю, как положено: санитарная норма - полтора метра...
  - О. ё, - ужасаются клиенты. - Слышь, ты копни поглубже, а мы отблагодарим... А?
  - Значитца так, это все выйдет в ...рублей. Годится? Значитца, по рукам, ну, а два литра водки - это сам Бог велел...
   Плохо, если родственники не приедут: с "голой" квитанции сыт не будешь, машину себе и жене шубу не купишь. Ан нет! Приехали!
  
   * * *
  Я стою на главной аллее с двумя серыми мужичками, явно теми, что себе на уме, и обсуждаю условия "захоронки". За их спинами едва слышно журчит ручеек пришедших помянуть и проведать. В нем я замечаю яркое пятнышко желтого платьица: будто солнечный зайчик прыг-прыг меж могил, крестов, звездочек и полумесяцев, отраженный зеркалом проказника. Он-она меня чрезвычайно волнует: ощущение такое будто сам прыгаешь с крутояра в хрусталь холодной воды...
  - Ну что?, - говорю я, отрывая глаза от солнечного затмения. - Вам подыскать хорошее местечко?
  - Не-а, - говорит серый мужичек, что за главного. - У нас там дядя Вася лежит... Хотим, чтобы рядом...
  Хороший вариант: "там", наверняка, уже места свободного нет, а за искусство втиснуть в хаос могил, не нарушая санитарных норм и правил приличия еще одну могилу, сам Господь Бог велит доплатить. Пойдем, посмотрим.
  Бог ты мой! Место-то есть, да только ровная земля "прострочена" трещинами по периметру могилы, и, судя по всему, могилы довольно свежей: даже трава еще не успела прорасти.
  - Не выйдет, отец, - говорю. - Здесь, скорей всего, "безродный" лежит...
  - Кто?
  - Ну, без роду, без племени... То ли из "ментовки" неопознанного привезли, то ли из дома престарелых, у кого родни не осталось...
  - Очень рядом с дядей Васей хотим..., - мужичек, не мигая, смотрит мне в глаза.
  - Х-ха! Я все понимаю, но пойми и ты: там, чуть поглубже, а может и не глубоко совсем уже гроб лежит. Мы же "дядю Васю" сверху не положим? Грех это мирской...
  - Рядом с дядей хотим, - взгляд мужичка становится стальным, а потом сразу шелковистым, что твоя муаровая лента на похоронном венке: "..помню и люблю". В смысле, он понимает, что придется доплатить.
  Я отлично вижу кровеносные сосуды его потрескавшихся глаз, до меня долетает легкий аромат свежевыпитой водки, а за его спиной - ну, буквально, пять-шесть рядов могил - серое надгробие обволакивает желтое платьице, склоняясь и выпрямляясь над могильным холмиком, будто солнечный зайчик никак не может найти себе места. И ощущение такое, словно падение с крутояра никак не кончится...
  - А ты, отец, понимаешь, сколько "это" будет стоить?
  - Понимаю.
  - А понимаешь ли ты, что если ты об "этом" кому-нибудь пикнешь, то я не пожалею времени, чтобы найти тебя и уложить здесь же, но уже без гроба?
  - Понимаю.
  - Тогда, до встречи... И водки взять не забудьте: три литра сам Бог велел... Во сколько вынос тела?...
  ...Бляха-муха! Земля точно перекопанная... Во что я ввязался? Ну, так и есть! Откопал в глубину где-то под метр и лопата стукнулась о дерево крышки гроба... Так, здесь мне одному не управиться...
  Я распрямился, чтоб размять затекшую спину, смахнул со лба пот: желтое платьице шаровой молнией приближалось ко мне.
  - Вы не поможете мне?, - она прижала руку ко лбу, прикрываясь от солнца. Ладошка, испачканная рыжей землей. Глаза в тени руки, как два фонарика. Чуть припухлые губы в слегка искривленной улыбке. Жилка голубая бежит по шее. Платье-одуванчик - дунь и слетит! - на тонких бретельках из последних сил цепляется за бархат плеч. Меж тем, одна бретелька уже слетела, открыв изящную золотистого загара ключицу и, не теряющий цвета, плавный подъем левой груди. Два острия не стесненных ничем грудей едва ли не прокалывают тонкий шифон. Светлый треугольник трусиков просвечивает сквозь платье на солнечных бликах. Бедра, отделанные тончайшей замшей. Щиколотки...
  - ... так Вы поможете мне холмик подправить?
  - А кто он Вам?, - спросил я, кивнув на фотографию на "тумбочке".
  - Муж...
  - Какая потеря в таком раннем возрасте, - нет, не воскликнул я, а спокойно, заканчивая трамбовать холмик, ухмыльнулся. Комары на кладбище не водились, только вороны. Услышав их карканье, я бы не удивился, но за спиной явно прыснул комарик...
  
   * * *
  Дима явно маялся у будки без дела и стал единственным кандидатом мне в помощники. Он совсем еще "пацан" - неделя, как он работает на кладбище. Еще не "забурел", а уважение к старшим, принесенное из армии, на кладбище с его тонкой работой в такой нелегкой атмосфере только усилилось...
  Дима долго пялился в разрытую мной могилу.
  - Так, тут же гроб!
  - Вижу, ты "врубился": клиенты очень хотят похоронить рядом с "дядей Васей", - я кивнул на соседнюю "тумбочку". - Так, что "заводим" за гроб ремни, выдергиваем его нах, и вперед с песнями...
  - А куда его тащить?, - голос Димы приобрел плачущий оттенок. Трусишка, зайка серенький...
  - А куда ж еще, мил человек, коли не в лес?, - мой голос приобрел оттенки рыка армейского "дедушки".
  - А, может, еще прокопаем, да здесь же и оставим?, - ныл Дима. Его лицо от натуги - отсыревший гроб стал тяжеленным, как не весть что - побагровело.
  - Будешь копать еще полтора метра? Я до лишней работы не жадный, если что, поделюсь...
  Бог ты мой, тяжел ты братец безродный: жилы у меня на руках стали аж фиолетовые.
  Дима ныл всю дорогу, пока мы тащили гроб в лесополосу. И пока не бросили его посреди поляны, заросшей дикими тюльпанами. Он, гроб, ударившись о землю, гадко хлюпнул, из щелей потекла рыжая вода (вода ли?). Зря я варежки не надел: зараза эта по моим рукам пролилась. Ну, а Дима рванул было бежать. Я поймал его в прыжке, а повалив на землю, "прочел" ему эпитафию:
  - Куда ты, дурилка? "Он" здесь так и пролежит в целости и сохранности до морковкиного заговенья, дня через два начнет истошно вонять на всю округу, потом его найдут и шороху на кладбище будет выше крыши. А ты так и будешь "жить" с этим кошмаром в обнимку, пока объятия Морфея не спеленают тебя под самое утро...
  - Я не колюсь морфином, - дрожащими губами прошептал Дима.
  - Это хорошо. А потому гроб надо разломать и раскидать, а покойника вытряхнуть из погребальных тряпок и расчленить - так он быстрее воссоединится с природой, и только потом можно будет покинуть эту обитель печали, занюхивая человеческий смрад ароматом такого дикого, но столь же и прелестного тюльпана... Как тебе мой спич?
  - У меня нет спичек, - губы Димы стали розоветь.
  - Отлично, Капитан Сорви-голова! За работу!
  - Я не буду отрывать ему голову, - промямлил мой напарник - чисто, институтка из Смольного.
  Я что удивился: бедный безродный и голый(!) покойник был завернут в рваный полиэтилен, через который просвечивала шляпа, лежащая на причинном месте, а под пленкой в черных провалах стеаринового тела ползали... эти, ну, как их? Опарыши, что ли?
  - Тебя тоже гложет червь сомнений?, - спросил я Диму, отбросив полиэтиленовую пленку. Она, взлетев, улеглась на близстоящей ели.
  Но Дима исчез, даже не прихватив тюльпана. А я, пинком отправив безглазую, безгубую с провалившимися щеками голову под куст ежевики, только потом вышел из леса. Был сильный мороз. Смотрю, поднимается медленно в гору... Э-э, нет! Это - другой смешной случай на кладбище...
  То дело зимой было. Помню, смеялись мы до упаду. А зима дюже снежная выпала. Сугробы на кладбище намело в полтора метра, к могилам не протолкаться, а пока место для новой очистишь, тонну снега перекидаешь - копать одна морока. Помнится у нас тогда цены и взлетели, а потом народ к новым расценкам привык и они, цены, уже и не падали. Так вот: возьми да и привези нам из города, а конкретно, из мединститута "отходы" ихней "анатомички" - все, что для работы уже не годится. Так сказать, человек россыпью, всех частей тела понемногу, а чего-то и помногу. Ясное дело, что никто закапывать их останки в землю не собирался, а коли Надежда велела с глаз долой убрать, то засунули в сугробы, отложив "похороны" до весны, а чтобы место не запамятовать на ближайшем дереве тряпку красную привязали. Ну, так вот. Идет себе зима и так потихоньку заканчивается. Тут и прислали нам отряд студентов, чтоб дорожки почистили, да снег пораскидали. Один студент лопатой, как раз напротив той тряпки со снегом боролся. Паша, добрая душа, как старший и как бригадир, попросил его раскидать сугроб как раз там, где останки мы и схоронили. Мы всей кодлой чуть сзади встали, смотрим, ждем-не дождемся. И тут парнишка снимает очередной "ломоть" уплотнившегося снега и видит... Ей Богу, не хотел бы я быть на его месте, ибо отрылась ему страшная картина: из сугроба торчат две ноги, желтыми пятками ему, едва ли не в лицо упирающихся, а меж них - ровненько так разрезанная пополам голова правой половиной лица... Парня отбросило от сугроба, будто взрывом, швырнуло на противоположный сугроб и уже от туда, сначала на четвереньках, а потом и поднявшись на ноги, он рванул, не оглядываясь, прочь с кладбища... Молча... И только мы давились от смеха...
  Было и продолжение. На следующей неделе опять прислали студентов, а вышло так, что были они едва ли не сплошь девчонки. Паша дает им "разнарядку" - кто куда, а они стоят бледные, в глазах ужас поселился, казалось бы, толкни чуть пальцем или крикни громко - замертво упадут. Верно, тот студентик-то живописал им все в подробностях. Вот так-то, сынок...
  
  
   * * *
  К вечеру мой палец, тот что на левой руке и большим прозывается, и под ржавую слизь из гроба безродного попавшего, стал пухнуть. Потом, за мозги стал дергать. Потом, чернеть. Потом, он перестал сгибаться, прям, как половой член... Короче, решил я, что пальцу капут, и попрел в близлежайшую поликлинику.
  - Че у вас?, - спросили хирурги.
  - Вот, - говорю: палец...
  Эка они закрутились, увидев мой палец: черный и несгибаемый.
  - Новокаин как переносишь?
  Я понял: будут резать. Но не все так плохо, как не все и хорошо. Поколдовав над моим пальцем, доставив по моему же адресу жесточайшую боль, хирурги, в явном недовольстве, сказали:
  - Вот пришел бы ты завтра, мы бы его точно отчекрыжили... А так..., а так еще "поживет".
  
   * * *
  "Развозка" приехала вовремя, но странно было, что никто из нее не выходил. В тот раз я опаздывал на штатную остановку, где "развозка" подбирала меня, и потому, выйдя на конечной автобусного маршрута, тормознул такси. Мне свезло: уже сидевший внутри пассажир тоже ехал на кладбище. Я не стал распространяться о цели своего визита на погост: за пределами кладбища мы теряем свой иммунитет: оскорбить нас - пара пустяков, а особо злобные могут и побить, а вот второй пассажир о цели своего визита на погост не молчал и красок не жалел. Третьего дня он похоронил свою жену, сейчас он полон отчаяния и едет проплакаться у свежей могилы. Он так бы и ездил нам с "водилой" по ушам своим нытьем, когда бы таксист вдруг, тыкая в лобовое стекло пальцем, не заверещал:
  - Гляньте, гляньте, мужики!...
  Глянули. По обочине дороги, уходящей чуть вверх туда, на кладбищенские холмы и впадины, из-за которых встает солнышко, нам навстречу шла женщина. Что выделяло ее на дороге в это обычное для утреннего променада время? Ну, во-первых, шла она со стороны кладбища, что само по себе навевало мысли о том, что можно делать на кладбище в столь раннее утро? А второе было по-круче, ибо она была совершенно голой. Не сказать, чтобы она скрывалась: спокойно шла, чуть повернув голову в сторону от дороги туда, где белел девяти- и больше этажками Степной. И, что я успел заметить и оценить, ее телесные формы были очень даже ничего.
  - Лет сорок, - оценил я.
  - Тридцать восемь..., - белыми губами прошептал пассажир.
  "Во, глаз-алмаз!", я уважительно поглядел на его затылок.
  - Во дают! - присвистнул таксист.
  Но вот со стороны вдовца нас ждала совсем другая реакция. Он побелел, что твой лист ватмана, вцепился в панель и захрипел:
  - М-мая..., эт-та м-ая жена..., - после чего сделал неожиданный вывод, - ...разрыли, с-суки могильные, до гола обворовали, сволочи!
  Таксист тоже враз побелел и вдарил по тормозам. Мы выскочили из машины и...
  Ни-че-го.
  В том смысле, что ни-ко-го на дороге, кроме нас, не было. Таксист с дуру даже под машину заглянул, но... сказано же: никого и ничего.
  Поглядывая друг на друга, вновь уселись в машину. Мы с "водилой" молчали, а вот попутчик захлебывался: "всю кодлу эту некрофильскую засажу..., свидетелями пойдете..., мародеры ...уевы, я на нее платье, считай, новое одел, колье еще было..., голой по миру пустили, твари..."... По прибытии на место он выскочил из машины и, расплатившись, тут же "рванул" в лабиринт кварталов.
  - Ты бы не рассказывал это никому, а? - предложил я "водиле".
  - Но я же сам видел! Да и ты видел... Видел же, а? - он не терял надежды.
  - Дело не в том, что мы видели. Ты расскажешь эту историю по своему, а те, кто будут слушать, перескажут ее на свой лад. А третьи опять где-нибудь переврут или чего добавят. А четвертые, пятые, шестые... Короче, она, история, вернется сюда совсем другой, какую ты не знал и не видел, и тогда ты сам удивишься: "во дают!". Куда вернется? Я же сказал: сюда, на кладбище... Дорога-то одна, а? Последний путь, можно сказать...
  Я приветственно махнул "водиле" рукой - "Пока!" - и пошел узнавать, почему из развозки никто не выходит...
  
   * * *
   Сидя на бордюре главной аллеи, нежась в лучах утреннего солнца чертовски приятно предаваться мечтам или уходить в воспоминания, вызвавшие тогда у тебя улыбку, а то и смех, и вновь улыбаться.
  Мимо журчит ручеек пришедших на кладбище помянуть или проведать. Средь них я узнаю тех, кто был моим клиентом. Они тоже узнают меня: женщины кивают головой, а мужики порой подходят, чтобы пожать руку.
  - Как дела? - что еще они могут спросить?
  - У нас здесь одно дело, - говорю я, не выпуская их руку, и от этого мужики слегка напрягаются. - Наше дело - достойно похоронить человека...
  Мужики опускают глаза, что-то бормочут, вырывают из моего рукопожатия свою длань, зыркают и, наконец, признаются:
  - Руки у тебя холодные...
  - Сердце горячее! - смеюсь я.
  Им не нравится, когда на кладбище смеются и они идут дальше, изредка оборачиваясь в непонятках. Чу! В "ручейке" я замечаю солнышко ярко-желтого, канареечного платьица...
  По квитанции пришло пятеро.
  - Мы сами копать будем.
  Я смотрю на их инструмент: две совковые лопаты и ломик. Не лом, как у меня, длиной в два метра с заостренными, как пика, концами, а именно, ломик длиной в метр, годный разве, что дверь отжать. Мне становится смешно и я участливо спрашиваю:
  - Может вам место с хорошим грунтом подыскать? А вы меня "отблагодарите", а?
  - По квитанции уже все уплачено.
  Тоже вариант. Главное, что все по закону.
  - Ну, тогда пошли...
  Через пару кварталов я увидел спустившееся на грешную землю то самое, только-только прошмыгнувшее по центральной аллее, "солнышко". Оно так низко наклонилось над могильным холмиком, что...
  - Мужики, вы идите, а я щас догоню.
  Спорим, что у нее трусы белые? Я присел на корточки, чтоб взглянув удостовериться и..., надо же: проспорил! На ней были невидимые миру стринги! М-да... И я пошел догонять самокопов.
  - Долго еще? - им уже надоело проходить квартал за кварталом.
  - Во-о-н там! - я указал на линию горизонта. Сами мы там не копаем, грунт там подлый: каждые пол-метра плитняк известковый, его пробивать - руки отобьешь, да и до будки с инструментом запаришься ходить, а вот таких, жадных до магарыча самокопов, мы туда и отправляем. Главное, что все по закону...
  - А че так далеко? - они начали "просекать" мой замысел.
  - А в квитанции не указано, что могила должна быть недалеко от входа, под тенью плетистых ив, в окружении порядочных лиц, ну и тэ дэ. Так что, копайте здесь... Во сколько вынос тела? Понятно. Итого у вас на все про все - два часа... Так, значит, я вас больше звать-искать не буду, а где-то через час сами прибежите: "Па-ма-гы!"...
  Я изобразил им фигуру с растопыренными руками и выпученными глазами, как символ отчаяния. И пошел к "солнышку". Нет, надо так сказать: и пошел солнцу на встречу...
  - Привет! - облокотившись на соседнюю тумбочку, я рассматриваю это солнечное создание: она рукой прикрывается от солнца, уже успев запачкать ладошки, и тоже улыбается.
  - А это кто? - киваю на керамическую табличку с фотографией усопшего.
  - Муж...
  - Какая утрата...
  - Пи-и-и-п, - а, это ангелы прыснули тонким смешком. Они уселись на соседние тумбочки, как звездочки, прилетев посмотреть на нас и послушать. Кое-кто из них по праву может называть себя ветераном: крылья с выцветшей краской, местами облупленные, а то и просто ржавые.
  - А вы поможете мне? Я цветы дома забыла... Можно где-нибудь здесь нарвать?
  Комок ужаса, сколь страшного, столь и желанного, подкатил к горлу, когда услышал свои слова: "Тюльпаны подойдут?".
  Ангелы-звездочки с нами не пошли - им нельзя покидать тумбочки, а мы пошли. Туда... Надо же! Пленка все еще трепыхалась на елке, доски, разбросанные по округе, торчали в кустах, шляпа, даже шляпа та, все так же покачивалась на сучке, а самого претендента на бессмертие или его следов не наблюдалось!
  - Какие они милые! - это она про тюльпаны. Может в них что-нибудь человеческого отыщется?... Н-нет. Она оборвала всю лужайку, но вскрика "ой, что это?" я не услышал.
  - Ой! Что это?
  Нашла?!
  - Ой! Это - ежик...
  Ах, вот кто все пожрал! Вкупе с вороньем, лисами, зайцами, бродячими собаками, волками. Все промелькнули перед нами, все побывали тут... А, вспомнил!
  - Хочешь ежевики?
  Ну, ну, раздвигай же куст! Туда, глубже... во внутрь...
  - Вку-у-сная какая!
  Она набирала полную ладонь ягод, а потом слизывала их языком, пачкая губы ежевичным соком.
  - Ты глубже забирай, - подталкивал я ее, - там ягода крупнее...
  - М-м-м! - урчала она. - Какая вкусна-а-я! Ой, а что это?!
  Нашла?! Сейчас..., сейчас она увидит обглоданный череп, но даже не вскрикнет, ибо все звуки застрянут в гортани, инстиктивно рванет из плена кустов на свободу полей, но я успею еще в прыжке поймать ее за талию, мы повалимся на траву, всю в прошлогодних еловых иголках, я буду целовать ее помертвевшие губы, гладить по голове и шептать: "Ну, что ты, что ты? Все хорошо... Это - Йорик. Да ты знаешь его, вернее, знала. Ну, помнишь: "бедный Йорик"? Про него еще Шекспир написал поэму "Омлет"... Ну, успокоилась?"...
  - Смотри, это ужик...
  - А?, - отвлекся я от своих аллегорий. - Кто?
  Ползучий гад с желтой шапочкой, как с короной, сложился в глубине куста кольцами, но заметив мое приближение в тревоге приподнялся, пронизывая меня изучающим взглядом своих черных глаз-бусинок. Не-е, мы кажется уже встречались, ибо он успокоился и, положив голову на хвост, стал показывать мне свой раздвоенный язык. А "Йорик", видно, уже ушел...
  Мы ушли из леса с огромным букетом тюльпанов и пригоршнями ежевики. Улыбки блуждали по нашим лицам, а в глазах не было места тревоге. Смеялись, как дети. А со стороны центральной аллеи нам навстречу бежало пятеро мужичков с выпученными глазами. До меня долетел запах свежевыпитой водки и их истошный вопль: "Па-ма-гы!".
  - Сколько у вас денег? - я проводил взглядом фигурку девушки, на солнце будто обернутую в золотистую фольгу. Пора ей уже и имя собственное дать... А пусть так и будет - Солнышко? Пойдет!
  - Пойдет, - это я уже про деньги. - Два литра водки вы и так прибавите: сам Бог велел. Пойдем.
  И я отвел их к своей запасной могиле, которые завсегда копаю на всяк про всяк...
  
   * * *
  Тишиной и покоем веяло от "развозки". Я поднялся в салон - о, Боги!: весь пол автобуса был завален бутылками из-под шампанского. А все сиденья - нашими работягами. Над спинкой сиденья поднялось лицо Копченого:
  - О, Профессор пришел...
  С другого сиденья на меня глянул Паша-Аферист:
  - Давай, подтягивайся... Тут у нас еще пара-тройка бутылок осталось...
  - А чё гуляем, Паша?...
  Павлик позволяет вытащить себя из "развозки". Нет, обычно мы воссоединяемся в траурном зале: там, день рождения чей отметить или праздник какой, но летом тянет на природу. Здесь на кладбище хорошо: ветерок легкий в крестах да звездочках посвистывает, птицы над головой кружат...
  - Ты пойми, - Павлик повис у меня на плечах мешком с картошкой, а где-то у его щиколоток звенели бутылки с шампанским. - жить хочется, как люди! Если кому небо видится в клеточку, то мне того хуже: в размер могилы!... Вот здесь присядем...
  У гранитного постамента врыт был столик и две по бокам лавки. Присели. С гранита нам улыбалась красавица такая, что и в кино снять не стыдно.
  -Я ее хоронил, - гордится Паша. - Слез было море. Достойно закопали...
  Хлоп! Это - пробка. Разливаем! И пьем: первый глоток шампанского подобен первому поцелую. Нет в нем ни страсти, ни желания, а только лишь - восторг и чувство соглядатая.
  - Я тебе историю одну расскажу, - начинает "запев" Паша. - Считай, что притчу. А ты внимай... У нас в Новой Малыкле жил да был некто Михалыч. Чем занимался - сие история умалчивает, а вот на чем отметился, передают из уст в уста. Заметили его в селе, как только он родился, ибо было у него на левой руке, вопреки остальным младенцам, не пять, а шесть пальцев. Перечтем их для порядка: большой, указательный, средний, безымянный и два мизинца. И только он стал понимать человечью речь, так сразу и понял, что его окрестили "шестопалом". Хуже стало, когда Михалыч, а тогда еще просто Иван, дожил до перестройки. Вроде и лавку собственную открыть можно, а как за прилавок с такой клешней встанешь? Сразу решат, что обсчитываешь. Церковь открыли, а как пойти исповедаться? Сразу решат, что в вере сумлеваешься: левая рука, ей Богу, как от дьявола! Причащаться пошел, а в мыслях одна шестопалость: не хуже скрещенных за спиной пальцев. "Изыди!", - кричали ему с амвона. Ясно, что в осуждение, а куды ему с шестью пальцами?
  С людьми Михалыч держался особняком: заговаривал, если только спросят. Зимой и летом не снимал с клешни холщовую рукавицу. В глаза людям частенько заглядывал: а вдруг просветят? Тут на его счастье на поселение привезли бывшего студента, а по статье - аферюгу крученного, в смысле "тунеядца", стишками прикрывающегося. Думал Михалыч, да надумал все аферюге рассказать. Сказано - сделано. А тот сразу:
  - А ты сделай как отец Сергий...
  - Какой-такой отец?
  А "студент" ему уже книжку вручает: на, чти.
  Неделю Михалыч губами шевелил, вчитываясь во строки. Ох, прельстительно. Ох, окаянно. Однако ж, прямой совет. И вот в чем суть.
  Был у отца Сергия член непомерной длины. Прикинь: выйдет на паперть, а его из под рясы видать. Вот ведь беда: пойдет с мирянами мочеиспускаться, а ему и в сортир заходить нет нужды. Он так и говорил: нет без нужды в сарай вонючий заходить - я и так поссу. Смех смехом, а стал о. Сергий чуять, что кто-то без его спросу его членом пользуется: то своей теще его в окно засунет, то ей же угол обоссыт. Стал тогда о.Сергий в носок его прятать, а толку? Присядет, где испражниться, член на волю выпустит, або змею какую, а его, член, то бишь, уж крестьяне с соседского приварка дубьем молотят, как змею заползшую. Жениться решил отец Сергий, благо православие не возбраняет, уж и девушку присмотрел с Нижнего Обоянска, уж она, голая, и в постель легла, а как достал о.Сергий свою приблуду, так она и опешила. Мысли какие ей в голову лезли - того незнамо, но сказано было следующее: "Может, я лучше в рот возьму, а?". "В рот я и сам могу, - ответствовал о.Сергий. - Мне бы пое...аться...". Так и мучился бы о.Сергий, кабы не пришла ему в жо..., в смысле в голову, идея. А идея-то проста была, как сибирский валенок: отхерачить этот хер на хер! Вот и водрузил он свое непомерное сокровище на пенёк древесный, да помолясь, да испив водки, да как жахнет топором по своему...
  А что ты хочешь? Доисторическая эпоха плюс депрессивная экономика, усугубленная кризисом, а тут ты, со своим членом. Однозначно: рубить, чтоб другим неповадно было...
  И вот, начитавшись сих откровений, принес Михалыч чурбак деревянный, положил руку на колоду, шестой палец оттопырил, сверху долото приложил, большим-указательным придержал, правую занес, да и жахнул со всей дури, что в нем за советскую эпоху накопилась, молотком, да по долоту.
  Палец отскочил не на шутку. А вот, что с ним дальше делать, о.Сергий не написал. Бог ему судья. Меж тем, очнулся от безмерной самогонки, то ли аферюга, то ли студент:
  - А ты, Михалыч, его в огонь. Сгорит и делу конец!
  Послушался его Михалыч, а к вечеру рука стала пухнуть. Антонов огонь поднялся. А уж на третий день священника позвали. Причащался Иван Михалыч и точно знал: во осуждение все это. Кого ты обмануть хотел? Себя? Людей? Бога?
  "Студент" тоже, говорят, страдал морально, и даже стихи об этом написал. Ему, говорят, за них Нобелевскую премию дали... "Указующий перст" называется. Бродский, его звали. Иосиф. Слышал про такого?
  - Выпить не нальете, а?...
  Это кладбищенский убогий - Славик. Без таких, как он, кладбище не настоящее, что ли. До полудня Славик бродит по кладбищу, подбирая с могил то, что оставили на поминках. А потом пристраивается в роли "неутешного родственника" к траурной процессии. Даже гроб несет последние сто метров, плачет над могилой, мерзавец, а потом едет со всей компанией на поминки... Жрет и пьет на халяву. А потом едет в свой сумасшедший дом... Он числится сумасшедшим и там живет. А на кладбище приезжает, чтобы скрасить свою сумасшедшую жизнь...
  - Ступай себе мимо, - говорю убогому Славику.
  "Нарисовался" Дима.
  - Слышь, Профессор, у меня квитанция, а никто не едет..., что делать?
  - А-а, - сказал Паша. - Тут другая история...
  
   * * *
  Часа через два снова "нарисовался" Дима.
  - Профессор! - кричит Дима: о, Боже! Какой жалостный крик! - "Они" приехали, а могилы нетути!
  ...ь! Дима понадеялся на авось, что клиенты не приедут - ведь Паша-Аферист сказал, что так бывает - и могилы не копал. "Гарантия" под угрозой: могила должна быть, а этот недоумок не озаботился даже "страховым" случаем! Но и у меня "резервной" могилы "нетути", вернее, я ее не дам - она хороших денег стоит.
  - Что делать?, - верещит Дима.
  - Павлик, ты как? - но у Паши-Афериста тоже нет "запасной" могилы. Врет, скотина... Но, что делать?
  - Значитца так, - я бегу вместе с Димой по кладбищенской дорожке, отягощенный шанцевым инструментом - две лопаты, лом, ремни..., и в промежутках между вдохом и выдохом успеваю сообщить ему, что...
  Вчера в 14-ом квартале захоронили безродную утопленницу, даже "тумбочку" поставили: Екатерина там какая-то, но не Великая, это точно. Яма была эскаваторная - то есть, глыбкая, земля - рыхлая, то есть, туда и бежать...
  - ...едешь с ними по округе, а я тем временем освобождаю могилу для нового клиента. Все понял?
  В своей, щепетильной душе я понял, что он, Дима то есть, ни черта не понял, что значит "водрузить" гроб на гроб: лежит, значитца, утопленница, а тут сверху: хоп, и гроб! Что делать? Вроде, я повторяться начал...
  "Клиенты" были нетерпеливы: "Скоро ли?" - это они насчет могилы.
  - Да, щас уже... Дайте хоть санитарную норму сделать... Все. Тащите гроб...
  - А... это... он не закрывается...
  Не понял. Но к гробу, что естественно, я подошел. Боги мой, - ничего, что я так часто вспоминаю Бога?
  Эти уроды из морга кинули труп из морозилки в гроб, как пришлось, а мне - расхлебывай! "Бабуля", покойная то бишь, лежала в гробу по всем признакам достойно, но вот беда: уроды-санитары кинули ее в гроб, не удостоверившись надлежащим положением, и так заморозили. Короче: локоть "бабули" перевесился через край гроба, потому он, гроб, и не закрывался.
  Я дернул, извини "бабуля", ее руками: нет, примерзла накрепко.
  - Мужики, - воззвал я, - Подержите гроб, я ее ломом отожму...
  "Мужики" рванули прочь от гроба: тоже мне - мужики, ети иху...
  Мать! Вернее, Солнышко... Оно спустилось так низко на край могилы и высыпало - вот еще момент! - туда лепестки тюльпанов. Она так изогнулась, что я отчетливо видел это бедро, продолжавшееся ягодицей, не прикрытое трусами, ежевичное тело, ужики, ежики и тэ дэ...
  - Хороним так!, - приказал я. Вот ведь смех, а?
  Вот, люблю я похороны! Кому рассказать, тот со смеха помрёт, а мне по кайфу: чтоб оркестр играл - траурный марш, чтоб салют - в воздух, чтоб речи - проникновенные, чтоб слезы - натуральные, чтоб...
  Мы с Димой закапываем, а совсем рядом стоит симпатичная девушка в желтом платьице.
  - Слышь, малышка, а ты сегодня свободна, а?
  - Слышь, Профессор, ты, что "телок" у могилы "клеишь"? - это Дима вопросил. Он - слепой. Он не видит, что солнышко на закате, что его ржавые крылья накрывают погост тенью, что у Паши-Афериста осталось еще шампанское... он - не видит, как я беру под руку девушку в желтом платьице, и мы летим, да, прикинь: и на кладбище бывают полеты! Так вот: мы летим и приземляемся прямо возле Паши.
  - А я уж жаждался, - Паша наливает "бокалы" - Так вот...
  
   * * *
  - Жил-был в мордовской деревне Малая Малыкла кузнец по имени Игнат. А по famili - Бушухин. Нет, не бушевал, отродясь смирным был. Вот только одно сельчан настораживало: изрядный был он мудак. Причем, конченный. Ни одна местная молодуха даже не мыслила пойти за него замуж. И ведь не страшный был, но... мудак. Объяснить это какими-то факторами - радиация там, депрессуха, алкоголь и т.п. - невозможно. Это, как на роду написано: "мудак", и с этим уже никуда не денешься. Так вот: жил кузнец по имени Муд... Игнат. И все он знал по линии "железа", а вот одного не знал: как бабу трахнуть. Дожил он этак до тридцати лет и, веришь ли, ни разу не соскочил с катушек, ни разу не обомлел, да и поллюции у него ни разу не было...
  Полагаю, Паша хотел рассказать анекдот, но у него кратко не получается: нет у него сестры его таланта, и с/х история разворачивается в сагу, полную не прикрытого драматизма.
  - ...Однако, какой-то доброхот донес до него, что если мордвин до тридцати лет не женится, то у него член отпадет. Он-то, член, Игнату, в общем-то и ни к чему, но мордовская прижимистость сыграла свою роль. Первым делом, Игнат впервые осмотрел свой член: ну, веревка, даже на сардельку не тянет. А вторым делом, Игнат подумал: кого "это" может прельстить. Он начал ездить по селам и при знакомстве с девушкой возымел привычку показывать ей свой член: "Как он тебе?". Это в нем говорило его кузнечное мастерство. Девушки сразу убегали, а их родственники, порой догоняли Игната с дрекольем, чтоб "отоварить" беспардонного кузнеца. А он не понимал, в чем дело: ну что с мудака взять?
  Наконец ему подсказали: живет, мол, в деревне Большая Малыкла девушка, которую, ну никто замуж брать не хочет. А ты - возьми, а? Главное, что у девушки той, родственников никого нет, а значит и ублажать некого.
  Деревня та практически рядом, только поле перейти - это тебе не жизнь прожить. Тут другая беда: почему ту бабу замуж не брали? Ведь Пелагея не уродина, с точки зрения мошкары и комаров. Правда, были и у ней заскоки, но чисто деревенские: типа, сидераты посеять. Уж больно слово по ушам резало: пейзане только-только с началом перестройки узнали, что в стране полно пидорасов.
  А тут еще напасть: сказали Пелагее по секрету, что если она до тридцати замуж не выйдет, то у нее, по мордовским понятиям, член вырастет! Пелагея задрала юбку и в первый раз увидела то, что видеть пристало только мужу, ну, еще любовнику или просто хахалю: и вот из этого розового цветка, обрамленного черной чередой зарослей, вылезет розовая, хотя бабы говорили, что бывает и сизая, а то и фиолетовая, "сарделька"? Так что, Пелагея, ничтоже сумняшеся, полюбила Игната еще заочно.
  Любовь любовью, а хозяйство-то трудов требует: у Игната вот-вот Зорька отелится, а у Пелагеи ваще атас: куры, овцы... Тут-то и случилось: просрали, короче, они день свадьбы за хлопотами. А ведь сказано было: до тридцати лет. А им уж по тридцать первому пошло! Ну, и решились, наконец. Попа позвали, родственников, коих нашли, соседей не погнушались, ну вот тебе и свадьба. Только гости ушли, Зорька телится стала, а вслед за ней овцы, а потом порося, а уж на "десерт" - кобылы пошли в разнос. Так и заснули молодожены, не солоно хлебавши, в первую брачную ночь.
  А на утро, их ждала утрата, но и прибавление тож: только покрывало и откинули, как Пелагея увидела отвалившийся член Игната. Вроде и не к месту говорить, но Пелагея, влекомая девичьим интересом , типа, а кто ж меня трахать будет, конкретно взглянула на... Да, он, Игнатов член, то бишь, не совсем уж так отвалился, а втянулся вовнутрь, оставив после себя, ну такое маленькое "завихренье", что и членом-то назвать нельзя: так, клитор, какой-то. И напротив, у Пелагеи так стало морщить в промежности, что ей захотелось подрочить и она пошла и подрочила.
  Будем горевать? Ну, сделался парень бабой, а та, напротив, мужиком. Что с того: хозяйство тоже не стоит, как юношеская эрекция: косить, окучить, проредить, корма задать и подоить - короче, горевать некогда. А вечером решили, что и так "пойдет" - хорошие люди, все понимающие. Так и начала Пелагея трахать Ивана, да каждую ночь.
   А тому все мало: еще, говорит, давай!
   Ко второму году совместной жизни измучилась Пелагея напрочь: уж больно ненасытен стал Игнат. И так ему мало и этак ему не хватат - не жизнь пошла, а сплошное блядство. Ей бы развестись, но как подумает, что ее Ивана будет трахать вон тот белобрысый, что на тракторе, на которого и Иван глаз бросает, так и дурман проходит.
  Чтоб избавиться от напасти, Пелагей, то есть Пелагея, книжки стала читать про "это", и вот что узрела в них: КЛИТОР! Это он не дает покоя Ивану, это он, зараза, мешает спать. Он, мерзавец, подчиняет все чувства Иванны, в смысле, Вани, этому произведению империалистов и коллаборационистов. Последнее слово Пелагей(я) случайно увидел(а) в книжке, брошенной кем-то на ферме, а ей(им) подобранной. Слово "коллаборационист" ей понравилось.
  Иван спал безмятежным сном, когда Пелагея, откинув одеяло с чресел Игната, впилась глазами в то, что когда-то принадлежало ей. Ей предстал бледнорозовый овал теплого и такого родного иванового тела, что на первых порах ей захотелось засунуть в эту розовую щель свой язык, но только для того, чтобы объясниться с Иваном. Пахло медом и хлевом. Пелагей(я) еще раз взвесила свои силы, но не удержалась и впилась в губы Иван(ны)а. Сначала в большие, а уж потом и в малые.
  Пелагея не закрывала глаза и потому заметила, как набухает противный ей клитор. "Давай", сказала он(а) себе, и секатором отчикала клитор любимому мужчине. Тот только вздрогнул и снова забылся сном: самогон сыграл свою роль анестезии. Пелаге(й)я, неся в дрожащих руках этот единственный признак мужественности, бросила его возле ограды и присыпала землей.
  Более Иван не беспокоил свою супругу домогательствами, родив через год розовощекого пупса. А возле ограды в считанные месяцы вырос дуб, пока в два обхвата... Вот так, дочка...
  Это Паша Солнышку говорит.
  - Это, что? Сказка такая мордовская? - не сказать, что она напугана откровением дикой, даже по сумасшедшим меркам, историей.
  Паша со стариковским умилением кладет ей на плечо руку: "Это я тебе, голуба, рассказал, как краевед...".
  
   * * *
  Парнишка был совсем юный и, похоже, первый раз на кладбище: вон как "шуганулся" в сторону, когда Алтын с Копченым понесли гроб с безродным... Ладно, что у тебя за беда? Обычная житейская история: умерла мать и он теперь, как единственный мужчина, в доме за старшего. Вот и приехал на кладбище с первым серьезным мужским делом: достойно похоронить матушку.
  Есть у меня достойное местечко: берег, как для себя, но вот придется отдать парню. Смотри: в двух шагах от центральной аллеи, но в то же время не на дороге. Под сенью рябины, а значит, птицы будут прилетать, скрашивая печаль чудодейственным пением, вокруг - одни джентльмены лежат: офицеры-летчики... Ей, Богу, сам бы здесь лег!
  - Я тебе безмерно сочувствую, но пойми и меня: такое место дорогого стоит... Два литра ты и так "поставишь" - сам Бог велел, а потянешь сумму в ...рублей? Ну, тогда все, по рукам... До встречи! Во сколько вынос тела?
  ...А место и впрямь могло бы считаться классным, пока на глубине всего-то в один "штык" лопата не уперлась в доску. "Быть того не может!" - еще не веря самому себе, страдальчески подумал я. Но чем больше я очищал непредвиденное препятствие, тем больше понимал: это - гроб. И судя потому, что он стоял вертикально, был не последним в этом пантеоне.
  - ...ь!, - не удержался я. Такую композицию загубили! Верно, приближалась весна и хранить "безродных" в траурном зале уже не было никакой возможности, а тащить гробы туда, на линию горизонта не было никаких сил. Вот "они" и сунули гробы стоймя в ближайшую эскаваторную яму, благо она глыбкая и обширная, "припорошили" сверху землей, да и забыли... А время раны и землю зализало, приготовив мне сей сюрприз...
  Вот, ведь натура человеческая! Тайна ухода из жизни завораживает не меньше тайны рождения: приедут хоронить и, чуть ли не сломя голову, бегут смотреть могилу. Заглядывают туда, осыпая землю, скользят, цепляются за кусты, чтоб не упасть в могилу, но из трех случаев в двух все же падают в нее. И тогда я вижу ужас в их глазах - ага!, попались! - и это жалобное: "Па-ма-гы-ы!". Вот и я: ведь знаю, что увижу, а все равно тянет взглянуть: как "он" там? Ну, и отломал прогнившие доски...
  Т-а-к, смотрим: покойник явно не свежий - и цвет лица желто-глиняный, и глаза запали, отмеченные в полукружьи надбровных дуг черными впадинами, и губы "съелись", а вот зубы в хорошем состоянии, белые и крепкие... Я прикрыл дыру в гробу листом лопуха, отступил пару шагов от скопища "безродных" и стал копать рядом.
  Где-то возле двенадцати дня в могилу упала тень человека и осыпалась земля. Я поднял голову:
  - Вы бы не стояли так близко к краю. И земля осыпается, да и сами, того и гляди, сюда упадете...
  - Ты для "Селезневой" копаешь? - Мужчина не отреагировал на мое предупреждение. Чтоб предотвратить осыпание, вылез из могилы.
  - Что так рано? Обещались к двум подъехать...
  - Я, так сказать, гонец... Посмотреть, как тут дела...
  - Дело у нас одно, - отер я пот со лба, отряхнулся от земли, - достойно человека похоронить... Сам видишь: могила практически готова, еще пару "штыков" пройду и, считай, все...
  - А по рассказу племяша место, вроде, другое было, а?
  - Вопрос понятен. Я вот здесь копать хотел... Как и договаривались.. А тут, - я склонился над местом групповой обители безродных, - видишь, какое безобразие...
  И я сдернул лопух с ямы. Мужчина, такой до сих пор решительный, где-то даже бескомпромиссный, как-то резко сдулся, столь же резко отпрянул, ударился спиной о соседнюю "тумбочку", но тут же вскочил и отбежал еще на пару метров, чтобы уже оттуда, из-за чужой могилы нервно помахать мне рукой:
  - Ты, того, закрой его!
  М-да, слаб человек, чтобы сталкиваться лицом к лицу с... действительностью, что ли?...
  На похоронах "Селезневой" все было по уму: и оркестр играл душераздирающие мелодии, и слова правильные были сказаны, и слез пролито не мало, но средь всей этой кутерьмы замечал я все множащееся количество перешептывающихся групп в два-три человека, исподволь бросающих взгляды на тот лопух. Уже покидая место последнего пристанища своей родственницы, они как-то подзадержались, а самый смелый все же спросил: "Что, "там" в самом деле мертвяков стоя насовали?".
  - Показать?, - я было потянулся к лопуху, но мужики мелкими шажочками затрусили к автобусу.
  "Вот и сказочке конец, а кто слушал...". А, кстати! Где мое блудливое Солнышко, вечно отирающееся возле могил чуждых ей молодых людей, чьи года рождения не раньше 80-х?
  Придется ли тебе по душе эта история, где мертвые смотрят в небо, прикрываясь от яркого солнца лопухом?
  
   * * *
  Я нашел ее в 11-ом квартале, где она пачкала рыжей землей свои милые ладошки, все так же обустраивая холмик. Под ним лежит парень, совсем пацан. Он напрочь разбился на машине вместе со своей, столь же юной невестой. Я им и могилы рядом вырыл. Проститься с ними пришло такое множество родни, друзей, знакомых, да еще все четыре старших класса их школы, что мне к могиле было не пробиться, а толпа так напирала, что я боялся, как бы они все не попадали в могилу и не передавили друг друга...., а девочку, помню, хоронили в подвенечном платье. Слез было море... Похоронил я их достойно... А на третий день родственники усыпали обе могилы апельсинами. Они лежали на черной земле могильных холмиков, как мириады солнышек, когда безумный Славик кинулся их собирать... Я его тогда лопатой отгонял, а он скулил, как животное. Жаба его душила конкретно, когда он провожал взглядом каждый апельсин, что исчезал в моем мешке.
  - Помянешь...э-э, - я вчитался в керамическую табличку, - раба божьего Михаила Николаевича? - я "раскидал" по сто грамм водки в пластиковые стаканчики. - Кстати, за твоей спиной его невеста лежит...
  - Пусть себе лежит..., - равнодушно сказало Солнышко. - А вот скажи: правда по кладбищу мертвая голая женщина ходит? Ее, говорят, пьяные могильщики хоронить не стали, гроб возле могилы бросили, а сами опять пьянствовать ушли. А теперь она ходит, ищет могилу, где прилечь?...
  О! Это того таксиста рук, в смысле, языка дело. Быстро слухи расходятся...
  - Не верь, я видел здесь только одну такую, в желтом платьице, но она, кажется, живая...
  Солнышко пригревало, пожалуй, было даже жарко. Вот почему я удивился, когда она присела рядом со мной и положила мне руку на плечо: меня обдало жутким холодом, будто сосульку под лопатку загнали.
  - Так я - живая?
  Слушай, у нее не глаза, а две воронки темной воды, что в омуте заворачиваются в спираль. Я тряхнул головой и немедленно выпил.
  - Руки у тебя холодные...
  - Сердце горячее...
  Отсмеявшись, она поставила свой стаканчик на могилу и прикрыла его листиком.
  - Прости меня, Миша, что не с тобой я...
  Круто девочка "заворачивает"!
  - Пойдем, - говорю я. - Показать кое-что хочу...
  Вот эта рябина, а вот и лопух.
  - Ой! А что это он тут валяется? Ну-ка, загляни под него..., да, да, поглубже, во внутрь, - провокатор из меня хоть куда. Сейчас..., сейчас она увидит этот обглоданный череп, но даже не вскрикнет, ибо все звуки застрянут в гортани, инстинктивно рванет из плена кустов на свободу полей, но я успею еще в прыжке поймать ее за талию, мы повалимся на траву, всю в прошлогодних еловых иголках, я буду целовать ее помертвевшие губы, гладить по голове и шептать: "Ну, что ты, что ты? Все хорошо..."...
  - Ой! А здесь мертвый на меня смотрит...
  Она присела перед дырой в гробу на корточки. Я, не желая упустить что-либо из этого перфоманса, сиречь представления, присел рядом. Короткий, как наша жизнь, подол ее желтого сарафана задрался на неимоверную высоту, где уже кружит голову и не хватает воздуха. Но покойнику, будь он жив, увиделось бы больше: она села, практически, у него над головой - в такой ситуации и мертвый, подумалось мне, не устоит.... Вот сейчас, сейчас он приподымет свою пожелтевшую, как от загара, голову и вопъется ей в губы. Сначала в большие, а затем уж и в малые. Тогда... Вот тогда она и закричит, откинется в ужасе на спину и, теряя на кустах челиги свое платье, попытается отползти от могилы. Я ухвачу ее за плечи и, прижав голову к своей желтой от загара груди, буду шептать ей: "Ну, что ты, что ты... Тебе просто показалось: ведь "он" же покойник...". Или, напротив, она запрокинет голову и, пачкая колени рыжей землей, сдвинется к нему ближе, неистово шепча враз побелевшими губами: "Да, так... глубже... во внутрь..."...
  - Дай мне вон ту веточку.
  - А? - я едва отвлекся от своих видений.
  Она подбирает с земли былинку высохшей осоки и тянет его в дыру гроба. Я тянусь за ее рукой.
  - Что ты задумала? - мне все не понятно. Непонятна ее улыбка, ее поведение, она сама.
  - У "него" по щеке букашка ползет... Хочу скинуть...
  И впрямь, зеленая муха уже нашла свой обеденный стол. Она "скидывает" и улыбается мне: "Все!... Пойдем?".
  У выхода на центральную аллею меня поджидает Рашид.
  - Слышь, Профессор, тебя Надюха ищет...
  Я смотрю вслед уходящему на запад солнышку - оно тихо-тихо гаснет в небе и Солнышко тоже исчезает в ручейке покидающих погост - , и иду на "ковер".
  
   * * *
  - Что хотела, Надюшь?
  Надя, Надежда Михайловна, подвигает мне чашку кофе:
  - Слышал, Сережа, что на кладбище говорят? Будто голая баба меж могил бродит?
  А с ней ты, только что не под ручку...
  Ну, на просвет моя "баба" может спьяну и голой показаться: платье-то едва видимое. Или она про ту, что с дороги?
  - Ладно..., - машет рукой Надя. - Я по другому поводу позвала. Ты "Карнаухова" хоронишь?
  Я сверился с квитанцией.
  - Да..., завтра в час захоронка, а сегодня от них гонец прискакал, место хорошее подобрали... Цену? Нормальную для такого места "зарядил", а что?
  - Слышь, Сережь, ты эти деньги с них не проси, а лучше - вообще не бери... Хоронишь ты мужа прокурорши, а она если вцепится из-за денег, то никому не сдобровать... Ты на меня не зыркай: это - не подстава. Сама только что узнала: спасибо, добрые люди прознали и предупредили...
  ... А место действительно классное: в "ногах", где тумбочку ставят, сирень растет. Соседние могилы на приличном расстоянии - толкотни меж покойниками не будет. Асфальт прямо к могиле подходит...
  Какие-то звуки, идущие из недалека, "дербанят" мне уши: то звякнет негромко, то зажурчит, забулькает, то крякнет, вроде, кто-то... Ну, так и есть: Алтын с Копченым уселись через две могилы и уже "затирают" литрушку.
  - О! - обрадовались они. - Садись, Профессор! Испей чарку...
  - Чаркой меня не купите. Признавайтесь, кто Надьке брякнул, что, мол, "Профессор" с телкой голой по кладбищу шастает? А?
  - Я не так сказал, - засуетился Копченый. - Я сказал "профессор", то есть с маленькой буквы, мол, какой-то мудрец с бабой у всех на глазах мутит. А Надьке послышалось, что с заглавной. Вот и...
  - А если бы я сейчас Надюхе сказал, что Алтын с Копченым с маленькой, то есть - "алтын и копченый", гроб с безродным в 25-ом квартале сбросили, а закапывать не стали? А? А теперь оттуда люди бегут с выпученными глазами: мол, могилу, изверги, раскопали, а?
  - Ты чё, Серега?! Молчма!, - они в ужасе прижали ладони к сердцу. - Мы завтрева обязательно закопаем... спасибо тебе, родной, что не брякнул Надьке..., должники мы твои, в смысле, литр с нас...
  -То-то! А то - "чарка"!, - и я пошел докапывать прокурорскую могилу.
  - Профессор! - позвали упыри. - А она в заправду голая?
  - Голимей не бывает..., - буркнул я, а за спиной услышал восхищенное: "Во, бабы дают..."...
  "Прокурорская" процессия прибыла вовремя. Как положено, все заглянули в могилу и потоптались вокруг гроба. Слез, пламенных речей не было. А пока тянулась вся эта "бодяга" с прощанием, я все пытался опознать средь равнотолстых размалеванных пергидрольных теток ту, самую страшную, что зовется "прокуроршей"... Ага! Вот она! Только я последний раз прихлопнул лопатой по свежему холмику, как ко мне двинулась одна из тех, что крутили хоровод вокруг гроба, зажимая в кулачке пухлой руки смятые деньги... Ей Богу, как с гранатой на танк и разглядывая не меня, а доставая глазами до позвоночника. Ох, и впрямь тяжел взгляд прокурорского надзора!
  Не сказав "спасибо", она сунула мне мятые бумажки - не глядя понял, что раз в пять меньше, чем я с гонцом договаривался -, и так гадко сказала: "Надеюсь (и так, с ударением) ТЕБЕ этого достаточно?".
  - Бог меня поймет, - я тоже не дурак говорить загадками. Она попыталась расшифровать угрозу, даже колючками покрылась, но куда ей до тайны ухода из жизни! Ладно, хоть мужики, ее сопровождавшие, оказались с "понятиями" и в тихаря мне ящик водки подтащили...
  Только я "нарисовался" на горизонте, как Алтын с Копченым тут же засуетились:
  - Вот, Сереженька, твоя чарочка, сальца нарезай... да не стесняйся, толще ломти режь... ага-сь, сюда садись, мы и тряпочку постелили...
  А водка прокурорская сладкой оказалась, качественной. И забирает не по-детски... Солнце смолкло, закатившись за серое облако. Ой, чую, перепады давления начнутся: от метео зависимых покойников отбоя не будет...
  - А что же вы, мудаки, сразу "безродного" не закопали?
  - "Жаба" заела, уж больно могила хорошая, да и место приличное... Короче, решили "зажать" ее, а завтра что-нибудь попроще отыщем...
  - Не ищите, - у меня уже сложился план. - Тащите гроб сюда...
  Хоть они и мудаки, а в своей профессии сметливые: сразу "просекли" замысел мой гадкий. Только и спросили: "А не страшно?".
  - Бог меня поймет...
  В три лопаты мигом раскопали прокурорскую могилу, сунули туда "безродного" и привели все в порядок, как и было. Мелковато выкопали: не всплыл бы по весне, да и для полноценной мести прокурорше как-то так - вот ведь, какая гадкая и мелочная женщина!, а с другой стороны, "им" там вдвоем веселее будет...
  А впереди по центральной аллее уходила на запад другая женщина... Красивая? Не об этом речь, коль скоро меня волновало, грело и возбуждало ее маленькое желтое платье, едва, из последних сил держащееся на ее плечах. Стоит только сорвать его, размахнуться и швырнуть в небо, как сверху заискрит лучами второе солнышко. Люд людской не поймет сего знамения и даже не заметит голую девушку, прячущуюся за могильной тумбочкой. Они, люди, будут, прикрываясь от ярких лучей ладонью, смотреть на небо с двумя солнышками, разъясняя себе смысл происходящего обыденным термином "катаклизм". Но кто-то из "продвинутых" может сказать и "природогенная катастрофа". И только мы вдвоем, я и Солнышко, будем, скрывая за тумбочкой от досужих глаз свою наготу, тихо-тихо смеяться и слизывать поцелуями с губ ежевичный сок...
  
   * * *
  - Сережь, - в глазах Надежды деловитость, а на губах играет улыбка: хорошая примета. - Ты возьми кого-нибудь и приберитесь в траурном зале, у нас сегодня мероприятие...
  Сегодня у Штрейблиха - день рождения. Еще утром мы все его поздравили, отнеся главное на после работы. И хоть Иоганн сам не пьет не из принципа, а просто по нежеланию, но стол всегда накрывает с учетом привязанностей своих коллег. И не жадничает на спиртное.
  Кого взять подсобить? Диму, конечно.
  - Так там же - безродные? - Дима сразу округляет глаза.
  - Так я про то и говорю: их надо по углам рассовать, чтоб к столу пройти можно было...
  Безродных было немного: всего четыре гроба, все свежие, только вчера вечером привезли, в траурном зале прохладно, так что до завтра спокойно полежат. Но сами гробы, когда мы их стали оттаскивать подальше от постамента, служившего нам столом, стали трещать, что твои сороки, грозя развалиться прямо в руках, от чего Диме становилось так дурно, что он два раза выбегал блевать.
  - А где стол поставим? - спросил он, вытирая пот со лба рукавом.
  - А зачем второй- то тащить? Вот за этим, - я указал на мраморную подставку под гробы, - и сядем. Уместимся элементарно.
  - Так на него же гробы ставят? И эти... безродные? Мы ж их только что со стола сняли?
  - Дим! Я вот, что думаю: будь они живые, все четверо обитателей означенных тобой гробов, то вряд ли бы мы их к столу пригласили. А если б Ёганн по доброте души все ж позвал бы их, то верь мне: я бы с ними не сел. А так, лежат они себе в углу и нам не мешают...
  - Не-е, - протянул Дима. - Мне как-то стрёмно... в одной компании с "трупаками".
  - А Вы, сударь, какой лицей заканчивали? Не Царскосельский ли?
  - Ничего я не сельский..., - обиделся Дима - ...и с лицом я не заканчивал, даже не начинал.
  ...Сразу после своих "захоронок" к столу потянулись наши работяги. Последними хоронили Копченый с Малым, кривоногим коротышкой.
  - Без нас не начинайте, - крикнули они и убежали "скидывать" гроб. "Малой" раньше работал в каком-то стройтресте на завидной должности. Но как-то, как на грех, его назначили распорядителем похорон кого-то из его коллег. Сделал он все "по уму" и в щедрости никому из кладбищенских не отказывал, но в процессе так напился, что отстал от процессии, заблудился на кладбище, три дня проваландался меж могил, охотно угощаемый водкой нашими землекопами - благо они помнили добро им сделанное, и, побираясь средь могил, возлюбил место упокоения людского. Наличие души своей, так сказать, открыл. Обычно так к Богу, к вере приходят, а Малой пришел к "будке", взял в "послушание" лом и лопату, да так и остался на кладбище - тому уже десятый год пошел.
  Ну, вот, собственно, сели за стол. Ёганн расстарался: картошечка, уже без "мундира", исходила паром, бронзовели прокопченной шкуркой во множестве куриные ножки, соленые огурчики просились на зубок, но и свежие истекали слезой, селедочка обрядилась кольцами красноватого лука, оливки - я сразу придвинул миску с ними поближе к себе - блестели зелеными, а маслины фиолетовыми боками, помидорки пунцовели, будто щечки красавиц, а главным блюдом вышла "лучшая горячая закуска", как называл ее профессор Преображенский из булгаковского "Собачьего сердца", жареные говяжьи мозги. Да и алкоголь водкой не исчерпывался: за "Полынной" прятался кагор, к нему примыкал коньячок азербайджанский, винишко молодое, зеленое теснилось поодаль, а на "запивку" предлагался домашний квасок с хреном, да такой ядреный, что просто ой-ё-ёй! Да и само торжество пошло, как положено. Слова нужные сказали, чтоб лопата не тупилась, а лом не гнулся пожелали, а все сказанное рюмками сопроводили.
  Встал Алтын.
  - Для нашего немецкого друга я хочу показать " смертельный " номер...
  Все откликнулись аплодисментами, а он взял полную бутылку водки, вскрыл ее и заявил:
  - Засекайте время: за восемь секунд я ее выпью...
  - Да, ладно врать-то...
  - Не веришь, Хохол? Тогда спорим: за каждую секунду - по пол-литра... Идет?
  Ударили по рукам, Алтын крутнул бутылку меж ладоней и вертикально опрокинул над раскрытым ртом. Водка полилась, а секунды побежали.
  - Ну? - Алтын внимательно посмотрел на арбитра.
  - Восемь..., - растерянно подтвердил Иоганн. А траурный зал взорвался овациями.
  Я "в тихую" улизнул из зала, подобрал пустую поллитру, залил водой и опрокинул над землей... Раз - два - три... Десять секунд! Вода выливалась сама ровно десять секунд, и непонятно уже, где Алтын "украл" две секунды, величиной в литр водки. В раздумье над сим парадоксом оглядел постепенно опустевающее кладбище: редкие прихожане спешили к последнему автобусу. А вон и она: мое Солнышко. Мы помахали друг другу руками.
  - Приходи завтра-а-а! - крикнул ей я. - Будут классные похороны-ы-ы! М-ма! - я чмокнул собранные в щепоть пальцы. - Парня-я-я будут хоронить! Молодого-о-о! В Чечне поги-и-иб!...
  Но она, склонив в мою сторону голову и приложив ладонь к уху, дала понять, что ничего не слышит. Ну и ладно, и я вернулся в зал. Как оказалось, очень вовремя, ибо коварно улыбаясь, Рашид вытянул из-под полы гармонь.
  - Ну что? Развернись душа в гармошку?
  И рванул меха в заурядной частушке. Да только слова те были для кладбища непроходимыми: заурядная матершина.
  Меха гармошки сдулись и под овации присутствующих Рашид элегантно раскланялся. Потихоньку общее гульбище стало растекаться на "кружки по интересам", составляя маленькие компании по два-три человека беседующих меж собой. Общие тосты тоже отпали, и каждый наливал себе всяк по своему. Правда Алтын не находил себе места, разгуливая по залу, мучимый какой-то мыслью. Но вот его "прорвало":
  - Богдан! - возопил он. - А спорим теперь, что выпью бутылку водки за шесть секунд?
  За каждую секунду по литру? А?
  Богдан только горько глянул в сумку, где только что теснились проспоренные им "литры".
  - Да ну тебя! - отмахнулся он. - А вдруг выпьешь?
  Ко мне "подкатил" Дима.
  - Слышь, Профессор...
  - Не на работе, - оборвал я его. - Обращайся соответственно.
  - Дядь Сереж, - поправился Дима, - скажи что-нибудь определяющее. И... по шестой, а?
  - Наливай... Ну, что же, мой юный друг. В твоих устах слово "шестая" прозвучало как код эпохи... Ведомо ли тебе, что существует шесть (!) доказательств, что Бог есть? В принципе.
   - От оно как!
  - Не перебивай старших. Меж тем некий ум, а именно Эмма... нет, Иммануил, а конкретно Кант, разрушил все! Уничтожил! Ха! Разрушил до основанья, а затем... А затем, на основаньи этих шести доказал, что Бога нет! В принципе.
  - Как с этим жить?
  - Как!... я скажу, как: наливай. Но добытое им отрицание стало предпосылкой создания седьмого доказательства, что Бог есть. В принципе.
  - Как это тонко, дядь Сереж!
  - А то!
  ...Не-е, классный выдался денек, таких поискать. Мы еще жевали маслинки, когда зашла Надежда Михайловна и, хватанув пол стакана азербайджанской "конины", сказала:
  - Ёганн! Давай стаскивай всех в "развозку"...
  
   * * *
  В этот день я не стал брать "заказ": после пьянки у Штрейблиха мне было неприглядно. До равнодушия на похоронах я опуститься не мог, а воспрянуть духом до полноценного сочуствия родственникам покойных не было никакого желания. Я просто нашел себе сперва хорошее место под кустом, где и поставил бутылку водки со стаканом, а рядышком хорошее занятие: отыскал приличное место и решил не спеша вырыть себе "страховую". Пока копал, решил, что все эти "себе", "для себя" отводят от человека смерть. Это, как если бы ты заранее купил бы себе гроб: лежит он у тебя в сарае, уж рассохся весь, в нем кошки котят рожают, а ты все в огороде копаешься... Смерть ярится, кружит рядом, а подступить не может: гроб, заранее припасенный, срок ее отодвигает. Так и я: копался себе в глыбь штычок за штычком, за куст наведывался, пока не услышал сзади:
  - Привет!
  - А, это ты..., - даже появление Солнышка оставило меня равнодушным. Она была во все том же желтом платьице, давшем ей имя. А вот интересно, когда Солнце начнет менять траекторию своего космического движения и на Землю дыхнет глубокой осенью, а затем и зимой охватит, как я буду распознавать ее в толпе приходящих на кладбище? Тут, право слово, скрыта какая-то, едва ли не философская коллизия. Чтобы согласиться или опровергнуть самого себя, я закрыл глаза и попытался вырисовать в сознании образ этой некрофилки. Но кроме безликого желтого пятна, ничего не представил. Даже сжал глаза пальцами, но увидел только "зайчиков", впрочем, тоже желтых. Я в растерянности обернулся к ней и пробежался внимательным взглядом по всей ней, по всему якобы Солнышку и... ничего не узнал! Все было вроде то же, что и всегда, но мне это было незнакомо. Сними она платье и сразу стала бы невидимкой, невидимой для меня. Лист, спрятанный в лесу: он мягок и податлив под подошвой сапога, но тот ли "он", что хотел сорвать я? Глоток воздуха в атмосфере: он всегда нужен, но тот ли "он" и так ли свеж, как я хотел? Капля воды в море: соленая и горькая, но та ли "она", которую я хотел слизнуть языком со своих губ?
  Нырнув в очередной раз в заветный куст, я сразу представил себе кабинку для переодевания, что стоят на пляжах: на "гвоздике" висит желтое, канареечного цвета платье. Утром его одевает одна, а потом возвращает на вешалку, чтоб на следующий день его могла одеть другая. Нет, не так: гадкие фашисты, прикрутив меня к "тумбочке", пытают: говори, какая она? Затылок трется об красную звездочку... нет, если звездочка, то не фашисты, а "менты позорные", но ждут от меня того же: говори, какая она? "В желтом платье", шепчут мои разбитые в кровь губы. Мне показывают желтые листья: скажи, какой из них? Душат, с-суки полиэтиленовым пакетом, а потом дают глотнуть воздух: какая из молекул кислорода была та? Я теряю сознание, но меня обливают водой и возвращают в бытие. Капли воды, смешанные с кровью, текут по лицу и мне удается слизать одну пересохшим языком: какая из них была той, что ты ищешь?...
  - Что-то не так? У тебя все губы в крови..., - это Солнышко. Не-а, и по тембру голоса не распознаю.
  От ответа меня спас Алтын, будто выросший из под земли:
  - Серега, ты при делах?
  - Да, нет. "Страховую" копаю...
  - Тогда идем, поможешь...
  В общем так: какая то тварь под покровом буйно расцветшей весной растительности всунул меж двух могил еще один гроб. Сделали бы это наши, то "отмазка" бы нашлась, а так... в наглую, нарушив все санитарные нормы ( "расстояние между могилами не может быть меньше полутора метров"), какой-то наглец взял на себя функции Надежды. Та рассвирипела, матом покрыла всю округу плюс пришли родственники с соседней могилы и, что естественно, возмутились. А квартал тот - элитный, там кто попало не лежит... Короче, Надюха велела сделать эксгумацию.
  - А куда перезахоронить? - спросил подавленный ужасом ситуации Алтын.
  - А ты у Профессора спроси, - ответила Надежда Михайловна.
  Все это мне по дороге и пересказал Алтын. Ну, Надюшь, по поводу твоей последней сентенции я даже не ожидал от тебя такого. Нашла всезнайку...
  - Вот я и прибежал до тебя, - оправдывается Алтын. - А... это... что было-то?
  - Это ты про что?
  -Дык, это та баба в желтом, что ли?
  - Опять не понял...
  - Да у тебя ж весь рот в крови... Я вот про что...
  Я смачно харкнул на землю: и впрямь, по зеленой траве растеклось пенистое пятно алой крови... Провел языком по верхним губам: ...ь, слева одного резца не досчитался! Выбили, с- суки!
  ...Когда гроб, наконец, выдернули из лап земли, все повалились без сил на траву. Кто то, в том числе и я, жадно закурил. А Алтын - у него свои проблемы - решил сбегать до Надюхи и притащить литр: "А что? По стопарю не повредит, а только уймет нервы". А вот Дима, муд-дак, решил подольстить: "Мы того, помнишь, вдвоем выдернули, а тут в шестером едва управились"
  - Заткнись!, - прошипел я.
  Вернулся Алтын и "раскидал" по "соточке". Она, "соточка" эта, вернула ему жизнестойкость:
  - Ну что? - задал риторический вопрос Алтын. - Вскрывать гроб будем?
  - Обязательно, - я медленно докуривал сигарету ( если ты сейчас меня спросишь "зачем?", в смысле, вскрывать гроб, то я не найду ответа: может, просто потому, что всех своих покойников я видел в лицо и до сих пор помню, а встретив на улице, поздороваюсь?).
  Крышка гроба сорвалась в шесть секунд. Белое полотно закрывало лицо покойни...
  - Эй, - скомандовал я. - Гляньте на тумбочку, мужик это или баба?
  ...цы. Гроб - "солидольный". Тумбочка - из нержавейки.
  - Как думаешь, Профессор, лицо открывать будем?
  - Обязательно, только дай докурить и это... плесни еще...
  При этих словах Дима, Малой и этот... как его... вот черт, забыл, рванули до будки.
  - С -сыкуны!, - крикнул им вслед Алтын, но не громко, чтоб не услышали и потом не "предъявили". Зажурчала водка. Черт, и "пошла" хреново. Ладно, пошли к гробу.
  А покойница еще совсем ничего: и профиль лица хорошо сохранился и губы не "поджала", да и цвет лица совсем не тот, что я привык видеть. Глаза не запали - тоже хорошо, прям, как в анекдоте: "Покойник перед смертью потел? Это хорошо".
  - Может ей губы поднимем, а? - это Алтын.
  - А.. смысл?
  - А вдруг золотишко в зубах "застряло"?
  - Ой, Алтын! Я вас умоляю: какое нах золото? Его, если родственники не сняли, то в морге точно не пропустили... Ах, оставьте сии надежды...
  - А у меня тоже есть золотая фикса, - голос раздался совсем рядом, но был он девичий. Это Солнышко уже крутилось рядом.
  - И не пахнет совсем, - сообщила она.
  Я для проверки шумно потянул носом: пахло ладаном.
  - А чего пахнуть-то? Труп в марте захоронили, еще не отогрелся, поди...
  - А когда я умру, мне тоже ломиком губы поднимать будут?
  - Это, как снизойдет...
  И тут я вспомнил ее.
  Солнышко.
  Шарахнуло по башке, а вернее, внутри ее, будто шаровая молния...
  Болью отдаваясь во всех членах моего предложения...
  Я даже место, где я ее закопал, сразу вспомнил...
  И фотографию на керамической плитке тоже вспомнил, ибо там она и была в этом желтом платье, улыбающаяся, радующаяся солнцу и теплому ветру, но уже холодная, как... Снежная королева, ужатая тесным гробом...
  Моя вторая по счету "захоронка"...
  Верхняя губа ее немного скривилась в предсмертной гримасе, а замерзнув в холодильнике морга, так и замерла, приподнятой, и с левой стороны было отчетливо видно эту золотую фиксу. А провожающих было хрен да маленько, и плакали-то всухую, без слез, все оглядываясь на арендованный автобус: "не ушел ли?" и говоря "плата-то почасовая"...
  И водки было мало, и ни кто не подошел к ней вплотную, ни кто не накрыл ее лицо белой тряпкой, а я, вырывая из ее окоченелых рук дурацкий букетик хризантем ( в гробу цветам не место!) все ж таки тронул губами хлад ее рук, и имя вспомнил, но не скажу его даже фашистам или ментам позорным, ибо она стала Солнышком и стоит супротив меня в самом зените, слепя глаза...
  Она это была, она.
  Я шомором вновь накрыл занавеской покойницу, кинул сверху крышку гроба и "Все", говорю. "Оттаскивайте!"
  - А куды ж мы ее, Профессор?
  Я водрузил на плечо две лопаты, лом, ремни, подставил Алтыну свой пластмассовый стаканчик: "Быстро, "сотку"!..., и отправился до будки.
  - Туды, - сказал я, показывая на лесопосадку.
  
   * * *
  Уже на следующий день небо заволокло облаками, серая гнусь поселилась над землей, и на кладбище потянулся поток безутешных родственников. Мы едва успевали вылезти из могилы, чтоб начать копать новую. "Безродных" вообще оставляли на потом, складируя в траурном зале. Уже не слышался из-за кустов веселый, жизнерадостный смех и призывный звон стаканов, а футбольный мяч надолго замер у крыльца будки...
  - Привет, Сережа!
  Это было сказано явно мне и я обернулся. Не гром, конечно, среди ясного неба, но все же маленький шок: передо мной стояла женщина, с которой нас связывала уже второй десяток лет дикая любовь, схожая с патологией чувств, и секс, доводящий нас до умопомрачения. Марина... Описывать ее нельзя. Но можно смотреть на нее вечно: ее изобразил на своем полотне Леонардо да Винчи под именем "мадонна Литта"...
  Я знал каждый изгиб ее тела, а каждый его сантиметр хранил тепло и слюну моих губ. Я дурел от ее запахов, а тяжесть ее бедер на моих плечах лишала меня здравого смысла. И при этом - ни одной проведенной вместе ночи: только палящее солнце, сжигающее мне незагорелые участки тела, только свет ламп, зажженых по случаю ранних сумерек, бросающих на белые стены уродливые тени наших переплетенных тел...
  _ Здравствуй, Сережа!, - это ее отец.
  - Здравствуйте, Геннадий Степанович!
  Он - мой несостоявшийся тесть. Да, я, как и пристало приличному человеку, сделал Марине предложение, испросив разрешения у ее родителей, чему они были несказанно рады: они меня привечали, были рады каждому моему приходу и уже "записали" в зятья. Но Марина, еще не отдышавшись после дикого секса, совсем не присущего вчерашней школьнице, только рассмеялась мне в лицо. Гадко и оскорбительно: "Ну, уж нет..."...
  Она поступила на актерский факультет нашего института искусств, мечтая стать примой. Но, в отличие от секса, где все правда, лицедейство, где все ложь, ей не давалось. И уже первая практика в драматическом театре задвинула ее в массовку. Но Марина сделала ход конем. Она голой ворвалась в кабинет главного режиссера и с надрывом прочитала монолог Нины Заречной из чеховской "Чайки": "Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени... и те, которых нельзя было видеть глазом... все жизни, свершив печальный круг угасли...". Режиссер смахнул скупую слезу и заключил ее в объятия, сделав на весь театральный сезон примой. Ему полюбилось, возвратившись после спектакля в свой кабинет, слышать, как голая фурия кричит: "...уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах...".
  А я, испепеленный бешеной ревностью, подлавливал этого режиссера, чтобы, согласно кодексу чести депрессивных окраин Оренбурга, откуда и сам родом, набить ему морду. Но тот оказался увертлив: я - в дверь, а он - в окно. "Отстань от него, урод!", сказала мне Марина и вышла за режиссера замуж.
  Но театром искусство не исчерпывается: есть еще одно искусство - живопись. На одном из вернисажей Марина познакомилась с немолодым, но талантливым художником и, поддавшись сладкоголосому пению сирен, плотно уселась обнаженной перед мольбертом. В такой ситуации избежать искуса не удалось ни тому, ни другой: последовало два развода - художника и прежней, уже подвядшей, натурщицы плюс режиссера и бесталанной актрисы - и состоялась одна свадьба - художника и новой, дикой по своей сексуальности, натурщицы. И ни одна областная или всесоюзная выставка уже не проходила без полотен, где или юная санитарка тащит раненного бойца с поля боя, не замечая расстегнувшейся гимнастерки, под которой угадывались полушария Земли, или красивая доярка с расстегнувшейся блузкой - еще одна пуговка и все увидели бы снежные холмы Эльбруса с горящими на его вершинах огнями багровых сосков - радостно сдает надои государству, или, что более всего радовало глаз посетителей выставки, наконец-то полностью обнаженная девушка задумчиво пускает бумажные кораблики в лесном ручье. Сердце у зрителей сжималось: женщины чувствовали свое несовершенство, а мужчины - прилив творческих сил и гормонов.
  Однако ж, Марину стали смущать и нервировать компании немытых и пьяных, но талантливых художников, но не это главное: по мастерской стали шастать голые натурщицы. Не нагота смущала жену художника, а то, что ей было 25, а тем - 18. Марине уже 27, а тем уже - 16!. Но когда она увидела сидящей перед мольбертом обнаженную сопливую школьницу - ее серое платьице со школьным фартуком возлежали на стуле, увенчанные пионерским галстуком - то повела глазами опричь.
  Так в поле зрения Марины попал главный архитектор "Оренбурггражданстроя". Эту блестящую пару часто можно было видеть на "сходняках" интеллигентных людей: премьерах, выставках..., а потом уже и в роддоме. Обязав художника платить после развода алименты, Марина поспешила в ЗАГС с архитектором. Но ее подкараулила другая беда: архитектор скоропостижно сошел с ума, в чем я его отлично понимаю. Но и копилка шансов себя не исчерпала: бывший одноклассник, а ныне - офицер Советской армии, с юношества влюбленный в Марину, отъезжал на долгую службу в ГСВГ - группу советских войск в Германии. Марина пришла к нему, когда его жены не было дома, и просто взглянула ему в глаза. Все! Снова два развода и одна спешная свадьба...
  Поначалу ГДР испугала Марину: прогуливаясь с дочерью по плацу воинской части, она шарахалась от немецких солдат, говоривших точно так же, как фашисты в кино, но неисчерпаемый водопад материальных благ скоро успокоил ее душу. Но не тело.
  Ее новоиспеченный муж был начальником штаба N-ской воинской части и был очень трудолюбив: брал работу на дом. Закопавшись в документах, картах и уставах, он до позднего вечера корпел над ними за столом, а улегшись в постель еще долго смотрел в потолок, повторяя пройденное. Марина ласково обвивала его рукой и, прижимаясь к нему такой милой, сладкой и безумно красивой грудью, шептала на ухо: "Милый! Ну, почему ты никогда не отстегаешь меня плеткой?...".
  - Потому что мне некогда!, - взрывался капитан.
  В воскресный день он порой отрывался от штабных бумаг и, желая проверить правильность своих расчетов боевого порядка, кричал: "Марина! А ну-ка, одень сапоги и помаршируй здесь!".
  - Голой!? - в надежде спрашивала Марина.
  - Нет, ...аю ...ать! - снова взрывался капитан, - в колонну по одному!
  Но горбачевские махинации разрушили этот рай и пришлось вернуться в Оренбург...
  Откуда я это все знаю? Просто в перерывах между разводами и свадьбами Марина принадлежала мне и, когда мы уже насладились телами друг друга, она вводила меня в курс своей жизни, не забывая добавить: "Своим отказом тогда тебе я просто сохранила тебя для себя. Я никогда не смогу развестись с тобой...".
  Да, годы шли и все вокруг как-то менялось, но не менялась Марина. В нередкие моменты наших потаенных встреч, она нависает надо мной и, раскачиваясь, как маятник, водит мне по губам пунцовыми сосками своих грудей, бархатный живот сдавливает мне грудь, а ее ирокез, подобно автомобильным "дворникам" смахивает с моего живота капли пота. И мы медленно снова сходим с ума...
  - Надо, Сережа, место хорошее подыскать, - говорит Геннадий Степанович.
  - А... кто умер-то?
  - Муж Марины... Вот так-то, сынок...
  Капитан... мертв?! Снизу поползла горячая волна, а потом рассыпалась ледяными брызгами. Мертв! Впервые я услышал в этом слове объяснение того, что есть "кайф": не надо теперь сторожить за углом тот миг, когда капитан уходит на службу и не надо зайцем выпрыгивать из постели, только услышав пароль "сейчас муж придет". А с другой стороны, на его месте должен был быть я! Правда, кайф, что не тебя хоронят?
  Я быстро "вскрыл", как у "нас" говорят, могилу, но вылезать не хотелось. Так и сидел, прислонившись спиной к прохладной земле, не спеша покуривая и наблюдая, как табачный дым тянется вверх, смешиваясь с паром, идущим от свежевыкопанной земли.
  Нет, капитан не "просто умер". Живя по принципу "а че мне жену в 6 утра будить?" или "а че мне ее вечером насильничать?", он утром и вечером спешил в другой дом к другой женщине. В тот раз он, заранее предупредив Марину, что уезжает на пару дней в командировку, вознамерился провести весь уик-энд в том нехорошем доме. На свою беду вышел на крыльцо покурить. Мимо шел прежний хахаль его нынешней зазнобы. Ну и, как у нас водится, слово за слово, пока тот, второй или бывший первый не вынул нож. Потом, уже в реанимации еще два дня пытался выжить. А Марина знать ничего не знала, пока к ней не приехала свекровь и злобно, ибо пятикомнатные хоромы капитана вдове достанутся, не прошипела: "Чего сидишь, простоволосая? Надевай черный платок: поедем в морг гроб забирать,... вдова".
  Тени упали на дно могилы и тут же отпрянули. Пока я, голый по пояс, вылезал из могилы, прибывшие на "захоронку" зрители смотрели на меня, как на исчадие ада - сам прикинь: голый по пояс мужик, загорелый, как... черный, как черт, вылезает из могилы, а я смотрел только на Марину. Но все ее чувства остались скрытыми под черной вуалью. Солнечный зайчик завис на время за ее плечом, но, помаячив, отправился в глубь кладбища. Я проводил его взглядом и поторопил прощавшихся. Марина, приподняв вуаль холодно поцеловала покойника в лоб.
  "Все, капитан, - сказал я сам себе. - Поехали!" и взмахнул рукой, отгоняя от гроба охочих до долгих проводов и лишних слез. Гроб взлетел над землей - не, не высоко так, а только, чтоб с табуретов его снять - замер над черным чревом могилы. Но замер лишь на секунду, чтобы медленно погрузиться в никуда. "Все, капитан! - пела моя душа, пока руки махали лопатой, сталкивая рыжую землю в могилу - Все-е-е!"... Уже уходя, черная вуаль обернулась и донесла до меня свое пожелание: "Только не сегодня..."...
  
   * * *
  ...Я нашел Солнышко в дальних рядах у самой лесополосы: она покрывала могильный холмик нарванными в лесу дикими тюльпанами. Глянув на меня, она впервые не улыбнулась. Не знаю, что было написано на моем лице, но увидел искривленные от страха, в раз побелевшие губы. Одна бретелька ее желтого сарафана уже спала с плеча и я потянулся ко второй, а она впилась мою руку. Уже ожидая дикой боли от укуса, я занес левую, чтоб дать ей затрещину, но она впилась поцелуем. "В лес, - зашептала она, - в лес...". "Какой, нах, лес..., ты же не "безродная", - зарычал я и повалил на холмик, потянувшись к ее наглым стрингам. Она обхватила меня руками, но не ласковым объятием, а вонзив в спину свои когти так, будто хотела вскрыть мое тело, разорвать, как книгу, разгрести, как разгребают в песке яму,... и, и... Что ей еще надо? Добраться до души?
  - С-сука! - взвыл я от боли и отпрянул от нее. Отпрянул, но только для того, чтобы стянуть ей до колен эти гадкие стринги, а потом, ухватив крест на крест за лодыжки, перевернуть ее на живот, а своим животом навалиться на покрывшиеся бисером мурашек ягодицы. От того момента в памяти остались только две капли почему-то сизо-синих, почти фиолетовых сосков и выкошенная поляна лобка, потому как теперь я вцепился в ее холку и видел только бугорки позвоночника.
  Ее когти нашли себе другую работу, оставляя с каждым "а..., а..., а" на обшарпанной тумбочке длиннющие царапины. Ритмично ударяясь головой о тумбочку, меж этих "а, а, а" она выдавила: "Быстрей, ка-а-зел, люди увидят...".
  Это, надо отдать ей должное, ускорило физиологический процесс, ибо сам я рассчитывал на более длительное соитие. И вот, когда сдерживаться уже не было сил, когда эакулят уже ломился в открытые двери мочеиспускательного канала, ставшего волей природы и семявыводящим протоком, когда оргазм уже крепчал, я закричал... Закричал от такого кайфа, что не меня хоронят, что если есть "только не сегодня", то завтра для меня уже забронировано. Что не безродный я в шляпе и не муж прокурорши, не утопленница и не родня "дяде Васе", что не в Малыкле родился, что не отсохнет у меня член, что зовут меня не Дима и не Аферист, что не Богдан я и не Чемпион, и до безумного Славика мне еще пилить и пилить, и что зубов золотых у меня сроду не было... Закричал так, что разбежались все эти зайцы и лисы, расползлись по норам ежики и ужики, зеленые мухи вспорхнули от обеденного стола, с ангелочков на тумбочках осыпалась алая краска, а воронье, кружившее над нами, захлебнулось своим клекотом...
  Пошатываясь, я добрел до асфальта аллеи. В самом ее конце ее, у самых ворот я разглядел закатывавшееся Солнышко. Вот оно запрыгнуло в автобус и створки дверей поглотили ея. Прям, как в сказке, где крокодил наше солнце проглотил. Будь я медведем, то можно было бы побежать за автобусом, а догнав, разорвать-раздвинуть эту пасть-створки крокодила-автобуса и освободить солнышко. Тогда оно могло бы вновь вспорхнуть на небо и этот яркий, как праздник любви, день смог бы продолжаться, а люди - возрадоваться... Но тогда им пришлось бы, даже не проспавшись и не протрезвев, вновь тащиться на работу, которую ненавидят и боятся потерять, а значит, они бы не возрадовались, и не зная, кто выпустил солнышко раньше 8.30, во всем обвиняли бы само солнышко! И я не побежал за автобусом...
  Чуть не доходя до будки, сгорбившаяся старушка, опираясь на клюку, будто ждала меня.
  - Сынок! Там, - она ткнула сухеньким пальцем в лесополосу, - там кто-то кричал, да так жалобно... Не слышал?
  - Послышалось, бабуля... Кому здесь кричать? Вокруг одни могилы...
  Я подобрал припрятанную возле могилы капитана водку и пошел...
  
   * * *
  Жизнь на кладбище заканчивалась, когда разбитый ПАЗик собирал нас, кого трезвым, а кого уже пьяным, землекопов и развозил по домам - в 16.30. Сегодня я выйду первым. На углу Хабаровской и Терешковой. Привычно задеру голову и отыщу окно на пятом этаже:
  "только не сегодня" было вчера, значит "сегодня"...
  Проигнорировав лифт, стал подниматься по ступеням и на каждой находил аргумент за то, что Марина все же выкинет меня из своей памяти. Во-первых, вряд ли она утратит интерес к поиску новых шансов для замужества. А на этом "поле" я ей не интересен: я не умру, не сойду с ума, меня не убьют и со мной не развестись... И потому она устроится работать лифтером в ну, о-очень элитный дом. Но проживающие там "респекты" будут только цокать языком, провожая алчным взглядом "пеннорожденную" Марину, не решаясь разорвать узы брака с дочерьми более, чем влиятельных людей. Тогда Марина устроится горничной в отель "Факел", где в годы алкогольной засухи заодно с основной работой будет продавать поставляемую мной с кладбища водку всем жаждущим 8-го этажа. В глубине своей бессердечной души она будет надеяться поймать в свои крепкие сети солидного "коммерса", но попадутся ей только "одноразовые" плейбои. Ничтоже сумняшеся, Марина станет принимать на дому бойцов криминального фронта. Но их падучесь будет феноменальна: как только-только все наладится, так - хлоп! - и нет бандита. В жизни нет места бездельным остановкам и Марина, пользуясь знанием немецкого языка устроится в фирму, что будет поставлять в нынешнюю Германию ее этнических собратьев из Оренбурга, и возглавляемую вполне состоятельным "бундесом", на которого и будет весь расчет. Но возникнет одна "закавыка": замом гендиректора будет его жена. Преграда будет взята в легкую: пока "замша" торчит все вечера в женском клубе по интересам, у Марины будут развязаны не только руки, но и прозрачный, как стекло, халатик, в котором она выходит из душа, и совершенно не могущий прикрыть все такое же ослепительное тело. Все кончится для Марины обыденно: скандал в семействе, развод, скоропалительная свадьба, и вот она уже в серебристом лайнере в роли супруги нашего немца летит на ПМЖ в Гамбург. Но и далее все пойдет по накатанной дорожке. Немец, купаясь в озере, невзначай утонет, и Марина унаследует весь его бизнес... Вот на этом самом месте тонкая нить, связывающая нас, окончательно оборвется и Марина навсегда уйдет не только от меня, но даже из моих снов. Именно поэтому, стоя сейчас на лестничной площадке 5-го этажа и нажимая на звонок, разносящий по марининой квартире трели соловья, я отдаю приоритет солнышку. Оно тоже уходит от меня. И тоже - на Запад. Но потом всегда возвращается.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"