"В целом дети любят родителей меньше, чем родители детей, ибо они идут навстречу самостоятельности и крепнут, оставляют, следовательно, родителей за собою, между тем как родители обладают в них объективной предметностью своей же связи"
Г. Гегель
С чувством стыда я постучал в парадную дверь. Соседка миссис Долли ― в детстве мы называли её "тётушка Долли" ― открыла массивную дубовую дверь и с укоризной посмотрела на меня. Я поздоровался, но она не ответила, а молча протянула средних размеров запечатанный почтовый конверт с единственной надписью "Бобу", написанной почерком отца, и ключи от родительского дома. При этом взгляд её был не то чтобы осуждающий, а недобрый и, я бы сказал, презрительный. Вручила ― и сразу закрыла дверь.
Повертев в руке бежевый конверт, я нервно шмыгнул носом, ухмыльнулся как бы в оправдание сложившейся неловкой ситуации: соседка, которую я знал с раннего детства, даже не пожелала со мной поздороваться и с пренебрежением захлопнула передо мной дверь, не сказав ни слова (а ведь мы не виделись, дай Бог памяти, лет пятнадцать-двадцать). Но такое её поведение особого удивления у меня не вызвало: конечно же, я понимал, почему она так отнеслась ко мне. Но всё равно осадок оставался неприятный: мы же всегда надеемся, что нас поймут и простят, ну, хотя бы не сразу закроют дверь перед носом.
Чувствуя спиной взгляд миссис Долли, наблюдавшей за мной из окна, я понуро побрёл в сторону отчего дома, который находился через дорогу, напротив.
Мельком глянув по сторонам, я отметил: как же время изменило всё до неузнаваемости: дома, выкрашенные в яркие цвета, стали выглядеть праздничными; деревья, когда-то молодые, выросли вдесятеро, и всё кругом утопало в зелени, полностью изменяя тот пейзаж и ландшафт, который был запечатлён в моей памяти с детства. Дом я узнал не сразу: отец сделал пристройку там, где раньше, помню, находился мамин палисадник ― со стороны соседей Робертсов (интересно, они ещё живут здесь? может тоже наблюдают за мной из-за занавески?). Крышу дома покрывал не грязно-серый шифер, а современная металлочерепица бордового цвета; стены выкрашены светло-зелёной краской, а раньше были белёные. И почти ничего не осталось от прошлого, лишь знакомый запах хвойных деревьев и запах застоялой воды в озере Сидар, от которого привычно тянуло водорослями и рыбой, оставался неизменным. Да ещё, как напоминание о прошлом, во дворе остались висеть качели, привязанные к толстой ветви старого дуба, разросшегося до огромных размеров настолько, что крона великана накрывала собой половину крыши, а несколько кончиков длинных ветвей, как щупальца, прикасались к окнам мансарды, постукивая и царапая стёкла при малейшем дуновении ветра (отец, видимо, был слаб, чтобы добраться до этих веток и спилить их). Петлёй перекинутая через ветвь шпагатная верёвка давно вросла в породу и впилась в древесину так, что утонула в ней полностью. Я с грустью смотрел на покачивающиеся на ветру качели: родители оставили их, потому что мечтали о том, как на них будут качаться внуки.
Постояв в нерешительности на пороге, принюхиваясь к знакомым запахам, я всё же решился войти, хотя желания заходить в пустующий дом, в котором никогда больше не услышу задорного голоса отца, болеющего перед телевизором за любимую бейсбольную команду "Детройт Тайгерс", и весёлое подпевание мамы на кухне, откуда доносится аппетитный аромат жарящейся в духовой печи индейки, у меня совсем не было. И, тем не менее, волнуясь, я провернул ключ в замке и открыл дверь. В нос ударил запах старости, запах моих стариков, моих родителей. Этот терпкий, тревожный ― при первом ощущении даже неприятный ― запах мне раньше не был знаком, но сейчас он казался мне приятным, родным и знакомым. Этот затхлый и спёртый воздух вошёл в мои лёгкие и распространился по всем клеткам тела, согревая теплом, и я принял его как должное, необходимое и то единственное и последнее, что осталось от моих родителей. Я открыл для себя самый лучший аромат в мире, тот редкий запах, с помощью которого мог ощущать присутствие мамы и папы в доме.
Пока ехал сюда, в предместье Траверс-Сити, штат Мичиган, приготовил множество вопросов, которые хотел задать миссис Долли и расспросить её обо всём подробно, но... сейчас вспомнил о конверте, который держал в руке, ― отец что-то написал мне, и, возможно, ответы я найду в письме, когда прочту.
Я вошёл в спальню. Кровать аккуратно заправлена и накрыта пледом, поверх которого строгими прямоугольниками лежали две подушки в белоснежных наволочках, по углам обрамлённые кружевами. Напротив, у окна, стоял письменный стол, на нём средних размеров телевизор марки "Визио", экраном повёрнутый так, чтобы удобно было смотреть, лёжа в кровати. Я сел за стол, вскрыл конверт. Кроме нескольких исписанных тетрадных листов в клеточку, сложенных вдвое, в нём ничего не было (хотя я потаённо ожидал обнаружить чуть больше "сюрпризов" и "подарков", наивный: по-детски, конечно, по-сыновьи). Я поднёс листы к лицу и принюхался: они пахли отцом. Не старостью, а именно отцом. Тягостно вздохнув, начал читать:
"Привет, Робби!
Если читаешь, значит добрался-таки, сорванец эдакий, до своих...
/впервые за сорок с лишним лет я почувствовал, как по щеке поползла, щекоча, слеза, потом другая, третья... вот уже ручейком по подбородку, шее ― четвёртая, пятая... Я заплакал, как в детстве, навзрыд. Мой батя! Он так в детстве меня называл: сорванец эдакий. И он простил меня.../
... стариков. Хотя точнее будет: до того, что от них осталось. Ну да ладно, лучше поздно, чем никогда.
Ты же знаешь, Бобби, не люблю я писаниной заниматься. Просто попрощаться захотел, по-мужски, знаешь. Ничего особенного не скажу, просто вкратце опишу наши последние дни. Поделиться хочется, сынок, просто высказаться. Может, какой прок в этом будет. Кладов мы тебе не оставляем, не нажили, не Рокфеллеры, но, возможно, что-то ценное для себя ты в моей писанине найдёшь.
Не думаю, что ты знаешь, но мы подсчитали тут с матерью некоторые цифры, слушай сюда. Значит: ты уехал от нас ровно... (сейчас добавлю вчерашний и сегодняшний дни) ровно 8.178 дней назад. Это 22 года плюс 113 дней. Впечатляет, не правда ли?..
/я с ужасом уставился на цифру "22" и шёпотом повторил её. Две двойки зловещими символами смотрели на меня. Двадцать два! Господи! Двадцать два года! Моё сердце замерло от осознания такого долгого периода времени, которое я отсутствовал дома и от такого огромного количества лет, сколько не виделся с родителями. Стыд и страх овладели мной. Внезапно появившееся желание вернуть время обратно ― все эти двадцать два года плюс сто тринадцать дней, и как можно скорее, ― острым горем разрезали моё сердце пополам. Я тихо простонал, понимая несбыточность своего желания, невозможность сию минуту исправить положение и повернуть жизнь вспять, чтобы вычеркнуть хотя бы половину суммы от этой устрашающей цифры "22", и приехать к родителям, обрадовать их своим появлением, загладить свою вину.../
... Когда ты уехал, Робби, мы и не думали, что так надолго ты исчезнешь. Но мы радовались твоим успехам, болели за тебя, молились, чтобы у тебя складывалось всё хорошо. Мама всегда тобой гордилась и всем хвастала, какой ты у нас смышлёный. Но в то время мы еженедельно, а то и чаще, но хотя бы перезванивались, и благодаря телефону казалось, что ты где-то рядом с нами. С каждым месяцем мы скучали по тебе всё сильнее и сильнее. Особенно мама болезненно переносила разлуку с тобой. А я как мужчина понимал тебя: молодость, работа, карьера, деньги, город, девочки... Я-то знал: когда сорванец наш насытится свободой, нагуляется, когда повзрослеет и остепенится, тут же приедет к своим старикам. Женщины разве могут это понять? Мать, я же видел, уже на втором году твоего отсутствия всё чаще и чаще тайком поглядывала в окно, и, если мимо проезжала какая машина, особенно нездешняя, сразу спешила на порог посмотреть, не ты ли приехал. Часто подолгу стояла у окна в раздумьях и, как обычно перед уик-эндом или праздником, готовила еды на одну порцию больше, рассчитывая на тебя...
/я представил лицо мамы, её глаза, её радостные и счастливые глаза; как она выглядывает из окна, услышав звук мотора приближающейся машины, с надеждой на то, что это приехал я. От обиды, что никогда не смогу порадовать её таким подарком, я сильно ударил кулаком по столу ― и взвыл. Но не от боли в руке, а от боли в груди.../
... Когда ты сообщил и познакомил нас, пусть и по телефону, с Мелани, мы очень обрадовались. Думали: наш сын, наш Роберт, наконец-то остепенился и бросил якорь. Для нас это означало, что ты скоро приедешь. Ведь ты должен же был нам с матерью представить свою будущую жену, а потому обязательно приедешь познакомить нас с ней...
/Господи праведный, как давно это было! Как я забыл про это?! Как забыл про неё, про Мелани, Господи! Да это же было бог знает в каком году, мы не больше двух лет сожительствовали и разошлись навсегда. Я даже лица её не помню! Как же быстро мы живём.../
... а может, и с её родителями, знаешь, как полагается, как принято: знакомят с родителями невесты. Но ты продолжал уклоняться от ответов и ничего не говорил о дате приезда, ссылаясь на занятость и подготовку к свадьбе, на деньги, которые якобы необходимо накопить для этого случая...
/ "якобы" ― эта частица, выражающая сомнение, значением которой отец подчеркнул свою неуверенность в правдивости моих слов, покоробила меня /
... Мы понимали тебя, сынок. Мы всё равно ждали тебя и понимали. Это же не то, что у нас тут ― размеренная сельская жизнь. Ты ведь живёшь в большом городе, как-никак, где деньги значат больше, чем... В общем, шли годы, мы тосковали без тебя, продолжая ждать и любить тебя.
Боб, ты знаешь... сейчас поделюсь с тобой, теперь уж можно...
Прости, сынок, плохо себя чувствую, приму лекарства и сразу вернусь. Я сейчас...
Так, порядок. Ты знаешь, Роберт, твоя мама как-то в те годы, помню, ходила как не своя несколько дней подряд: задумчивая какая-то, сама на себя не похожая, вижу, думает над чем-то, но молчит, не говорит ничего. Посчитал, что по тебе тоскует. И вот как-то одним осенним вечером подходит ко мне и, ка-а-ак ошарашит вопросом, я аж поперхнулся. Не хочешь ли, спрашивает, ребёночка завести? Представляешь? Говорит, что вот, мол, Боб вдалеке, а так у нас ещё сынок будет или доченька. И заплакала старуха, в платок лицо спрятала. Да я и сам чуть не заревел: так жалко стало её. В общем, успокоил я мать, посмеялись мы над собой, да так и осталась эта затея неосуществлённой: нам же почти по полвека от роду было, уж в какие там "дочки-матери" было играть! На том и позабыли об этом, и продолжали жить тобой и для тебя...
/ну как, как я мог не думать о том, что меня нет рядом с родителями целую вечность?! Как же я мог не понимать, не считать это важным и обязательным?../
... Но ты не приезжал. И что было больнее всего, ― ты даже не планировал свой приезд. И о Мелани не говорил, и о свадьбе молчал. Мы сначала думали, что вы решили пожить пока так, не расписываясь, как это модно сейчас. Но надежда в нас не угасала даже тогда, когда ты стал звонить нам один-два раза в месяц вместо прежних десяти-пятнадцати. Мы верили, что ты станешь богатым на своей работе в Лос-Анжелесе, и тогда у тебя появится больше свободного времени, чтобы позволить себе отпуск и не думать о деньгах, и ты навестишь нас. А ещё мы, наивные, очень надеялись, что Мелани беременна, и постоянно подсчитывали недели её беременности, ожидая предполагаемую дату рождения нашего внука... или внучки. Затем, когда дата проходила, а ты всё молчал, добавляли пару месяцев, чтобы воображаемый наш внучок вроде как окреп немного, подрос, и вы всей семьёй приехали бы к нам. Но родись у вас ребёнок, Бобби, мы и сами примчались бы к вам. Только бы родился... И только бы знали, куда ехать-то. Ты же менял квартиры, помнишь, как перчатки, и последние места твоего обитания мы уже и не знали. Да ты и не сообщал больше, ссылаясь на "потом сообщу, когда обоснуюсь".
А потом ты стал звонить нам только по праздникам или чтобы поздравить с днём рождения. И всё чаще был краток и несловоохотлив. Мы не успевали даже расспросить тебя обо всём. Ничего не знали о твоей работе: где ты и что делаешь, чем увлекаешься. Как сказал нам ещё вначале, что работаешь в крупной компании, связанной с недвижимостью, но кем и чем в ней занимаешься, так и не уточнил. Хорошо, что фотографию свою тогда прислал, а то бы мы и представить себе не смогли, какой ты у нас стал.
Конечно же, мы всегда радовались твоим поздравительным открыткам. Даже Джим, почтальон (ты его не знаешь, не застал), знал, с каким нетерпением мы ждём от тебя весточки. Он радовался вместе с нами и заранее сигналил, подъезжая к дому, когда вёз письмо или открытку от тебя. Мама сохранила все твои письма и открытки, они в шкафу, в нижнем ящике. Они ― письма ― всегда теплее были, чем эти короткие холодные звонки. Но прогресс постепенно вытесняет почтовую связь ― нынче все пользуются мобильными телефонами.
Последний раз ты поздравил нас с Рождеством, плюс-минус...
/я почувствовал, как огнём горят мои щёки... от стыда и позора за моё равнодушие и чёрствость, за мой эгоизм и бездушность/
... один день ― это 6018 дней, или 16 лет назад. Мы так привыкли получать твои поздравления, что ещё долгие годы продолжали заглядывать в почтовый ящик, надеясь обнаружить в нём весточку от тебя. Даже после праздников продолжали верить, что получим письмо позже, допуская, что оно могло задержаться в пути.
Джим вскоре перестал подавать нам сигналы в начале улицы, когда развозил почту на велосипеде.
Что ж, оставались хоть "встречи", так сказать, по телефону. И пусть с каждым годом ты звонил нам всё реже и реже, но, тем не менее, хоть какая-то радость и успокоение от этого общения для нас, несомненно, оставались.
Годы шли, мы старели. Наши мечты понянчиться с внуками таяли с каждым годом. Мы понимали: ещё немного, и приехать к тебе будем уже не в силах.
Лет семь назад мама впервые серьёзно заболела. Это произошло примерно в то время, когда ты позвонил нам в последний раз, когда, помнишь, рассказал нам про контракт с кубинцами, про тоннельный проект, в котором ты будешь участвовать во Флориде. И как только вы закончите строительство, ты пообещал, что приедешь к нам, помнишь? Это и был твой последний звонок ― 3033 дня назад, или 8 лет. Примерно тогда мать и начала хворать. Не буду вдаваться в подробности, что беспокоило её, ты и сам обо всём узнаешь, когда приедешь. Думаю, пусть не на сами похороны, но в ближайшие дни после нашей кончины ты обязательно, сынок, приедешь и всё сам узнаешь от нашей соседки, от миссис Долли. Ты же помнишь миссис Долли? Как она вас яблочными пирогами, сорванцов, баловала: тебя да друга твоего Джерома, помнишь? Он, кстати, Джером, дипломатом стал, работает при посольстве в одной из арабских стран, во как! Умный малый. Каждый год приезжает к своим...
Короче, мама стала часто болеть, и с каждым месяцем ей становилось хуже и хуже...
/я не заметил, как сжал уголок листа, а когда разжал кулак, из ладони на стол выпал скомканный и мокрый от пота обрывок бумаги. Я вспомнил этот звонок, и про контракт на строительство тоннеля вспомнил, который выдумал, чтобы оттянуть время приезда, надеясь, что позже, когда дела мои поправятся, я приеду в родной городишко к родителям с достойным видом удачного человека и сына/
... Мы всем рассказывали, что ты занят на важном для страны проекте ― на масштабном строительстве тоннеля, который соединит нашу страну с островом Куба. Нам мало кто верил, да это и понятно: ведь, сколько лет мы не следили за новостями, об этой стройке так никто и не сказал ни слова. Мы решили, что проект по каким-то причинам закрыли. К тому же в то время президент еле страну спас, если помнишь, от дефолта, ― какой уж там тоннель. Ещё эти русские подогревали нас своей очередной гонкой вооружений: опять вроде как враг появился. Вот мы и решили, что твои планы в связи с этим тоже поменялись.
Но мы продолжали ждать тебя, ничего другого не оставалось. Тяжело это, знаешь, Бобби, жить в ожидании, в неведении. Но мы ждали. И мама ждала тебя, Робби, ждала всегда и до последнего верила и выглядывала в окно... И продолжала делать запасы продуктов к выходным не на двоих, а на троих. Всегда. Пока могла ходить...
Бобби, устаю что-то... Сейчас вернусь, я быстро...
Всё, я на месте. Итак, на чём я остановился? Ах, да.
Год назад мама совсем слегла: могла самостоятельно сидеть, но больше уже не вставала с кровати и не ходила. Мы вместе с Долли, дай, Господи, ей долгих лет жизни, ухаживали за ней. Я очень переживал за маму, и поначалу вроде держался, держался, но нервы всё-таки сдали: посыпались и на меня болячка за болячкой, и сник я совсем.
А где-то месяца два назад подозвала она меня к себе и попросила найти тебя. Как же я найду его, господи ты, боже мой, я еле сам держусь на ногах, отвечаю старухе. А она вот что, оказывается, придумала: найми, говорит, детектива, пусть, мол, он найдёт тебя и попросит приехать. Хотелось ей, Роберт, увидеть тебя перед смертью. Да и я воспылал надеждою встретиться с тобой. Ну, вот и занялся этим вопросом. Попросил здешнего адвоката, Пита Эйбрамсона, помочь нам в поисках тебя. Он и денег-то немного взял за услугу. Так вот, он, в свою очередь, нанял какого-то частного детектива из Детройта, который, видишь ли, так быстро тебя нашёл, что я аж пожалел, что не сделал этого раньше, хотя бы лет пять назад. Оказалось, что обитаешь ты в Сан-Франциско. Итак, половина дела была сделана. Оставалось только сообщить тебе. Но просьбу матери я Эйбрамсону не стал озвучивать, а попросил об одном: просто сообщить тебе о нашей с мамой смерти, и как можно скорее после нашей кончины. И добавил пару сотен сверху, чтобы не забыл это сделать своевременно.
И только неделю назад я решил поделиться с мамой результатами поиска и рассказал, что ты нашёлся и тебе сообщили о её просьбе...
/мне, читая эти строки, расхотелось жить.../
... Сейчас объясню тебе, сынок, почему я не стал тебя раньше времени подрывать с места и сообщать об умирающей матери, сейчас... Руки устали. Пойду приму лекарства и вернусь, допишу...
... Так, порядок. Я снова в строю.
Это письмо, скорее всего, передаст тебе Долли. Я заранее её попросил об этом, сказал, что найдёт его на столе в нашей комнате и передаст тебе вместе с ключами от дома, когда ты приедешь.
Роберт... Бобби, прости, я никогда не думал, что придётся о таком тебе писать. Я потому и не хотел, чтобы ты приезжал сейчас и застал нас такими никчёмными и... старыми. Прости, я сейчас соберусь с мыслями...
... О, стало легче. Принял ещё дозу лекарств, будь они прокляты. Всё, теперь я смелее.
Роберт, прости, что описываю всё это, но как есть.
Я вот сижу и пишу всё в спальне за столом, за тем дубовым, старым столом, за которым ты выполнял домашние задания, когда учился в школе, помнишь? Теперь он находится в нашей спальне, на нём телевизор стоит, который мама смотр... прости, я сейчас...
... Я пишу это письмо, пишу с перерывами около часа где-то. Позади меня на кровати лежит мама. Твоя мама, Робби. Твоя мама ― моя жена. Мы столько лет прожили вместе, что я жизни не представляю без неё. За 44 года мы никогда не разлучались дольше, чем на день. И вот я пишу тебе, а она... а она два часа назад как умерла, сынок. Ничего не сказала, не просила, не плакала, ― а тихо умерла. Я предчувствовал, что на днях это случится, и потому не стал никому ни звонить, ни сообщать. Подсчитал, что по времени успею всё сделать: подготовить её, поправить, переодеть и привести в порядок перед встречей с Господом нашим. И ещё успею написать тебе письмо. А затем переодеться и прилечь рядом с ней.
Долли каждый день приходит к нам около трёх после полудня, помогает покормить маму и приготовить ужин. Поэтому у меня ещё в запасе есть 42 минуты.
Роберт, сынок, как бы там ни было, всё хорошо... Жаль, конечно, что мы так и не съездили на рыбалку на Верхнее... ну, ничего... ой, что-то мне... сейчас, Бобби, схожу в уборную...
... Ха! Последний раз в жизни сходил и отлил! Ну надо же, никогда бы не подумал, что запомню это... Так, чувствую, начали действовать таблетки... Пора прощаться, сынок. Пойду-ка, прилягу к маме, а то не успею... плохо мне... через полчаса долли...
... внуки похожи на нас, бобби??????
... если бы ты был бы рядом я бы не делал бы этого бы...
... помнишь воздушных дракончиков? мама ждёт открытку отошли ей открытку...
... сын... пойду я... плохо мне...
... на озеремного рыбы... ты возьмисходиудочки боббб...
... приезжй... сорвнц... эдкий..."
Я долго ещё смотрел сквозь слёзы на текст письма. Просто тупо смотрел на листок, больше ни о чём не в силах думать. Не хотелось даже шевелиться: казалось, я разбужу родителей, и они проснутся ― проснутся в своей кровати позади меня. Я вздрогнул, когда в коридоре послышался скрип половицы. Мне показалось, что кто-то осторожно ходит по дому. Прошло несколько минут ― тишина.
Я оглядел дубовый стол, нагнулся и осмотрел старинный стул, на котором сидел, оглянулся назад, на кровать родителей и... закричал!
Закричал от боли!
Потому что она была пуста.
Небрежно свернув конверт и засунув его за пазуху, я поднялся из-за стола и стал выходить из комнаты, стараясь не смотреть на кровать. Проходя мимо древнего шкафа с потёртым и немного пыльным зеркалом на дверце, я вновь вскрикнул от неожиданности и невольно отпрянул назад, испугавшись своего отражения, в котором вместо себя увидел старца-уродца, который смотрел на меня бездонными, полными страдания и безумия глазами. Но глазами ― моими. Я испугался самого себя! Тот, кто смотрел на меня из Зазеркалья, мало чем походил на меня прежнего, на того меня, каким я был ещё час назад, перед тем как вскрыть и прочитать письмо отца. Тот, кто смотрел на меня в отражении, был совершенством безобразного; и все в мире уродства души человеческой и всех отрицательных его эмоций и характеров, казалось, были заключены по ту сторону зеркала в лице той мерзкой твари, на которую я смотрел. А она ― на меня...
Не стал я ни о чём расспрашивать соседку миссис Долли. Наверняка она не пожелала бы со мной общаться. Как в тумане, я вышел из отчего дома и направился к своей машине: хотелось поскорее уехать в ближайшую гостиницу, спрятаться от мира, от глаз, от себя... И только я открыл дверцу своего кроссовера, как позади себя услышал шаги и мужской голос с хрипотцой:
― Роберт Олсопп?
Я обернулся. Незнакомый мужчина средних лет подошёл ко мне вплотную, снял старомодную широкополую шляпу темно-коричневого цвета.
― Вы сын Джона и Люсьен Олсопп, не так ли?
Я кивнул.
― Мои соболезнования вам. Хорошие люди были ваши родители, прекрасные ― той ещё, старой американской закваски. ― Незнакомец странно всматривался в мои глаза, щурясь от солнца. ― Понимаю ваше горе.
― Да, ― ответил я, глотая слёзы и пытаясь понять, кто этот человек, знавший моих родителей: молочник, слесарь, доктор, разносчик газет?
― Откуда в человеке берётся эта пакость, не понятно. Вот над чем бьются учёные-генетики, над природой происхождения этой заразы, ― продолжал мужчина, разглядывая родительский дом.
― Вы про что? ― не понял я, удивлённый внезапной сменой темы и выражением лица незнакомца.
― Пока есть такие, как вы, робби-сорванцы, будет жить и этот порок.
― Да вы о чём? ― Мне уже не нравился этот странный тип.
― О памяти, ― ответил он и вздохнул с сожалением: ― О короткой памяти, о забывчивости.
― О какой такой забывчивости? Что вы вообще несёте?
― Вы не понимаете? ― вперил он в меня н изучающий взгляд.
― Я не забывал их... ― выпалил я и тут же осёкся, сам себя не понимая, почему я решил, что он имеет в виду меня. ― Вы про кого говорите?
― Теперь я говорю о Монике... ― Незнакомец резко развернулся и двинулся дальше.
Я почувствовал укол в сердце ― Моника... Моника. При чём тут Моника? Кто он такой?
― Эй! Вы кто такой?! ― крикнул ему вслед, раздражённый тем, что он так беспардонно уходит, оставляя меня в недоумении и на полуслове.
И при чём тут моя дочь Моника? Не тот ли это сыщик из Детройта?
― Да кто вы такой, чёрт вас дери? Вы куда? Стойте!
― Я отправляюсь к Монике, ― не оборачиваясь, ответил сумасшедший, в прощальном жесте махнув рукой.
― Постойте! Кто вы?
Человек остановился, опустив голову. Потом оглянулся через плечо и артистично, размахивая шляпой над головой и ехидно улыбаясь, представился:
― Зовите меня Ген Забывчивости. ― После чего водрузил шляпу на голову и продолжил путь в конец улицы.
― Что...
― Ты чего, Бобби? ― Голос Ричарда Кеннета, давнего знакомого нашей семьи, вывел меня из оцепенения. ― Ты чего? С кем это ты? Я сначала подумал, что ты с кем-то по телефону говоришь... Подхожу, вижу...
― Я... я с ним, с... ― и указал в сторону незнакомца, повернулся... но не увидел никого на пустынной улице ― сумасшедший как испарился!
― Робби, я понимаю тебя. Тебе надо сейчас побыть одному, успокоиться, ― подбодрил меня Ричард, кладя руку на моё плечо. ― Тебе надо привыкнуть...
― Но там только что был какой-то человек! Странный... в шляпе такой. Он ушёл туда... ― Я недоумённо смотрел на безлюдную улицу, не понимая, куда мог деться этот тип. ― Вы должны были видеть его!
― Тебе надобно как следует выспаться, парень. Это бывает с каждым.
Я плохо понимал, о чём мне говорил старик, но запомнил слова про то, как отец сильно любил мою маму, как он не смог пережить её смерть; как принял много снотворного, лёг рядом с покойной мамой, взял её за руку, уснул и... умер.
Долли пришла спустя полчаса после смерти отца.
Спохватившись, я достал мобильник и как безумный принялся набирать номер дочери. В ответ ― короткие гудки. Стал вспоминать, когда мы с ней в последний раз созванивались. Гудки, гудки... Мони, возьми же трубку... Гудки, гудки... "Забывчивость, ген забывчивости", ― вертелось в голове. Моника не отвечала. Я набирал снова и снова, но она отключила телефон: "Абонент временно не доступен или находится вне зоны действия сети. Попробуйте позвонить позднее..." Когда же мы перезванивались: на той неделе, в том месяце, или на Рождество? Или в том году? Или в том веке?!
Не обращая внимания на утешения Кеннета, я молча сел в машину, посмотрел через лобовое стекло на улицу, на городок своего детства ― и всё вдруг поплыло перед глазами. Я почувствовал пустоту в душе, ощутил себя неким нулём ― никчёмным, жалким и пустым местом в этом мире.
И меня обуял страх, ― я испугался одиночества.
Я не хотел быть забытым...
Собственными детьми.
Смутно помню, как автоматически продолжал набирать номер дочери, и как связь вдруг появилась; как в полуобморочном состоянии успел расслышать щелчок ― произошло соединение, как хотел, было, от радости выкрикнуть её имя, но вместо этого мой онемевший рот произвёл некий утробный звук в виде мычания; и я почувствовал разливающееся в паху тепло.
Довольно знакомый, спокойный мужской голос с хрипотцой на другом конце провода стал монотонно повторять:
― Вы забыты собственными детьми... вы забыты собственными детьми... вы забыты...