Аннотация: Странное происшествие у волн осеннего моря.
1.
В тот год я выбрался к морю в преддверии октября, но море всегда море, а синева и золото южной земли всегда прекрасны и ослепительны, Конечно, с осенью из здешних красок ускользает лазурь, и морская чаша всё более и более становится похожей на огромный сапфир, но тем драгоценнее это славное время у волн.
Погода мне улыбнулась, и потянулись милые, тихие, нежаркие, но солнечные деньки; песок ещё грел и море ещё приглашало в свои синие, чистые воды - муть, взбитая курортным летом, оседала. Купальщиков становилось всё меньше, и, отплыв совсем немного от берега, я c удовольствием оставался уже один в тёмно-голубом пространстве, и не хотелось его покидать, а вот так бы скользить и скользить по границе между водами и воздухом, желая всем сердцем границу эту пересечь вглубь безмолвного, синего мира и остаться там навсегда. Но сердце моё было вовсе далеко не так утомлено миром верхним - то есть, сушею, - ибо как определить, что есть мир верхний, - более близкое к центру Земли море или более близкое к космосу небо? - как сердце Мартина Идена, и всякий раз я возвращался на поверхность, отмечая, что и смесь солнечного света с небесной синевой тоже восхитительно свежа и бездонна и также увлекает в себя мой взор.
Плаваю я хорошо и заплываю далеко, чтобы остаться один на один с морем, но тут у меня появился нежданный компаньон - сильная, стройная девушка, видом пловчиха профессиональная. Она легко достигала меня, играючи обгоняла и, сделав торжествующий круг, удалялась в сторону скал, доплыть до которых я не решался. Скалы группой высились из моря вдали от ещё шумного пляжа и виделись доступными лишь избранным великой молчаливой морской стихией. Янтарные, сердоликовые и агатовые остроконечные камни горели на синеве в ослепительно белом жабо бурунов. Сколько яркой притягательности было в них и сколь очевидной опасности для человека разумного. Должно быть, страшно оказаться в местах этих в шторм; но в относительно спокойную погоду стоило бы попробовать достичь их...
Напротив скал этих, на берегу, возвышалась огромная скалистая гора с древними руинами итальянской крепости на вершине, имевшая у подножия своего, как угадывалось издали, маленькую бухту, откуда до скал в море было несравненно ближе, но найти дорогу в бухточку эту, карабкаясь по скалистым тропам, было для меня, высот и пропастей не любящего, выше моих сил.
2.
Я вернулся в своё жилище полный решимости набраться сил и мужества для заплыва. Был я, к слову оказать, в доме один: курортники все уже разъехались по осеннему времени, а хозяин жил отдельно. Тишина, если не считать шума листьев инжирного дерева и айвы, располагала к попыткам заняться своим здоровьем. Я решил не курить и не пить вина хотя бы дня два-три, а потом устроить этот одновременно и влекущий меня, и вызывающий, и пугающий заплыв.
И вот, промучившись пару дней, после глубочайших дыхательных упражнений, которыми я терзал свою грудную клетку, скрипевшую при этом, как старый баркас, я ощутил себя хоть и изнуренным самоотстранением от дурных, но любимых привычек, но в то же время лёгким, свободно дышащим, более крепким, молодым и т.д., ещё раз убедившись, что всё имеет две стороны, свои блага и издержки - и буйная радость излишества, и тихая радость воздержания.
Здесь хочу добавить, что привёз я на море купленный за рубль в иконной лавке одного монастыря нагрудный крестик, что мне, крещеному ещё во младенчестве, вроде бы в самый раз и к лицу, но так и не надевал его: то ли чувствовал после стольких лет безбожия неудобство носить на раскрытой всем вокруг груди чересчур новенький, блестящий крест, то ли сомневался в прочности шнурка, который я к нему приладил. Но в день заплыва я отбросил все сомнения и крест надел.
Торжественно я прошёл к морю; погода была солнечная, море синее и улыбчивое, правда, улыбка тёмной синевы была не столь обнадеживающа и приветлива, как улыбка светлой лазури; налетал ветерок, рябил синь и украшал её белыми барашками. Тем не менее, привычный мне уже после недельного пребывания вид скал вселил в меня уверенность, и расстояние до них показалось уже не столь значительным. Стараясь недолго раздумывать, я вошёл в воду, сделав ряд глубочайших вдохов и выдохов, и поплыл, незаметно перекрестившись, поприветствовав море и солнце и небо над ним, уверенный в их благосклонности. Чтобы сразу сойтись с морем поближе, я, по старой своей привычке, сделал три или четыре глотка морской воды и, неся в себе уже частицу великих вод, почувствовал себя ещё уверенней. Заплыв начался празднично, и я уже нисколько не сомневался, что быстро и успешно достигну скал, посижу на камушке под солнцем и благополучно вернусь на пляж.
Однако надо сказать, что совершенной уверенности во мне всё же не было: давно прошли те времена, когда я был неплохим пловцом и занимался подводным плаванием. Поэтому через каждые метров десять-двадцать я чувствовал желание снова уверенность в себе и в море обрести, старался "прижиматься" к морю плотнее, делал попытки возбудить в себе и поддерживать радость объятия со стихией, глотал воду, проныривал метров пять в тёмной синеве, всячески стараясь войти в море, слиться с ним и завоевать его благосклонность, из которой и черпать уверенность в себе в дальнейшем. Мысленно я пел морю хвалебную песнь, уничижал себя, человеческую каплю в океане, тщась этим задобрить великие воды, уговорить их пустить меня в себя и не причинить мне зла неосторожным движением гигантской морской массы, родственной, а не инородной частицей которой я должен был, по моему желанию и разумению, стать.
Занятый всеми этими физическими и душевными манипуляциями, я и сам не заметил, как достиг скал, и тут уже с чистым, не смешанным ни с чем испугом понял, что забраться на скалы эти сил у меня, очевидно, не хватит, и оглянулся на далёкий берег - и вторая, гораздо большая и сильная волна испуга окатила меня, и мне пришлось долго стыдить себя за трусость, подсмеиваться над собою, чтобы вернуть хотя бы подобие душевного равновесия. Я сделал полукруг вокруг скал, попытался выбраться на зелёный от водорослей и скользкий валун, но потерпел неудачу - был сброшен с него невесть откуда и как подкравшейся волною, поранил ногу и приуныл.
Волнение увеличивалось, и надо было что-то решать. Будь рядом кто-нибудь на лодке, я бы, думаю, пересилил свою гордость и попросил помощи. Но вокруг как назло не было ни лодок, ни пловцов, ни уиндсерфингеров; очевидно, портящаяся погода сделала милее им берег.
С упавшим сердцем я решил пуститься в обратный путь, но не мог заставить себя не мерить постоянно взглядом удручающее расстояние до пляжа и поэтому стал поддаваться панике, метаться между выбором: плыть ли дальше или искать какой-нибудь поддержки у близких скал. Мрачные картины собственной кончины в море толпились в растерянной голове. Я уже стал думать о том, как воспримут в моём городе известие о моей смерти, как меня - вернее, тело моё - будут перевозить и хоронить и, надо сказать, эта мрачная, но живая и изобретательная фантазия несколько отвлекла меня от моего нынешнего положения, и паника понемногу улеглась. И тут я, погруженный в мысли о собственной смерти, вдруг почувствовал почти сладострастную тягу вглубь вод, сладостное желание показать свою слабость, уступить им, позволить себе погрузиться в них, утонуть... как если бы прекрасная и страстная женщина влекла меня в водоворот обжигающей любви. Трудно, невозможно, скорее, описать это захватившее меня чувство. Смерть в водах стала не страшна - как сладкое и теплое засыпание замерзающего в сугробе - и уже и смертью не казалась, а мыслилась радостью прощания со скучным и давно знакомым и ухода во что-то новое, жгуче яркое, огромное, неизведанное, которое мало кому доступно из смертных. Любовь - другого слова не подберу - охватила меня, любовь к телу и запаху моря, к его объятьям и солёно-сладким поцелуям. И за бескрайней массой вод всё-таки виделась прекрасная обнажённая бронзовая женщина с агатовыми или тёмно-синими глазами, укутанная в потоки тёмных волос. Это была вовсе не глупая белокурая русалка с морскими глазами, она и не подошла бы к тёмно-синему - местами почти до черноты - морю, потемневшей погоде, где уже преобладали стальные, синие, обжигающе резкие краски; солнце стало белым.
Испанцы говорят о море то в мужском, то в женском роде - "эль мар" и "ла мар" - в зависимости от отношения к нему; нежно, как к женщине, к морю относятся рыбаки, возможно, предчувствуя, что некоторым из них навсегда придётся остаться в её объятиях. И вот и для меня море превратилось из среднего - русского - и мужского рода в род женский. Ла мар! Конечно, можно усомниться, что такие отвлеченные рассуждения пришли мне в голову в столь опасный для меня час, но как раз такие-то вещи и поддерживают в нас дух перед лицом затянувшейся опасности, когда она становится более или менее привычной, слегка отстраняют и даже заслоняют её. По крайней мере, это действительно в отношении меня.
Так или иначе, я, возможно, исчез бы в волнах навсегда, примиренный с таким исходом, но тут в сознание моё пробился довольно спокойный человеческий голос, произнесший следующие простые слова:
- А что, судорог не боимся?
И тут я увидел рядом красную купальную шапочку и осознал, что в море и мире я уже не один и что та девушка-пловчиха спокойно плывёт со мною рядом.
Её появление и спасло меня. Нет, она не вытягивала меня на берег за волосы, но её простой, земной голос вернул меня земле, суше, земной жизни. Всё вокруг показалось уже не таким сложным и великим, расстояние до суши не столь непреодолимым, и я очнулся. Девушка, очевидно, поняла моё состояние и бросила мне, уплывая вперёд:
- Вот до той бухточки у скалы гораздо ближе. Там можно и передохнуть...
И я поплыл к бухте, поплыл быстро, подгоняемый чувствуемым мною взглядом пловчихи, и уже скоро ударился коленом о подводный камень, но не огорчился боли, а чисто, искренне обрадовался суше, на которую выбрался, пошатываясь от усталости.
Погода опять прояснилась; возможно, это мне, достигшему земли, только показалось. Я понемногу согрелся, но ещё и думать не смел о том, чтобы снова пуститься в плавание вокруг скалы до пляжа. Тем более что волны, как казалось, стали больше. Одна из них залила половину бухточки и достигла скалы, обдав меня брызгами, и я уже стал терять уверенность в обретенном мною клочке суши. Мне мерещилось, что море раздосадовано тем, что упустило меня, и хочет получить меня обратно, пытаясь достичь меня руками своих волн. К тому же, стирая брызги с груди, я обнаружил, что на ней нет крестика, и очень огорчился этой потере. Зачем море отобрало у меня крест? Чтобы уже ничто не могло меня спасти, или посчитало меня креста недостойным?
Тут внимание моё, по счастью, было несколько отвлечено от тревожных и суеверных мыслей видом странного камешка, с круглым отверстием посредине, у самых моих ног, появившегося после того, как схлынула большая волна; сначала я принял его за колечко свившихся водорослей.
Чтобы как-то развлечься, я поднял камешек, снял с него водоросли, стал вертеть, поскрёб пальцем и обнаружил, что он из металла. А скоро выяснилось, что я держу в руках старинное кольцо. Я сколько мог, очистил его, попытался определить род камня, украсившего его, не определил - не знаток я драгоценностей, - но, тем не менее, находке обрадовался чрезвычайно, посчитав её за добрый знак. И действительно, скоро меня окликнули сзади. Двое альпинистского вида ребят указали мне, как подняться на тропку, по которой можно было выбраться на дорогу, посоветовав мягко не смотреть вниз. Подъём мой и продвижение по тропе между двумя парнями были мучительны, и лишь мысль о необыкновенной находке отвлекала меня и поддерживала мой дух: взамен креста я получил от моря кольцо.
Когда мы вышли на дорогу, один из парней спросил меня:
- Что это ты крест на спине-то носишь?
Я потрогал шею, обнаружил на ней мокрый ещё шнурок, закинул руку за спину и нащупал свой легкий крестик, который в волнении прошедших часов так и не ощутил онемевшей от воды и ветра кожей. Итак - и кольцо, и крест!
Я сердечно распрощался с парнями и бодро зашагал к дому.
3.
Ночью непогода разыгралась вовсю - как озлобилась стихия за свою нерешительность днём: пошёл дождь, засверкали молнии. За темнотой пушечными залпами било в берег воинственное море. Я сидел один за столом под летним навесом у тёмного дома, окружённого тревожно зашумевшим садом, где не было ни души, кроме кошек, которых всё ещё притягивала летними воспоминаниями замершая до весны летняя кухня с давно остывшей плитой, где уже невозможно было найти ни крошки. Единственная лампочка освещала двор.
До темноты я читал за столом книгу, чувствуя себя, однако, в некотором возбуждении - отголоске дневного приключения, никак не мог полностью сосредоточиться на строчках и ловил себя на мысли, что прислушиваюсь к окружившим меня сумеркам, что слух мой обострился сверх необходимого; свалившая с тёмной плиты кастрюлю кошка испуганно бросилась прочь и испугала и меня.
Иногда порыв ветра сбрасывал на цементный пол двора переспелый инжир, и звук от падения плода тоже казался неожиданно резким и громким. Наконец я не выдержал навязчивой мысли, что лампочка, освещавшая стол, притягивает из темноты к освещенному кругу и ко мне, сидящему в его центре, различные недружелюбные мне силы, быстро потушил её и ушёл в дом, не забыв запереть на ночь дверь, как это просил делать хозяин.
И тут за окнами зашумели деревья, порывы ветра стали бить в окно, пошёл дождь, загремело и сверкнула молния; меня передернуло при мысли, что вот начнётся возможное в краю этом землетрясение и развалины крепости рухнут на мой дом под горою. Наконец мне удалось нагнать на себя сон чтением старинной книги о приключениях на реке среди роскошных тропических лесов, я потушил свет и задремал, однако сквозь сон прислушиваясь к скрипу открываемой и закрываемой неистребимым сквозняком двери в мою комнату (как будто кто заглядывал ко мне через щель и, стесняясь, закрывал дверь снова), напоминающим хлопанье калитки, ведшей в сад, ударам форточки, закрыть которую означало бы обречь себя на ночь в духоте, и многочисленным шелестам, шорохам снаружи: то ли кошки шалят, то ли... Дождь всё шёл, барабаня при очередном порыве ветра по стеклу. Молнии стали слабее, но всё же озаряли временами комнату, зажигая на миг крохотным огоньком снятый мною на ночь крестик: видать, далеко я ещё не был крепок в вере, чтобы хотя б крест иметь на груди постоянно.
Кольцо, которое мне удалось надеть себе только на мизинец, лежало в тумбочке; перед чтением я опять долго его разглядывал, дивясь и радуясь морской находке. Я уже разными способами его порядком очистил, и оно блистало древней красотою - старинным, массивным чеканным серебром, обнявшим восхитительный камень, зажигавшийся то зелёным, то синим, то голубым огнём - воистину недремлющий, вечный глаз моря. По внутренней стороне кольца шли полустершиеся латинские буквы, и всё, что я смог разобрать, было похоже на "CAV... AMAN...EM". Может быть, "CAVE AMANTEM" - "берегись любящего", старинный, довольно распространенный, как мне помнилось, девиз. И пугающе, и сладко волнующе...
Вдруг удары капель стали громче и отчётливее, хотя ветер несколько стих. Я проснулся в необъяснимой тревоге и долго не решался отдёрнуть лёгкую занавесь, скрывавшую окно у изголовья моей кровати, почти провидя за стеклом силуэт головы и плеч. Экая чертовщина, как, однако, могут разгуляться нервы в пустом чужом доме ночью!
Я приподнялся на кровати, отдёрнул с досадой на себя в сторону занавесь и... в меня впилось взглядом женское лицо в обрамлении длинных густых волос.
Противостояние длилось мгновения, но я запомнил лицо это на всю жизнь: горящие под чёрными бровями глаза цвета морской штормовой волны, смугловатое, правильное лицо, большие тёмные губы в тени пряди волос, полузакрывших подбородок. Выражение... Выражение было властное, требующее и жаждущее - будто она очень торопилась, будто спешно пришла откуда-то и должна была также спешно возвратиться; ни улыбки, ни гнева не было на её лице, которое почему-то показалось мне лицом женщины далёких земель, жаркой, прекрасной страны. Генуэзка? Их крепость стоит на горе...
Красавица требовательно постучала пальцами по стеклу ещё раз, делая мне знаки открыть дверь. Я не двигался, и она нахмурилась и стала тянуть на себя створку окна, закрытого на ненадёжный шпингалет. Множество догадок вспыхивало и гасло в моей голове; появление красавицы ночью у моего одинокого окна будоражило воображение, было сладко и тревожно, и больно даже, и, наконец, страшно. Чем дольше красавица боролась с окном, тем яростнее и нетерпеливее становились ей глаза; рот кривился; отнюдь не мелодичное и нежное срывалось с её губ (слов я не расслышал или не понял); взгляд её с неженской, нечеловеческой силой и упорством уставленный на меня, уже угрожал. И тут ужас охватил меня. Окно затрещало и поддалось. Но в это же время ярко вспыхнула молния и около руки моей засветился ясный огонёк креста; страшная красавица злобно вскрикнула и исчезла. Грянул гром.
Долго так я пробыл в оцепенении, не зная, смею ли я улечься снова. Сердце шумно билось, шорохи, шелесты, звуки снаружи усилились; казалось, что стучат уже во все окна, что кто-то трогает дверь. Я встал и на цыпочках обошёл тёмные комнаты, замирая от страха и боясь взглянуть на окна. Вернувшись к себе, я сразу достал кольцо, ощутив вдруг беспокойство - на месте ли оно? - и то ли потому, что руки мои стали холодны, как лёд, то ли по какой иной причине, но кольцо показалось мне тёплым, чуть не горячим. Камень не вспыхивал, что и понятно в темноте, а горел ровным, тихим, зеленоватым огнём. Я быстро спрятал кольцо назад, сел на кровать и просидел на ней, не прихлопнув приоткрытого ночной гостьей окна и не задернув занавеси, со звенящей головой часа два.
Что же это было? Шутка пляжной компании, в которой я изредка проводил время за картами, или загулявшая курортница перепутала дом, явившись на ночное свидание. Путались в голове моей и правдоподобность, и мистика, но ответа никакие мои размышления не дали, только утомили меня.
А красавица была ж, однако... может, стоило впустить? Скоро слабый утренний свет полился снаружи, я в полусонном и довольно уже безразличном состоянии выбрался из дома и сварил себе кофе.
4.
Ясное утро унесло прочь все сомнения и страхи, оставив мне лишь яркое воспоминание, любопытство и сожаление, что я струхнул, не пошёл дальше, не изведал полностью и т.д. Я выбранил себя за душевную флегму и мелкость и отправился к морю, где встретил известную мне компанию, среди которой увидел и ту девушку. Двое вчерашних моих вызволителей помахали мне и предложили сыграть в карты, а девушка кивнула мне и усмехнулась. Я лёг невдалеке и, посматривая в сторону этой шумной, спортивной компании, пытался перехватить взгляды в мою сторону или как-нибудь ещё догадаться, причастны ли они к ночному происшествию или нет. Но лица были невозмутимы: то ли действительно ничего не знали о моих ночных страхах, то ли притворялись умело, и я стал склоняться к мысли, что то была всё-таки заплутавшая в ненастье девица и очень уже сожалел, что не пустил её в дом, лишив себя тем самым возможности волнующего знакомства. О мистических догадках и объяснениях своих мне, по ясному и яркому дню, думать как-то не хотелось.
Перед выходом из дома я снова достал кольцо: оно было прекрасным, но ничего сверхъестественного, удивившего меня ночью, я в нём не обнаружил. Я снова примерил кольцо, полюбовался, как оно сверкает у меня на мизинце, и тут мне даже пришла тщеславная мысль отправиться с кольцом на руке на люди. Я осмотрелся, взял и надел на шею крестик, сожалея о его скромном металле и дешёвом шнурке, и пошёл к большому зеркалу платяного шкафа, где увидел ни дать, ни взять полуголого кардинала. Однако чуть позже шутовство это показалось мне неуместным, я снял крест и, поразмыслив, снял и кольцо: слишком нелепо гляделась эта роскошь на мизинце курортника в шортах, и к тому же... вспомнилась мне вдруг давнишняя история о том, как у полосы прибоя было найдено кольцо и надето на палец - как будто муж подарил кольцо это любимой жене, - но через год море вернуло его себе вместе с его обладательницей; утопленницу даже не нашли, хотя дело было у самого берега. Так или иначе, я спрятал и кольцо, и крест и отправился вон...
К пляжу причалил катер, и компания соседей моих стала на него грузиться. Пригласили и меня ехать на дальние бухты. Я подумал, подумал и согласился: не хотелось оставаться почти в одиночестве на октябрьском пляже. Бухты же эти были знамениты, в них снимались известные кинофильмы, связанные с морем и морскими приключениями и чудесами, и добраться до них по горам было для меня делом сложным без энергичного и настойчивого ведущего.
На катере я оказался рядом с той девушкой, которая только улыбалась мне иногда, но ни словом не напомнила о вчерашней нашей встрече в море у скал, а вид тогда у меня, я уверен, был довольно жалкий.
Прибыли в бухту шумно и весело, все в солнечном и лазурном празднике погожего морского дня, и бухта встретила нас царственной красотой и покоем.
Солнце поднялось выше, стало жарко, потянуло купаться. Пошли обычные разговоры об утонувших или запрятанных на дне бухты сокровищах, я вспомнил о кольце, и невыразимо приятный холодок охватил мою грудь.
Я бросился в воду в стороне от прочих, влекомый ребячливой идеей случайно сокровища эти обнаружить - бывает же такой один из миллионов случай. Большой камень невдалеке от берега привлёк моё внимание. Я подплыл к нему и нырнул.
Голубой, синий, лиловый, сапфировый, лазурный, бирюзовый мир окружил меня, усыпанный золотым песком и устланный роскошными коврами всех оттенков изумруда.
"Лучше лежать на дне,
В синей, прохладной мгле..."
зазвучало в ушах, и я вспомнил любимый фильм моего детства "Человек-амфибия" - прекрасно простой и ясный, как море, берег и скалы.
Воздух кончался, но легкое удушье было даже пьянящим; я "прополоскал" воздух в членах, но всё же пришлось выбираться на поверхность. Снова нырнул, и меня охватили безмятежность, тихая истома, но постепенно истома эта стала перерастать в истому сладостную, требовательную, плотскую. Да, да, именно плотское желание, как тогда, у скал, стало обуревать меня, но желание гораздо более сильное и властное. Хотелось обнять, прижать упругое морское тело, прильнуть к нему губами. Невидимые, но нежные и сильные руки обвивали меня и тянули вглубь, в наполненную неземными восторгами туманную глубину. И я почувствовал, что не в силах сопротивляться погружению в это блаженство. Я перестал ощущать своё тело, глаза мои как бы прикрыли нежной ладонью, и я вдруг вспомнил - хотите верьте, хотите нет - или даже услышал произнесённые особым, внеземным женским голосом последние слова латинской молитвы:
"... et beata viscera virginis Mariae quae portaverunt aeterni Patris filium"*
Это лоно, казалось, и принимало меня. Воистину, Бог и Мария родили мир задолго до Христа.
Последнее, что я ощутил, была неожиданная резкая боль в мизинце правой руки...
Я открыл глаза, и на меня глянуло ласковое синее небо, а потом его заслонило лицо девушки с мокрыми волосами, которая осведомилась о моём самочувствии. Поток земной радости спасения, воссоединения с сушей, безопасности на твёрдой земле заполонил меня и вызвал в моём сердце горячую благодарность своей двукратной спасительнице. Я тут же про себя поклялся подарить ей морское кольцо и на обратном пути старался не замечать угловатостей, шероховатостей и резкостей в движениях, присущих профессиональным спортсменкам.
Я отлучился с пляжа домой за кольцом, но когда подходил к дому, предчувствие утраты охватило меня. Что-то тёмное витало над безмолвным домом и казалось, что в моё отсутствие здесь кто-то побывал. С недобрым чувством вошёл я в дом, с сомнением глядя на ручки и замки дверей, бросился к ящику, открыл его: крест лежал на месте, кольца же не было. Напрасно шарил я по всевозможным закоулкам - оно исчезло без следа.
5.
Вот уже несколько лет прошло, как я женат на своей спасительнице; у нас растут дети. В отпуск мы отправляемся куда-нибудь в среднюю полосу, на берег обязательно мелкой речки; вокруг леса и поля, а если есть в окрестностях пруд или озёра, то жена моя хмурится и выражает беспокойство, и тут уж я ни на шаг не отпускаюсь без присмотра. Жена говорит, что я и большая вода несовместимы и что, очевидно, мне на роду написано погибнуть в пучине, если я не буду держаться от неё подальше. Я и сам как будто уже побаиваюсь воды; что это - водобоязнь, тихое бешенство? Во всяком случае, что-то ненормальное, и от этого жизнь моя видится мне жизнью увечной, которой не достаёт какой-то важной части.
По светлым ночам, в предрассветный час, когда дыхание спящей рядом жены вдруг напомнит мне дальний морской прибой, особенно, с пришествием летних месяцев или ясным голубым тихим утром мне видятся или слышатся за кронами деревьев и домами морские побережья, грезится во всём синем и голубом вокруг синева и лазурь вод. Не лучше ли бы было тогда безраздельно отдаться сладкому влечению вглубь нового для меня, несравненно большего, чем этот, волнующего мира и навсегда остаться в них, с ними в вечной любви? Теперь же тело и разум мой почиет в лоне семьи и суши, сердце же плывёт у янтарных скал, пересекает великолепные лазурные бухты, пронизанные до дна золотым солнечным лучом.
Мы часто клянём наш век и нашу жизнь, но не спешим расстаться с нею. Что же заставляет нас цепляться за жизнь или за то, что мы жизнью именуем? Робость перед неизвестностью, страх перед вечной любовью, недоступной человеческому пониманию, или самомнение, ограниченность наши, которые заставляют считать нас, что мы принадлежим действительно сами себе и жизнь наша принадлежит нам, а не мы ей (будто море принадлежит рыбам, а не наоборот), что наше единственное место - на суше и что мы хозяева суши и должны жить на ней, цепляться за неё до последнего вздоха, а море чуждо нам, ибо мы не рыбы, а люди, что мы вообще смертные хозяева мира, повелевающие с суши на море, а не бессмертные его частички. Это-то и отпугивает нас от черты, от естественного слияния с миром этим и обретения таким образом желанного столь многим - правда, в разных смыслах - бессмертия; а ведь немало горячих голов толкует о бессмертии или, хотя бы, долголетии. Но нет, разум восстаёт и преграждает нам великий путь.
Вот уж воистину тот случай, когда хочется восстать против креста нашего - разума человеческого - песчинки в огромной пустыне разума мирового, против человеческого взгляда на мир вокруг, взгляда равного случайному стёклышку, блеснувшему в океанском прибое. Взгляд этот отчуждает и продолжает отчуждать человека от мира, не даёт ему на радость его гордыне и на конечное горе ему самому признать главенство мира над ним, ибо является продуктом человеческого ума и не может быть объективным, как, скажем, Бог, и не быть односторонним; взгляд этот, все теории человечества о своём месте в мире, так сказать, шпаргалка адвоката человечества в суде мира. Но есть ещё присяжные, есть судьи, есть прокурор, и они скажут своё слово рано или поздно.
Человеком твердо усвоена казалось бы непререкаемая позиция: всё, что хорошо для человека, то - добро, что нет - зло. А добро ли это им добро и зло ли это зло для остального мира, в расчёт не принимается. Нет в мире ни добра, ни зла и нельзя смотреть на мир человеческими глазами. Нет в мире ни добра, ни зла потому, что нет в мире и противоположностей и, как следствие, и их единства. Есть различные, но гармонично входящие друг в друга элементы, направленные в одну сторону. Все нужны друг другу в мире: и камень человеку, и человек камню; и камень для человека и человек для камня, ибо тот факт, что камень с человеческой точки зрения глух и неподвижен - мертв, не означает, что со вселенской точки зрения он действительно таков. Все силы ума человеческого должны быть направлены на то, чтобы, отказавшись от своей отдельной человеческой точки зрения, принять вселенскую, осознать человека лишь как частичку мира, частичку, которая не лучше и не выше прочих частиц мира, и занять соответствующую позицию, позицию вровень со всеми, позицию внутри, а не во вне мира или над ним. Человек - лишь частичка вселенской энергии, вселенского существа, и ещё неизвестно, высшая ли она даже на данном этапе, хотя и наиболее бойкая - и то, если она смотрится в своё человеческое зеркало. Думать же о человеке, как о венце творения в масштабе вселенского времени, по-моему, нелепо.
И только один видится мне выход: встать на нечеловеческую, надчеловеческую, внечеловеческую точку зрения, что означало бы не только любить и уважать ласкающие взгляд человеческий волны морские, но и любить и уважать булыжник или комок глины так же, как и членов своей человеческой семьи. Действительно жить в семье с миром означает видеть, как дерево "улыбается", как камень "смотрит", как горы "хмурятся", как звезда "подмигивает" тебе, как река "задумалась", а земле неприятно, обидно, когда ты бросаешь на неё окурок, который не бросил бы в лицо соседу-человеку. Всё правильно в мире, но нет в нём ни добра, ни зла; нет в мире ни добра, ни зла, а всё правильно. Да, тянет восстать на человеческое, тянет...
Однако, восставать мне, слабому мужу при сильной жене, особенно не доводится, жизнь моя течёт средь домов города и бескрайних равнин и, наверное, скоро уж дотечёт до конца. Только где и каков он будет, этот конец?
Как говаривал один знакомый мне старик, большой чудак и оригинал, не хотят умереть только нелюбознательные люди, люди, лишение здорового любопытства. Смерть в земном понимании - это когда нет ни будущего, ни прошлого, то есть, нет времени в его земном линейном виде, и люди считают, что это смерть. Но это вовсе не означает, что время перестаёт действовать вообще, в том числе, для человека, считающегося умершим - ведь не может он, как и всё прочее, исчезнуть во вселенной без следа, будучи вечной её частичкой в том или ином виде. Просто время становится для умершего таким, каким оно и есть во вселенной - без начала и конца, великое, слившееся с бесконечностью, тоже не имеющей ни конца, ни начала. Следовательно, смерти нет. Великое время, истинное мировое время приближается к человеку в момент окончания его движения и действия в рамках одной планеты, властно - как рыцарь своего пажа - отодвигая в сторону своего представителя - маленькое, земное, ограниченное время, время с началом и концом, прошлым и настоящим, устранение которого люди считают своей смертью. Вся ошибка в том, что нельзя мыслить о смерти земными категориями и сравнениями.
Мне всегда чувствовалось, что в мире не одна, а две вселенные. Одна - это то, что существует вечно, помимо человеческих деяний и знаний, вторая - творение человеческого разума, его догадок и, местами, разгадок. Первая в неисчислимое число раз больше второй, которая исчезнет вместе с исчезновением человека, что произойдёт вовсе не в результате какой-либо катастрофы - по крайней мере, в человеческом понимании этого слова, - а в результате перехода человека в более высшую категорию "бойкой" энергии, по отношению к которой человечество со всей своей историей, наукой и знаниями будет стоять также, как ящеры стоят в отношении человечества. И та высшая категория создаст свою вторую вселенную, где и мы, грешные, будем присутствовать, как частички фундамента или как компост, и она исчезнет. Может быть, когда-нибудь обе вселенные сольются, то есть вторая расширится, вырастет до первой, но тогда это будет действительно конец света, взрыв не выдержавшего давления изнутри котла. Вот тогда и наступит обещанное Христом воскресение, восстание из мертвых, ибо всё, что закладывалось в фундамент, разлетится, освободится при взрыве. Так что есть надежда, есть, только надо уметь ждать...
Крестик мой потемнел и лежит позабытый и запутанный в собственный шнурок в дальнем ящике. Когда же я всё же достаю его, то мне кажется, я слышу запах моря; впрочем, возможно, это запах моего тела. Крест конечен, кольцо бесконечно.
Обладают ли памятью вещи, думается мне тогда. Видят ли они и запоминают ли увиденное? Помнит ли крест кольцо и знает ли о его участи? Лежит ли оно сейчас в синеве на золотом песке дна или сияет на дивном пальце той, чьи глаза сверкнули мне из глубины бытия...