Гостиница "Аль-Манар" в местечке Сиди-Фредж недалеко от города Алжира. Прошёл дождь, весь мир промок и капает.
Мокрые пальмы - как усы упавшего в воду в далёких отечественных Гаграх южного франта; небо слепое, выплаканное, серое, море плоское, словно бескрайняя лужа. Безветренно, влажно, дышится без удовольствия. Всё дымчато, туманно, неясно - будто на слабую акварель пролили мутной воды из стаканчика с кистями.
В ресторане, где на "мавританских" колоннах дешёвые литографии представляют клиентам прославленное прошлое Алжира с его грозными мусульманскими владыками и пиратами в клубах серебряного исторического дыма, накрывают к обеду четверо официантов: Мурад, Абдуррахман, Абдельмалек и Ариски. Мурад вдохновлён недавней речью Миттерана о сообществе франкоговорящих стран и помощи, которую им окажет, по словам французского президента, прекрасная Франция, простившая, между прочим, уже долги Алжиру. Мурад собирается на учёбу в какой-то фантастический колледж во франкоязычной Канаде, где уж конечно его ждут, и ищет пока валюту - доллары. Абдуррахман тоже ищет североамериканскую валюту и тоже собирается в Канаду, однако, не студентом, а - как и здесь - официантом. Абдельмалек ищет доллары и франки: он собирается ехать жить и работать во Францию. Все они уже давно объявляют об отъезде со дня на день и глядят на меня с надеждой: у меня есть доллары.
Я выхожу покурить у пустого открытого бассейна у пляжа; облокотился о перила и смотрю на скучное море. Средиземноморье, о Господи ... Рядом становится Ариски - сероволосый кабил с огромными серо-голубыми глазами, созданными для тихих слёз и трагедий длиною во всю его жизнь. Худое, костистое, серое, как и волосы, лицо его подёргивается, губы ходят от волнения, будто он готов заплакать.
- Mоn pere est... etait francais, monsieur. Normand. Regardez-moi... Je ne реux plus vivre en pays barbare. Cette arabisation, vous savez... Je suis Europeen. Je dois partir ou je vais mourir.*
И тихо, но очень настойчиво просит продать ему за его динары алжирского отечества американские доллары; я молчу, вздыхаю, треплю его осторожно по худому, нервному плечу; он начинает зазывать меня в бар своего брата, где угостит меня вином, отличным вином, красным, розовым...
Я люблю хорошее вино, но столь ценных всюду долларов Ариски от меня всё равно не получит, - я ведь тоже не американец, я русский, - и я, запустив бычок в море, ухожу, бросив безутешному Ариски слабую, успокоительную фразу типа "On vivra - verra"**
Появляется ветер, продувает мир и сушит землю, небо, море и пальмы; с неба сдута серая плёнка, всё становится ярче, пламенные цветы знамёнами здешней благодатной, пышной земли побежали по стенам коттеджей, наполнив кипением своим их закрытые дворы; воздух сух и весел, даль становится чёткой, по миру летят солнечные блики.
Море уже поднимается во всю ширь взгляда лазурною славою.
За славой этой далеко на севере лежит Россия, куда я вернусь в скором времени и где на другом берегу холодного, но милого озера, что неподалёку от моего дома, стоит дворец, а рядом часовня, на изумрудную крышу которой задолго до меня на этой земле нежно и мягко опустился и застыл белый ангел с белым крестом в руках...
Вечером и море, и небо заиграли теми волшебными тёплыми красками, которые мы никогда не видим на прохладном севере. Залив вдали покрылся огоньками лодок вышедших на лов рыбаков; целый город золотых домиков возник под библейским закатом; целый золотистый рой светляков выпустил Господь в своё темнеющее вечернее море.
Голос испанского певца разлился по побережью, над террасами, кофейнями и ресторанами, а потом умолк - как улетел в море, на север, на свою родную испанскую землю.
Это подул сирокко, смешав чудесные цвета в сиреневую муть; неожиданно стало горячо, душно - будто от волнения, от известия внезапного. Это сигнал: скоро здесь будет страшная жара, запалит своей огромной пастью сахарский дракон - пора уезжать, пора покидать эту землю.
Я отправился ужинать. У дверей гостиницы таится Ариски и ищет своими водянистыми несчастными глазами мой взгляд.
Я сажусь за совершенно пустой столик у тёмного окна. На больших столах в центре зала с "мавританскими" колоннами стоят букеты роз. Розы я люблю так же, как и хорошее вино. Они для меня неразлучны.
Вдоль дальнего ряда столиков пробегает Мурад; наткнувшись на мой взгляд, тут же хватает вазу с розами о незанятого стола и водружает передо мною. Он знает, что я люблю розы. Это прекрасные цветы южной земли, но, глядя на них, я вспоминаю дом, летние ночи и прекрасные книги о южных землях, морях и путешествиях, читаные этими ночами дома.
Я благодарен Мураду: я люблю розы. Но доллары свои я люблю тоже. Тяжкий выбор, о Господи...
Около моего столика суетится незнакомый мне толстенький смуглый официант, очевидно, уроженец Сахары. В своей несвежей белой курточке с золотыми пуговицами он кажется мне похожим на матроса с волжского буксира. За фруктами я от нечего делать заговариваю с ним, и он после недолгого вступления сообщает мне серьёзно и важно, что собирается уезжать в Лондон.
*- Мой отец... мой отец был француз, мсье. Нормандец. Взгляните на меня... Я не могу больше жить в варварской стране. Эта арабизация, вы знаете... я европеец. Я должен уехать или я умру. (фр.)