Аннотация: Многое может привидеться в ночном парке у старого дворца, если душа просит чудесного видения...
А.Викторов
ВИДЕНИЕ
1.
В тот год я приехал в Палангу поздним калининградским поездом.
Высадившись в уснувшей Кретинге - ближайшей к Паланге станции железной дороги - на тёмный перрон, я поплёлся с большим чемоданом к палангскому автобусу под моросящим дождём, попадая ногами в не видимые во тьме лужи. Несмотря на неприветливую погоду, которая стольких отпугнула от этого славного края, я испытывал чувство неожиданно вернувшегося домой и ждал какой-то особенной встречи или события.
Двадцатиминутный автобусный путь до Паланги промелькнул незаметно - и вот уже мокрый асфальт улицы Витауто, местами розово-голубой в сиянии немногочисленных неоновых вывесок в центре городка. Костёл потонул в летнем ненастье; из черноты переулков и проходов изредка появлялись стайки молодежи, мало обращавшие внимание на дождь и сырость.
Я должен был направиться в дом, стоявшим за костёлом на берегу речушки, где меня ждали. Но, повинуясь движению молодости и порыву беспечности, вызванными моим одиноким прибытием в город, я повернул туда, где гремела музыка и сверкали огни. Уговорив разрешить мне поставить мой чемодан в гардеробе, я окунулся в жизнь вечерне-ночного курортного городка с беззаботностью только что приехавшего, желая проглотить все куски сразу и, в результате, не отведав ни одного. Тем не менее, на улицу я вышел довольный собой и бодро зашагал в нужнее месте, где меня довольно холодно встретили - заждались. К тому же, в вихре радостного моего прибытия я растерял всё то, что полагалось приберечь для встречи после долгой разлуки.
Размолвка, однако, меня нисколько не огорчила; я даже нашёл в ней прелесть, новый оттенок для распиравшего меня чувства наслаждения приездом. Теперь можно было со всем основанием блаженно и со сладкой грустью пострадать, что стало бы новой и прекрасной эмоцией, необходимым контрастным мазком на триумфальной картине прибытия. После торжественных фанфар, волнующего рокота фортепьяно, жизнерадостной и игривой флейты я услышал, как в общий оркестр вступила нежная и серьёзная скрипка, и - умилился.
Побродив у тёмного моря, которое до утра оставили в покое шумные курортники, я направился в парк - самое подходящее в Паланге место, чтобы пострадать красиво, с изысканностью и - не очень сильно. Мною руководили и более практичные соображения: я собирался устроиться там на ночлег. Конечно, я мог найти кров и в более подходящем месте, но удовольствие рассказывать на следующий день о ночи, проведенной среди роз, кустарников и сосен, что само по себе прекрасно, на мокрой от дождя и росы траве, что неминуемо должно было вызвать сострадание, угрызения совести и, как дивиденды с этого капитала, прощение будущих прегрешений, было несомненно дороже сухой постели.
Итак, застегнув на все пуговицы свою видавшую виды черную кожаную куртку, я зашагал в парк.
2.
Палангский парк встретил меня, как встретил бы вежливый человек, уставший от назойливых посещений и наконец-то выбравший один из вечеров для того, чтобы отдохнуть и пожить для себя. Дождливая погода разогнала курортных любовников и, довольный этим обстоятельством, парк приготовился поблаженствовать в своей собственной компании, посидеть на своих собственных скамейках, понюхать свои розы, побродить у своего фонтана, а светильники, спрятанные в траве, освещали бы его дорожки только для него самого. Посему я был встречен как гость, которого только по врожденной деликатности парк не мог выставить вон; кроны деревьев зашелестели от вздоха покорности судьбе и - что поделаешь! - меня впустили. Вечер был уже, вне сомнения, потерян, и парк погрузился в дремоту, предоставив мне самому устраивать свои дела. Так безотказный хозяин разрешает позднему и беспокойному гостю шляться по своей квартире, рыться на книжных полках, прикладываться к заветной бутылке вина - всё, что угодно, но в качестве компенсации - право на покойное молчание и собственные мысли про себя.
Итак, я стал петлять в сиром вечернем воздухе по дорожкам парка, проносясь стремительной походкой мимо тёмных елей и сосен - прогуливаться спокойно и размеренно я не мог: возбуждение приездом ещё не улеглось. Раза два я прошёл мимо заставшей в стремительном движении Эгле, которая, позабыв о возможных посторонних, самозабвенно играла с ужом, облитым молоком выплывшей на небо луны. Свернувшись кольцами вокруг своей королевы, уж слизывал с её прекрасных ног и бёдер капли лунного этого молока. В глухом шуме сосен, елей и пихт, в шелесте дубов, клёнов, ясеней и лип, в дрожании чёрной ольхи чудилось присутствие в парке множества таинственных существ, с нетерпением ожидавших наступления глухой ночи, чтобы выйти на аллеи и тропинки. Одинокие светильники лишь усиливали это впечатление и - странное дело! - я не чувствовал никакой тревоги и опасений, желая и приветствуя любую возможную в этих местах чертовщину и будучи по необъяснимой причине уверенным в снисходительном ко мне отношении тех трепетных теней, которые всё явственнее скользили за стеной деревьев и кустарниками. Заснувшие на зеркале пруда лебеди только притворялись спящими: они настороженно вслушивались в тишину ночи, чтобы по известному лишь им одним сигналу взмахнуть своими прекрасными крыльями и огласить парк приветственной песней.
Обогнув слева Янтарный дворец, я зашагал через розарий, уже потушивший лампы в спальне своих роз. Красавицы чуть слышно шептались о своих дневных впечатлениях, и я пошёл на цыпочках, чтобы не потревожить их откровений. Пройдя наугад через лужайку и кустарник, я очутился на дорожке, которая привела меня к горе Бируте.
3.
Тишина окутала древнюю гору и её окрестности. Внезапно даже затих шёпот недалекого моря. Хорошая усталость нежно обняла меня, и я опустился на скамью перед гротом горы. Украдкой я зажёг сигарету, так как даже маленький огонёк оскорбил бы торжественное безмолвие.
Ах, как теперь трудно остаться одному на перенаселённой планете - не в одиночестве, нет! - одному, то есть в самом многоликом и постоянно обновляющемся обществе. И всем сердцем зовёшь в общество это волшебные тени и свершения, которые разбили бы усталость от многогранней монотонности бытия среди себе подобных. Приди, что-нибудь, приди, напугай, схвати за локоть, плечо, потряси, дай побалансировать на краю твоего мраморного карниза, держась одной рукой за подоконник обжитой квартиры, дай заглянуть в пропасть бушующего ветра и, набравшись духу, перепрыгнуть на соседнюю крышу, откуда видна синяя полоска моря, занавешенная толстой паутиной портовых кранов. О, дай, о, приди.
Но нет, не идёт. И приходится мне, словно шаману вгонять самого себя в мечтательный экстаз. Сигарета догорела до фильтра, который я не бросаю на землю, а из суеверия - не из аккуратности - укладываю в опустевший спичечный коробок, который засовываю в задний карман; итак, закрываем глаза, крепко смыкаем веки, открываем и стараемся увидеть вокруг уже новый мир, хоть и носящий старое обличье. И что будет потом - и что было потом - ей-богу, не расскажу толково. Лишь дальний рокот моря, внезапно принесенный случайным ветерком, сливался с сокрытыми арфами...
Донеслись два удара часов костёла. Они прогремели так явственно, что я невольно вздрогнул: показалось, что звонил не далёкий, стоящий в центре городка костёл, а гора ударила в свои колокола. Снова тишина проглотила все звуки. Час быка, как верили древние, глухой и слепой час накрыл мир. Душе стало тревожно, глаза застлал туман, опасливо, но сладко забилось сердце и тысячи покалываний обожгли виски.
И - вот оно! Внезапно свет разлился над горою и зажёг множество свечей в древней часовне. Он был частичкой света звёзд, пристально глядевших на землю в эту ночь. Холодные голубые огоньки вспыхнули в окружавшей меня тьме и стали блуждать, лениво перемигиваясь. В вышине затрепетали невидимые крылья, как если бы сотни птиц проносились в тревоге над парком. Заскрипела сосна; длинные тёмные и светлые призрачные существа стаей пронеслись по тропинке, стелясь по земле. Сказочный парк исчез и сыростью потянуло с невидимого за тёмной стеной деревьев моря.
Легкие шуршащие толчки послышались из боковой аллеи, и огромный всадник в доспехах чернее окружающей ночи пронёсся мимо и застыл около горы. Его лицо, скрытое тенью поднятого забрала, было обращено к вершине. Там, на фоне мерцающего света восстала фигура женщины, протянувшей руки к священному огню, который возник вместе с ней и теперь разгорался всё ярче. Тяжкий вздох рыцаря слился с порывом внезапно поднявшегося ветра и шелестом листвы. Я вжался в скамейку, стараясь стать как можно менее заметным, хотя подсознательно чувствовал, что всё происходящее мало относится ко мне и моему времени.
Гигантский всадник вздохнул ещё раз и скрылся по аллее, ведущей к морю. Женщина запела странный, возбуждающий гимн на звучном языке, ранее не слышанном мною. Она медленно спустилась с горы, сделав это легко и плавно, как если бы на пути её не было ни уступов, ни впадин. Приблизившись ко мне, она встала напротив, в шагах двух; глаза её были незрячи и поднявшийся ветер не тронул и волоска из волшебного серебра, струившегося по её плечам. Женщина протянула вперед руки, поманила меня и, как слепая, медленно двинулась к морю. Властная сила подняла меня и повела вслед, не позволяя мне ни отстать, ни приблизиться к прекрасному призраку, ни отвернуть в сторону. Так мы взошли на дюны. Призрак перешёл их, а я остановился на их гребне, не в силах двинуться дальше или бежать, но втайне готовый стать свидетелем всего, что бы ни должно было произойти в эту ночь.
Женщина уже стояла у самой воды и делала знаки свечой, огонёк которой горел ровно под порывами ветра, как будто ветер загораживал его сам от себя невидимыми ладонями. Я оглянулся: чёрная фигура всадника возвышалась над деревьями, но от неё веяло такой покорностью и кротостью, что страх лишь промелькнул в моём сердце и тут же оставил меня.
Женщина всё всматривалась в чёрную даль, - и белые огни вспыхнули среди черноты, обрисовав контуры высокого корабля, несущего гибельные белоснежные звёзды св. Эльма тем, кто отваживается покинуть свой дом на побережье ради непостижимого уюта вечных волн.
Как я узнал сразу этот корабль - не могу сказать. Может быть, потому, что ждал его прибытия очень долго.
Вероятно, свечение на мачтах призрачного корабля было видно только из дюн, так как береговые наблюдательные вышки ничего не зафиксировали в ту ночь, а для локаторов судно было, очевидно, слишком бесплотно. Во всяком случае, пограничный катер не рванулся к необычному нарушителю. И никто не видел, как бледные матросы спрыгнули с бесшумно уткнувшейся в песок шлюпки, и никто не услышал, как ветер принёс в своих порывах первые муки органа из невидимого храма.
Женщина и моряки встретились молча - старые, давно привыкшие друг к другу знакомые. Гигантский рыцарь безучастно и потупившись стоял за полосой прибрежных сосен. Зажигаются факелы и гремит "De profundis"...*
4.
Под звуки заупокойного гимна со шлюпки в мелкие волны соскочил грузный невысокий человек, брюзгливая, но умная гримаса которого была ясно видна в факельном свете. Одетый в чёрный камзол и плащ, он взошёл на берег, разбрасывая сапогами мокрый песок, со свирепой придирчивостью оглядывая матросов-факельщиков.
- Привет тебе, принцесса Бируте, - поздоровался он с женщиной сухо. - Зачем орган играет это заупокойное папистское нытьё? Чтобы лишний раз подчеркнуть, что мы - покойники, проклятые небом? Даже если бы все папы, начиная даже с апостола Петра, заголосили в общем хоре, им вряд ли удалось бы отправить нас в своё чистилище. К тому же, ты - язычница, хотя я и вижу исполинскую тень католика за теми соснами - гимн, очевидно, его бессильная выдумка. Видно, римские ханжи не могут оставить в покое своих усопших приверженцев даже в ином мире, если подкрепляют ими свои галдящие и бестолковые орды в этом...
Княгиня Бируте - хранительница священного огня на горе - была безмолвна, и капитан понял, что подобные речи не годятся для гостей, прибывших при столь странных обстоятельствах на чуждый берег. Он помолчал, потом, как бы спохватившись, сделал княгине неловкий церемонный поклон, прошёлся вдоль берега, вернулся и сказал голосом человека, чьё дурное настроение внезапно рассеялось под влиянием прибытия в совершенно незнакомое, но вовсе не лишенное приятности место:
- А, впрочем, почему бы реформатам, язычнице и католику не провести славно ночку на берегу безбожников? Иоос ван Маарланд, - обратился он к высокому надменному мужчине о бледным даже в свете факелов лицом, - по какой причине наш сброд сегодня больше похож на покойников, чем, скажем, сто лет назад?
Ван Маарланд улыбнулся и, повернувшись к матросам, резко и насмешливо заговорил:
- Ну-ка, встряхнитесь, парни и выкатывайте сюда бочки доброго клауверта, доббельбиера и доббельклауверта, брюинбиера, патермана и доббель патермана**. Иост, займись своим роммельпотом, Виллем, разомни свои старые желтые кости и спляши. Триста лет не убьют жизни в настоящем мужчине и моряке!
Голос его с прекрасной и властной дикцией плавно разносился вдоль берега - и витал над дюнами, как тщательно отработанный монолог телевизионного комментатора. На бледных лицах матросов вспыхнул румянец, белые губы их тоже порозовели и растянулись в ухмылки; они неуклюже задвигались как люди, очнувшиеся после долгого оцепененья,- и импровизированное веселье началось. Загремел роммельпот, в берег с шумом врезались ещё две шлюпки и множество теней начало выгружать из них бочонки и корзины с провизией. Окончив работу, матросы встали около привезенного нестройной толпой, ожидая дальнейших распоряжений.
- Итак, капитан, не следует ли нам попросить нашу очаровательную хозяйку указать место, где мы могли бы расположиться? - обратился ван Маарланд к своему спутнику, который во время выгрузки поторапливал парней мерзкими ругательствами: суровая кара Божья не убила в нём этой дурной привычки.
- Баас*** капитан и его люди могут пожаловать в бывший дворец графов Тышкевичей, - мягко и негромко сказала княгиня Бируте, но голос её был слышен на много миль вокруг. - Это здание во всей округе самое достойное славного Виллема ван Роозебеке из Схоонговена. Теперь во дворце - музей янтаря. Янтарный дворец - так его и называют здесь ныне.
- Вероятно, хозяин - если он появляется в своем бывшем дворце, конечно, - какой-нибудь надутый поляк, который сначала будет суетиться, потом напьётся и станет поносить саксонцев, рижских немцев и московитов, - дёрнул губой капитан. - Кроме того, после каждого глотка он будет поминать святую деву, пушить усы и врать, как десять францисканцев, божась, что всё сказанное - истинная правда... Впрочем, на море иногда бывает сыро, темно и грустно, - добавил он, мрачнея, - так пойдём туда, где свечи и тепло.
Матросы выстроились вереницей, каждый из них отягчённый бочонком или корзиною. В свободную руку они взяли факелы, так же ровно и ярко горящие, несмотря на ветер, как и свеча княгини Бируте, и гуськом двинулись через дюны, ведомые княгиней, капитаном и Иоосом ван Маарландом.
Они проходили мимо меня так, как если бы я был столбом или кустарником, и только опустясь с дюн шагов двадцать, капитан резко остановился, обернулся и, сверкнув на меня красными в свете факелов глазами, прогремел:
- Возьмите с собой и этого бездельника, если провидение привело его на пустынный берег в эту ночь. Взгляните, какое изумление написано на его побледневшей физиономии! А ведь он и ему подобные уверены, что всё знают и всё постигли, и душа их - как живот обожравшегося монаха - также глуха, тяжела, сыта и ленива. Тем не менее, посмотрите, как он борется между страхом и желанием выпить на дармовщинку, да ещё в такой странной компании. Потом он будет трепаться об этом на каждом углу, напуская на себя таинственность и окружая себя туманом намёков.
Ван Роозебеке замолчал, круто повернулся к тёмной тропе впереди его и сделал знак продолжать путь. Княгиня смотрела на меня равнодушно, Иоос ван Маарланд - с лёгкой грустью, сожалением и иронией, матросы - кто тупо, кто с ухмылкой.
Меня втолкнули в строй, грубо сунули в руки бочонок, и я скорее услышал, чем почувствовал затрещину, побудившую меня к движению. Впереди колыхалась огромная костлявая спина матроса Иоста, несшего роммельпот. Его куртка истлела и сквозь дыры проглядывало синевато-белое тело.
Процессия спустилась с дюн в тёмный парк. Проходя мимо гигантской тёмной фигуры, колыхавшейся неподалёку, капитан поглядел на неё так, как если бы это был не великан-рыцарь, а низкорослый ремесленник, оседлавший осла. Он обратился к княгине Бируте, смешав в жестах своих и голосе галантность, сожаление и насмешку:
- Говорят, что князь Кестут украл Вас из-под ветвей священного дуба, где вы колдовали на древний манер, чтобы заставить вместе с ним поклоняться раскрашенным римским идолам? Не понимаю, чем второе идолопоклонство лучше первого. По мне - так любая осина краше аляповатых папистских пугал. Он навязал Вам мессу, которая мало отличается от плясок патагонских людоедов, и наверняка подсылал к Вам болтливого и лицемерного попа, чтобы тот выведывал Ваши секреты под видом исповеди, тайна которой становится достоянием всех, кроме господа бога.
- Женщина поклоняется одному идолу - мужской силе и дерзости, - ответила княгиня с усмешкой. Капитан засопел и промолчал. Он был суровый и истовый реформат, готовый реформировать даже всевышнего, таким образом впадая в самую еретическую гордыню и забывая, что, в конце концов, даже сам Кальвин сжёг на костре испанца Сервета. И поделом - не забегай вперёд бога и своего времени. Думать об этом было приятно.
Бочонок давил моё плечо, но сердце замирало от радости, что всё ужасное позади, раз никто не разорвал меня на части, обнаружив в дюнах, а наоборот - меня поставили в строй и куда-то ведут эти сильные и древние люди. Им виднее, кривая как-нибудь да вывезет, я не один, хоть рядом и покойники, которые казались, впрочем, сильнее и увереннее многих живых. Великое дело - быть в середке и ведомым; если даже и к краю пропасти, всё равно есть уверенность, что передние где-нибудь да отыщут мост. И так во все времена, во все времена, что уж хаять своё...
Тем временем наше странное шествие приблизилось к Янтарному музею, известному любому, кто отдыхал в Паланге. Розы были невидимы во тьме, но капитан нашёл одну, сорвал и несколько неуклюже преподнес княгине. Лепестки цветка, быстро увядшего в столь дивной, но древней руке, были выметены на следующее утро служащими музея, которые, вне сомнения, не преминули пройтись насчёт бессовестных курортников.
Двери музея-дворца были уже распахнуты, дрожащий свет свечей лился во тьму. Вся компания, ведомая княгиней, наслаждавшейся запахом розы, с шумом вошла во дворец и стала рассаживаться среди золотистого сияния - язычки свечей отражались в янтаре. Инклюзы - насекомые и листья - затрепетали и задвигались, ожил витраж - и русалка Юрате повела рыбака Каститиса в свой подводный замок. Литовские рупентоеляй - маленькие святые - закивали головами и стали протягивать друг другу руки, нисколько не смущаясь хмурого ван Роозебеке, ненавидевшего католические статуи. Из соседнего зала появился старик с худым красным лицом, в камзоле золотого шитья, с орденами и лентами. Он слащаво раскланялся и скромно сел в углу на стульчик. Матросы поставили туда же и маленький столик с большой кружкой пива - старику на всю ночь.
Веселье начиналось, первоначальный гвалт умолкал. Матросы трясли бочонки, гремели кружками; капитан повеселел и уселся с княгиней и ван Маарландом за роскошный отдельный стол. Мне велели сесть с матросами, но неподалёку - мог понадобиться, вероятно. Ражие молодцы гулко хлопали меня по спине и совали в нос и губы огромные пенящиеся кружки. Виллем толкал меня в рёбра костлявым локтем и пытался заставить плясать.
Внезапно капитан приказал мне сесть за его стол.
- Вот, - сказал он, обращаясь к княгине и ван Маарланду,- тип, с позволения сказать, нынешний, самоизнасилованный, - пардон, принцесса, - изнасилованный другими и насилие любящий... Этот молодчик уже успокоился, видя, что мы мало им интересуемся - ему даже не любопытен интерес таких людей, как мы; он тянет своё пиво, полагая, как и все ему подобные, что всё как-нибудь обойдётся и прежде всего важна безопасность. Да и что может случиться, скажем, с постельным клопом? Если этого парня проткнут шпагой, он испустит преспокойно дух, даже не пытаясь постоять за себя, если просто дадут пинка - уползёт поскорее в угол, причём без всякой неприязни или гнева против своих обидчиков. Сильные чувства возбуждают в нём опасение, что могут помешать ему сосать своё пиво в укромном полутёмном местечке. Если я проложу ему уйти утром с нами, он будет долго вилять, боясь рассердить меня отказом, с одной стороны, и испытывая вполне естественное желание встряхнуть на свежих ветрах свою тоскливую душу, с другой. Червяк его души будет отчаянно извиваться, он станет обманывать уже сам себя, но в конце концов сделает всё, чтобы мы махнули на него рукой : таким образом он не будет ответственен за свой отказ перед самим собой и получит возможность и дальше прозябать в ожидании лучезарного случая,, который он также проворонит по трусости. Но тоскливое ожидание для этих людей, вероятно, единственно приемлемо; они заполняют его произнесением своих гнусавых проповедей перед кучкой подобных им ублюдков духа.
Капитан отхлебнул доббельбиера, вдохновился этим глотком и продолжал свои рассуждения:
- Смотрите, принцесса, в древности он был бы мелким служителем культа какого-нибудь идола, но втайне не любил бы его и мечтал о христианском боге со всеми его поражавшими примитивное воображение атрибутами; в папистском государстве он был бы в глубине души реформатом, но покорялся инквизиции и монахам, лебезя перед ними и ненавидя их; забившись в дальний уголок своего дома, он, может быть, даже набирался смелости отправлять кальвинистское богослужение. Он молился бы ежедневно несколько раз, по-разному и разным богам. А попав в реформатское государство, он начал бы про себя тосковать по пышной мишуре папистских служб и старался затащить под дырявую крышу своего сердца как можно больше идолов и религий, чтобы не прогадать тогда, когда он испустит свой слабый дух.
Так сказал капитан, и последние слова его были вряд ли справедливы. Он помолчал немного, примериваясь, как за меня взяться дальше, хмыкнул и продолжал:
- А если, скажем, я бы показал этому крысёнку, где лежит самоё лучшее в мире зерно и сало, если бы я указал ему место в море, где лежит клад, который сделал бы его богатейшим и могущественнейшим из людей мира, что бы он сделал?!
Капитан резко обернулся вправо и влево, как бы приглашая всех подумать над таким необычным предположением.
- Я скажу вам: вместо того, чтобы нырять что есть духу, ломать себе голову над разными возможностями, превратиться в рыбу, осьминога, морского дьявола, он сел бы на берегу в портовой пивной и с видом грошового философа долдонил всякому, что знает великую тайну, что он мог бы ею воспользоваться, что, может быть, даже и сделает это.. Но так и не открыл бы её другим и сам просидел весь свой век на берегу самодовольным дураком, по-настоящему живущим лишь в своих бесплодных мечтаниях...
По всему было видно, что капитан давно отвык от столь длинных монологов; его профессия и необычное положение между живыми и мертвыми должны были сделать ван Роозебеке более немногословным. И действительно, капитан всё чаще удлинял паузы, речь его замедлилась и стала отрывочна, взгляд начал блуждать; ван Роозебеке забывался в рисуемых им самим образах или уносился к другим.
Ещё раз он гораздо более равнодушно, чем прежде, взглянул на меня и сказал:
- Он страшится, что мы станем причиной его смерти, но любит ли он жизнь? Вряд ли. И он, и все они, и их время жизни не любят, так как боятся её и её возможных невзгод. Они придумывают множество спасительных для своего существования средств, но опять же не из любви к жизни, которая невозможна без гибелей, а из страха перед кончиной, как будто они не испугались бы вечности, которую смерть у них отнимает. Они кричат всюду о ценности жизни и праве на неё, а сами стараются дотащиться как можно более безопаснее, незаметнее и безболезненнее до её конца и расстанутся с ней без особого протеста и сожаления. ибо и так не знают, что им делать с теми немногими отпущенными им десятками лет. Они все столько говорят про жизнь, что и жить им некогда, и жизнь идёт помимо них, неспособных схватиться за её крылья. Ведь они все умные и знают, что можно промахнуться и упасть. Наземные животные, а не люди; провалиться в недра земли и взлететь в небеса могут из них лишь немногие, и то потому, что остальные толкают их в спину...
Подумав немного, капитан подвёл итог своим словам с необычайной уверенностью:
- Итак, жизни они не любят, а только принимают её по необходимости, ввиду скудости выбора: не жизнь - так смерть. Несомненно, они предпочли бы какой-либо срединный способ существования, но до этого им ещё долго не додуматься. Они с удовольствием висели бы в холодной липкой полутьме как летучие мыши, без времени и пространства.
Сделав это заявление, ван Роозебеке посмотрел на меня в упор и выпалил:
- Я ещё не решил окончательно о твоём будущем. Возможно, мы уведём тебя с собой. Так что не впадай в дремоту успокоения и готовься к выбору. Ага!
Взор его блеснул злорадством и горечью.
В это время в дверях залы появился матрос Мост, исчезнувший после первых кружек. В одной руке он держал свой роммельпот, в другой - руку растрепанной крашеной девицы с пухлым белым лицом, тусклыми глазами и блудливым, глупым изломом губ с сигареткой в углу.
- Эта шлюшка дремала на скамье неподалёку, баас, - обратился он к капитану.
- Да здравствуют шлюхи - они символизируют вечность мира и его преемственность! Я их очень уважаю, - воскликнул капитан, встрепенувшись и забыв о присутствии княгини. Спохватившись, он смешался, но без робости продолжал:
-Если бы не было шлюх, разве кто-нибудь различил бы тогда порядочную женщину, разве кто-нибудь возжаждал верной любви, вечной страсти и безумств?!
Княгиня не обнаружила ни гнева, ни смущения и ласково кивнула ван Роозебеке.
- Эта девочка держит себя так же естественно, как если бы попала на собственную свадьбу, - сказала она.
- Нелегко согласиться с вами, принцесса, но ручаюсь, ей все равно, кто мы такие, если нальем ей пива, дадим гентской колбасы и спляшем с ней, - вставил молчавший весь вечер - или, скорее, ночь - ван Маарланд, мертвое лицо которого покрылось подобием румянца. - Однако в эти времена женщины уже не радуют прежней телесной силой: они пьют много дрянного вина и курят вонючие маленькие трубки.
- Усадите её к этому малому, - сказал капитан, небрежно кивнув в мою сторону, - и тогда у нас не будет оснований беспокоиться за честь нашей гостьи. Ведь его кровь так же слабее против трехсотлетней загустевшей крови забулдыги Иоста как сидр против бургундского.
Ничего не понявшая девица тем не менее без особой опаски и в высшей степени приветливо провиляла задом от двери к стулу, стоящему рядом с моим. С размаху плюхнувшись на него, она на скверном английском пригласила Иоста сесть рядом. Иост широко ухмыльнулся и прочно обосновался сзади девицы, положив ей на бедро свою огромную костлявую желтую руку с тёмно-синими ногтями.
- О'кей, - сказала девица, ухватывая славную ветчину и кружку о пивом.
- Гуд, - ответил Иост, отрезая ей гентской колбасы.
- Ей-богу, они сладят, - заключил капитан, вызывающе поглядев на меня: смотри, мол, немощь духовная и телесная...
Однако девица отвлеклась от Иоста. Оглядев меня с сомнением, она тронула меня за рукав и зачастила с некоторой напористостью, не дожидаясь особенно ответов и одновременно пожирая и выпивая всё, что ни находила вблизи себя на столе.
- Это что же, киносъемки тут у вас? А вы режиссер или автор? Или так... представитель... группа-то иностранная? Вы с ними совместно снимаете? А пиво у них датское или голландское? "Карлсберг", по-моему, я его с закрытыми глазами узнаю. Я ужасно предпочитаю "Карлсберг", только его и могу пить. Один мужичок припрёт завтра целый ящик из Клайпеды, он моряк с бонами, а вы кто? Если достанешь лещей, приходи, примем! Так что это за публика? А ветчина-то баночная, югославская...
На все её вопросы я только мычал, потому что Виллем сунул также мне в рот огромный кусок ветчины и дал отхлебнуть пива.
- А я ждала одного дурака в парке и заснула. Такой дурак, такой дурак! - восклицала девица, одновременно припадая к кружке и тиская руку Иоста, которой водила по своему бедру. - Так и есть - "Карлсберг", нет, не "Карлсберг", а наверное, этот... "...лёве", "...браун", что ли? А кружки-то какие фирменные, вот бы спереть одну... Такой дурак, но я завтра одному всё расскажу... Представляешь, - она доверительно стала наваливаться на меня своей рыхлей мелкой грудью, - думает, будто я шлюха какая... Ай!
В этот момент Иост, не переставая широко ухмыляться, освободил свою руку из когтей девицы, возмущенной почему-то даже мыслью, что её можно принять за шлюху, задрал ей юбку и гулко хлопнул ночную потаскушку по белоснежной, с синеватым отливом ляжке. Девица на миг остолбенела, что шло ей как нельзя лучше, но тут же разорвалась злобными воплями:
-Это что же такое?! - яростно приступила ко мне искательница приключений. - А вы-то куда смотрите? Он думает, если он с долларами, то ему всё можно! А курс-то падает! А вы здесь специально наблюдать должны, а вы им потакаете, мы... я на нашей земле, пускай лапу с моей ноги немедленно убирает. Переведите!
Матросский гомон замолк.
Девица продолжала плеваться слюной, набросившись уже на капитана:
- Уж вы-то... он-то свою не шлепает так громко, - она кивнула в сторону княгини, - а завтра, небось, она вас... его в "Березку" барахло ей покупать потащит! Что из того, что у этой стервы опыту больше, чем у меня.
-Целомудренная шлюха, шлюха-недотрога. Такой не встречал ни в одном порту, - заметил Иост, продолжая широко ухмыляться.
Капитан встал и быстро подошёл к нашему столу. Он всё время внимательно прислушивался к нашему разговору - похоже, он понимал любые людские наречия. Лицо его выражало озадаченность и решимость высказаться и прояснить дело. Он глотнул пива из кружки Иоста и провозгласил:
-Страшное дело!
Все замерли и приготовились слушать ван Роозебеке.
-Страшное дело, - повторил он. - Выходит, в их мире и шлюхи выродились и делают свою работу шиворот-навыворот. Разве позволила бы себе так вести добрая фламандская потаскуха? А это что же? Шлюхи-извращенки, они не могут отдаться, пока не пройдут через какой-то языческий обряд, который у них теперь считается соблюдением приличий. По-видимому, это означает не лапать слишком быстро, громко и публично. Приличная шлюха! Да я скорее поверю в единорога! В конечном счёте, они все продаются, как и прежде, но полюбили ломаться; иные делают это так долго, что становится противно и их уже никто не хочет покупать. И при этом норовят одарить тех ныне немногих сильных людей, которые их кормят, дурной болезнью исподтишка. А ведь поведение шлюх - показатель здоровья народов. Господи, прокляни и отринь эту Магдалину, как ты проклял и отринул меня!
Капитан сделал большой глоток из бокала с вином. Он продолжал уже несколько тише:
- Она торопливо хочет ухватить свой дрянной кусочек, при этом не потратив свои труды. А разве плохо отдаться такому крепкому парню как Иост? Нет, сначала она хочет представить это как одолжение - её приучили из всего делать жертву. Какое извращение! Какая хилая душонка в тощем плоскогрудом теле. Её чахоточные амбиции явно не в соответствии с телесными формами. Весь вечер она пила и жрала, словно приехала к старому дядюшке в провинцию, а не села за один стол с моряками. Она нам не сплясала, не сыграла на мандолине, не открывала перед нами свои белые (капитан неожиданно хихикнул) груди, жаждущие сильных ласк крепкого, полного сил моряка, щедрого на угощение и награду. Теперь она подняла крик, как если бы мы были бродяги, не заплатившие ей или её баазине**** за любовный труды. Выкинь её, Иост. Её плоть лишь оскорбляет наши желания. С ней следует поступить как с нерадивым цирюльником, который вывесил над своей дверью медный таз, но не имеет ни бритв, ни мыла. А ты, Виллем, налей этому горемыке, - капитан указал на меня, - такие достойны жалости, если не могут заставить своих шлюх отрабатывать угощение и прочие подачки. Несчастные! Их мир определенно приближается к бесславному концу. Печать вырождения на его лице. Пусть выпьет!
-Пусть выпьет! - подхватили матросы.
Я не заставил себя долго упрашивать и выпил кружку до дни. Пухлое лицо девицы с чёрными провалами вместо глаз было мерзко и мертво. Я поднял глаза на капитана. Его лицо светилось силой всего того множества жизней, которые бы этот бравый человек прожил с момента проклятия небес, произнесённого над ним. Лицо ван Маарланда тоже билось внутренней жизнью и обновлённой кровью. Этот изящный и сдержанный человек резко встал, сделал знак матросам и подал руку княгине, глаза которой блистали синевой древней реки, тёмной от ветвей дубрав, простершихся над нею. Матросы вынули музыкальные инструменты, и зазвучал пышный танец гавой.
А девица продолжала бубнить, завистливо глядя на пустеющие пивные кружки:
- Пусть хоть извинится... или даст хороших сигарет... переведи ему... эй, переводчик!
Однако она не дождалась ни того, ни другого. Иост помнил о распоряжении капитана. Он равнодушно допил своё пиво и крепко, как брал на корабле канат, взял девицу за руку и мотнул головой.
-Э, нет. Туда не пойду, там темно, - захихикала она. - Ай уонт ту данс. Я танцева-ать хочу, - визгливо затянула дура, но осеклась под бешеным сверканием взгляда капитана. - Хорошо, будем танцевать при луне, Но сначала скажи: пардон, май дарлинг. У меня от тебя будет синяк во всю ногу. Понял? Скажи: пардон, сорри. И дай баночку пива - мне жарко. Дай две - одну я возьму в сумку, на утро.
Иост продолжал неумолимо тащить её к двери, слегка поддавая ей в зад коленом.
- Не понимает, - сокрушалась девка и снова апеллировала ко мне, блудливо ощеряясь: -Парень, помоги нам. На каком языке он говорит-то, балбес? Где у них пиво... и хорошего курева хоть пару, тройку пачек.
Они были уже в дверях, когда девица поняла смысл происходящего. Лицо её исказила - но сделала гораздо более выразительным - злобная гримаса и она заорала:
- Ты куда меня толкаешь, паскуда. Эй ты, который с ними, - это было уже в мой адрес, - я так дела не оставлю. Я сейчас наряд вызову. А у вас разрешение на съемки есть? Здесь, между прочим, погранзона!Откуда вы все взялись - посмотрим! У меня все телефоны есть, ты не знаешь ещё, по какой линии я здесь отдыхаю! Завтра все полетите отсюда!
Иост медленно и верно просовывал девицу в двери.
- Не смей меня тискать, подлюга, - рычала она. - Эй, парень, скажи ему немедленно, чтобы отпустил, тебе же потом лучше будет!
Отчаянным усилием нырнув подмышку Поста, помятая Магдалина снова просунула свою голову в зал и крикнула с таким всхлипам души, что проснулся старик граф - хозяин дворца и решил, что паненку уводят в полон татары и она просит защитить её честь, поднял свой слабую руку и прошептал:
- Панове...
Ободренная этой неясной поддержкой, девица заявила свои сокровенные претензии, не снижая визгливого тона:
- Скажи, пусть даст пивка с собой, паскуда, хоть баночку, хоть курева фирменного пачку, у меня всё вышло!
Юбка у девки задралась и выставила на обозрение её трупные ляжки, на одной из которых действительно уже проглядывал синяк. Граф пожал слегка плечами и задремал снова. В это время Иост окончательно овладел позицией и, сделав резкое движение мощным коленом в потертых бархатных штанах, остался в дверном проёме уже один. Снаружи донеслась необыкновенно частая дробь каблучков, треск кустарника и дикие взвизги, перемешанные с матом и угрозами. Один из матросов подудел в серебряный рожок - и всё стихло.
Иост чётко доложил капитану, увлеченному зрелищем танцующих княгини и ван Маарланда, об исполнении приказа.
У княгини и ван Маарланда явно начинался мимолётный роман. Глаза их сияли сильнее прежнего. Древняя кровь Бируте и старая кровь голландца составили букет, непостижимый для смертного с кровью молодой, но не испытавшей сгущавшего брожения, которое приносит новая ступень жизни - смерть в её общепринятом понятии.
Капитан был великолепен. Его глаза светились, как огни св.Эльма, грудь вздымалась, наполненная новым порывом великого и беспокойного бессмертия. Губы смеялись, ноздри были раздуты; новый смертоносный круиз в океанах до следующей гавани не страшил его, ибо был ещё одним разбегом в нескончаемой гонке вечности, которая выбирает очень немногих для участия в ней.
Я встал - гном перед великанами. Я подошёл к капитану.
- Баас, - начал я голосом мальчишки, просящегося в юнги, - я готов следовать за вами в течение любого количества лет, где угодно и в какой угодно жизни, против или согласно благословения Господня. (Здесь я поежился и постарался выделить голосом "согласно". Капитан это заметил.) Я готов к любой роли и работе, которую вы мне предложите, я полностью согласен разделить с вами и вашими людьми общую участь.
Здесь мне не хватило больше слов, и звенящая тишина вошла в уши. Капитан посмотрел на меня безмятежным взором человека, который далёк от сиюминутной ситуации. Постепенно он стал осознавать полностью мною сказанное, нахмурился, отвёл свои огненные глаза в сторону и, подумав, провозгласил:
- Посмотрите на этого парня! Он захотел вечности. Да знаешь ли ты, что это такое? Ты уже потерял интерес к жизни после трёх десятков лет. Если тебя что-либо и волнует, то только никчемная выпивка, грязные девки и пустомелье, которое кажется тебе тем значительнее, чем больше ты под хмельком. Сможешь ли ты протянуть хотя бы до семидесяти, да так, чтобы тобою движила воля к жизни и любовь, а не трусливое желание отдалить свою незаметную никому кончину? Что ты будешь делать, когда проплаваешь с нами сотню или две лет? Ты будешь или молчать или нести вздор, за который тебя будет нужно привязывать к якорю. Твоя жизнь - словно пятно оливкового масла, пролитого на бурные волны. Оно ненадолго смирит их взлёт и падение, будет разбито и мелкими каплями осядет в бездну. А там - твоя жизнь лишь мелкий мусор, который не в состоянии оскорбить великий простор стихии.
Он прошёлся по зале и смягчился:
- Оставайся каким ты есть и где ты есть, дурачок. Случайным гостем на празднике бессмертных. Это и так сожжет наполовину твою небольшую - уж, прости, - душу. Дай бог, чтобы с другой половиной ты дотянул до среднего возраста, установленного вашим временем.
Я молчал. Молчание моё ещё больше подзадорило капитана для дальнейших размышлений вслух. Он поворчал себе под нос что-то, потом задрал подбородок и, ухмыльнувшись, спросил:
- Ну что, ты уже готов проснуться утром на этом берегу с мыслью, что в дряблой жизни твоей мелькнула хоть одна искра, в существование и реальность которой никто не поверит? А разве не прекрасна видеть то, во что никто не верит?
Положение моё было двойственно. С одной стороны, мертвые глаза пухлой и живой шлюхи, выброшенной Иостом, толкали меня по ту сторону человеческого знания и уверенности. С другой - ненормальность ситуации давала право на раздумье и скептическое отношение ко всему происходящему, хотя сколько раз это губило в самом начале долгожданный бросок вперёд. Сделать выбор между реальностью, очевидной мне, и нереальной действительностью казалось пустяком: сумбурный сон да рассеется и даст новую пищу для культивирования несбывшегося, претворения в жизнь которого мы не можем осуществить, боимся его и, в тайне ленивого сердца, не хотим: старая судоходная река с её извилинами, известными всем, более приемлема, чем бурное море, и тревожно менять привычный груз на новый, каким бы прекрасным и экзотическим он ни был.
Тем не менее, минутная решимость должна была присутствовать, чтобы облегчить последующее одинокое раскаяние. Она и помогла мне заявить снова:
- Я остаюсь при своих словах, баас.
Древние губы капитана искривились в улыбке, доступной только тем, кто познал или представил себе хотя бы начало вечности:
- Иост, - сказал он, не повышая голоса, что придавало происходящему оттенок давно случавшегося, - попробуй сделать из этого тонкорукого и суетливого юнги моряка моего корабля. На первое время пусть хотя бы он не пускает слюни, когда наше старое, но славное бревно проткнёт борт ещё одному белому пароходу нынешних морей.
Иост улыбнулся улыбкой доброго сожаления.
- Представь себе, что на твоих глазах тонет голубоглазая белокурая куколка-девочка, - резко и с горечью сказал мне капитан. - Ты ведь распустишь сопли и станешь хватать нас за локти - не надо, спасите, остановите. Но подумай: умирая, она унесёт лишь светлое воспоминание о жизни, о добрых мамаше и папаше, о зеленеющих на далёком берегу деревьях, о свежих цветах и безграничной милости боженьки, о которой ей долбили с самого рождения. Ты уверен, что остальная её возможная жизнь будет лучше этих впечатлений? Брак под покровительством небес, которые вечно себе на уме, первая взаимная измена, разводы, дети, выпивка и любовники. Какие уж тут цветочки и невинность первых грехов! Так пусть же её маленький опыт земной жизни не будет отягчён убийственными выводами. Пусть она опустится на дно в колыхании белоснежных волос, которые навсегда закроют от неё её смутное будущее и оставят лишь неомрачённое сожаление. Разве мы не благодетели? Её папаша, пускающий отчаянные пузыри и умоляющий высшие силы, в которые он никогда не верил, спасти его дочь для вышеуказанного бессмыслия, в самой глубине души благодарит нас: мы подарили ему тайну, которую он не обнаружит ни в одной газете. Его карьера или бизнес процветают, но стоят ему усилий, которые заменили жизнь. Он не в силах вырваться из этого круга, который безжалостно описывает человеку любое общество. Наверняка, он имел любовницу, которая угрожала ему разоблачением того, что всегда было лишено покрова и, поэтому, постоянно соблазняло ханжей с их нарочно продырявленными завесами. Он не получит очередного повышения, но и будет избавлен от угрызений бессовестности на этот счёт и объяснений с человеком, имеющим право требовать их от него меньше всех - супругой. А супруга?
Капитан поперхнулся, помахал безнадёжно рукой, но продолжал:
- С каждым днём она ищет в своём отражении в зеркале новые морщины, усталость и потускнение, которые ослабляют её и без того непрочные семейные узы; любовники становятся всё грубее и ненадёжнее. Скоро искусно подновляемая облицовка некогда, может быть, прекрасного дворца рухнет и обнажит пусть величественные, но - руины. А храм любви - единственное, что ценят далеко не за древность, классический стиль и длинную историю. Не лучше ли остановить жизнь в её разрушительной работе? Элиза была ещё так молода, скажут знакомые, и её стирающийся в их памяти облик будет для них грустным и прелестным воспоминанием.
Все, даже матросы, оставили свои кружки и ветчину - слушали, разинув рты.
- А прекрасное юное создание? - загремел капитан с таким злорадством, как если бы поймал проказливую кошку, тащившую колбасу с камбуза. - Юность с её расцветом красоты после детства и отрочества - лишь приманка жизни, кусочек сыру, который она кладёт в свою безразмерную мышеловку. Жизнь убивает красоту, съедая её, как длительная внутренняя болезнь. Конечно, иногда она бросает чахоточный румянец на бледнеющее и вянущее прекрасное лицо, внушает обманчивое представление о долговечности. Но... неожиданно жизнь пришпоривает своих коней - годы, и вот вам бледная тень на темнеющей вдали дороге. А мы - мы останавливаем разрушительницу-жизнь, крепко хватая её за руку и отбрасывая назад - не тронь прекрасное лицо, тело, светлый взгляд. Впрочем, уроды у нас, как правило, добираются до берега, натерпевшись всевозможных страхов за свою участь, которую никакая жизнь не сделает более отвратительнее, - хмыкнул капитан неожиданно и подмигнул матросам, - однако, умниц и умников иногда оставляем себе, чтобы им не стало стыдно на склоне лет за плоды своего разума. Ах, что есть прекраснее "мог бы совершить"? А если уже "совершил", то, в конечном счёте, обязательно сделал гадость, ибо если дурное свершение вызывает ненависть и страх рода человеческого, то хорошее - зависть. Будь умником и не сделай никакого - и скажут: чего бы только не смог этот человек, не достанься он на ужин рыбам!
Закончив очередную часть своего вдохновенного монолога, капитан стал ходячим - или стоящим - воплощением самовлюблённости. Казалось, не попадись я ему и его людям в эту ночь, она прошла бы для ван Роозебеке бесплодно и скучно. Капитан покачался на каблуках, пококетничал сам с собой и с аудиторией глазами, покрывшимися поволокой удовлетворенности. Он наслаждался тем, что слушатели были несколько озадачены его жизнененавистничеством. Решив поставить последний мазок на своём странном и противоречивом портрете жизни - во многих деталях, впрочем, списанном у мизантропов и скептиков разных времен, ван Роозебеке уставил свой перст с необычайно крупным ногтем в меня и спросил вкрадчиво:
- А ты? Ну зачем тебе жить дальше? Даже если твои бестолковые мечтания исполнятся, тебе покажется, что это - не то, что тебе было нужно на самом деле. Тебе захочется другого варианта, третьего, четвертого. Ведь ты не знаешь толком, что тебе надо, не правда ли? Посели тебя во дворце - и тебе захочется на уединенную мызу, где ты опять будешь грезить о менуэтах и шелесте шёлка, жени тебя на принцессе - и ты захочешь соединить судьбу о разбитной молодой трактирщицей, с которой ты опять будешь тайком вздыхать о царственных объятьях. Тебе захочется одновременно снимать шляпу и склоняться перед чьим-то покровительством - и принимать поклон от других, одаряя их милостями и капризным благородством. Тебе захочется жить сразу на севере и на юге, быть мусульманином на площадях таинственных восточных городов и католиком в пышном храме с папистской мишурой. И суровым реформатом, отвергающим всё это для скромной молельни. Ты будешь представлять себя смелым и порывистым, сдержанным и холодным, страстным и равнодушным. Ты был бы не прочь совершать подвиги, но и деяния подлости, жестокости и коварства манили бы тебя. Целомудрие и разврат одинаково бы тебя пленяли, и ты мучился бы, стараясь побывать в объятиях у обеих этих страстей, любящих полную неразделенность и безусловную приверженность... Ты будешь мечтать о жизни война, доброго хлебопашца и семьянина, бродяги, миссионера, университетского ректора, ловкого куртизана, отшельника, будешь грезить обо всех красавицах мира и о несбыточной единственной любви... Так не лучше ли грезить, а не жить - ведь жизнь никогда не вместит на своей дороге столько колей, идущих в разные стороны? Не так ли, дружок? - капитан подкрался ко мне и ласково обнял за плечи; он зашептал, но так, что присутствующие слышали, вероятие, каждое его слово:
- Так не лучше ли не жить? Не двигаться к неумолимому пределу, когда баазине жизнь скажет тебе, сколько стоили твой завтрак, обед и ужин, постель, подружка и дурные болезни, и потребует расчёта до последнего медного гроша, а его как раз может и не хватить? Ну? Не лучше ли уступить бренное тело земле или водам и стать бестелесной вечной мечтой и носиться кометой в вечности?
Внезапно ван Роозебеке оставил моё плечо и сказал упавшим голосом:
- А, впрочем, я люблю жизнь и тоскую по ней. Видно, людям не по плечу вечность. И иногда я сильно жалею, что тогда, у мыса, я остановил проклятьем свою жизнь.
Резкая перемена в настроении и словах капитана изумила меня и других слушателей гораздо более его речей, части которых была присуща банальность, ныне перечеркнутая вместе со всем остальным последней репликой этого великого грешника.
Молчание повисло в зале. Утренним ветерком пахнуло в окно.
Ван Роозебеке вздрогнул, оглядел меня холодными глазами, с которых начисто исчезла мягкость печали, и проговорил глухо:
- Последнее я сказал только для тебя. А если ты думаешь, что ми ждём сигнала каких-то петухов, чтобы уплыть отсюда, то здорово ошибаешься - мы ждём первого луча солнца. Я не мыслю его отблеск иначе, чем на волнах. Всё.
За отдельным столиком проснулся позолоченный старик, сонно оглядел залу, сладко улыбнулся, тихо встал и исчез в боковой двери, что-то пришептывая на ходу.
Матросы быстро привели залу в прежний вид и столпились за спиной капитана, продолжавшего сидеть с угрюмой миной. Княгиня подошла к ван Роозебеке и опустила на плечо его свою прекрасную руку:
- Я гораздо старше вас, капитан, и у меня только и есть что священный холм, часовня и этот дворец, хозяин которого значительно меня младше, а также младше вас всех. Нам не договориться, но он молча допускает меня в свой дом. Взгляните, как у нас мало, а у вас - просторы всех морей, залитые солнцем.
Ван Роозебеке продолжал молчать, как обиженное неизвестно чем дитя, и встал только после того, как ван Маарланд также подошёл к нему и сказал коротко и мягко:
- Пора в путь, баас капитан.
Все потянулись к выходу в том же порядке, что и прибыли во дворец.
- Так я с вами, капитан, - торопливо проговорил я, вручая последствия жалостливой судьбе и чувствуя, что уверенность этих людей поколеблена.
Он молча пожал плечами, подал руку княгине, и они стали во главе шествия. Процессия двинулась с прежней торжественностью, но эта было уже возвращение, бросившее тень свою на всех участников.
На изгибе аллеи мы увидели давешнюю шлюшку, спавшую на неудобной скамье, по-собачьи уткнув припухлое белое лицо в сложенные ладони. Шерстяная кофта, которой она пыталась укрыться, сползла на уже покрытую росой траву; лишь один рукав уцепился за край скамьи, придавленный тяжестью тела лежащей. Девка сбивчиво посапывала, ворочалась и постанывала во сне. Капитан окинул её пустым взглядом, потом подошёл к скамье, подцепил одним пальцем кофту и укрыл беспутную девку, даже сделав попытку подоткнуть кофту по краям.
В это время опять послышалось сонное постанывание, но не от девки, а из-за сосен, загораживавших застывшую массу тёмного всадника, который оказался теперь немногим больше обычного наездника. Так никто и не понял, проснулся ли древний рыцарь и видит ли он наше шествие.
Чем дальше мы шли, тем легче становилось у меня на сердце и тем безвольнее становились мои ноги, которые наполнялись расслабляющей истомой хорошей усталости и чудесного вина. Мне казалось, что матросы пытались оттереть меня как можно дальше назад - из жалости перед моей нерешительностью или по приказу капитана, и действительно, почти незаметно для самого себя я оказался уже в метрах пяти от замыкавшего процессию матроса, низкорослого малого, уныло смотревшего под ноги и забывшего про свой блекнущий факел, клонившийся в его руках всё ниже и ниже, как бы засыпая или грустя о покидаемой земле. Воистину, наступало время решения: свершить или нет рывок из сладкой предутренней дремоты к вечному звеняще-прохладному дню, который будет утопать в синеве и солнце.
И я решил, что это дело надо обстоятельно обдумать в оставшееся у меня время. Но как плохо я рассчитал, забыв о его быстротечности! Увидев, что капитан уже достиг шлюпки, поцеловал руку княгини, отдав её в распоряжение ван Маарланда, позабывшего в этот момент своё высокомерие и холодность и припавшего к прекрасной руке истово и надолго, я рванулся через гребень дюн к морю. Но я бежал как бы по глубокому рыхлому снегу в бескрайнем поле, где только на самом горизонте чернеют точки уходящих человеческих фигур. Тяжесть бессилия придавила меня - и в это время пришло долгожданное решение: тёмный рыцарь, очнувшись от дремоты, тоже въехал на дюны, как бы стремясь в последнюю минуту повернуть ход событий по-своему или взять хоть маленький неведомый реванш. Чёрный конец его копья неуправляемо дёргался из стороны в сторону и, невольно отринув назад, я подвернул себе ногу и вывихнул лодыжку. Решение пришло. Я до сих пор уверяю себя, что это было именно так. Я начал отчаянно дёргать и разминать ступню, беспорядочными усилиями пытаясь компенсировать недостаток решимости, счёл подходящим случаю застонать - и драгоценные мгновения были утеряны: когда я достиг полосы песка, вспаханной пограничниками и теперь во многих местах затоптанной тяжёлыми матросскими башмаками, было уже поздно. Шлюпки, превратившиеся в маленькие плавучие храмы со свечами-факелами, бледными и робкими в гелиотропе наступавшего утра, уже колыхались на волнах. Капитан стоял на корме вместе с ван Маарландом и смотрел на берег; лицо его ничего не выражало, ван Маарланд был снова полон высокомерного достоинства. Сильные люди, они быстро справились с вырвавшимися было эмоциями. Княгиня, стоявшая у самих волн, не послала им никакого прощального привета, повернулась и взошла на дюны. Она миновала загадочного всадника, который выдохся в своём недавнем порыве и снова погрузился в оцепенение на склоне, обращенном к морю, затем меня, не удостоив мою сидящую на корточках фигуру даже легким движением глаз, и исчезла за соснами. Коня рыцаря развернуло, как магнитом, и тёмная масса всадника неуклюже и робко последовала за княгиней.
А шлюпка всё удалялась, и я уже еле различал капитана, чей белопарусный корабль колыхался розовей сказкой в предвосходном нарастающем свете. И в это время капитан шепнул мне на ухо:
- Не кляни себя за своё решение. Время ещё не настало, и тебе не удержать тяжкое копьё и поводья. Но, может быть, дети или внуки твои будут более резво и решительно отталкиваться ногами от земли, и тогда мечта перенесёт их через пределы. Главное, пусть будут всегда готовы к подобной ночи, распахнут пошире окна и, дождавшись предутренних туманов, уйдут в них, замкнув двери домов своих навсегда.
И в это время вспыхнул первый солнечный луч.
5.
Солнце, вставшее из-за сосен, уже два часа висело над сушей и морем. Ещё один день - сладостный и свежий - вошёл в мир. Я уже не переживал промелькнувшие события, совершенно не уверенный в их реальности. Разум и душа моя, довольные, что их оставили в покое, задремали тёплым долгожданным утренним сном, тесно прижавшись друг к другу. Да, дети... и внуки, конечно, бормотали они, засыпая. А мы - поспим. Новый день - ничто для вечности, но долог и дорог для нас. И всё моё естество, приглаженное солнышкам, с радостью отдалось сладкой истоме, которая привела меня в отчаяние во время ночного рывка к морю.
Легкие шуршащие толчки послышались из боковой аллеи, я встрепенулся и отпрянул за кустарник. Мимо промчался стройный, моложавый, чуть полнеющий мужчина в жёлто-зелёном тренировочном костюме. Увидев меня, он помотал головой, устремился вдоль берега, остановился метров через пятьдесят, повернул обратно и, сбросив костюм, врезался в прозрачнее холодное море. После пяти минут шумных всплесков и фырканья, он вылетел на берег, сделал несколько упражнений, быстро оделся и гордо пронёсся мимо меня в обратном направлении, свежий и уносящий с собой последние обрывки моих ночных видений. На девственном песке у моря, у не потревоженной даже следами чаек пограничной полосы остались чёткие отпечатки от его спортивной обуви.
Москва, июнь 1981 г.
Концевые сноски:
*"Из глубины (я воззвал к тебе)..."(лат.) - начальные слова заупокойного гимна