Аннотация: Стоит ли при погребении обряжать покойников, как на праздник, как на парад?
АЛЕКСАНДР ВИКТОРОВ
ПОСЛЕДНИЙ ПАРАД АЛЁШИ
The tailor makes the man.
(Человека делает портной).
Английская пословица
Подмосковный посёлок Н-ский, где ваш покорный слуга имеет дачку, в беспорядке рассыпался по берегу огромного, глубокого оврага, по дну которого течёт дышащая на ладан речушка. Впрочем, издалека беспорядок выглядит живописно. Поселок разрезала надвое считающаяся асфальтированной дорога, от которой порожистыми, петляющими ручьями сбегают к речушке предположительно переулки.
Лето. Опять, о господи, опять прошёл дождь, асфальтированная дорога превратилась в грунтовую, переулки - в потоки, и я, вместо самопринудительной прогулки - недаром же я тащился на эту дачу - оказался заперт с книгой. И очень хорошо, что горние силы сами сделали для меня выбор - мне меньше маяты. Какую книгу я читал, не помню, но помню, что очень хорошо было под такую книгу пить чай с бутербродами в тепле и уюте, поэтому ненастью я пожелал наконец долгого здравия. Однако моё литературно-гастрономическое блаженство - высшего я не знаю! - было прервано решительным вступлением в мой дом знакомого по посёлку, рабочего с местной фабричонки Ивана. Иван больно пожал мою расслабившуюся от блаженствования руку и молча уселся за стол, чем заставил меня нахмуриться, что я, впрочем, сделал не очень заметно и для Ивана не обидно. Будучи человеком прямых правил, Иван действовал на меня удручающе, но знакомство с ним давало немало выгод, а иногда я с ним грешным образом выпивал, не имея другой компании, и соглашался играть в карты. Ещё в баню ходил, где его брат истопником...
Иван решительно съел ложку варенья, облизал её и невесело пошутил по поводу моего одинокого чаепития; помолчав, добавил:
- Алёша умер. Слышал?
У меня слух хороший, но как всякий слабый человек я ушам своим поверить же захотел и спросил, скорбно хмурясь тем не менее:
- Что? Что ты говоришь? Не понял.
- Алеша, говорю, умер, глухая тетеря.
- Как так умер! Не может быть!
Иван не стал мне ничего отвечать и съел еще ложку варенья; ложку опять облизал (есть, впрочем, такой обычай на Востоке), чем несказанно меня удручил.
- Не может быть... Ведь только вчера... или позавчера... или в субботу...- затянул я освященный вековыми традициями пустопорожний монолог живого и здорового человека, извещенного о смерти ближнего. Потом стал гадать о возрасте Алёши и сокрушаться о его молодости.
Ивану очевидно надоело меня слушать, ни на какие мои вопросы об Алёше он не ответил и встал:
- Ладно, пойдем на него поглядим... простимся. И помянуть - не грех. Или нет: не помянуть - грех.
Так и не разобравшись в наших грехах и безгрешности, мы вышли наружу, где было сыро и зябко. Идти поначалу мне не хотелось: я-то, слава Богу, жив, - но событие, происшедшее рядом со мной - был известный мне человек живой, а ныне он уже не живой, а мертвый (что, если задуматься, и меня не минует), - мало-помалу меня захватило, и я уже пошел чуть не вприпрыжку, выстраивая в голове бесконечные философские цепи, отчего не всегда впопад отвечал шагавшему рядом Ивану. Впрочем, ничего важного Иван и не говорил, но сделал мне замечание, что я ухмыляюсь.
- Ты там-то только не ухмыляйся. Сам понимаешь: мамаша воет, тётка его приехала. Тридцать, оказывается, ему было... Или тридцать два?
Мне было тридцать восемь и то, что я прожил на восемь или на шесть лет больше Алёши, произвело на меня приятное впечатление. И прожил я свои годы не тихим пьяницей с известной каждой собаке красной и обшарпанной - впрочем, и добродушной и даже симпатичной - физиономией, всю жизнь протаскавшимся внутри Н-ского поселка, а повидал свет, набил руку на статейках, слыл за интеллигентного малого, и люди относились ко мне славно. Впрочем, и к Алеше люди относились неплохо за его безобидность и дружелюбие - опять же пьяница в России что калека или сирота, - хотя тоже посмотреть - какие люди и какие отношения. Строгая же тетка его, черная воительница против слабости человеческой (тоже своеобразный русский запой), в свои редкие появления скандально Алешу за пьянство ругала. Мать Алеши сына не бранила, а жалела, потому что сама выпить была не дура. Умилиться, прослезиться можно было на эту парочку - мамаша с сыном: сидят в домике чуть ли не в обнимку, отношения самые трогательные. Он достанет бутылочку - мамочке глоточек всегда оставит и - пожалуй, мама - яблочко закусить. Мамаша у Алеши смешная была, особенно, когда выпьет, и я всегда при виде её смеялся, хотя, понятно, надо было не смеяться, а плакать или кричать "караул".
Пришли. На крыльце стояла крышка гроба, и мне, по счастью к похоронным случаям непривычному, поначалу стало больно или, по крайней мере, неприятно. Впрочем, потом даже интересно: не каждый день покойников вижу.
Насупившись и прилично вздыхая, мы поднялись на крыльцо, где столкнулись с выходившей статной, седой и строгой женщиной, которая недружелюбно нас оглядела и сказала:
- И вы тут. Ведь с ним же пили... И ты... и вы, вы ж в институте каком-то... Ох, на работу вам напишу - сейчас самое время, - ох, напишу!
И пропустила нас в дом. Мысль о письме на работу больно кольнула меня, Фантазия тут же нарисовала целый ряд неприятных сцен в кабинетах и казенных залах, но затем мысль, что народ у нас переменчивый и отходчивый, несколько меня успокоила. Выпивать же с Алёшей мне, верно, случалось: всегда было весело даже угостить его от своих одиноких да гонорарных избытков, по летнему вечеру - такой он милый, добродушный и услужливый; мог хорошо спеть старинные песни: "Когда б имел златые горы...", про златоглавую Москву и т.д., а такие песни мне были очень по душе; не всегда, конечно, а под летний дачный вечерок. Песням Алёша научился от матери.
Вошли в тёмную комнату и увидели Алёшу в нарядном от свечек гробу на голом столе. Я стал решать, удобно ли будет перекреститься, благо никого, кроме Ивана, рядом видно не было, но тут одна вещь несказанно меня поразила: гладковыбритый Алёша лежал в гробу в костюме - чуть ли не в тройке, и на нём был галстук; при жизни же его я на нём кроме старой джинсовой куртки и бесцветных штанов ничего никогда не видел. Кроме того, надо было знать Алёшу, чтобы костюм и галстук на нём произвели действительно глубокое впечатление.
- Ба-а... Костюм-то какой на нём! - сказал Иван. - И откуда это у него? Всегда во всяком рванье ходил... А... тетка, видно, справила; на свадьбу метила - всё его женить хотела, да вышло, что на похороны. Богатая тетка. Поэтому что одинокая. Ни детей, ни мужа.
"Стерва первостатейная", - вздохнул я. Опять мысли вернулись к угрозам Алёшиной тётки, приведя с собой мысли не менее неприятные обо мне самом: стою ли порицаний, хорошо ли вёл себя в отношении Алёши того же, других людей - плох я или хорош? После неосновательного раздумья поверх щекотливых для меня фактов моей жизни я решил, что я не очень плох, но... и не очень хорош. Здесь я решил прервать размышления на столь зыбкую и сомнительную тему и принялся думать о том, что если бы хорошие костюмы и галстуки были бы на моих соотечественниках повсеместно и часто, то это значительно бы толкнуло вперед культуру внешнюю: трудно представить одетого с иголочки, в галстуке и предположительно чисто выбритого мужчину в подворотне за распитием или в канаве, или под забором... и т.п. А культура внешняя двинула бы культуру внутреннюю: элегантно одетый мужчина - тот же Алёша - виделся мне уже в какой-то изящной зале; то ли орган в ней стоит, то ли клавесин... Опять же такому мужчине и женщина нужна бы была другая - не лахудра расхристанная, - и машина элегантная и хорошая, и дороги прочные и чистые, и жалованье, и обслуга с уважением, и товары, и ... чёрт его знает что ещё. Очевидно, всё другое.
Я тут же воспарил над отечеством и стал орлом высматривать всё то, что должно бы было стать другим - подстать дорогому костюму Алёши и его галстуку, - но, как и всегда, тут же глаза разбежались, картина родных неисправностей привычно меня обескуражила, и я слетел с небес мокрой курицей обратно в полутёмную комнату к элегантному покойнику и спутнику своему Ивану в старой защитной куртке, солдатских штанах и резиновых сапогах. Очевидно, не мне, не мне парить орлом над отечеством, а кому-то другому, кого, вероятно, "Бог пошлёт во времени", как говаривала Алёшина мамаша. Ну что же, только так разве...
Подождём, поищем приметы грядущего избавителя - нам не впервой... И тут я от такой мысли привычно разом успокоился, забыл и про неисправности, и про стерву-тетку и стал покашливать, полуповернувшись к Ивану: дескать, долг отдали, всё. Однако Иван никак не мог оторвать глаз от Алёши.
От окна отошла незаметная женщина и направилась мимо нас вон. Это была товарка Алёшиной мамаши с разительно добрыми, трогательно грустными и удивительно пьяными глазами.
- Потом заходите на кухоньку, ребятки, - шепнула она, опуская глаза.
Иван понятливо кивнул, покосился ей вслед, в три шага очутился рядом с Алёшей и быстро отворотил борт его пиджака, предварительно ловко отстегнув верхнюю пуговицу.
- Финский. Или... Нет, финский. У меня такой же был. Такой же лев с коронами.
- Иван, Иван, ты что делаешь?! - зашипел я, танцуя и озираясь.
- Надо же какой костюмчик Алёша на смерть отхватил. Рубликов двести. А так всю жизнь в рванье. А стоило помереть...
- Иван. Иван! С ума сошёл? Чёрт. Скорее. Идёт кто-то... - засипел я, делая Ивановой спине и покойнику страшные глаза..
- Помереть стоило... Видно, стоило помереть.
Вдруг Иван оказался вместе со мной, ткнул меня под бок, и я с облегченным сердцем, что святотатство прошло незамеченным, зашагал за ним на кухоньку.
- Вот... помяните, - сказала нам там товарка Алёшиной мамаши. - По маленькой, а то неудобно - ещё поминки будут.
Уставившись в окно, где какая-то чепуха из веток, листьев, бельевых веревок без белья и облезлой стены сарайчика заслоняла белый свет и вольный мир, Иван и я стали выпивать и закусывать.
- Дима, вы нам поможете дальше? - спросила женщина. - Ведь вы с Алешей как будто приятели были. Он о вас всегда очень хорошо отзывался... И вот ещё Иван...
Я смутился: каким я мог быть другом дачному собутыльнику, которого в Москве при встрече разве только по плечу хлопнул бы. Однако... Выпив ещё рюмочку, я решил, что давно не был на кладбище, место это необычное, располагает к неглупым мыслям, освежает голову... и - кивнул. Тем более, что в Н-ском кладбище хоть куда, и когда я забредал туда в утренние ли, в вечерние часы, оно производило на меня необычайное впечатление.
- Конечно, конечно... О чём речь.
- Вот вы все: Иван, Алёша, вы, Дима...- начала говорить женщина, но замолчала и вышла.
Иван дожевал и сказал:
- Неужто его в костюме и галстуке хоронить будут? Галстук, Бог ты мой. Алёша в галстуке под землю пойдёт.
- При всём параде перед Богом предстанет.
- А ты что, верующий?
- Я?
- Ты крещёный?
- Я? Крещёный. Тётка крестила тайком от родителей. В деревне. Запись имеется...
- А я некрещёный. А у тебя на работе-то как на это смотрят? У тебя ж работа-то такая...
А кому там это интересно? И кто там об этом знает? Да если и узнают? Наплевать там на это всем.
- А в церковь не ходишь?
- Какая там церковь! Где я её искать буду? До ближайшей ехать нужно к чёрту на куличики. И молиться нужно уметь.
- Правильно. Мы с мужиками зашли тут и тут же вышли. Нутро не выносит, как черти от ладана выскочили... Неудобно как-то... Ну, пошли, сейчас забивать и выносить будут.
Действительно, пол в доме завыл под шагами множества людей, поднялась женская и мужская разноголосица; мамаша Алеши закричала:
- Сыночек! Желанный! И я скоро за тобой. Не задержусь. Все скоро за тобой. Сыночек!
Мы с Иваном вышли за спинами людей во двор. Тут Ивана кликнули обратно - помогать, а я метнулся в сторону, легким шагом проворно добрался до беседки, скрытно в ней уселся с папироской и стал философствовать на тему "Все скоро за тобой". Все мы умрем, маленькие люди, маленькие чиновники государства - и газетчик, и рабочий, и пахарь, - нас громадное большинство, и мы не оставим после себя потомкам ни большого дома, ни большого дела, ни больших денег. Растворимся бесследно в мире, ничего в нём ни прибавив, ничего не убавив. И скорее всего никак нас не помянут - ни хорошим, ни плохим.
Шум и стук в доме то нарастали, то утихали; потом гомон вылился под небо и похоронно взвыл не видимый мне оркестрик. Я высунулся из беседки и сквозь мрачную темную зелень увидел грузовик с надписью на борту "уборочная". В таком-то костюме, при галстуке - и на "уборочной". Стоило наряжаться. Эх, Алеша!
Вскоре толпы не стало слышно; лишь временами ветер доносил волчье завывание оркестра. По притихшему дому кто-то ходил.
Опять прилетел ветерок, донес разговор из-за изгороди:
-... Вот и Алёша Надеждин помер, наконец...
- Ну...
- И ты скоро за ним, чёрт алкогольный...
- А...
- Уж такая пьянь была да рвань всем известная, а в гроб в галстуке лёг... Ну не смех ли? Ещё в костюме импортном. Совсем Надежда с ума сошла: лишней юбки не имеет, а... Где, кстати, сорочка-то твоя голубая, чёрт?
Ветерок улетел.
Сколько времени я так просидел, не знаю. Вдруг к беседке неслышно подошла Алешина тетка с бутылкой водки, рюмкой и тарелочкой с нахрененным холодцом в руках.
- Не пошли туда? - тихо спросила она.
- Я?
- И я не пошла. Видеть не могу... Вот, помяните, раз так полагается, раз без этого нельзя.
Я принял рюмку, выпил и закусил. Хрен защипал нос и горло, взбодрил; на глазах выступили слёзы.
- А я бы её, проклятую, всю бы в реки вылила. Вот только рыбу жалко - подохнет, - говорила тетка поверх моей трапезы, машинально наливая мне вторую рюмку. Я кивнул, выпил и опять закусил; вздохнул: величайшие и несуразнейшие замыслы таятся в голове русской женщины, если она сказочным порядком свободна от очередей и семейных забот.
- Ну, хватит, хватит, - грустно спохватилась тётка. Я кивнул и опять вздохнул. Следовало бы, очевидно, вступить с тёткой в человеческий разговор, тем самым окончательно поправив с ней отношении, но от выпитого я впал в такое блаженное состояние, что не хотелось ни напрягать голову, ни ворочать языком, а вот сидеть бы и смотреть из беседки на небо. Пусть тётка письма пишет, пусть меня берут и уводят пьяненького, тепленького, добренького и веселенького...
- Вот вы интеллигентный человек...- начала было тетка - чего и следовало ожидать, - но в это время на мою удачу из кухни дома донеслось сильное шипение, и тетка, всплеснув руками - для чего ей пришлось поставить бутылку и снедь на скамейку, - убежала.
Я налил себе еще рюмку, выпил, закусил, всё поставил точно на прежние места и отвернулся. Через минут пять тетка вернулась и молча унесла всё в дом.
Сквозь шум зелени начали проникать понемногу человеческие звуки: гудок, голоса, шаги. В беседке появился Иван:
- А ты что же здесь отсиживался? Там столько всяких дел надо было делать! Эх, боюсь, на поминки тебя не возьмут - не заработал.
- Да я и не собирался.
- Что значит - не собирался? Тебя пригласили - ты и иди. Пошли, пошли, а то сесть негде будет... А Алёша так и ушел под землю в костюмчике. В новехоньком. И зачем такие глупости выкидывать, добро в землю зарывать? А если бы его сожгли, тогда совсем была бы одна глупость и тупость. Или их перед печью раздевают?
- Ну, Иван, ты скажешь - такое дело: человек умер! А ты костюм... Костюма жалко, человека - нет.
- При чем здесь человек? Зачем мертвому костюм? Кабы живой был... Показуха это, глупость. О мертвом позаботились. Нужно это ему, что ли? Перед кем там красоваться?
- Раньше вообще жен, коней, рабов, вещи всякие в курган вместе с покойником закапывали... А вдруг там есть перед кем?
Иван как будто смутился, продолжал тоном пониже:
- Да, предстанет там Алешка, посмотрят на него - вроде и не алкоголик, а... дипломат был... послом был я, дескать, так что меня в общий котел - ни-ни. И попробуй разбери... Впрочем, тогда там все - генералы, дипломаты и послы, раз даже этот при галстуке и костюме на тот свет поплыл.
Разговор оборвался, потому что мы уже приближались к столу. За столом все попервой сильно печалились, пили водку, её же, убийцу, корили, потом уже и похваливать начали - и розлив, и сорт; потом был скандал между Алёшиной мамашей и теткой - кто, кого и чем загубил; тетка исчезла, слава Богу. Иван затянул хорошую песню; когда допел, на него зашикали. Кто-то тронул гармонь и гитару в соседней комнате и там потом этого кого-то долго стыдили - поминки всё ж!
Я сидел с набитым холодцом ртом и думал себе втихомолку, что Алёша нехорошо поступил, нарядившись на смерть... скорее, несуразно как-то, глупость это, как сказал Иван, фанфаронство какое-то, действительно... будто ему смерть в радость, радостно, что от нас уходит, будто это ему в праздник, а среди нас жил - маялся. Впрочем, русские похороны - всегда своего рода праздник - и вовсе не от черствости душевной; это особый, чинный, торжественнейший, сокровеннейший праздник переселения русской души в её мир, о котором она смутно гадает и догадывается весь свой земной путь. Крестины да венчания сейчас нечасты, а без похорон никак не обойтись. Это, пожалуй, самый крупный осколок исконно русского, что оставило людям время-космополит, свернувшее-таки шею в свой час времени малому, особому, своему - русскому. На похоронах русская публика становится особенно русской, русским духом так и пахнет в доме, где на столе лежит покойник, русские лица светлеют, становятся похожими на всех своих предков от удельной Руси - хоть картины с них пиши, хоть иконы. А могилка с покосившимся крестом (обязательно заброшенная - не чья-то, а общая русская) - как грустная улыбка - на закате, а ясное, радостное, лучистое, как глаза хорошей женщины, деревенское кладбище в тенистой березовой роще солнечным утром лета? И хоть ржавая сеялка в неухоженном поле по соседству и подпортит вам вид, но это - уж увольте от прочих примеров - Россия, вся как она есть - Россия.
И всё же Алеше его дорогой финский костюм был, простите за резкость в отношении покойного, как корове седло, вот уж истинно - ни к чему, ну совершенно ни к чему, так же как он был бы ни к чему кому-нибудь на Куликовом поле, что ли... Надев этот костюм и галстук - галстук особенно поражал меня и Ивана, - Алёша сделал вроде бы попытку стать кем-то другим, занять место, ему не подходящее, уйти с места своего. Несуразно, право, как-то. Отсюда я стал уже развивать весьма подходящую по моему разумению к обстоятельствам, нередкую свою думу о том, что русскому "к чему", а что "ни к чему" и нашей всеобщей бестолковости и никчемности, а главной, золотой, сверкающей по моему мнению мыслью тут было то, что ярче, обстоятельнее, точней, глубже и толковее наших мыслей о нашей бестолковости не было и нет; сколько повестей да рассказов - талантливых повестей и великолепных рассказов - попридумывал и понаписал на эту тему русский человек. И никто здесь с ним не сравнится, и никакая другая тема не может дать так заблистать игре русского ума...
Да, всё-таки полезнейшее, умнейшее событие - смерть человеческая. Особенно в России. Сколько большого, исторического, так сказать, под неё ни передумаешь.
Вернулся я поздно и сразу уснул. Однако на короткое мгновение вспомнил всё же Алешу и решил, что непременно придётся (ничего не попишешь - впечатление!) увидеть его во сне. Но сон оказался каким-то "около": попал я на дипломатический приём (случается со мной такое по службе) и вижу вокруг один лоск и элегантность. И я сам - в великолепном, блистательном костюме, чувствую поэтому себя так уверенно, как никогда наяву; женщины глядят на меня восхищенно: правы англичане, говоря, что the tailor makes the man.*. Вертится у меня, конечно, неприятная мысль, что здесь где-то - среди официантов или как электрик или чей-то шофер - может оказаться Алеша, раз я имел с ним дело накануне, и нарушить моё великосветское парение каким-нибудь дачным панибратством (надо признаться, был всё-таки покойный и дурашлив, и глуповат, и... впрочем, что это я? Крещусь: de mortuis aut nihil aut bene...**. Но нет, нет нигде Алеши - и слава Богу. И я забываю про Алешу с облегченным сердцем, а утром, проснувшись пораньше, отправляюсь на прогулку, потому что деваться некуда: ярко светит солнце и, несмотря на утренний час, уже жарко. Ох, лето, лето.
Спускаясь по узкому переулку, из-за буйно разросшейся бузины оглядываюсь, вижу, что в переулок вступает, глядя в сторону моего дома, Иван, и, благополучно незамеченный им, прибавляю шагу.