Раннее утро, будто изумленное собственным буйством. Бибиканье автомобилей. Тысячеголосый гам, привычно незаметный жителям города. Светило, которому недаром поклонялись маги, еще не успело набрать высоту. Над домами, верх которых облит червонным золотом, носятся чайки. Над тайнописью антенн - голубизна, достижимая лишь при определенном сочетании света и тьмы. Основания зданий гаснут в тени, отбрасываемой многоножкой надземки, по которой грохочет поезд. В окнах его, как на ветру, колышится лес теней. Сквозь рельсы сочатся лучи, в которых загораются летучие частицы. Снующие туда сюда машины на мгновение превращаются в зебр+ в линзах стекол плывет сгущенный свет - ромбы, звезды, шары+ а горбатые тени скользят, сливаясь и разделяясь, как амебы под микроскопом, по асфальту, словно усыпанному сияющими осколками зеркал. Все куда-то стремится, бежит, и понять все это, уловить закономерность - невозможно. А как отразить это живое чудо на полотне? Как схватить это священнодействие кистью, приковать красками к плоскости, не утеряв глубины, тайны?
Можно, конечно, стать современным художником, мазать на белых квадратах оригинальные раскоряки, целовать задницу какой-нибудь хозяйке галлереи в Сохо, сделаться знаменитым, богатым...
Носов стащил по ступенькам тележку, набитую причиндалами исскуства, снял зеленые очки и постоял несколько секунд, целиком отдавшись представшей перед ним волшебной картине. Очки - собственное изобретение - вырезанные ножницами из бутылки Спрайта, были тоже волшебные. Если их внезапно снять, то мир становился сразу ярким и радостным. Вот и сейчас, освобожденное от зеленого тумана солнце полезло через все дыры надземки разноразмерными квадратами, трапециями, прямоугольниками, полосами, будто божественный художник расписал железную махину нежно-золотыми геометрическими фигурами. И все это отражалось в темном стекле запаркованного внизу джипа суставчатым позвоночником, изогнутым, черным на ртути неба. Казалось, везде день, а в стекле джипа - лунная ночь.
Заметив эту деталь, Носов обрадовался, точно открыл какую-то древнюю мистерию. Нужно непременно как-нибудь здесь порисовать, но сегодня - иная цель - Ист Ривер, какой она открывается со стороны Южного Бронкса. Чтобы достичь берега, надо пересечь обширные пустыри, по которым бродят стаи остервенелых от голода бездомных собак. Ну и что? Страх и исскуство несовместимы. Святой Антоний, например, покорял своей кротостью львов и гиен. Да и сам Носов нередко усмирял своим исскуством полицию. Бывало, не успеют его арестовать, а он уже рисует на картонке портрет какого-нибудь усатого лейтенанта Мойнихэна, да так похоже, что его тут же отпускают. Уже вся полиция Нью Йорка знает его тощую фигуру с тележкой, в черной кепке и пальто, разрисованных ангелами на велосипедах и конными святыми, сражающимися с огромными папугаями.
Нацепив на нос волшебные очки, чтобы не утомить восприятие, Носов подождал под железными сводами зеленого света и пошел через дорогу, таща за собой тележку. Сверху пробухал, равномерно ударяя в уши, поезд, и все смутилось, замельтешило. Зарябили по асфальту солнечные полосы. Взаимодействие света и тени изменилось и Носов оказался вдруг в ином мире, таком же таинственном, но темней, на миг прохладней и голубей.
Через пару улиц дома кончились, будто им надоело маячить в глазах. Дружелюбно кивнув, Носов прошел мимо группы цветных детишек, окруживших водоколонку, из которой хлестала вода и бежала темным ручьем по асфальту. Босоногая девочка в мокром платье, облепившем ее худенькое тело, проводила глазками странную фигуру в черном, покрытую буквами и рисунками. Потом склонила головку, нахмурила лоб и обеими ручками стала выжимать блестящие кудри, собрав их в пучек на затылке. За ней из водяной пыли соткалась радуга. Подождав пока движение утихнет, Носов подхватил тележку, перемахнул через бетонный барьер и стремительной тенью перебежал уже нагретое солнцем шоссе.
На той стороне кое-где торчали обгорелые скелеты домов, валялись ржавые коконы машин. Дальше - бесконечные пустыри, красная глина, бурьян, железные прутья, углы бетонных плит, а вдали, сквозь арки заброшенного акведука, как сокровенная камера в душе святой Тересы - сияющая цель - река.
Носов шел большими шагами по кочкам, изучая открывшийся перед ним мутно-зеленый мир. Рядом, изгибаясь, заглядывая в лужи, шагала его ногастая тень в кепке, за которой подобно послушному пуделю бежал силуэт тележки. Ветер щекотал Носову тощий нос, почесывал волосы, нежнее любой женщины дышал в шею. И уж точно этот сладкий шелест был намного приятней и благозвучней, чем голос его бывшей супруги. В памяти Носова грозной картиной возникла их последняя встреча...
Дождь. Пахнет сыростью и бензином, да к тому же Бруклин - незнакомая территория, враждебная, можно сказать. Согнув длинное тело, Носов влез в пахнуший новой кожей салон, и почувствовал в горле такую тоску, какую, пожалуй, и не нарисуешь. Тележка, по которой он сразу же заскучал и о которой стал беспокоитъся (как она там, одна в темноте?) исчезла в багажнике, как будто ее проглотил кит. Оторванный от всего родного, Носов сидел ссутулившись, вытянув сиротливо шею, не зная куда девать неспособные ни к чему кроме исскусства руки. Глаза его приняли еще более изумленное, можно сказать даже напуганное выражение, чем обычно. Такие глаза бывают у домашнего кота в клетке по дороге к ветеринару, или у младенца, которого вынесли солнечным майским утром подышать воздухом - широко раскрытые, вроде бы смотрят и наружу и внутрь одновременно. Так и хочется сказать: Да! Ты тут, на земле! Привыкай, братец, оно может быть надолго.
Жена ругала его, как обычно, он уж не помнил за что,
- Возьмись ты, наконец, за ум-разум, архимандрит! В твоем-то возрасте по улицам целыми днями шляться в разрисованном пальто, как чучело гороховое. Несчастье! У тебя дочь взрослая, а ты? Что ты себе думаешь? Хоть бы одну картину по нормальной цене продал, позорище на мою голову! Талант ведь есть, а мозгов никаких. Ноль мозгов! Ты должен быть сэйлзменом, чтобы быть художником. Все известные артисты в первую очередь отличные сэйлзмены! Возьми Шемякина, возьми Комара и Меламуда, возьми любого! Ох, все это бессмысленно. Бессмысленно к тебе взывать, умолять тебя, ты как пень - в одно ухо входит в другое выходит. У тебя нет ко мне никакого сочувствия. За что мне такое горе, можешь ты мне объяснить? В чем я перед тобой провинилась? Зачем ты меня так мучаешь? Тебе что, это удовольствие доставляет? Ты это нарочно, да? Признайся хотя бы. Бессовестный! У всех хозбанд как хозбанд, а этот... Полюбуйтесь на него! Молчит! Отьявленный партизан! И любила его, и опекала, дитя его вырастила, и где благодарность?
Откуда она помнила такие едкие словечки и заковыристые обороты после стольких лет в Америке? Будто вовсе и не уезжали из Киева. На Носова сыпались упреки, обвинения, а он вздрагивал и безответно страдал, пока внимание его не обратилось на текущие по стеклу струйки воды, в которых концентрическими кругами ломался свет фар плывущих мимо автомобилей.
- Вот сейчас я несчастна, полностью несчастна. И кто меня такой сделал? Душегубец! А тебе все равно, да? Ему все равно! Хоть я тут головой об стенку! Посиди хоть в машине, бестолочь, я сбегаю в банк.
Он испугался ответственности, попытался объяснить ей, что давно разучился водить, но она и слушать не захотела. И сразу же как назло подошел полицейский. Носов долго и суетливо пытался найти кнопку для открытия окна, и, наконец, просто приоткрыл дверь.
- Подвиньте машину, сэр. Вы нелегально стоите.
Носов пролепетал, что у него нет прав, и полицейский, капая покрытой пластиком фуражкой, выписал штрафной билет и вручил его Носову. Носов поблагодарил и потом долго сидел, мучимый страшным сомнением: отдать билет жене, или спрятать в карман и потом наклеить на какую-нибудь картину?
... Носов вздрогнул и хлопнул себя по карману. Билет был еще там. Не нужно ее больше видеть. Не нужно ее денег. Каждый раз это травма. И без нее обойдется. Недавно в его квартирке отключили газ и ничего! Он как раз нашел на мусорке элекрический утюг, хотел включить в скульптурную композицию. Утюг был еще работающий, с несколькими уровнями температуры. Носов укрепил его вверх ногами, поставил сверху чайник и вскипятил чай, потом осмелел, врубил утюг на полную мощность и сварил себе яичко, правда всмятку. А на ужин совсем обнаглел и состряпал отличную кашу, пальчики оближешь!
Вспомнив кашу, Носов улыбнулся и легко перепрыгнул через канаву. Да, день был просто великолепный! Ни жары, ни влажности. Вокруг волнуется бурьян, и, кажется, каждая травинка, каждый колосок - живой человек. Перед Носовым возникла миллионная толпа, по которой, как на концерте рок-музыки, гуляют восторженные волны. Толпа уже вошла в экстаз - машет руками, кивает, рукоплещет. Вот стоит бабушка с внучкой - довольны - качают в такт музыки головами - забыт и детский сад и скамеечка во дворе+ вон целый цех инженеров-строителей, приехавших сюда на экскурсию - никогда на таком концерте не бывали - интересно и весело, не терпится рассказать все дома жене ... ну может быть не все+ там залезла на плечи папе божья коровка и смеется что есть сил, проказница.
Носов достиг акведука и пошел по кочкам мимо, ища подхода к реке. Некоторые арки были сквозными, а некоторые зияли темными пещерами, в которых несомненно кто-то жил. Если он лишится когда-нибудь своей комнаты, то и здесь можно неплохо устроиться, бесплатно, правда без удобств. Жили же первобытные люди в пещерах, и даже очень неплохо жили, жгли костры и жарили на них мясо. Правда, Носов был вегитарианцем...
В этот момент его планировка на будущее была прервана. Из пещеры, вход в которую зарос бурьяном, послышался тихое, но весьма неприятное рычание, доносящееся из чрева какого-то большого и раздраженного зверя. Рычание было низким и несомненно угрожающим. Носов остановился, чувствуя в коленях слабость. Он никогда не предполагал, что рев зверя может быть таким страшным. Рычание усилилось, уйдя немного вверх, как будто переключилась на следующую передачу какая-то злобная машина.
- Добрый день, - произнес он с деланой веселостью. Голос его был мягким и успокаивающим. - Какая замечательная погода, не правда ли? Солнце! Я, знаете, люблю солнце и ненавижу дождь. Когда идет долго дождь я впадаю в депрессию. Ноют кости... Я не смог бы жить в Лондоне. Умер бы с тоски. Вот Париж - это другое дело. Вы никогда не бывали в Париже?
Рык вроде прекратился, но тотчас раздался снова, несколько громче и с большим раздражением. Если этот зверь решит на него напасть ... Носов не отважился подумать о том, что будет тогда.
- Я не хочу вас отвлекать от ваших занятий и уж тем более разгуливать понапрасну по вашим владениям. Я всего лишь художник. Я хотел бы, с вашего разрешения, пройти вниз к реке и там порисовать, вот и все. Я никоим образом не хотел вас обеспокоить. Если вам это будет приятно, я был бы счастлив написать в знак благодарности ваш портрет. Я уверен, что у вас благородный вид, полностью совпадающий с вашим приятным и музыкальным голосом.
Рычание послышалось вновь - низкое и угрожающее, будто зверь не поверил его словам. Носов вспомнил, что страх доводит животных до бешенства. Он глубоко вздохнул, взглянул вверх в небо, подернутое полосами перистых, сияющих золотом облаков, и вдруг понял, что пока он говорит рычания нет.
- Недавно, знаете, забавная история приключилась, - сказал он бодро, усмирив дрожь в животе. - Вы как раз, по-моему, оцените. Как я уже сказал, я художник, учился по старой традиции, хотя в последние годы поменял руки. Рисую теперь только левой, чтобы навык не мешал проявлению чистого духа. Люблю с натуры, а не с фотографий, как сейчас рисуют. Я чувствую, когда пишу с натуры, некую интимность, как будто мне открывается тайна.
Была неполная тишина, какая возможна вблизи огромного города, как будто в пространстве низко гудела натянутая струна, на фоне которой различимы другие мотивы: вдали жужжит шоссе, урчит над рекой вертолет. Носов знал, что его слушают и слушают напряженно+ и что от того что он скажет, скорее как он это скажет, зависит сама его жизнь. Похожее чувство он испытал много лет назад, на берегу другой реки, когда темным осенним вечером признавался в любви. Воспоминания нахлынули на него нежданно, облили сладким молоком. Он попытался их отогнать, и от этого усилия они сгустились и превратились в четкую картину - ряд рдеющих кленов, только что зажегшиеся фонари в нимбах, аромат опадшей листвы, словно крепко настоенный чай, ощущение нескончаемой молодости. Все это было невыносимо, горько, и ни к чему, но страх исчез.
- Так вот, - продолжал он бойко, отряхнув с себя видение, - рисовал я недавно причал у Саус Стрит Си Порт, вы наверное знаете где это. День был солнечный, такой как сегодня. В воздухе запах рыбы и свежего ветра с гавани. Тень Бруклинского моста вьется по сияющей поверхности реки. Словами не опишешь, рисовать надо. А по брусчатке, неподалеку от рыбного рынка на Фултон Стрит гарцуют двое полицейских на великолепных конях. Вы любите коней? Я, например, обожаю - благородный зверь, и вообще я к животным неравнодушен. Залюбовался я, даже самому возмечталось тоже стать конным полицейским, представьте себе. Хотя я не люблю насилия - насилие это глупость, глупость и пошлость. Ну так вот, что я говорил? Ага! Ну да, шлемы блестят, сапоги блестят, кони гнут шеи, картина! А как раз по площади идут две девушки - каблучками по камешкам тюк тюк, так, знаете ли, элегантно. Тут один из полицейских вздумал перед ними похвастаться и давай коня плеткой, а тот поднял хвост и ни с сместа. Полицейский рассердился и дал шпоры. Конь на дыбы, и как рванет. И вот картина: полицейский гарцует, приосанился, усы подкрутил, улыбается, а конь на скаку роняет из-под хвоста лепешки. Девчонки со смеху помирают. Второй тоже чуть с седла не валится. Полицейский огорчился и попросил стоящих рядом уборщиков подмести. Те - наотрез. Так и пришлось самому слезать с лошади и убирать в парадном мундире навоз. А друг сидит в седле и хохочет. Вот так! Никакого товарищества в этой стране. Все на деньгах помешались. Каждый за себя. Деньги есть, за вами подметут, нет так и убирайте свой навоз сами.
Из зарослей бурьяна не доносилось ни звука. Носов осторожно поднял ногу, но тут же раздался низкий, устрашающий рык.
- Я не ухожу, - произнес он быстро. - Я не ухожу, я только двигаюсь, чтобы размяться. Устал стоять неподвижно. Да... Такая, знаете, иногда тоска берет. Я не знаю бывает ли у вас такое. Наверняка бывает - оно у всех бывает. Проснешься иногда утром, за окном дождь, все мерзко, такое чувство что душа ваша промокла, озябла и никак не может отогреться. Я не могу не рисовать, мне нужно из дому, а уйти нельзя. И сразу мысли одолевают - глупые, дурные мысли, а сердце будто сырым бельем обвесили, сжали скрепкой и не отпускают, аж дышать тяжело. Мысли о самоубийстве в голове рыскают. Может это и слабость, а может... И в самом деле, закончить все это одним махом. Никто ведь не расстроится если исчезнет Носов. Фух... Да ладно, чего там. Не буду вам надоедать своим нытьем. А тут еще в последнее время зуб разболелся. Но вы знаете, Надя, давайте я вас буду называть Надя, я нашел отличное средство, я заварил себе чай такой, я сейчас постоянно пью чай - из имбиря, меда, еще клюква такая бывает сухая в банках, еще такую травку я нашел у испанцев в магазине, не знаю как называется, вы не знаете, Наденька, такую травку? Так вот, попил я этого чаю и зуб прошел, представляете? Ну а скрепка на сердце ... тут нужно солнце, нужен такой день как сегодня, сердце просушить.
Носов вздохнул. Пешера, укрытая бурьяном, молчала, но Носов почему-то не двигался. Какая-то странная сила, уже не страх, приклеила его к месту. Отчего он не шел дальше? Не потому ли, что так внимательно его не слушали уже давно, может быть никогда?
- Не знаю что это? - произнес он, отдавшись своим мыслям. - Зачем это страшное чувство? Страх смерти? Но смерти я не боюсь. По крайней мере мне так кажется. Боли - да. Смерти - кто знает, что там будет? Может там свое солнце, свой дождь. Нужда быть любимым? Одиночество? Но я никогда так не счастлив, как в одиночестве. В такой день как сегодня я чувствую себя совершенно счастливым, счастливым до слез, хочу, чтобы такой день никогда не кончался, чтобы длился вечно, и вечно я мог бы его рисовать. И мне все равно увидит ли кто нибудь или нет, поверьте! Когда-то я страдал. Хотелось, чтобы мной восхищались, успеха, хотелось быть признанным, известным, но с годами все это проходит. Притупляется боль, неудачи меркнут. Носов - гениальный художник - звучит глупо. Дыхание важно. Это я вам скажу. К этому я пришел за долгие годы. Каждый вздох - подарок, конечно если нет боли. А если даже и есть... Вот вы, Надя, наверняка это понимаете. Вы живете отшельницей, как и я. Мир вас не касается. Наплевать вам на выборы, на высокие цены на бензин, на биржу, на всю эту страну, которая свихнулась на деньгах. И вообще у нас с вами, мне кажется, есть много общего. Да... Вот так... Не то чтобы я уж совсем такой неудачник, нет. Я даже почти знаменит. Алмост Фэймос - это я первый придумал, а теперь вот кино такое снимают. Нью Йорк я рисую уже более тридцати лет, меня в каком-то смысле собирает весь город. Многие покупают мои картины. Я беру недорого, лишь бы прожить кое-как. Даже в одной галлерее выставлен был. А что не продам, подарю первому встречному, а не берут, повешу на забор или на дерево. И еще не было случая чтобы не взяли. Кто нибудь да польстится. Уже тысячи моих произведений висят по всему Нью Йорку. Один раз я проходил мимо брошенной машины. В Южном Бронксе под мостом валялась. И ни с того ни с сего решил ее разрисовать. Знаете, неплохо совсем вышло. Мне кажется вам, Наденька, понравилось бы. И что вы думаете? В следующий раз машины уже не было. Уволок какой-то таинственный мой поклонник! Вот ... такие, значит, дела. Ну я наверно, Надюша, пойду потихоньку, пора поработать, а то так целый день прокалякаем. Вам, наверное, тоже своими делами нужно заниматься. Не буду вас отвлекать. Очень приятно было познакомиться.
Носов стал потихоньку тянуть тележку, но рычание сразу же началось снова.
- Да, - вздохнул Носов. - А вы любите, Наденька, музыку, нет? Любите?
Рычание оборвалось.
- Хотите я вам спою? Я вот некоторые песни наизусть помню. Вот например:
Носов опустил голову и задумался. Но постепенно, можно сказать с театральным эффектом, лицо его начало подниматься, и если бы кто-нибудь стоял напротив, то ему было бы видно, как глаза Носова стали торжественными, брови, будто от испуга, полезли вверх и там трагически сморщились. Он выставил вперед ногу, оттопырил руку, и задрав подбородок, запел проникающим в самую душу тенором:
Я ехала домоооой
Душа была полнааааа
Неясным для самоооой
Какииииим-то новым счастьем...
Пещера молчала, казалось, затаив дыхание. Невозмутимо гудело вдали шоссе и на ровном фоне его лился старинный русский романс. В последний раз Носов пел на Украине, много, много лет назад. Когда он был маленьким у него был голос, чистый, трогательный детский голос. На семейных сборищах его всегда упрашивали спеть. Он ломался, но петь втайне обожал. Ему льстило всеобщее внимание. Казалось, весь мир сосредотачивался на нем одном и на его голосе. И теперь он вспоминал давно забытые песни. Виделось ему: Теплая безлунная ночь, усыпанная звездами, увитая вьюнком беседка, досчатый стол. Орут сверчки и лягушки. С потолка висят спирали, облепленные мухами, лампа, о которую стукаются мотыльки. На земляном полу тени. За столом гости. Дедушка угостил для храбрости наливкой. Щеки горят, пылают сожженные на пляже плечи. Сметана не помогла. Весь день он провел в воде или умоляя маму: можно купаться, можно купаться? А течение в речке быстрое, прохладное, мерцают в лучах солнца водовороты, под ракитой на той стороне глубокая тень, гуси...
Сначала Носов спел все романсы какие помнил:
Нонелюбиииилон,
Нетнелюбиииилон,
Нетнелюбиииилон меняаа...
Каким он должно быть выглядел смешным когда пел в шесть лет эти песни! Пару песен Вертинского. Потом пошли революционные:
Тамвдализа рекойуу жпогаслиа гни,
Внебеяснаам заряза горалаась...
Шела трядпа бееерегу,
Шели здали кааа...
Потом вдруг "Во поле береза стояла..." Он пел с упоением, удивляясь своей памяти. В глазах его, с которых он давно снял волшебные очки, был туман. Но вот он уже не мог вспомнить ничего более. Пешера молчала, плененная его голосом. Так, когда он кончал петь, задумавшись о своем, молчали некогда и гости в беседке, и звезды, даже лягушки и сверчки, и те, казалось, обрывали на антракт свою вечную симфонию.
Осторожно, на цыпочках, он стал уходить. На этот раз рычание не повторилось. Он ступал тихо, волнуясь из-за скрипа тележки, боясь обернуться, но с каждым шагом страх таял, дышать становилось проще, на сердце накатывалась бешеная радость. Он зашагал быстрее, окрыленный свободой, как будто только что во второй раз развелся, но вдруг в спину ему что-то ударило, чуть не сбив его с ног. Он обернулся. Вокруг него скакала, виляя обрубком хвоста, огромная черная собака, хоть и немного худая. Давно уже он не видел собак таких размеров. Под шкурой волновались великолепные мышцы. Из мощного горла рвался лай. Она прыгала, взвиваясь чуть ли не выше головы, высунув язык, терлась о его бедра тяжелой головой, почти сталкивая его в яму, заглядывала по-дамски кокетливо в глаза. Потом встала на дыбы, положила лапы ему на грудь и лизнула его горячим языком в губы и нос, радостно взвизгнула и залаяла снова, как будто желая заявить: а вот и я! Прошу любить и жаловать!
- Ааа Наденька! - воскликнул Носов нежно и с облегчением, - рад вас видеть, весьма рад. Какой сюрприз! Вы сегодня выглядите, ну просто станнинг! Вам идет веселость. Ну что ж, пойдемте погуляем? Пройдемся к реке? - Он осторожно вытянул руку и погладил собаку по голове. От удовольствия та оглушающе рявкнула и шершаво лизнула ему ладонь.
Носов зашагал дальше, чувствуя на мокрых пальцах холодок ветерка, а собака побежала рядом, как будто всю жизнь так бегала. Потом вдруг кинулась со всех ног в сторону, в бурьян, присела игриво на задние лапы, залаяла, сиганула в воздух, и снова посеменила рядом, довольная своей шуткой.
Солнце было уже в зените когда он добрался, наконец, до узенькой тропинки, которая вела вниз к реке. Носов поставил раскладной стульчик на полоске песка, испещеренной собачьими следами, укрепил на мольберте холст и принялся смешивать краски. Лишь теперь он сумел как следует разглядеть свою новую подружку. Его первое впечатление подтвердилось. Собака была каких-то необычных, не собачих размеров. От нее создавалось впечатление огромной силы. Скорее она напоминала пантеру - мощная, широкая грудь, круглая не по-собачьи голова, маленькие ушки, стройные лапы, тяжелые челюсти и желтые, по-человечески печальные и сумасшедшие глаза. Казалось, одним махом она может откусить Носову голову или перегрызть голень. Она смирно улеглась у его ног. Заметив, что он перестал обращать на нее внимание, она опустила массивную морду на передние лапы и, казалось, о чем-то замечталась. Даже брови ее немного нахмурились, придав ей уж совсем одинокое и меланхолическое выражение.
Вскоре Носов ничего уже не замечал, кроме полотна, на котором довольно быстро стала возникать залитая солнцем река, хаотичное нагромождение бревен старой верфи, торчащих из воды как гнилые зубы, зеленые у основания, ржавая пузатая баржа, с остатками грубой голубой краски. Свет падал поистине волшебно и Носов работал с вдохновением, забыв самого себя, ловя на лету белизну чаек, розово-золотые блики солнца на крыльях. Он заметил мельком, что собака куда-то пропала, но не обратил на это никакого внимания. Еще немного кадмия, немного аквамарина и небо радостно засияло над разливом реки. Казалось, взглянув на картину, можно уловить запах речной прохлады, почувствовать на щеках ласковый ветерок. Носов работал в блаженной тиши, под крики чаек, лишь вдали ныло шоссе да грохотал иногда за пустырями поезд. Погруженный в экстаз, он не сразу заметил шум мотора, аккомпаниментом которому служил лай. Обернувшись, сквозь арки акведука он заметил небольшой грузовик, похожий на почтовые но с покрытым цинком кузовом, который отчаянно и багрово горел на солнце, так что когда грузовик появлялся в просветах Носову приходилось щуриться. Грузовик тихо но самоуверенно ехал по кочкам, вразвалочку - так ходят в магазин за пивом порядочно пьяные испанцы - а за ним бежала с лаем стая бездомных собак. Носов насчитал более тридцати голов. Грузовик поравнялся с пролетом, сквозь который шла вниз тропинка, и стая, оставив погоню, как по команде бросилась к воде. Заметив Носова, собаки приостановились, но не более чем на миг. Потом с лаем ринулись вниз.
Носов понял одновременно три вещи. Первое: другой дороги к воде поблизости нет и здесь, наверное, собаки спускаются на водопой. Второе: Ничего не остается, кроме как сидеть и ждать. И третье: если собаки голодны, то ничего хорошего ждать не приходится, скорее наоборот - наверняка произойдет что-то совсем плохое и произойдет в течении нескольких секунд. Собаки глядели злобно, с какой-то остервенелой, непремиримой враждой, как будто ненавидели именно Носова и его картину и готовы были растерзать их обоих на клочки - свора замученных, драных, ошалевших от голода псов. У Носова возникла неубедительная мысль о мученичестве ради исскусства и бысто исчезла, не сумев его успокоить. Почему-то пришла в голову история о том, как Рим захватили обезумевшие варвары, а сенаторы восседали на мраморных скамьях, гордо покорившись судьбе. Носов не мог вспомнить пощадили ли сенаторов или перерезали всех до единого. Вроде бы перерезали, но сенаторы держались презрительно, не соизволив даже испугаться. Но Носов не был сенатором. А тут собаки, да и не узнает никто никогда. Плавать он не умел.
Он повернулся к врагу спиной и зрение его было наводнено сияющим на солнце течением, сумасшедшей по красоте лазурью неба. Никогда еще оно не казалось ему таким прекрасным. Как он мог мечтать о самоубийстве когда есть это? "Господи," подумал он, "прости меня грешного идиота за то что хоть раз посмел вообразить, что мне это не нужно, что я в силах взять и от всего этого сам отказаться. Прости меня безумного слепца! Клянусь, всей душой своей клянусь, что ни разу больше не буду роптать, пусть бедность, пусть зубная боль, пусть одиночество, но сохрани мне жизнь, дай мне видеть. Я не хочу тьмы. Будет еще достаточно тьмы." Он взглянул может быть в последний раз на свою картину, обмакнул кисть - ему показалось, что в углу рядом с берегом недостает голубизны.
За спиной жалобно заскулила собака, потом снова отрывистый ошалелый лай многих глоток, как будто синхронный. Никогда он не слышал ничего более страшного. Лай вдруг смешался с хриплым рычанием, визгом, и какими-то низкими рваными звуками, для каких и слов в русском языке нет, словно кого-то раздирали на куски, словно бились не на жизнь а на смерть. Потом жалобный вой, похожий на женский плач. Носов замер, ожидая затылком атаки. Рычание и лай не ослабевали но и не приближались. Осторожно, боясь дышать, он обернулся.
В самом узком месте тропы припала к земле черная собака и угрожающе рычала. Напротив, бок о бок бесились две другие, гавкали, то порываясь к ней, то отступая. Остальные держались немного позади. Одна рванулась было, но черная с молниеносной скоростью лязгнула зубами и скулящий пес отскочил. Почти одновременно другой метнулся сбоку и сбил ее с ног. На мгновение оба исчезли в вихре зубов, лап, пыли. Слышен был отчаянный рык, но вот уже черная оказалась на ногах, как раз вовремя чтобы рвануться на следующую, а окровавленный противник, хромая, улизнул вверх по тропе.
То, что случилось в следующий миг наверное спасло их обоих. Послышался шум мотора и, развязно болтаясь по колдобинам и сияя сквозь арки бронзовыми солнечными бликами, появился знакомый грузовик. Очевидно свора решила, что победа будет нелегка и кинулась, гавкая, вслед. Вскоре шум мотора пропал. Лай стал затихать. Черная собака, язык на сторону, виляя энергично хвостом, подбежала к Носову и стала тереться о его колени, пачкая брюки кровавой грязью. От одного ее уха остались одни ошметки, а бок был весь красный, с бурыми извилинами уже засыхающей пыли. Он погладил ее по голове, еще не веря в свое избавление, а она, ободренная лаской, встала на дыбы и положила лапы ему на грудь, чуть не опрокинув его вместе со стулом, так что ему пришлось привстать, чтобы удержаться и не упасть. Потом лизнула его горячим языком в губы. Носов обнял ее и зарыдал, сотрясаясь и всхлипывая - сказалось пережитое напряжение - и чем горче он плакал, тем неудержимей росло желание наплакаться вдоволь - он не позволял себе этого уже столько лет. Облегчение, благодарность, жалость к самому себе, нежность, сдерживаемое годами страстное влечение кого-то обнять, обнажить свою слабость, свой тайный страх, сожаление о своей бестолковой жизни - все смешалось и долго не давало ему успокоиться. Время от времени рыдания переходили в жалобный, нечеловеческий вой - при ней было не стыдно выть во весь голос. Лицо его то сжималось в болезненную гримасу, словно он хотел выдавить из себя какой-то мучающий его яд, то счастливо, изумленно улыбалось, и было совершенно мокрым от слез. Он вздрагивал, судорожно гладил ее голову, запускал растопыренные пальцы ей в шерсть, сжимал изо всех сил кулаки, и бормотал, "Спасибо, милая, спасибо, ты моя хорошая." Он даже и не заметил как перешел с ней на ты. И странно это выглядело - стоящие в обнимку, переступающие, чтобы сохранить равновесие, как в торжественном танце, человек и собака. Она часто дышала, лизала его в шею, в губы, обдавая его собачьим духом, подвывала вместе с ним в самых громких местах, скулила, словно ему сочувствуя. Глаза ее мокро блестели. Он отворачивался, чтобы уклониться от шершавого языка, прижимался к влажной шерсти щекой и шептал, забывшись, - Спасибо, милая. Спасибо родная моя, ненаглядная моя, мое счастье. Я тебя люблю. Да, я тебя люблю. Ты моя хорошая, моя радость, солнышко мое. Я люблю тебя. Ты спасла меня, дурака, идиота старого, - все слова, которые он мечтал сказать столько лет и которые говорить было некому.
Как будто понимая его, она не отходила. Осторожно, он взял ее лапы и приподнял ее со своей груди, чувствуя ее тяжесть. Она стояла на задних лапах, передние в его руках, полуоткрыв пасть, и глядела, вытянув шею, ему в глаза с таким блаженным выражением, словно все счастье ее заключалось в том, чтобы так на него смотреть. Он поцеловал ее в мокрый нос и тихонько опустил ее на землю.
Она поняла, улеглась рядом, положила голову на лапы, но как-то боком, так что получалось, что ее янтарный печальный глаз был уставлен прямо на него. Наклон морды, меланхолический подьем брови придавал ей уж совсем странное, одухотворенное и почти интеллигентное выражение.
Носов углубился в работу с рвением, с каким, пожалуй, еще никогда не писал, как будто ему только что подарили этот день, эту реку, это небо, и он мог делать с ними все что хочет. Нечто вроде довольной улыбки возникло на его плохо выбритом лице. А ведь если толком подумать, все сложилось не так уж дурно. Умри он сейчас, все равно можно сказать, что он прожил весело и счастливо. Сколько приключений - почти каждый день! Один сегодняшний чего стоит. Он был как знаменитый Дон Кихот Ламанческий, чарующий всех своим безумием. Люди заражались от него. Ведь быть безумным куда интереснее. Становишься как ребенок, играешь в игры и никго не может против тебя устоять. Как когда друзья Дон Кихота замуровали дверь его библиотеки, а ему сказали что библиотеку заколдовал злой волшебник. Дон Кихот удивился, потому что на самом деле еще никогда не сталкивался с настоящими волшебниками, но поверил и долго ходил, задумавшись над превратностями судьбы и коварством чародеев. Ему даже приятно было, что именно его библиотеку заколдовали - это было вполне естественно - ведь он был знаменитым рыцарем, слава о котором прогремела по всему миру. Но у Дон Кихота приключений - раз, два, и обчелся, а у Носова сплошные истории уже в течении стольких лет. Книгу написать - не поверят. Он не занимался ничем, кроме любимого дела, а разве многие могут этим похвастать? Как вспомнить сколько он всего перерисовал, аж голова кружится: шахматистов на Томпсон Стреет, в Вашингтонском Скверике, посетителей Анжелики, завсегдатаев Безымянного Пространства, музыкантов в Кавхасе. Везде его знали, давали бесплатно чай. Правда в последнее время он просил просто кипяченую воду. Из-под крана он не пил - мало ли какие там микробы. Он любил выбрать кафе, рисовать там и все раздавать, пока не надоест. Тогда он покидал это место навсегда, и о нем жалели, а встретив случайно на улице, упрекали, зазывали, обижались. В Безымянном Пространстве пронюхали, что у него именины, устроили сюрприз, пригласили друзей, вино выставили, правда дешевое. Больше он там не появлялся. Он любил одиночество. Ему все мнилось, что он едва поспевает за своими мыслями, которые казались ему интерестными, единственно интересными. Он даже сам удивлялся иногда, как бы посмеиваясь и оценивая со стороны, странности и прихотливости своих идей. Целыми днями он скитался по городу. Вечерами забредал в Сохо или Челси, где встречал все тех же нищих художников, обходил вернисажи, где можно бесплатно покушать и выпить. Художники - все народ терпимый, с воображением - что не рассакжешь, ничему не удивятся, а, напротив, не моргнув глазом придумают еще более сумасшедшую историю, которая однако окажется правдой. У всех расписание выставок на месяц вперед. Встречаясь на улице, говорили, "Ты был на 240 Гранд Стреет? Там сегодня суши." "Нет я на 346 Грин. Там Вдовы Клико целая батарея, правда покушать - один сыр с виноградом. Хлеб ничего - хрустящий." И каждый день непохож на предыдущий. Всегда что-то новое, непредвиденное, непредсказуемое.
Но вот уж солнце стало клониться к горизонту, распухло и покраснело. Подул ветер. Световой баланс изменился. Стало больше тьмы. Небо сделалось фиолетовым, розовым у горизонта, как будто сверху уронили каплю чернил. Носов вздохнул. Еще день улетел и немного уже осталось. В прошлый четверг он наблюдал над Хаустон Стрит двойную радугу - через чистое после дождя небо легли два огромных полукруга, а между ними лиловая полоса. Носов никогда не видел ничего подобного - это было знамение и оно напугало его. Конец наступит нежданней и страшней, чем люди думают. Правительство США уже потеряло двенадцать атомных подводных лодок где-то в Тихом Океане и еще несколько в Атлантическом. Недавно об этом как раз была передача по независимому радио. Кто знает, когда они начнут взрываться? От взрывов и вредной радиации подохнут сначала раки, рыбы и планктон, пропадут киты и дельфины, потом от недоедания - чайки, пеликаны, воробьи и другие птицы - ведь в природе все связано. От недостатка птиц разведется тьма саранчи и тараканов, которые сожрут всю пшеницу, овощи и рис, и вообще всю траву. Тогда сдохнут все коровы, которые еще не сойдут к тому времени с ума. Цена мяса резко уйдет вверх. Начнется повальное людоедство. Первыми съедят меньшинства, калек, евреев и интеллигенцию, а без евреев и интеллигенции наступит финансовый крах. Этому учит история. И что самое удивительное - никто не хочет об этом знать! Взять хотя бы комету, которая вот вот столкнется с землей. Про нее вообще никто не говорит, как будто ее и нет. Американцы разжирели и зажрались. Наплевать им на все, кроме своей пенсии. Живут в гипнотическом сне, не предчувствуя неминуемой катастрофы. Президент Буш - царедворец и чистоплюй. Потому, кстати, и крысы бесятся, им бы отсюда бежать, а бежать некуда. А про то, что скоро Нью Йорк треснет пополам и потонет и думать никто не желает. Как будто если об этом не вспоминать, то этого не будет. Детский сад! А тем временем лед в Антарктиде совсем потаял. Пенгвинам и белым медведям негде жить. В Венеции множество невосполнимых дворцов уже скрылось в недрах моря. Каждый день исчезает по целой породе животных, иногда сразу по две или три. В Афганистане приказано разрушить все до единой статуи будды. В Африке пол-населения заражено СПИДом, а в Амазонке жадные до прибыли финансисты повырубали все джунгли и врачам скоро будет негде искать лечебные средства.
Но пора было закругляться. Носову совсем не хотелось встречать на пустырях сумерки. Собака куда-то исчезла. И слава богу. Он поспешно собрался, повесил полотно на тележку, чтоб сохло, и зашагал по направлению к шоссе. Откуда ни возьмись снова появилась собака и побежала рядом, словно он был ее хозяином. Носов нахмурился. Не брать же ее с собой. Где ее держать? Чем кормить? Чем, вообще, кормят собак? Мясом? На мясо денег не хватит. Еще такая громадная. Наверное по килограмму в день жрет. Да и времени нет. Нужно рисовать, а не собак выгуливать. Он не забыл, как она напугала его поначалу своим идиотским рычанием. Это было унижением, которого он не заслужил. Пришлось все утро петь ей серенады - самое лучшее солнце пропало. Носов решил пустится на хитрость. Не спеша, он разложил стульчик, установил мольберт. Собака присела и внимательно, слегка наклонив голову набок, наблюдала его действия. Он вынул краски, укрепил холст, уселся на стул и сделал вид что рисует. Прошло минут пять пока она вычислила, наконец, что он занят и исчезла.
Он наскоро собрался и побежал на шум машин, прыгая через ямы, маневрируя меж груд кирпичей и бетонных плит. Гул стал заметно приближаться, но когда Носов был уже совсем недалеко собака вновь оказалась рядом, доверчиво виляя хвостом. Пасть ее была приоткрыта, так что казалось, что она улыбается. "Чего ты улыбаешся, дура? Неужели ты вообразила что я тебе хозяин? Чем я тебя кормить-то буду, ты об этом подумала?" Носов насупился и сбавил шаг. Надо было как-то от нее избавляться. Вдруг он вспомнил уловку, которую не раз употреблял будучи мальчишкой на Украине. Нагнувшись, он поднял с земли увесистый булыжник. Потом сделал нарочно сердитое лицо, что у него, как он и сам почувствовал, плохо получилось. Он давно забыл как по-настоящему сердиться, но тем не менее нахмурился, сжал губы и чтобы выразить свое неудовольствие хоть немного убедительней подумал о современном исскусстве. Все эти модные так называемые художники, шарлатаны, позорящие глупыми, самодовольными выбрыками наследие старых мастеров! Они олицетворяют собой дух современной американской культуры где все - деньги и настоящему таланту никогда не пробиться.
Собака отпрянула, присев на задние лапы - желтые глаза остановились на руке, в которой был зажат камень, и такое в этих глазах было пораженное, неверящее выражение ... ну а что делать? Не заводить же и в самом деле собаку. Это абсурд! Он от жены еле убежал, а тут эта привязалась. Неужели они не понимают, что он не в состоянии о них заботиться? Он и за собой-то не очень следит. Ей же лучше будет если она останется. Уж кто кто, а такой господин как Носов ей не нужен.
- Брысь! - он крикнул. - А ну брысь отсюда! Пшла!
Она не двигалась. Ее глаза стали печальными. Вот вот заплачет.
Он ступил шаг вперед, подняв камень над головой. - А ну брысь! Пшла вон отсюда! Ну!
Собака, испуганная угрожающим голосом и позой, отбежала на несколько шагов.
Носов повернулся и пошел к шоссе. Собака растерянно следовала за ним на расстоянии. Он взбежал по гравию вверх, обернулся и замахнулся на нее. Она присела на задние лапы и подалась назад, но не отходила, смотрела ему умоляюще в глаза, приподняв одну лапу к груди. Тогда он бросил в нее камнем, случайно попал в плечо, так что она заскулила и отскочила в сторону. В движении образовался просвет. Подхватив тележку, Носов перепрыгнул бордюр и бросился через дорогу.