Солоха : другие произведения.

Ограда

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Отрывки из романа. Городская мистика

  
  
  Пролог второй, от старого Ицхака
  
  Шаврири-ри-ри
  
  
  История моего рождения удивительна. Ее пересказывали многие люди в нашем городке, и каждый добавлял детальку или штришок - поэтому сейчас уже никто не знает, как случилось на самом деле. До меня этот рассказ дошел в таком виде.
  Отец мой, портной, уже отчаялся завести когда-либо детей. В местечке о нем ходили странные слухи. Рассказывали, что его отец, мой дед, спутался в свое время с демоном-лилитой, а то прокляла потомство любовника от женщины, и таким образом прерван будет род и затеряется семя. Отец сперва посмеивался, грозился завести шестнадцать мальчишек и всех отправить бить соседские окна, чтоб неповадно было старухам глупости рассказывать. Однако время шло, а детей у них с матерью не было. И маму в этом никак нельзя было обвинить, потому что от прежнего мужа родила она тройню и еще двоих. Правда, из ее детей никто не выжил. И в этом суеверные соседи тоже видели знак проклятия. Им вообще повсюду мерещились шейдим, дибуки и прочая нечисть. И ребе Аарон неоднократно говорил в шуле, что тех, кто в них не верит, черти может и оставят в покое, а вот тех, кто о них денно и нощно размышляет, опасается их и всяческие небылицы про них рассказывает - точно не минуют. В тот год, когда отцу исполнилось 60, а матери 55, выдалась необычайно суровая и долгая зима. В апреле еще лежал снег, река была скована льдом, и поговаривали люди о грядущем голоде. И вот в безлунную студеную ночь довелось маме выскочить в нужник. Только прикрыла она за собой дверь этого заведения - раздался голосок, прямо из ямы:
  -Что ж ты, тетка, среди ночи по такому холоду шастаешь? Поставила бы в доме ведро. А то смотри - упадешь в собственном дворе, в такую-то темнотищу, и ребеночка потеряешь.
   Ну, мать сразу поняла, что это мелкий чертенок, насмешник лантух, с ней разговаривает...
  -Совесть у тебя есть? - спросила она, - я уже старуха, - какие дети?!
  -А спорим на рябую курицу, к осени родишь...- не унимается чертенок.
   Ну, вот я здесь перед вами сижу, курицу ту зарезали, и возле нужника оставили,- а лантух целый месяц после моего рождения подкидывал родителям на кровать острые куриные кости - издевался...
  Так что получается - с чертями я связан накрепко, еще с материнской утробы.
   В местечке всегда говорили: их больше, чем нас. Идет человек, скажем, по улице, насвистывает, а вокруг него мильон чертей в воздухе вьется. И наше счастье, что мы чертей не видим; а если кто увидит - нельзя поручиться за его рассудок. Есть верный рецепт, как чертей разглядеть. Я вам его сейчас расскажу, как слышал от стариков на улице и от Меламеда (учителя) в хедере (в школе). Нужно взять околоплодную оболочку черного перворожденного котенка от черной кошки и сжечь. Пепел положить в уголок глаза - тут и увидишь чертей. А оставшийся пепел непременно ссыпать в металлическую трубочку и запечатать каббалистической печатью, секрет которой мне неизвестен. А не то - худо будет. Но повторяю - очень это опасно, очень. Великий рабби Биби бар Авайе как-то раз провел этот опыт, узрел великое множество чудищ вокруг себя - и упал без чувств. Праведники молились за него, и он выздоровел. Вы как хотите - а я бы не связывался... Нет у меня знакомых праведников, и думаю, у вас тоже вряд ли найдутся.
   А с чертями я и без того встречался в юности. С меня хватило. Говорят: если идет ночью один человек, непременно черт к нему привяжется; идут двое - видит их черт, но вреда им сделать не может; а трое - и вовсе для чертей невидимы. Мы с Менаше не поэтому всегда бродили вдвоем. Просто на дорогах в то время становилось неспокойно - то белые налетали, то красные, то зеленые. Но вне зависимости от цвета формы, лент и кокард на папахах и наличия погон - нам могло не поздоровиться, застань они нас в пути. Вдвоем как-то спокойней, и с бандитом-одиночкой можно справиться... Если же нарвешься на армейских - и десятеро нас будет - скрутят. А бродили мы в то время много, в город на базар с товаром, из города с выручкой - домой.
   Как-то застряли мы в дороге, отсиживались по кустам, пережидая, пока пройдет мимо длиннющая лента оборванных злых солдат, - и пришлось нам заночевать в степи у заброшенного колодца. Да будет вам известно, что именно в таких колодцах обычно водятся шаврири... Кто такие шаврири - спросите вы меня... Я так и знал, что придется останавливаться на этом месте и вам объяснять за породы чертей. Черти вообще часто у воды живут. А шаврири - водяной демон, невидимый, как и полагается черту. По ночам он выпускает в воды источника, где обитает, яд и выпившие отравленной воды слепнут. Поэтому если случится тебе ночью быть у источника в одиночестве - не пей ни в коем случае. А двоим нестрашно. Про то, что двоим черт навредить не может я уже тут говорил.
   Расположились мы, стало быть, у колодца, и Менаше тут же захрапел. А мне не спалось. Какое-то время сидел я на срубе колодца и смотрел на звезды, я тогда был романтический юноша. А потом вдруг охватила меня жажда, и Менаше будить было жалко, а значит я считай один, потому что спящий человек - не совсем человек, часть души его где-то бродит. Решил я все-таки выпить воды, но прежде на всякий случай постучал по крышке колодца и произнес положенные в подобных случаях слова:
  Шабрири, брири, рири, ири, ри
  Этот заговор превращает имя злобного демона шабрири в имя ангел дождя Ри. Черт слышит, как имя его убывает, точно стареющая луна - пугается и прячется.
  -Это где ж написано, чтоб среди ночи хозяина выгонять из дому? - раздался возмущенный голос,- в ваших законах такого не сказано!
  Тут мне слегка не по себе стало. Но я все-таки набрался наглости и отвечаю:
  -Мало ли, что где сказано! Ты разве, слеп, и не видишь, что люди, которые бродят здесь в эти годы, никаких законов не соблюдают?
  -Ааа,- говорит черт,- раз вы не соблюдаете, то и нам ни к чему! Сейчас я тебе такое устрою!..
  Тут отлетает крышка колодца и начинает плясать в воздухе, выделывая коленца, и все время меня норовит по голове стукнуть, а я не всегда уворачиваться успеваю. Дальше больше - тянутся из колодца узловатые руки, и не плотные, не человеческие, а точно из дыма или тумана сотканные. И бьют из этих рук горячие фонтанчики...
  -Что ж ты,- говорит шаврири,- ты ж напиться моей воды хотел - вот, пей! Только уж извини - холодной у меня нет...
  Тянутся руки, и не две их, а пять, а потом десять, а потом вовсе со счета сбиваешься - и каждая кипятком брызжет.
  Я только знал, что молчать нельзя и страха своего показывать не следует, поэтому забрался на камень и вопил во все горло:
  -Шаврири-брири-рири-ири-ри!!!
  Больше всего я надеялся на то, что от моего крика проснется Менаше, а двоим черт уже не страшен.
  А этот дундук все спал!!!
  -Ты посмотри, на чем стоишь, парень! - окликнул меня шаврири.
  Глянул я - а под ногами у меня змеи и пауки копошатся...
  Тут я уже просто завопил, без всяких заклинаний, "Шма"
  А Менаше глаза открыл и спокойно так спрашивает:
  - Скажи, пожалуйста, почему ты орешь?
  Он всегда очень вежливый был.
   С тех пор долгие годы мне черти не встречались. До этого лета.
  А сегодня ночью вышел на кухню воды попить, открываю кран,- а оттуда сизый пар идет, и голосок:
  -Хорошая штука этот ваш водопровод. Можно в гости ходить...
  Ну, я не растерялся, сказал, что положено. Этот и ушел себе. Но не все ведь знают, что сказать следует. И чувствую я, много беды принесет нам это лето.
  
  
  
  Пролог третий, от Элушки
  
   Сейчас зовите меня, как мама звала - Элушка.
   Мама хлопотала по утрам на коммунальном пятачке, потом на кухне в отдельной квартире:
  -Элушка, чаю...Элушка - бутерброд...Элушка, ну хоть за едой не читай свою "Правду"
  А я недовольно шипел:
  -Сколько раз тебе говорить, не называй меня Элушкой, особенно при людях. Ну, скажи, не знаю, Илюша там...- только не Элушка.
  И жена туда же:
  -Мама, вы своей местечковостью компрометируете Илью Борисовича.
  Не то чтобы мне совсем не нравилось имя Элиша, - Элиша, да, но не Элушка...
  Элушка отбрасывал меня на грязную улицу, по которой бродила отощавшая скотина, к грузному некогда, а в те дни обвисающему тяжелыми складками, деду, который не расставался с молитвенником и заставлял меня говорить:
  "Благословен плод земли" над миской супа из подорожников и лебеды.
  Элушка был прозрачен от худобы и запуган... Мне совсем не хотелось снова примерять на себя ощущение этого имени, такого худосочного и жалкого.
  И то, что дед умер от голода в киевской подворотне - во многом следствие таких бесхребетных имен... Хаечкам, и Фимочком, и Фрумочкам места в гудящем новом мире не было, как, впрочем, многим Ганнам и Фенечкам...
  Я это быстро понял, и в первой же своей школе, куда я пришел в обмотках, все еще пошатывающийся от голода, на вопрос
  -Тебя как зовут, заморыш?
  Отчеканил:
  -Илья...
  Имя, конечно, не избавило меня от жестоких драк, но оно и не было отметкой паршивого козлищи, изгоем я не стал.
   Каждый раз, когда мама произносила "Элушка", меня отбрасывало в слабость, ничтожность и нищету ненавистного детства. А она этого не понимала.
   Пока я был Ильей, Ильей Борисовичем, я жил, как достойный человек, - учился, рос по службе...Но как только звучало Элушка - становился тем забитым пацаном, которым мне быть и стыдно, и неприлично. Борьба с этим проклятым именем, по сути, определила мою жизнь. Я стал комсомольцем, а потом коммунистом вопреки Элушке, и школа НКВД - назло Элушке...И войну прошел не Элушка, а Илья Борисович, Элушки в это время брели на убой под дулами немецких автоматов, как безмолвная скотина, тупые и покорные. Они не могли сопротивляться, они же Элушки - мальчики с тонкими шеями, с молитвенниками в руках.
   В общем, я был вполне счастлив и благополучен как Илья Борисович, потому что мне посчастливилось вытравить из себя Элушку, а вот мама, моя добрая мама так и осталась Нехамой, и звучит-то по-русски неуклюже, неопрятно, сразу отдает сбежавшим молоком и спущенными чулками... Мама была, кстати, патологически аккуратна, тоже, наверное, из непонятого ей самой противоречия имени... А может потому, что она воспринимала имя свое не по-русски, а Нехама значит душенька...
   Знаете, что самое странное в моей жизни? Я никогда внутренне не сомневался в существовании Его, - понимаете, о чем я... Он существовал между страниц молитвенника, и молитвенник этот я запрятал на верхнюю полку, отгородившись от него собранием сочинений Ленина.
  Но Он просвечивал через все правильные слова. Нет-нет, да и вспоминалось не к месту:
  Благословен ты, всемогущий царь Вселенной...
   В хорошие времена в праздничные дни дед стучал по столу кружкой, расплескивая сливовицу, и голосил фальшиво, от души:
  Авину, малкейну... йоцрейну...
  (отец наш, царь наш, создатель наш)
  Я гнал эти воспоминания, они явно принадлежали Элушке, но не Илье Борисовичу.
  Мама прожила долго, и когда она в последние дни называла меня Элушкой, я уже ее не поправлял, это неисправимо.
   Со временем я понял, что Элушка воистину неисправим и непобедим в душе. Я был крепким отставником, слегка только пришибленным откровениями Двадцатого Съезда.
  И каждый день, в хорошую погоду, сидел я с газетой вот на этой самой лавочке, под кустами сирени, слева от фонтанчика. Тогда Элушка еще не отваживался появляться. Он начал входить в силу, когда мне случилось заболеть, и домашние старательно врали, отводя глаза. Но я-то знал, что поселившаяся под печенью грызущая боль - проявление годами забиваемого и утрамбовываемого в самые глубинные слои сознания Элушки.
  Илья слабел, а Элушка креп, и возвышал голос.
  -Помрем ведь скоро...- говорил он мне, и что дальше?
  -Дальше - ничего,- отвечал я ему, и сам себе не верил.
  Но то, что случится вот в этом самом парке, в изрезанной перочинным ножиком некрашеной лавочке поселиться после всего мне и в голову прийти не могло.
  Хотя, как выяснилось, сердцем Элушка понимал больше, чем я головой.
  Сюда часто прибегает мой младший внук, и мне совсем не нравится, что пацан курит, да еще такие крепкие сигареты...
  А в последнее время началось какое-то неясное движение, невидимое человеческому глазу - тут и раньше хватало духов, но этой весной, к маю, просто какое-то нашествие началось - лезут из-под каждой коряги, копошатся в каждом сучке, оккупировали фонтаны и будки мороженого, скачут по крышам, хлопают крышками канализационных люков, качаются на проводах... Ничего не боятся, в общем, и доведут город до большой беды.
  А я ничего поделать не могу, я уж и не я - домем, немое вместилище души.
  
  
  
  Базя
  
  Соломон Петрович утверждает, что я скатываюсь. Дебильное словечко, кстати! Ска - ты - вать - ся. Будто я шар или огрызок снеговика, которого запустили под гору. А может я и есть огрызок, окружность ничтожества, которое каждый может пнуть холеным ботинком. И холеный ботинок (или рафинированный узконосый туфель, или крутой, навороченный, точно бандитская бэха, кроссовок) усмехнется, пренебрежительно и несколько ядовито, пнув меня, с удовольствием.
  -Я бы вас попросил не употреблять больше этого слова,- сказал я как-то Соломону.
  -С чего бы это? - поднял брови психоаналитик. - Впрочем, если хотите, подберите синоним...
  -Спускаться?
  -А еще называете себя писателем - поморщился Соломон
  -Деградировать?
  -А это,- покачал узловатым пальцем Соломон,- еще обидней, чем "скатываться". Еще варианты будут?
  И столько иронии, столько скрытого яда было в этом небрежном вопросе, что я взорвался:
  -Да, скатываюсь!!! А хрена вы ожидали от меня в этом поганом мире?! Вы только посмотрите вокруг, разуйте глаза! Лужи, запустение, паутина, мусор.
  Я орал, размахивал руками, разбрасывал по столу какие-то бумаги.
  А Соломон слушал с доброй улыбкой.
  Как же меня бесила эта улыбка!
  
   -А хотите я вас познакомлю c той, кто вас может спасти? - неожиданно спросил Соломон.
  Он сидел за широким белоснежным столом и вертел пепельницу в форме обнаженной красавицы со слишком широкими, на мой вкус, бедрами...
  -Так хотите или нет? - повторил психоаналитик, и лукаво прищурился.
  Я пожал плечами.
  -Ну... - протянул я неопределенно.
  И подумал:
  -Сволочь. Сводник - любитель.
  -Согласны, значит? Вот и ладненько! - засуетился Соломон Петрович.
  _Погодите, погодите... Я еще и не думал...
  -Ну... - растроенно протянул Соломон,- Что ж вы так сразу, на попятный. Ни к лицу вам трусость, Василий, совсем не к лицу...
  -Давайте, показывайте свою спасительницу! - озлился я,- Только чур, сперва фотографию!
  -Пожалуйста,- развел руками психолог.
   Соломон полез в стол и вытащил миниатюру, не фотографию, портрет в стиле девятнадцатого века.
  У женщины, изображенной на портрете, было необычное удлиненное лицо, чуть ассиметричное, с высоким лбом, который так и хотелось назвать "арочным" и тонким длинноватым носом. При таком лице у нее должны были быть водянистые, голубоватые или серые североевропейские глаза... А на ее лице светили карие очи, и в очах этих вспыхивали золотистые искры, напоминающие оттенком все лучшее в южном лете - одуванчики, мед, пчел над липами. И, снова неожиданно, бледное длинное лицо обрамляли пышные волосы, каштановые, с оттенком легкой меди.
  -Нравится? - донесся до меня голос психолога.
  -Необычная, - протянул я неуверенно.
  -Не просто необычная, необычайная,- поднял палец Соломон,- сами убедитесь.
  Он неожиданно извлек из ящика стола маленький черный колокольчик и позвонил.
  Появившаяся в дверях пышка-секретарша стрельнула раскосыми глазенками и прощебетала:
  -Она уже здесь.
  -Так что же мы ее держим в передней?! - вскричал психолог,- Пусть проходит немедленно.
  Вошла она бесшумно - и оказалась она маленькой, узкоплечей и почти безбедрой, в повадках и манере ее было что-то от фарфоровых птичек и пастушек, которые в позапрошлом веке механически кивали головками на комодах и роялях. Но статуэтку незнакомка напоминала только фигурой и общим очертанием лица. Как только я взглянул в ее золотисто-темные глазищи,- впечатление это рассеялось. Нет, скорее раздвоилось, чем рассеялось. Было в ее глазах что-то хищное и острое, но не холодное, скорее искрящееся, как у хищника в предвкушении гона.
  -Лилия,- представилась девушка неожиданно низким негромким голосом.
  -Очень приятно,- пробормотал я, неожиданно оробев перед ней.. - и потянулся к ее узкой, почти кукольной ручке с короткими пальчиками.
  -Давайте по кофейку,- с радостной улыбкой предложил Соломон Петрович.
  -Со сливками,- охотно согласилась Лиля,- и добавила, обернувшись ко мне, - Кстати, друзья меня обычно зовут просто Ли, во втором слоге, в этом "ля", кроется некая излишняя сентиментальность, вам не кажется?
  Она аккуратно пила кофе, поминутно облизывая ненакрашеные губки и пыталась вытянуть меня на разговор о "Чуме" Камю, которую она как раз на днях прочитала.
  -Незабываемое впечатление,- говорила Ли,- есть нечто в этих кроющихся в подвалах грызунах,- вам не кажется, что они уже здесь?
  Правда, ничего кроме крыс она в Камю не поняла.
  -Разумеется они здесь! - прервал ее, рассмеявшись, Соломон Петрович.
  Он снова порылся в глубоких ящиках стола и извлек странную игрушку, - запряженную четверкой черных резиновых крыс золотую колесницу.
  Крохотная колесница была сделана из какого-то позолоченного металла, и на боку ее красовалось изображение косы, довольно реалистическая, видны были даже вспыхивающие на металле искорки.
  _Не помню уже, откуда у меня эта вещица,- сказал психолог, задумчиво вертя в руках игрушку,- Кажется подарили в двадцатых годах в одном охваченном испанкой и тифом городке у Черного моря.
   И произнес он эту фразу так, что мне сразу ясно стало, что была и промозглая южная зима, и темная морская бухта и горящая в бреду сыпняков страна, в которой шла Гражданская война. Впрочем, что было - понятно. Соломон так сказал, что я понял: он это видел!
  И я вздрогнул от какого-то холодящего ощущения, глянув на его сорокалетнее бритое лицо.
  Черное море, двадцатые годы, сыпняк...
  -Шутка, разумеется! - Соломон визгливо рассмеялся,- Вы ведь это не приняли за чистую монету?
  Но странное ощущение не покинуло меня.
  Казалось, Соломон просто ляпнул лишнее, а потом попытался все обратить в шутку. Или он специально бросает дурацкие намеки? Вполне в его духе, кстати говоря.
   Мы с Ли вышли от Соломона почти одновременно, и я вызвался проводить ее домой, потому что мало ли всякой швали по городу начинает шляться в сумерках. Жила она где-то за железнодорожным полотном, за старым вокзалом, в Камброде. Каменным Бродом, сокращенно Камбродом, называется в городе самый босяцкий, пьяный и бесшабашный район. Больших домов там нет, - все частный сектор, старые деревья, потертые заборы, мрачные тени на лавочках у ворот, огоньки сигарет и ленивый лай цепных псов.
  -Ты не выглядишь девицей из этого района,- сказал я, поддерживая Ли под локоток у косой канавы, когда мы шли через Балку к Камброду.
  Ли неожиданно расхохоталась, звонко и неудержимо:
  -Ты прямо как ребенок, честное слово! Неужели ты до сих пор не понял, что совсем неважно, кто как выглядит! наоборот - внешность чаще всего противоположна сути. Давай лучше о деле поговорим.
  -О каком деле? - изумился я
  -То есть? - Ли резко остановилась,- и вырвала локоток из моей руки,- Соломон тебе разве не сказал? Я мужа ищу, срочно. И на всю жизнь.
  Я изумленно опустился на лавку с обломанной спинкой.
  -Как ты, например, представляешь себе семейную жизнь? - по-деловому осведомилась Лиля, глядя на меня в упор остро поблескивающими глазами.
  Я растерялся окончательно.
  -Ну... Тапочки там, телевизор по вечерам, газеты,.. Подумал и добавил: муж от жены мерзавчики прячет на лестничной площадке в электрическом щитке. Жена любовников водит, когда он в командировках.
  -Скучно,- поморщилась Ли,- у нас не так будет,- совсем не так.
  Тут она опустилась маленьким крепким задом мне на колени и впилась в губы долгим поцелуем.
  _А черт с ним со всем! - пронеслось у меня в голове,- пущу на самотек!
  В ту ночь я понял, бесповоротно, что своей жизни я уже не хозяин. Ее держат цепкие, короткие пальчики, теребящие пуговицы на моей рубашке.
  Мы расстались с Ли часа в два ночи у глухого забора, у покачивающихся во мраке лопухов и головок чертополоха. Она отогнула слабо скрипнувшую доску и исчезла во дворе. Я постоял еще немного, глядя на яркую, точно начищенную порошком, медно-желтую луну. Стукнула в отдалении дверь, взлаяла коротко и приветливо какая-то псина. Я отодвинул ту самую доску и заглянул во двор. Двор как двор: маячащий в отдалении курятник, домик без крыльца, качающаяся над входом лампочка на проводе. И все у меня не вязалась странная и наглая Ли с ее местом обитания.
  
  
  
  Базя
  
  Ли сидела на дереве и сбрасывала мне вниз маленькие, крепкие, поразительно кислые яблоки.
  -Животы у нас заболят от этих яблок,- ворчал я,- будто убежит от нас куда-то это дерево, будто нельзя подождать, пока они поспеют.
  -Значит, нельзя,- хмурилась Ли.- по моему рецепту, компоты и варенья стоит варить именно из таких яблок, зеленых и крепких, почти зародышей.
  Набрав два полных фартука яблок, мы вошли со двора в дом и засели на кухне. Ли резала яблоки, а я наблюдал за движениями ее маленьких ладных рук. За стеной бормотала старая, полуглухая и, по-моему, полусумасшедшая бабка Ли. У нее было такое же, как у Ли, вытянутое лицо, видно, это фамильное, и абсолютно голый череп, который она из странного каприза отказывалась покрывать платком.
  Значит, Ли резала яблоки, отчетливо постукивая ножом по старой доске стола и говорила о пятаках.
  -Как ты думаешь, что они такое? - спрашивала меня Ли.
  Я передергивал плечами, и пытался отшутиться
  -Об этом недурно бы спросить дядюшку Кастанеду.
  -Терпеть не могу твоего Кастанеду,- Ли свела брови в ниточку,- и вообще, может, я тебя серьезно спрашиваю.
  -Ну, так включи телевизор - я раздраженно кивнул на накрытый салфеткой старый "Зенит", торчавший в углу гостиной. - там тебе все расскажут про нестабильные "плывущие" аномалии.
  -Пойдем лучше погуляем,- Ли неожиданно отбросила нож,- и вытерла руки о фартук.
  -Ты же хотела компот,- напомнил я.
  Она передернула плечами, и фыркнула по-кошачьи.
  Честно говоря, я знал две Ли. С дневной, домовитой и обыкновенной, мне было невыносимо скучно. Я вообще не любил слушать Ли. Ничего значительного она никогда не говорила. Как по мне, так вообще родилась дурой и безуспешно пыталась это исправить. Причем каждый раз получалось еще хуже. И давно бы наш странный роман развалился, если бы я не было так отчаянно влюблен в ночную Ли, которая говорила очень мало, если говорила вообще, и жила больше телом, руками, губами, прерывистым дыханием.
   Больше всего мне нравилось, когда Ли пахла кофе со сливками. А еще больше нравилось, когда она целовала меня горячим ртом, в котором еще блуждало послевкусие кофе. В один из вечеров, полных поцелуями, я ляпнул:
  -Знаешь, я и вправду на тебе женюсь!
  -Нашел, чем удивить,- хмыкнула Ли,- и перекинула через плечо розовое банное полотенце,- Лучше скажи, куда я дела лифчик.
  -Под кровать забросила, как всегда,- ответил я,- лениво потянувшись,- Значит, ты согласна.
  -Вообще-то это я тебе первая сделал предложение. Еще в тот вечер, помнишь?
   А потом мы сидели на лавочке под кустом сирени, прямо около слабо мерцающей в темноте проплешины.
  -Завтра тут ограда наметится,- рассеянно сказала Ли.
  -Ты откуда знаешь? - удивился я.
  _Мало ли кто что случайно знает,- - Ли сверкнула на меня глазами, и отвернулась.
  В такие моменты, когда у нее вспыхивали странным светом глаза, мне казалось, что кроме дневной и ночной Ли есть еще третья, потусторонняя, страшная в своей нездешности, Ли, которая сродни серому песочку проплешин и плавающим в сумраке эскизам оград, которые неизвестно где появятся завтра.
   Свадьбу мы назначили ровнехонько на середину июня. Я хотел было отпраздновать скромненько. Но не тут -то было! Ли зарратчилась и потребовала, чтобы пригласили всех ее родственников из других городов. Родственников этих оказалось великое множество. И представляли они собой странное зрелище. Некоторые были уродами, некоторые - напротив, оказались утонченно красивыми. И у всех, у полусотни человек без малого, представляете! - был фирменный рысий какой-то взгляд, который так притягивал и пугал меня в Ли.
   Свадьба получилась истошно-веселой и страшноватой. Все как положено - спустились под нестройные выкрики и вспышки фотоаппаратов с лестницы дворца бракосочетаний. Кто-то посадил нам на капот наемной волги странную куклу - всем вроде обыкновенная кукла невеста, только из-под белого кринолина выглядывали у нее птичьи лапки, поросшие веселым цыплячьим пухом. Оригинальная шутка, что ни говорите.
  На "Волге" с куклой, взбрыкивающей лапками на капоте, поехали на Острую Могилу, на холм с памятниками.
  Ли с постной миной и с шаловливой улыбкой, играющей в уголках рта, положила на гранит бело-малиновые гладиолусы. Вечного огня не было - его поглотила очередная плавучая ограда.
  -Не повезло,- шептали присутствовавшие на свадьбе старушки.
  Некоторые даже говорили, что примета это отвратительная, и не будет нам счастья. Потом ехали через город к кафе. Город был наполовину пуст, и часто появлялись перед нами поблескивающие пунктирные линии оград. Веселились мы, как сумасшедшие. Танцевали под развеселую блатную музыку, пили шампанское из женских туфелек, а потом просто глушили водку. Даже присутствовавший на свадьбе Соломон упился в зюзю и вопил, размахивая салатницей.
  -Наш это город теперь, наш! -
  и отплясывал нечто вроде лезгинки.
  Чей "наш" я тогда не понял. Разбредались уже перед рассветом. Ли сонно бормотала у меня на плече, лапка ее разжалась и дрогнули в розовеющее небо воздушные шары, связанные алой лентой. И когда я увидел, как уплывает в сторону жадно пульсирующей плеши связка воздушных шаров и постепенно пропадает в вязком тумане, колышущимся над песком - мне стало не по себе.
   Медовый месяц мы решили провести на Арабатской стрелке. Я настоял.
  -Едем к старому знакомому, дяде Диме. И точка! А все Турции и Кипры - потом, потом!
   (Арабатская стрелка - длиннющая, аж до Керчи, полоса земли между Сивашем и Азовским морем).
   Главные цвета Арабатки - жёлтый и зелёный. Остальные существуют вкраплениями; эти два - владычествуют, поделив между собой море, землю и пыльные деревья.
   У жителей Арабатки есть развлечение: наблюдать, как вязнут в желто-сером песке дороги (асфальт есть не везде) устремляющиеся в Крым иномарки с московскими номерами. Вылезают братки или интеллигентные клерки, вздыхают, чертыхаются, пинают колёса, озираются зло на торчащих у обочины мужичков. Кафе для местных будто нарочно расположено у коварного поворота песчаной змеи; и дрожат в пыльном зное латаные зонтики над местами для зрителей.
  Дядя Дима, как это было и много лет назад, рассказывал взахлеб о каких-то неизвестный и неинтересных нам людях.
   -А она ему и говорит,- пьяненький дядя Дима толкал меня в бок округлым локтем,-
  -Лазариди, двадцать четыре часа в стуках, почему обязательно на астрономии в морской бой играть?..
  Он вообще безбашенный всегда был. Ничего не боялся. Уж с ним и так, и этак.
  И родителей к директору вызывали, и в комнате милиции на учёт поставили, и в комсомол не приняли, а тогда это было - уууу,- дядя Дима подкатывает выпуклые глаза.
  А ему всё - по... - дядь Дима вытирал грязноватым полотенцем потный живот,- он уже тогда в челноки метил. И везёт же сукиному сыну, половина таможни куплена, и в Греции, видать, тоже мохнатая лапа.
  Тётя Валя выглянула из кухонного флигеля и прокричала:
  -Борщ!
  Прошло ... страшно сказать, сколько лет... со времени моего последнего приезда к дяде Диме - а я помню вкус того вина и борща. Вино было тёмно-красное, кисловатое, коварное... Пилось, как сок, и мгновенно ударяло в голову, смешиваясь с одуряющим ароматом лилий и душистого горошка. (Роз у тёти Вали во дворе не было) Борщ - обжигающий, душистый, с плавающим в тарелках лавровым листом и горошинами перца. Тётя Валя зачёрпывала его половником из громадной до блеска начищенной кастрюли, которую мы называли чаном. С утра появился в кухонном флигеле чан - значит, будет борщ. Кажется, это знали даже предзначенные борщу дряхлые куры - и прятались.
   Постояльцы из разбросанных по двору домиков стекались во флигелёк. Здесь было принято обедать всей компанией. Вместе же ходили в гости, когда сосед тёти Вали, татарин Мустафа, готовил плов.
   Я всё помню, до мельчайших деталек. Вот странно. И казан с одной ручкой, в котором выносили плов у Мустафы. И запах изюма, и жар, исходящий от жирной баранины... И то, как я осторожненько отгребал деревянной ложкой рис, никогда его не любил... И виноградник на заднем дворе... И то, как в особо жаркие дни повисало над Арабаткой жёлтое марево песка.
   Вечером мы сидели на заднем дворе, в винограднике, и слушали старый хрипящий магнитофон. Было только несколько бардовских кассет: Высоцкий да Визбор; и новомодный Шуфутинский. Ли прикорнула у меня на плече, уткнулась носиком в шею.
  -Я люблю тебя,- шепнул я ей.
  А она только сыто по-кошачьи улыбнулась.
  Ночью, во флигельке, я дожидаюсь, пока она уснет, утомленная, и долго-долго смотрю на ее удлиненную мордочку. Я люблю Ли с закрытыми глазами. В спящей, в ней нет ничего пугающего и нездешнего. Она розовеет щеками и сладко причмокивает губами, почти по-младенчески. Вот она повернулась, смешно наморщила узкий носик, и я тут же притворился спящим. Самое удивительное, что я действительно люблю ее,- подумалось мне.
  Ли пробежала коготками по моему плечу.
  -Ты не спишь, не притворяйся. Не спишь ведь...
  -Не сплю,- послушно пробормотал я.
  А на потолке играла в лунных лучах, в длинных тенях виноградная листва. И всю ночь скрипела под нами чахлая панцирная сетка кровати. У нас вакхическое лето. Винограда море, черного, и золотистого, и зеленого прикрымского винограда, который еще не так нагло - крупен и приторно-сладок, как собственно крымский. Ажурная листва бормочет днями и ночами во дворе над кухоньками и флигельками. Тетя Валя готовит банки, в которых бродить будет коварное, кисловатое, багряное, в чернь отдающее вино. Ли, дурачась, накидывает на себя обрывок лозы... А у меня в голове вертелось : виноградарь, виноградарь... и какая-то рифма с градом, с бешеным и горячим летним дождем, с ливнем, хлещущим по морской воде. Только вот никак не писалось мне в это горячее и счастливое лето. Только я за бумагу - перед глазами рысий раскос Ли, и вместо слов на листе рисунки, эскизы виноградных лоз, уплывающих в тучи воздушных шаров и тонких ножек Ли.
   Ли сидела на кровати, уютно свернувшись в комочек, и вышивала на белом полотенце жар-птицу.
  Я комкал лист за листом - и швырял бумагу под стол.
  _Хочешь, я расскажу тебе одну историю,- вдруг сказал Ли, подняв голову от вышивки,- может, она тебе чем-то поможет.
  -Ну...- недоверчиво протянул я - расскажи.
  И ожидал какой-нибудь обыкновеннейшей лажи. Ли ведь, как вы помните, дура дурой, я имею в виду обычную дневную Ли.
  - Жили были черти, - начала Ли,- мелкие провинциальные черти, много лет приписанные к одному городку в степях. Сперва удел их был крохотным, все больше ямы да канавы, да еще угольные раскопы. Потом город разросся. Люди стали улицы мостить, каменных домов понастроили...
   Ли откусила алую ниточку, нагнулась низко над своей работой, будто хотела разглядеть, ровно ли ложатся стежки глади. И снова пошла вышивать жар-птицын хвост, перышко за перышком.
  -Черти любили свою вотчину,- продолжала Ли,- они довольствовались отведенным им в угодье опустевшим домом, варили варенье из малины, гнали самогон, пили зимой вишневый компот, и ни к чему не стремились.
  Но однажды... ( в сказках всегда бывает однажды), лет через полтораста, пустячный срок по чертячьим маркам, между прочим, город пришел в запустение. А запустение городов - приманка для духов. И вот в маленький городок хлынули шейдим (это такая порода дьяволов), лилиты, бесы... В довершение ко всему появились ангелы мщения. Эти были воистину бесчеловечны и не знали пощады. И тогда глава семейства, которому прежде принадлежал город, старая лысая чертовка с трясущейся челюстью и узловатыми пальцами, отправилась в парк, где шалили пришельцы.
  -У нас неподходящее место для оград,- заявила она,- вам только кажется, что оно вам подойдет. А присмотритесь хорошенько: здесь пыльно и душно, и угольный туман стоит в воздухе, и терриконы застят линию неба. Ну зачем вам этот город? Скатывайтесь с наших холмов куда-нибудь к полям, пирамидальным тополям, аистиным гнездам и разливам Днепра.
  Засмеялись гости:
  -Еще чего! Нам и здесь хорошо. А в другом месте неизвестно еще, с кем столкнуться придется. А ну как придет беседовать с нами не старая чертовка, а банда чертей из седьмого зала нечистоты, тогда неприятностей не оберешься.
  И новые черти расплодились в городе. Стало их видимо-невидимо. Только люди пока их не замечали. А чертям - хозяевам что делать? Принуждают их предъявить доказательства, что им принадлежит вотчина, им и никому другому. А нет доказательств - так и не диктуйте свои правила! И из дому, кстати, выметайтесь. Доказательства, между тем, уже лет пятьдесят как крысы сжевали в сундуках. Но наши черти не успокаивались, пытались сопротивляться. И начали пришельцы настырных хозяев истреблять исподтишка. Кого в темном переулке повяжут и забросят на другой конец света, кого в болотце к коряге прикуют годов на триста, чтоб под ногами не путался. Потому что как только хозяев не станет - превратится город в дикое поле для чертей, в ничейную территорию, на которой законов нет. Только если кто-то из старых чертей породнится с людьми, по человеческим законам, сможет он предъявить свои права на вотчину предков.
   Ли посмотрела на меня пристально и грустно.
  -И вот я, Васенька, вышла за тебя замуж.
  Она отрезала маникюрными ножницами оранжевую нитку и вдела в игольное ушко другую, ярко-желтую.
  -Ты не думай, - сказала она, снова склоняясь над вышивкой,- я тебя правда люблю. И ты меня любишь.
  Она замолчала надолго.
  А я смотрел на бредущий по потолку солнечный луч и на копошащегося в своей сети черноспинного паучка (Ли не разрешала убивать пауков, по ее словам это приносило несчастье). Я чувствовал себя идиотом - и верил Ли, каждому ее слову.
  _Что мы будем делать? - спросил я после молчания, которое показалось вечностью.
  -Давай не возвращаться домой,- предложила Ли,- зачем нам эти древние законы чести? Уйдем завтра морем на Бирючий. А там как-нибудь...
  Бирючим назывался пустынный заповедный остров, полумесяцем впечатанный в Азов. Мы туда ходили на моторке с дядей Димой. При чем Ли обошла остров, будто принюхиваясь, и потом произнесла странную фразу:
  -Свободное место, хорошее и уютное. Даже странно, что никого здесь нет...
   Я заметил, что при ее приближении сразу затихали крикливые тупоклювые чайки. Чайки вообще странно вели себя, когда к их базару подходила Ли: они не срывались с места, но замолкали, и застывали, точно гвардейцы перед королевской особой...
  -Поехали,- уговаривал меня Ли,- ты там поставишь палатку, потом слепишь какую-нибудь хатку. Проживем. Проживем, Вась, ты только согласись со мной остаться...
  -А что я, собственно, дома забыл? - тоскливо подумал я.
  И ответил себе:
  -Ничегошеньки.
   Мы ушли утром среды в желтовато-красную рассветную воду, в глубине которой сквозила мутная зелень.
  Дядя Дима помахал нам рукой. И над нами приветливо прокричали чайки.
  
  
  
  Страшные сказки
  
  Они прекрасны. Духи ночи прекрасны. У них тонкие бледные лица, такие лица принято называть библейскими, и глубокие темные глаза - черные, непроницаемые, или теплые карие, или темно-желтые, вязкие, медовые. У них тонкие руки, мягкие ладони, длинные пальцы. Если бы у них были человеческие ноги, вместо птичьих лап, то ноги эти оказались бы точеными ногами танцовщиц. А еще духи ночи - страшны. Но это понимают только тогда, когда их зрачки уже затянули жертву в свой водоворот, когда спасения нет... считается, что спасения нет... Мы боимся их, и они возбуждают в нас щекочущее детское любопытство. Они возвращают нас в те дни, когда нам было пять лет, или шесть... и нам казалось, что по лестнице за нами скачет, со ступеньки на ступеньку красный клубочек. Была такая детская страшилка. Начиналась она с незатейливого зачина: в подвале твоего подъезда, дружок, там, где пахнет сыростью, где хранится в клетушках-погребах картошка и где тебе строго-настрого запрещено играть ( впрочем, ты все равно бы не смог туда пробраться, потому что на железной двери висит огромный замок)... так вот, в этом подвале, на серой сырой лесенке, лежит красный клубок. Лежит и ждет, когда детская ножка в растоптанном сандалике заденет его невзначай. Тогда от клубка протянется невидимая ниточка, и обовьет лодыжку жертвы. Теперь клубок всегда будет знать, где его невольный обидчик. А ниточка бесконечна, и оборвать ее невозможно. И поскачет клубок по подъезду, по лестничным ступенькам, запомнит номер квартиры, а потом придет ночью, и задушит. И клубка этого мы боялись больше Пиковой дамы. Потому что Пиковой даме можно хотя бы посмотреть в глаза, а там, где есть лицо, глаза - есть возможность договориться. У клубка же лица нет, есть только суровая нитка и красная, кровавая шерсть. И скачет клубок, скачет со ступеньки, на ступеньку, а за маленьким подъездным окошком горит летний закат и орут дурными голосами вороны в городском парке на другой стороне дома, и в арке, ведущей во двор, собирается по углам таинственная плесень.
   Все началось с Лилит, во всяком случае так говорят старые легенды. Когда сказано было, что нехорошо человеку быть одному, Господь создал из земли женщину, слепил ее, как и Адама, из глины и праха, и цветочной пыльцы, и летнего зноя, и зимних ливней. Это была Лилит... Она тряхнула кудрями и глянула на Адама, чуть прищурившись. А потом улыбнулась слегка, не очень доброй улыбкой. Лилит никогда не была кроткой. Ссорится они начали сразу.
  -Я буду сверху! - заявил Адам,- я мужчина.
  -Еще чего? - возмутилась Лилит,- я создана из глины и праха, как и ты. Мы ничем друг от друга не отличаемся. Я буду сверху!
  Так они рассорились. Лилит, разозленная, произнесла одно из тайных имен Бога, и взлетела к облакам.
  -Господи, женщина, которую ты мне дал, сбежала от меня! - закричал Адам, запрокинув голову к черным ночным тучам.
  И тогда Бог послал в погоню за беглянкой трех ангелов. Звали их Саной, Сансаной и Саманглоф. Они настигли Лилит у моря, в котором потом утонут египтяне. Они передали ей слова Всевышнего, но беглянка наотрез отказалась возвращаться. Более того: она поклялась тайным именем
  -Я создана для того, чтобы наводить порчу на мальчиков первые восемь дней их жизни, а на девочек - первые двадцать дней их жизни. Но клянусь, что не буду наводить болезни там, где увижу ваши написанные имена.
   Потом Лилит связалась с князем чертей, и от нее пошли чертовки и черти во множестве. Иногда маленькие дети смеются в колыбельках в полнолуние, впрочем, не только в полнолуние, в любые дни по яркой луне, когда бледный глаз ее таращится сквозь занавески в спальной. Младенцы смеются,- это Лилит приходит поиграть с ними. В таком случае, говорят, отцу или матери стоит постучать себя пальцем по носу и произнести: уходи, проклятая, нет тебе здесь постоя. И амулеты с именами ангелов, привешанные над детской кроваткой, тоже, говорят, помогают.
   Я все представляю себе, как выглядят эти амулеты не где-нибудь в деревянном домике в местечке, а на десятом этаже многоэтажки, над новеньким голубеньким манежем, в котором спит пухлощекий мальчик, и причмокивает во сне. А над ним, на пластиковой карусельке, там, где солнышко и месяц, и маленькие звездочки, кружится амулет. А по ночам открывается окно на лоджии и в квартиру вплывает полупрозрачная тень... потому что в амулет закралась ошибка. А родители ребенка древнего ритуала не знают. Они и амулет купили случайно... как-нибудь, у полоумной гадалки, или подарила им навязчивая бабка, которая все эти сказки еще помнит, накрепко помнит с детства. Лилитами, вслед за своей прародительницей, назывались и все чертовки вообще. Главное их отличие от людей, помните? - гусиные, утиные либо куриные лапы. Говорили, что любую личину способна накинуть на себя чертовка, только вот ноги свои изменить никак не может, птичьи лапы в любых ситуациях остаются птичьими лапами. Ну, наверное, случаются исключения. Базя, например, уверял, что у его Ли изящнейшей формы ступни и нежные розовые пяточки. Впрочем, на Базю, наверняка, его чертовочка навела морок. А вообще связи людей с чертями не новость. И в хасидских историях часто рассказывается о том, как равы с чертями расправлялись, союзы их с людьми расстраивали и договоры расторгали. Привязалась, например, к одному еврею чертовка. И каждую неделю, две ночи, на среду и на субботу, встречались они за околицей, и уходили вместе в лес. Там они гуляли до рассвета, а с петушиным криком расходились: чертовка отправлялась восвояси, а еврей брел домой. Еврей, однако, был человеком богобоязненным, и решил он от чертовки отвязаться. И поехал он за советом к знаменитому раввину. Тот раввин уже заранее знал, кто к нему едет и зачем. Велел он, чтобы никто в местечке не пускал приезжего на постой. Походил еврей от дома к дому, но не нашел себе пристанище. Покряхтел он, повздыхал, и устроился в каком-то дворе на сеновале. А была как раз ночь на среду, тихая, безлунная, туманная весення ночь перед дождливым днем. После полуночи, в самый глухой час, скрипнула калитка тихонько, и скользнула во двор Лилита.
  -Спустись ко мне, милый,- позвала она.
  -А сама ты подняться не можешь? - удивился еврей.
  -Там в сене есть одна хитрая травинка, к которой я приблизиться не могу,- призналась лилита.
  -Так давай я эту травинку выкину,- предложил еврей,- ты мне только ее укажи.
  И стал он ей показывать травинку за травинкой, пока лилита не сказала наконец:
  -Вот эта!
  Схватил еврей травинку и спрятал на груди. Так и носил при себе, не снимая. И чертовка к нему больше приблизиться не могла.
   Те, что гуляли по городским паркам, сидели на бордюрах, на краешке фонтанов, ели клубнику, и никогда не снимали грубоватых, длинных, до колена, сапожек, - были лилитами, прекрасными и вздорными духами, принадлежащими к бессчетному потомству самой Лилит и еще - Наамы и Аграт бат Махлат.
   У Аграт своя история. Жил-был в древние времена в пустыне великий колдун, родом египтянин. Долгие годы изучал он тайные искусства. И вот однажды наткнулся он на пещеру, в которой нашел древнюю книжку со множеством колдовских рецептов. Начал он вести себя в соответствии с этими рецептами, и стал величайшим колдуном. А у него была дочь, которую он тоже обучил магическим штучкам. А когда сын Авраама Ишмаэль поселился в пустыне Паран, мать его, Агарь, нашла ему жену, ту самую египтянку. И жили они вместе, пока не приехал в гости Авраам и не уговорил сына расстаться с колдуньей. И она ушла, как ушла когда-то от Авраама Агарь. В то время она как раз была беременна, и вскорости родила дочь, прекрасную девочку с густыми черными кудрями и огненными очами. Той частью пустыни владел черт по имени Игертиэль. Он влюбился в подросшую девочку, и от той любви родилась дочь, которую назвали в честь отца Аграт. О ней говорят, что она передвигается в сопровождении ста восьмидесяти тысяч ангелов гнева и рассыпает вокруг себя щедрыми пригоршнями болезни и горести.
  Именно с ней и с ее компанией связан запрет шляться в одиночку по дорогам в ночи на среду и субботу. Говорят, что в свое время , в талмудическую эпоху еще, она ходила, где ей вздумается во всякое время без разбору, без ограничений. И вот однажды встретился ей на садовой тропинке рабби Ханина бен Доса
  -Если бы о тебе не провозглашали всякий день в небесах: "Берегитесь Ханины бен Доса и его учености!", я бы тебе такое устроила!
  -Если уж есть у меня такая власть, то я тебе вообще запрещаю появляться в населенных местах! - ответил рабби.
  -Оставь мне хоть пару дней! - вскричала Аграт.
  И оставил он ей ночи на среду и субботу.
   И я представляю себе, как душной ночью, перед утренним ливнем, лопаются ниточки оград, прогибаются невидимые щиты - и выходят в город ангелы, нестройной толпой выходят, вслед за роскошной колесницей Аграт бат Махлат. Никто их не видит, но все чувствуют, как сжимается тяжелым предчувствием воздух. А по обочинам стоят пацюки и машут лапками, и размахивают сверкающими золотыми колчанами стоящие на крышах ришфей.
  
  
  
  11 -12
  Люлю
  
  Дня три ничего не происходило. Если бы не ограды, я бы могла тешить себя иллюзией, что все в нашем городке хорошо, просто особенно жаркое лето, тревожное и яркое, на грани сумасшествия балансирующее, точно кружащееся на цыпочках под грозовыми тучами на клумбе гигантских бордовых цветов. К середине июня розы и впрямь начали танцевать. О клумбе со странными цветами у старых рыночных ворот было известно всем. Клумба эта притаилась за проржавевшей железной створкой, казалось, что она даже цепляется за эту воротную створку краем, будто захватывая кусочек рынка, показывая, что вот - тут на самом деле она теперь хозяйка, вернее, разросшиеся на ней очумевшие бутоны. Их так и называли между собой торговавшие на рынке тетки: "чумовые цветочки" Розы эти норовили схватить прохожего за ногу, оставить тонкую царапину, а Тамарка, дальняя моя знакомая, из какого-то глупого бахвальства, видно, нацепила одну на левую руку, так и ходила с обвившем запястье замершим цветком.
   Я к розам, как и вообще к цветам, всегда была равнодушна. К животным тоже. Для меня люди оставались вне конкуренции. А мир, со всеми травами, кошками, тяжелыми дынями и великанскими арбузами - только фон для желаний и страхов людей. Даже не фон, цветной холст, по нему писать хорошо, жирным черным карандашом.
   Лиза заявилась ко мне домой, одна, без обычных своих спутников. Просто постучала в дверь часа в два пополудни, когда раскаленное солнце, само уже утомленное своей злобой, распласталось недвижными тенями на асфальте, когда пирамидальные тополя с преждевременно пожелтевшими, точно позолоченными карнавальной пудрой верхушками стояли не шевелясь, и сам воздух, казалось, сгустился и застыл желтыми комками, точно плохо размешенный бульончик "Кнорр" в чашке. Лиза постучала, я открыла дверь, вытирая о фартук испачканные мукой руке. В тот день я, вопреки небывалой жаре, разожгла духовку и затеяла пироги с капустой.
  -Двадцать первое июня,- сказала Лиза, не поздоровавшись.
  Уселась в кресло, закинула тощие ножки в золоченых сапогах на телефонный столик и повторила:
  -Двадцать первое июня.
  -И что? - спросила я
  Мне хотелось бы, чтобы вопрос прозвучал небрежно и дерзко, но, видно не получилось.
  Лиза снисходительно усмехнулась и пояснила:
  -Великая ночь, теплая ночь. Сегодня ударит гроза, и начнется шествие. Надо подготовиться. Так что пироги ты кстати затеяла.
  -Да? - всплеснула я руками,- и кого мы этими пирогами с капустой кормить станем,- лантухов?
  -А ты не ерничай,- слегка нахмурилась лилита, - лантухи лантухами. Оставь их в покое. В город сегодня прибывает Аграт, великая темная королева со свитой ангелов гнева.
  -И с меня пирожки, вроде хлеб-соли,- не удержалась я.
  -Дура,- спокойно сказала Лиза,- Надкушенный пирожок нужно будет спрятать под коврик у дверей.
  Я представила себе, как буду сидеть над миской, наполненной доверху горячими пирожками, хватать их один за другим, торопливо надкусывать - и расхохоталась.
  -Дура,- повторила Лиза,- пирожки эти - знак подчинения. Кладешь пирожок под коврик, значит предпочитаешь впустить в дом мелких лантухов, а не ангелов гнева.
  -А если кто, положим, крепко в Бога верует и с чертями никаких дел иметь не желает?
  -Его право - развела руками Лиза,- кто верует пусть на веру свою уповает, может она и отведет от него болванов с каменными физиономия и огненными мечами.
  Но это ведь, я так понимаю, не наш с тобой случай,- добавила лилита, улыбнувшись.
  -Не наш,- покорно повторила за ней я. И посмотрела в окно, туда где застыли, точно великанские головы в нелепых шлемах, верхушки тополей. А за ними - раскаленное безжалостное, ни одним облачком не радующее, снисхождения не знающее небо. А за небом, за черными дырами, небулами и звездными скоплениями - Бог ли? На мгновение мне захотелось, чтобы слепая, нет, не так - сиянием ослепленная вера,- была моим случаем и корнем сердца моего. Но нет ведь, корни мои - наслаждение и забвение.
  -Что еще будет в эту ночь? - хмуро спросила я у Лизы,- чего ждать? И, да, не сидела бы ты в коридоре, пойдем лучше со мной на кухню.
  Лиза пожала плечами, и поднялась с кресла, с плохо скрываемым усилием поднялась. Видимо, ноги у нее все-таки болели.
  -А ничего не ожидать,- сказала хромоножка,- положить под коврик какую-нибудь надкушенную коврижку, оставить в доме свет включенным, и спать идти. Главное: на улицу не высовываться, даже если станут звать. Так всем и передай.
  -И мне не высовываться? - с легким разочарованием спросила я
  -Тебя я, так и быть, с собой возьму, посмотришь,- пообещала лилита.
  Я не знала, страшно мне было на самом деле или скорее - смешно. С одной стороны - черная Аграт, ангелы гнева и торжественное шествие. С другой - пирожки эти дурацкие под ковриками, умереть можно со смеху.
   Как бы то ни было, я решила съездить на Заречные квартала, к дальним родственникам, проведать старичков, и заодно подсунуть им пирожок под коврик. Река, в честь которой получили свое имя кварталы, давно пересохла. А говорят, когда-то она текла через город, почти полноводная, деля его надвое. Тогда наш город, должно быть, казался почти настоящим городом с душой, потому что душа есть только у тех городов, у которых есть набережные, мне так кажется. Ну хорошо, не набережные, просто улицы, спускающиеся к воде, пусть к ленивой и чуть затхлой, но к живой, в любом случае. К живой и оживляющей собой людское поселение. Мне могут привести множество примеров дивных городов, вдали от плещущей и шепчущей стихи. Начнут при этом, пожалуй, с Иерусалима. Но такие города - скорее исключение, чем правило. И потом: во время их основания животворящая вода шумела посреди городов или неподалеку.
   На Заречные меня вез знакомый шофер Дима.
  -И вот, представляешь,- встает перед ним демон снов Сартия, до времени скрывавшийся в теле черного кота, встает он перед ним в образе дымной колонны, черной, гигантской, пламенем дышащей. Метра три так, я думаю, не меньше. Прикидываешь?
  -Слушай, я понимаю, что ты страшилки любишь,- поморщилась я,- но избавь меня от них сейчас, пожалуйста. - я прошуршала в пакете и достала два пирожка с капустой.
  -Один сейчас съешь, а другой надкуси и спрячь у своей двери под коврик,- велела я Димке,- Я серьезно говорю, нечего лыбиться!
   Тетя Феня выковыривала шпилькой косточки из вишен.
  -Вареники или пирожки? - спросила она меня, не поднявши головы.
  -Вареники,- ответила я,- пирожки я привезла, с капустой.
  -Значит, вареники,- легко согласилась тетка,- тащи табуретку, будешь помогать.
   Перед сумерками, когда солнце уже становится оранжевым, я сидела за столом перед двумя мисками, в одной пирожки, в другой вареники.
  -Ты ешь давай, вон какая тощая стала, за шваброй спрячешь,- кричала тетка из гостиной, от телевизора.
   По телевизору показывали очередную серию какой-то Розы или Марианны.
  Я надкусывала пирожки и аккуратно, чтоб не брызнуть соком, отламывала кончики у вареников.
   Покончив с этим занятием, я крикнула:
  -Теть Фень, я домой возьму немного, ладно?
  -Да бери на здоровье,- рассеянно откликнулась тетка.
  Я остановилась в дверях гостиной.
  Тетя расположилась в кресле, с тарелкой на животе. Это у них семейная традиция: сидеть у телевизора с тарелками. Дядя Митя тоже всегда так делает, когда смотрит футбол.
  Я предупредила тетку, чтоб не высовывалась после темноты, и отправилась восвояси. Перед уходом тихонько обошла подъезд и подложила под каждый коврик вареник с отломленным "ушком".
   К ночи небо затянуло темными, душными тучами. Было ясно, что непременно разразится гроза.
   Лиза зашла за мной.
  -Главное, ни звука,- наставляла она меня,- что бы тебе ни казалось. Держись за мой плащ и молчи. Поняла?
  У дверей Лиза посмотрела на меня строго и сказала:
  -А может ну его? Останешься дома?
  Мне очень хотелось сказать:
  -Ну его, ну его!
  Но я только покачала головой. Дома в одиночестве будет еще страшнее. Потому что ужас за стенкой, за окнами, в непроглядной темноте всегда хуже ужаса, открыто глядящего тебе в глаза.
   И был на Лизе тонкий синий плащ с капюшоном. Чтобы представить себе фасон этого плаща просто мысленно перенеситесь в поздние романтические времена, век этак в семнадцатый - восемнадцатый. Вот такой именно плащ, "ночная ласточка интриги".
  -Главное, держись за плащ, и молчи,- прошипела Лиза, дохнув на меня жасмином и персиками,- молчи, во что бы то ни стало.
   На углу Советской и Оборонной в одиннадцать часов вечера не было ни души. Наверное, во многом потому, что улицу перегородила гигантская сияющая фиолетовая плешь. Больше всего она напоминала связку обручей, сцепленных между собой, точно гигантские кольца. Пять обручей, нет - семь... восемь... одиннадцать... Не тринадцать, семнадцать. Семнадцать налегающих друг на друга плешей перекрыли трамвайные пути, легли мертвенным сиянием на свежевыкрашенную зебру, даже спустились по ступеням в подземный переход. И мне внезапно вспомнилось. Четырнадцать лет; свечки, горящие в стеклянных саркофагах с гвоздиками, улыбчивые восточные торговцы в кепках; старухи с последними осенними цветами в мокрых жестяных ведрах; размокшая пачка сигарет в кармане куртки, шорох плащевки и болоньи; раскрыли зонтики - сложили зонтики, спустившись в переход,- полетели во все стороны зябкие капли. И кажется, что все потеряно, ничего не будет, только ливень, ветер, летящие обрывки листьев, того, что несколько месяцев назад было пропитанной солнцем короной каштанов... Я вас любил, любовь еще быть может... И саркофаги с цветами, не имеющими запаха.
   Странно, но нежной и теплой июньской ночью ко мне вдруг вернулось мгновенной вспышкой то самое ощущение: ничего не будет, кроме тоскливого, туманного, зябкого ужаса, который и ужасом назвать трудно, потому что страх ярок и активен, а это уже нечто за гранью чувств, мерзкое, на медузу похожее, облепляющее собой лето, и высасывающее краски, жажду, сияние...
   До того, как прийти сюда, мы с Лизой бродили по парку и жевали арахис из пакетиков, от орешков слегка припухали растравленные солью ранки на губах.
   По всем правилам романов полагается сказать, что в воздухе разлита была предгрозовая тревога. Но никакой тревоги не было, наоборот: сумерки, обволакивающие каштановые аллеи, сулили облегчение.
  -Уж завтра, непременно,- вкрадчиво шептали они,- Завтра - непременно.
   Ближе к полуночи перекресток, обращенный в гигантскую мерцающую площадь, охваченную кольцами проплешин, стал оживать. Сперва по трамвайным путям проскакали крошечные юркие лантухи какой-то неизвестной мне породы, с огромными оттопыренными ушами. Лантухи прогнали по путям когорты огромных серо-черных пацюков. Глаза у пацюков мерцали явственно, тревожным красным цветом, точно в мультфильмах. После того, как скрылись гикающие, размахивающие лозинами лантухи и умчались куда-то вниз по трамвайной линии гонимые ими пацюки, наступило кратковременное затишье. Так мне, во всяком случае, показалось. Но взглянув наверх, я заметила, что по стене гостиницы Перник, чуть пониже террасы открытого ресторана, скользит крохотная изящная фигурка. Фигурка что-то писала искрящимся мелом посередине зависшего на стене пятака.
  -Что она там малюет? - шепотом поинтересовалась я у Лизы.
  -Я арамейского не знаю,- передернула плечами Лиза,- что-то о темноликой богине, об Астарте, строчку древнего гимна, наверное. Ты давай, смотри внимательно, держись за меня и помалкивай. А то рот горчичным кляпом заткну,- пригрозила Лиза.
   А потом вдруг всю импровизированную площадь запрудили кошки. В ярком свете фонарей, которые, точно по волшебству, в эту ночь горели все до одного, в мерцании оград, которые они пересекали, сами насыщаясь фиолетовым мерцанием, сияя, точно охваченные мощным излучением, точно радиоактивные, бежали, бежали бесконечно кошки. Пушистые и почти голые, напоминающие египетских, откормленные домашние любимцы и тощие помоечники, черные и белые, закаленные в уличных схватках бойцы с надорванными ушами и трогательные котята... Бежали и бежали, бесконечной меховой искрящейся лентой по трамвайным путям, по зебре перехода, по тротуару мимо открытого недавно бутика, в витрине которого расположилось на орущем красном фоне ослепительно белое свадебное платье с кринолином.
  Кошки мчались молча, целеустремленно, не обращая внимания друг на друга. Этот безмолвный поток иссяк через четверть часа.
   Я поежилась. В эту ночь почему-то было ветрено, небо заволокли тяжелые тучи, казавшиеся в свете фонарей и в мерцании оград темно-синими, наполненными соленой прохладной морской водой.
  -Ливень будет,- сказала я
  И Лиза тут же ущипнула меня за ногу.
  Щипалась она больно, точно гусак.
  Тем временем на площадь начали стекаться со всех сторон черти, крохотные и огромные, похожие на глиняные колоссы, на комочки шерсти, на ожившие куски сухого дерева.
  -Интересно, всех ли я вижу? - подумала я.
  -Не всех видишь,- точно прочитав мои мысли ответила лилита, - малую толику, большинство из нас недоступны человеческому зрению.
   Часа в два ночи раздался звук труб, хриплый, отдаленный. И тут же хлынул дождь с градом, неожиданно холодный для июня, секущий, точно иглами проникающий под кожу.
  -Теперь скоро! - прошептала Лиза, сжав мою руку,- главное молчи!
  -Так вот же свободное место! - прозвучал гнусавый голосок у меня за спиной.
  И тут же по мне стало карабкаться некое существо.
  -Тут что-то вроде столба,- не переставало гнусавить оно,- очень кстати, можно забраться повыше, и все разглядеть, а то ведь затопчут, заклюют, шпорами одежду пропорют, изранят всего.
  Я боялась пошевелиться. Застыла, точно на самом деле обратилась в столб.
  Существо карабкалось по мне, царапаясь пребольно. Наконец оно взобралось мне на плечо, уцепилось когтистыми лапками за воротник, и затихло.
  А на мне как раз была нарядная кофточка с шикарным кружевным воротником, вызывающим таким воротником, немного в стиле рококо.
  -Пиздец кофточке,- тоскливо подумала я.
  Тем временем ливень затих. В воздухе зашумело, точно тысячи крыльев прошелестели, и опустились на провода гигантские твари, похожие на нетопырей. И провода прогнулись под их тяжестью, казалось вот-вот оборвутся. Но странным образом, не порвались, выдержали, заискрили только. А нетопырям хоть бы что - уселись, и замерли, точно горгульи на соборе парижской Богоматери. И тут мне вспомнилось: был любительский стишок, услышанный мной случайно, нет не услышанный, прочитанный в литературном приложении к местной газетке. Селедку в эту газету завернули. И вот сквозь селедочные пятна и отвратительный запах я прочла: В этом городе будет любая любовь, точно лебедь на проводе телеграфа. С ней уже никак не рифмуется кровь. И ее не хотелось даже оплакать, когда взлетала она. Что ж, прошло и прошло. Как проходят случайные, нужные, люди. Как сквозь ливневый омут проходит весло, разрывая его деревянною грудью. Желтоглазым орлом со штурвала небес пролетит, озираясь пугливо, созвездье. В этом городе лебедю негде присесть, потому что застроили все поднебесье.
   "Любовь в мегаполисе", кажется, стишок назывался. Но не поручусь.
  Так мне этот текст в память врезался, что жутко захотелось его присвоить, тем более, что имя автора ничего никому не говорило. Просто очевидно было, что человек ухватил нечто случайное из воздуха, и записал так, как ухватил, нисколько не напрягаясь. Он у природы подслушал, так почему мне нельзя подслушать у него? Впрочем, пустое все. Никого никогда слово не спасало. И тем более не спасет оно нашего города, обреченного сладкой смерти и полному забвению.
   Некоторое время было тихо и мертво. Застыли на проводах нетопыри, притихли внизу многочисленные черти. Наездник мой беспокойно перебирал лапками, нервничал. После дождя ограды изменили цвет с фиолетового на белый и засияли так, что глазам больно было глядеть на них. И тут снова проревели хриплые трубы, и отозвались с другой стороны, от частного сектора, барабаны. И помчались по Оборонной, со стороны Острой Могилы открытые машины, черные и красные. А над машинами воздух клубился мотыльками и светлячками, роями налетевшими неведомо откуда. Скорее всего, насекомые тоже состояли в эскорте королевы ночи. Я ожидала, что следом за небольшим кортежем черно-красных машин появится что-нибудь впечатляющее вроде филинов, сов или крылатых всадников Апокалипсиса. А фиг, ничего подобного!
  Вслед за черно-красными машинами затарахтела по улице золотистая повозочка, неприметная такая повозочка, почти скромная, очень похожая цветом и очертанием на Лизину машинку. С первого взгляда могло показаться, что в повозке никого нет. И только потом становилась заметна смутная, точно дымным плащом окутанная женская фигура, бледный овал лица с невнятными чертами, тонкая рука, сжимающая золотой лук.
  Демоны зашелестели тревожно, и все, как один, склонились перед повозкой.
  -Не вздумай кланяться! - прошипела мне Лиза,- вообще не шевелись!
   Я смотрела на туманную фигуру, и мне было зябко. Любое чудовище, окажись оно на месте королевы ночи, какой я ее увидела, испугало бы меня меньше. У этого создания вообще не было лица, вернее было что-то слабо прорисованное, нос вроде и не нос, брови - неопределенные ниточки, и опущенные глаза. За все время своего проезда королева так и не взглянула на своих подданных. Мне подумалось, что у нее взгляд Медузы, иначе - к чему бы это, эти потупленные очи... А ангелов гнева мне так и не привелось увидеть.
  -Они высоко пролетели, над облаками,- объяснила мне после Лиза.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"