С первым дыханием осени ягоды начинали петь. Все громче и громче. И колокольчики на границах переговаривались на рассвете тревожной мелодией. Порой они и вовсе разражались не ко времени начальными тактами "Марша раскаяния", приводя в ужас кучеров и пассажиров проезжающих дилижансов, пугая тощих лошадей и заставляя дозорных, отбросив карты и пиво, вылезать из сторожек и всматриваться настороженно в зыбучие дюны и в даль зеленого океана: не приближаются ли, случаем, живые. Пока живых не было. Даст бог, и не явятся в этом году до самого Дня. Но уж в День - обязательно. Замаячат в предрассветном небе мачты, кривые, страшные с оседлавшими верхушки горгульями и грифами, закружат вестники - вороны, и взойдет в небе затуманенное слезами Дня солнце. Будто ему тоже сегодня подписывают приговор, и завтра оно может не появиться над землей. А пока малина стонала и смородина мурлыкала себе под нос то же, что всегда в августе: "Вечер потонет в печальном тумане". И яблоки уже ворошились беспокойно на ветвях, переговариваясь и подпевая фальшиво чужим голосам, у них никогда не было слуха; говорят, фруктовые черви выгрызали у них чувство верного звука. К концу лета деревья вообще становились болтливы. Нет, они всегда разговаривали, сплетничали, пели, придумывали невероятные истории,- просто с приближением сезона дождей это становилось особенно заметно.
Мы жили все больше тихо - лес, да поле, да сады. После Дня дорога в столицу начинали потихоньку зарастать дикими травами - кочевниками. До следующего лета почти никто и не ездил. Сперва отходили от Дня, хоронили не выстоявших; потом играли свадьбы; потом устраивали долгие посиделки в вечера пронзительного ливня, поедали сушеные фрукты, орехи и прочие запасы; пекли пышные пироги и высокие хлеба; перевязывали стонущие под бешеными зимними ветрами деревья в садах. В редкие солнечные дни собиралось у переполненного сладкой дождевой водой фонтана почти по полгорода и рассказывались удивительные истории, среди которых, правда, мало было новых, все больше перепевы и повторения старого, только имена героев менялись. С декабря дома в деревянном квартале звучали нежной высокой музыкой, точно флейты или скрипки, горожане собирались слушать их. Однажды какой-то предприимчивый домовладелец даже принялся продавать билеты на концерт, (сидячие места в специально выставленных на мостовую креслах с зонтиками - дороже.) Только эту затею бургомистр задушил на корню, заявив, что зарабатывать на звуках природных, в которых никаких усилий и средств вложено не было, просто бессовестно. Поэтому дома продолжали петь свободно и бесплатно для всех, и веселое здание с тремя башенками, соединенными стеклянной галереей и унылый прямоугольник Коммерческого собрания, и жилые "муравейники" с крохотными балконами и достроенными на скорую руку "крыльями".
Я проснулась рано и первым делом вытянула из кармашков сложенного на стуле платья булавки с квадратными головками. Мама очень боялась сглаза, и все время распихивала их по карманам одежды. А потом эти булавки кололи тебя в самые неподходящие моменты или вскрывали брошенные в карман розовато-лиловые сливы, и сливы начинали пронзительно верещать и выть пораненными косточками. Конечно, по сравнению с настоящей ворожбой на злое это ерунда. Но ведь колдуны к нам почти не захаживали, они все больше толклись в своих карликовых поселениях, в дюнах, в гротах, в пещерах, так им сподручней было якшаться с живыми. В общем, совершенно ни к чему были эти предосторожности. Но маму не убедишь, проще молча вытянуть булавки из карманов и спрятать в тайнике под кроватью. На кухне уже хохотали помидоры, так что лопались их тугие красные бока, и хныкал укроп, он полагал, что ему еще совсем не время в суп.
-Поздно спишь, красавица,- окликнула меня мать,- корзина с заказами на подоконнике. Бери ее и отправляйся в город. И фруктами не объедайся по дороге, аппетит перебьешь.
-Конечно, ма,_ откликнулась я,- мимоходом хватая со стола маслянистую круглобокую плюшку,- никуда сворачивать не стану, и вообще я сегодня не собиралась задерживаться. Я лучше вечером пойду погуляю.
-К колокольчикам.- Мама нахмурилась и подняла голову от устало кряхтящей разделочной доски,- Лучше бы посидела дома, помогла мне, шитья много, у меня уже и спина болит, и глаза слезятся.
На самом деле работы было не так чтоб невпроворот. Просто маме не хотелось, чтобы я приближалась к океану, который начинался сразу за колокольчиками. Бабы на рынке и на площади у фонтана болтали, будто в этом году живые могут объявиться не ко времени. А всем известно, что с тех пор, как мы появились в этом мире, в крови и в слезах, и до тех пор, пока не умрем, ни к чему нам встречи с живыми. Даже видеть их не надо, не к добру. Живым плохо быть, ой как плохо. Потому что человек в мире точно знает, что мученья его, какими бы они не были, точно кончатся, когда придет к нему толстая баба с пипеткой, полной черных капель, с дрожащими за спиной двенадцатью крыльями, с легкостью поднимающими в небо ее грузное тело. Придет эта баба, капнет капельками в глаза - и тут же унесет тебя на своей рыхлой спине к живым. Вечной Жизнью баба зовется. А здесь мы появились благодаря легконогой избавительнице, краткой жизни. Она нам дала определенный срок в этом мире, но навечно нас в нем оставить не может. Мы дряхлеем, болеем, падаем с крыш, тонем в озерах,- и ко всем в свой срок приходит жирная вечная Жизнь с пипеткой. А с тех пор, как унесет тебя Жизнь, надеяться уже не на что. Потому что это навсегда. Для этого мира ты умрешь. И поселишься там, за океаном, вместе с вечно голодными горгульями и воронами, кричащими без умолку, в то время, как всем известно, что порядочным птицам полагается молчать, они ведь не растения, чтобы звучать постоянно.
_Тата,- окликнула меня мать, когда я уже топталась в дверях, зажав в руке тихонько напевающую корзину, сплетенную из ивовых прутьев.
-Тата,- сказала она,- я серьезно тебе говорю,- не блуждай у границ, осень уже скоро. Того и гляди, доходишься до беды. Или тебе к живым не терпится?
-Не собираюсь я вовсе к границам,- соврала я. - И вообще до вечера еще далеко.
И я вышла за дверь, прижимая к себе продолжающую мурлыкать корзину с бельем.
В городе сегодня много народу: толкутся на площади у фонтана, продают на рынке гибкие певчие ветви и прекрасных молчаливых птиц, шьют, пекут, куют, наигрывают на дудочках, вертят ручки шарманок...поют и говорят. И голоса людей перемешиваются с голосами цветов, кустарников, деревьев, ягод и плодов. Я свернула в кипарисовую аллею, чтобы срезать путь, и шепот их тут же обступил меня.
-А знаешь ли ты историю о вечно спящей?
-А ведомо ли тебе, что произошло в незапамятные времена с дочерью морского царя, полюбившей живого? Присядь рядом с нами на траву, мы много чудесного расскажем тебе. Куда спешить в самом деле? Взгляни, солнце еще не пересекло центра небосвода, день только начался. Присядь, послушай нас.
_Пять минут, - пообещала я себе,- не больше, и опустилась на мягкую траву, подстриженную аккуратно, так, чтобы она не заглушала голосов кипарисов своим бессмысленным лепетанием.
Очнулась я, когда солнце уже перевалило далеко за середину неба. Знала ведь, что следует опасаться кипарисов с их усыпляющими сказками. Я подскочила, схватив корзину с заказами, и помчалась прочь со всех ног, не слушая уговоров коварных кипарисов.
Заказчики, как ни странно, не особенно сердились на меня за задержку. Август все-таки. Последние жаркие дни перед изматывающей тревогой двух недель перед Днем и ужасом самого Дня. В это время многие в городе бродили , точно погруженные в дрему. Даже всегда аккуратный булочник иногда запаздывал на час и больше со своими караваями, и тогда у дверей булочной топтались терпеливо горожане и корзинки их устраивали чудное многоголосье, разносящееся по всему кварталу. Домой я возвратилась почти в сумерках, когда мама, уже несколько раз разогревавшая обед, беспокойно выглядывала в окно.
-Ну где ты пропадала? - тут же накинулась на меня она,- я уже все глаза просмотрела, ты не идешь и не идешь.
-С кипарисами заболталась,- созналась я, - они сегодня что-то много разговаривают.
-Вот и посидела бы дома вечером,- завела мама всегдашнюю песню,- и на дворе уже прохладно, того и гляди простудишься. За какой-то месяц перед Днем, совсем некстати.
Я пожалела маму. Весь вечер мы с ней просидели в деревянной беседке, общей на четыре двора. Беседка скучным голосом рассказывала всем давно известные новости и напоминала:
-Пейте чай с синей малиной. Очень полезно. Синюю малину всегда можно купить в аптеке в соседнем квартале.
Я, кстати, синюю малину терпеть не могу, у нее противный, горьковатый, лекарственными порошками отдающий вкус и скрипучий нудный голос, лишенный всякой мелодичности.
Следующий день начался с невероятных событий. На городских стенах появились надписи. Мы вообще-то о таком слышали, бабки пересказывали у фонтана, что в давние времена появлялись выписанные цветным мелом слова в каменном квартале. Ничем эти надписи смыть или стереть не удавалось. Всегда они сулили недоброе, и всегда относились так или иначе к живым.
-Это колдуны пишут! - был единодушный приговор баб у фонтана,- больше некому. Пока дозорные спят на границах, они пробираются по ночам, тихонько, и малюют, нам на сглаз.
На стенах было написано:
Не бойтесь неизвестного
Еще было написано:
Встретимся в известный вам день у берега, там, где истуканы. Ждем до заката.
Я сама видела это огромные радужные буквы, которые, казалось, даже переливались на солнце, точно перья диковинных птиц.
Не бойтесь!!! - кричали надписи.
Хотя как тут не бояться?
Вон, они охранных каменных баб, стоящих сразу за линией колокольчиков, называют идолами. Точно это какие-нибудь глиняные куклы, которых лепили в давние времена наши суеверные предки, давно еще, когда они блуждали по пустыне.
Достопочтенный смотритель орал уже более получаса.
-Если вы грамотны,- надрывался он,- это еще не значит, что вы должны читать все, написанное на стенах! Напротив, разумным людям должно быть известно, что на стенах каменного квартала ничего приличного написано быть не может. А уж переливающимся мелом - так и подавно.
Достопочтенный перевел дух, и разгладил воротник черного костюма.
-Поэтому я еще раз хотел бы попросить всех: осторожней вы что ли,- проговорил он уже своим обычным мягким, ленивым голосом.
Достопочтенному явно не хватало вдохновения для пламенных проповедей, и вообще он был каким-то слишком обыкновенным для смотрителя. Поэтому, верно, и не задержался в каком-либо месте поважнее, в замке воеводы или в самой столице, а попал в маленький приграничный городок, в котором растения рассказывают уже никому неинтересные, замшелые истории и поют так себе. А жители повторяют все те же надоевшие сплетни, и газета из столицы приходит не чаще раза в месяц.
В этот день, как обычно по четвергам, мама отдыхала, сидя в беседке, пересказывающей древние сплетни. А я отправилась в городской сад. За его оградой, совсем близко, часто проезжали по большой дороге дилижансы, не заворачивающие в наш городок. Деревянные спицы в тяжелых колесах переговаривались. Яблони, и сиреневые кусты, и жасмин, и груши, и бузина подслушивали их болтовню. Потом они передавали все услышанные таким образом новости друг другу. Горожане с удовольствием слушали разговоры деревьев. На ограде сада вечно сидели мальчишки, пытаясь разглядеть и услышать побольше. Но в основном им удавалось увидеть только облака пыли, поднимаемые всадниками и невыразительные почтовые дилижансы. Но рассказы о роскошных каретах, запряженных белоснежными, даже будто бы крылатыми, лошадьми, о тяжелых дормезах с фонарями на дышле, не прекращались. Всякий уважающий себя мальчишка мечтал когда-нибудь занять место в дилижансе и отправиться в столицу. Жители нашего городка редко выезжали в столичный город. А если и выбирались, то все больше по скучным торговым делам. Ничего особо интересного они потом рассказать не могли. Я бродила по дорожкам и прислушивалась к болтовне деревьев.
-У принца говорят, в который раз, новая любовница,- скрипела корявая яблоня.
-Это что. Я другое слышала. Говорят, скоро колдовство легализуют, частично,- важно заявила стоящая у самой ограды груша, облепленная золотистыми плодами.
-Да врешь ты все! - перебила ее бузина,- волшбу легализовать никак не могут. Нашего короля в молодости самого сглазили так, что перепугали на всю жизнь. Он наоборот колдунов еще дальше в леса и пустыни отогнал.
Тем временем на площади у фонтана начинали расчищать, и обводить можжевеловыми прутиками Круг. День приближался. Скоро настанет двухнедельный срок трепета. К этому времени Круг должен быть готов, уставлен по ободу белыми свечами, перемежающимися с черными тяжелыми лампами. Потом в центр внесут скамейки для знатных горожан и коврики для простых людей. Достопочтенный смотритель преисполнится важности и перестанет носить перетянутые матерчатым пояском хлопковые штаны. Он облачиться в черный костюм и в протяжение четырнадцати предшествующих Дню суток будет читать проповеди, по полчаса, на рассвете, в полдень, и с выходом первых звезд. Пока Круг только начали обводить. Но это уже послужило напоминанием. Мрачные горожане толпились у фонтана и шушукались.
-Говорят, в этом году они появятся раньше. Может быть, они даже минуют охранных баб и пройдут по городу,- говорил булочник.
-Типун тебе на язык! - перебил его мясник.- Нашел время для подобных разговоров.
Аптекарь поднял очки на лысину и прожужжал:
-А что если нам собраться заранее, заколотить лавки, да и рвануть на пару неделек подальше от границ, скажем в столицу...
-Так нас там и ждут,- хмыкнул мясник,- все постоялые дворы забиты на месяц вперед. На лавочке в парке ночевать собрались, али как?
-Кому не суждено выстоять, того и в столице достанут, не беспокойтесь,- скорбно покачал головой булочник.
В воскресенье утром мама протянула мне кусок мела, аккуратно завернутый в тряпочку.
-Завернешь на площадь, запишешь два места на дилижанс,- сказала она.
Я недоуменно уставилась на нее.
-И не смотри на меня так. В кои-то веки съездим в столицу. У меня вот дорогие пяльцы развалились, здесь нужных не купишь. И гайворонков купим, куколок, что там еще к Дню полагается...
Накануне дня принято было увешивать дом тряпичными куклами, набитыми немой травой. Люди верили, что куколки отводят глаза живым, если тем доведется пройти мимо. На самом деле ерунда это, живые до городов добираются раз в несколько сотен лет. Зато сколько разговоров потом о каждом их появлении! Говорят, что дома, видевшие чужих, исполняют пронзительные кантаты, и так расстраивают жильцов, что рано или поздно такие здания приходится сносить.
А гайворонками называли маленьких серых птиц, которых запекали в лепешках из особого "искупительного" теста и ели на площади, в кругу накануне Дня, приговаривая:
-Это мое. Это то, что накормит и напоит меня в следующие сутки.
Косточки гайворонков и крошки лепешек зарывали неглубоко в песок у порога и шептали:
-Вот. Вместо меня. Оно - для Жизни вечной, я - для этого мира.
Из булочной пахло маковыми рогаликами, ванилью и сдобой. Очередь у дверей была совсем небольшая. Я нетерпеливо вертелась, теребя прикрывающую корзинку нарядную салфетку. Мне хотелось поскорее отправиться на площадь, туда, где вычерчены были аккуратные квадраты с обозначением мест на дилижансе. Я подойду к ним, присяду на корточки и старательно выведу два имени, свое и мамино. И обязательно что-нибудь нарисую сбоку, гвоздику или сердечко. Так принято: пририсовывать к заказу на места цветок или писать что-нибудь смешное.
-Рогаликов, ванильных лепешек и картофельных пирожных, - быстро сказала я булочнику, глядя в сторону.
Мысли мои были уже далеко, по дороге в столицу.
Почти все места оказались уже разобраны. Дилижанс прибывает послезавтра на рассвете.
Я вписала нас с мамой на оставшиеся, одно из них "на империале", рядом с возницей.
-В столицу собираетесь?- спросила кособокая баба Нася у меня за спиной.
-Надо же когда-то съездить,- важно ответила я мамиными словами.
-Ну-ну,- часто закивала бабка,- ну-ну. В добрый час. Там, должно быть и останетесь, до самого Дня.
-Не знаю,- сказала я, ковыряя землю носком ботинка,- скорее вернемся. Денег мало. А в столице в это время все дорого.
Бабка Нася произнесла еще несколько ничего не значащих фраз и поторопилась, косолапя, на рынок, поделиться новостями с торговками.
А ночью разразилась гроза. Вообще-то бурям полагалось начинаться через неделю после Дня, не раньше. Но эта что-то налетела рано, будто предвещая зиму. Дождя почти не было, только срывались с чернющего безлунного неба редкие тяжелые капли. Я чувствовала: как только польет косыми легкими струями - настанет облегчение, запахнет свежестью в воздухе, заговорят, забормочут, запоют примолкшие было деревья, и в маминых глазах перестанет плескаться ужас. Но не лило. Только пронизывали тучи желтые и фиолетовые стрелы молний.
-Не к добру это,- шептала мама,- не к добру, глядишь, и впрямь в этом году доберутся до нас живые.
Если честно, гроза это даже красиво. Если бы не мамин испуг, я бы вышла в сад, и уселась под старой вишней, которая даже в самые страшные бури не молчит, а тихонько напевает глубоким низким голосом что-то об осенних звездопадах и ласковых зорях весны.
-Тата,- сказала мама плачущим голосом,- отошла бы ты в самом деле от окна.
-Конечно, мам,- ответила я,- и пошла в глубину дома, туда, где было действительно страшно, душно и темно.
К утренним сумеркам буря утихла, оставив после себя тяжелый воздух и робкое дыхание непролившегося ливня.
Город гудел. На всех углах люди рассуждали о давешней грозе, сулили друг другу невиданные беды и говорили, что в этом году следовало бы открыть Круг пораньше, потому что, видать, много зла натворили, раз такая буря разразилась не ко времени. Оставшиеся квадратики мест на дилижанс расписали очень быстро, кажется еще затемно. Ко мне на улице подошел торговец тканями и поинтересовался, не согласимся ли мы с мамой продать ему свои места, за двойную цену, разумеется. Потому что ему совершенно не хотелось оказаться в день в такой близости от границ, а нас может еще и не тронут, даже скорее всего не тронут, кому мы в конце-концов нужны. Никаких серьезных дел, ни хороших, ни плохих за нами с мамой не числится. Губить нас не к чему, искушать тоже.
Я только покачала головой и сказала:
-Извините, мы вам никак не можем уступить места, ни за двойную, ни за тройную цену. Самим нужно.
-Бежите, точно тараканы,- злобно прошипел мне вслед торговец.
Я на всякий случай еще раз проверила квадраты на площади. Наши имена были там, никуда не делись.
В следующую ночь ни я, ни мама не могли уснуть. Мы бродили по дому, сверяли списки вещей, открывали и закрывали по несколько раз дорожные сундуки, вынимали из них внезапно понадобившиеся вещи, прятали то, что особенно боялись забыть, перекладывали мешочки с деньгами, понадежней, так чтобы воры их не нашли, даже если им удастся вскрыть сундучки. Мама беспрестанно ставила на огонь тяжелый чугунный чайник, заваривала кофе прямо в чашках и приговаривала:
-Главное не нервничать. Все будет хорошо. Мы просто засиделись тут, вот нам и страшно нос высунуть. А там посмотрим: может и вправду задержимся до Дня. Нехорошо что-то в этом году.
-Говорят за дюнами мачты видели,- сказала я, сдуру повторив слышанное от баб у фонтана.
Мама побледнела и прошептала:
-У нас место на империале, правда?
-Да не волнуйся ты так,- сказала я,- ты ведь знаешь эти разговоры на площади, сплошные сказки.
-Сказки не сказки, но всякое бывает,- пробормотала мама. Отошла к раковине и принялась ожесточенно тереть чашки посудной губкой, а потом вытирать их до скрипучего блеска полотенцем.
Место на империале оказалось просто замечательным. Легкий ветерок обдувал щеки, где-то за горизонтом напевали высокими голосами верблюжьи колючки. Я впервые слышала их музыку, странную, чуждую уху, слишком протяжную, точно стонущую.
-Всегда они воют,- недовольно пробормотал возница.
Скоро начались дюны. А прямо за ними шипел, плевался пеной и бормотал океан. Дюны были мягкими, неровными, будто вкрадчивыми, и все время звучала, завывала, не замолкая, музыка колючек. Она становилась фоном, и тревожно гудела в ушах, заставляя ожидать чего-то страшного и необычного. Пассажиры внутри дилижанса тревожно молчали.
-Все спокойно! - время от времени покрикивал возница,- На горизонте все спокойно!
И вдруг вдалеке мелькнула высокая темная мачта.
Лошади беспокойно заржали.
-Живые! - выдохнул возница..
-Живые... живые... живые... - зашелестело за ним на разные голоса.
-Тата! - взвизгнула откуда-то из дилижанса мама,- Тата, быстро иди сюда! Или нет, не двигайся там, закрой глаза и пригнись!
Мачта приближалась. Она была одна, тонкая, черная, без выступов и зазубрин, без фигурки на верхушке. Мачта пододвинулась еще чуть-чуть - и внезапно изменила направление, прошлась по прямой, сделала зигзаг - и вдруг повернулась и стала уходить.
-Уходит! - завопил возница.
После этого долго ехали молча. Молчали даже тогда, когда удалились от океана и двигались по мягкой утрамбованной множеством копыт и колес дороге среди песков. Мама все-таки загнала меня с империала внутрь, и мы сидели вдвоем на ее месте, тесно прижавшись друг к другу. В конце-концов я задремала, убаюканная подрагиванием дилижанса.
-Разворачивай! - донесся до меня сквозь сон хриплый голос,- Разворачивай тебе говорят! Нет местов в столице. Велено было до самого Дня кордоны закрыть. Вот День пройдет - тогда пожалуйста, ездите сколько хотите. А сейчас разворачивай.
-Разворачивай,- ворчливо передразнил говорившего возница,- что нам теперь всю ночь пилить назад до места? Колдуны в песках пошаливают, будто не знаешь. Мало того,- добавил он, понизив голос,- мачту живых сегодня в море видели, вот этими самыми глазами видел! Пошаталась по горизонту, крюк этак сделала - и ушла.
-Сказки больше рассказывай! - оборвал его хрипатый - вам в эти дни и доска, выброшенная в море, кораблем живых покажется. Разворачивайтесь, я сказал!
В общем, нам пришлось вернуться не солоно хлебавши. Город притих в ожидании самого худшего. Рабочие на площади в который раз проверяли границы почти уже готового Круга. Достопочтенный дважды в день обходил круг с горящими, завывающими от боли можжевеловыми прутьями. Деревья у ограды шептали непонятное. Звук колес на дороге раздавался все реже и реже.
-Рано ездить перестали в этом году,- судачили бабы.
Мама почти не шила. Сидела на кухне и пила кофе, чашку за чашкой. Сваливала грязную посуду в раковину, а к ночи вдруг принималась все лихорадочно перемывать и натирать полотенцем.
-Тата! Да помоги же ты мне! - кричала она - Видишь, я с ног падаю!
А меня неудержимо тянуло к линии колокольчиков, туда, где маячили тяжелые каменные бабы с плоскими безносыми лицами и тяжело обвисающими грудями, с крепкими, тщательно вылепленными руками, выставленными вперед, в сторону океана, в жесте защиты. С приближением недель трепета люди в нашем городке становились все мрачнее, а музыка колокольчиков все громче и призывней. Вечерами у канатов с колеблющимися на них разноцветными колокольчиками собирались те, у кого хватало смелости выскользнуть в сумерках за город и направиться в сторону океана. Вода угадывалась в темноте, за колокольчиками, за смутными силуэтами каменных баб, за песком прибрежных дюн.
В тот вечер, когда я набралась смелости и пошла слушать колокольчики, в небе стояла старая луна; от нее осталась ровно половинка, вторая уже изжила себя в лучшую часть месяца. Я села в сторонке от собравшихся на принесенную с собой циновку. Говорить ни с кем не хотелось. Колокольчики колебались на неразличимых в сумраке нитях и толдонили вступление к ночной песне "Упала роса, упала, упала". В нескольких шагах от меня обжимались парочки, вполне довольные собою, луной и мягкой травой. Мама с детства предостерегала меня от подобных прогулок с парнями, особенно накануне Дня.
_В такое время все, что начинается либо очень серьезно, либо вообще ничего не значит,- говорила она,- а поскольку очень серьезное встречается редко, то, сама понимаешь... поиграет и выбросит. А тебе потом жить.
Она всегда говорила "тебе потом жить", будто сегодняшний день никакой ценности не имел вообще и был призрачен, точно сон. Все важное должно произойти "потом". Беда в том, что для нее это "потом" так и не наступило. И я боялась, что со мной произойдет нечто подобное.
Он подошел неслышно и положил мне руку на плечо.
-Здравствуй.
Я вздрогнула.
-Обязательно было подкрадываться? - спросила я.
Дан только сощурил золотистые глаза. Он был смуглый, гибкий, кудрявый, и двигался стремительно и грациозно, точно большое животное или огромная птица, ширококрылой тенью взлетающая с утеса в небо.
-Ты еще не привыкла? - улыбнулся Дан.
Это продолжалось уже несколько месяцев, с весны. Мы никогда не договаривались о встречах. Он находил меня на берегу, подходил бесшумно сзади и клал руку на плечо. И мы сидели рядом до глубокой темноты, в которой замолкали усталые колокольчики и переставали двигаться их лиловые язычки в синих чашечках. Дан только изредка брал меня за руку и никогда не провожал домой. Не провожал и сегодня. Только прохладный ветер дул мне в спину, и кружился передо мной, шепча древнюю-древнюю песню прощания пожухший виноградный лист.
На следующий день начались недели трепета. С утра у домов появились куколки и клетки с нахохлившимися гайворонками. Достопочтенный первым вошел в аккуратно вычерченный круг. За ним потянулись горожане.
-День приближается,- негромко заговорил Достопочтенный, - кое-кто думает, что в этот день станут взвешивать наши праведные и неправедные поступки. Есть и такие, кто считает, что в это день спускают с цепи страшных трехглавых псов и они летят перед Вечной жизнью, которая блуждает по земле, собирая случайную жатву. А воя и лая адских собак мы не слышим только потому, что стонут и поют деревья в парка. А может быть,- Достопочтенный помолчал, оглядывая собравшихся,- может быть это такой же день, как все другие? И нечего нам страшиться? И напрасны две недели трепета? Тогда ответьте мне,- тут он возвысил голос и вскинул руки,- что заставляет нас дрожать в священный День? Неужели привычка? И чем объяснить чудеса, происходящие ежегодно в это время?
Восходящее солнце коснулось круга... Ерунду какую-то говорит наш Смотритель. Как это День - обычен?! Ведь именно в это время показываются в океане корабли Живых. Разве это не верный знак того, что над нами свершается суд?
Дан постучал в окно ночью перед началом второй недели, когда ужас в городе почти достиг пика. Я молча открыла окно и впустила его в комнату. Он, все так же молча, расплел мне косу. Я не знаю, зачем я это сделала. Правда, не знаю. Только когда я утром смотрела на кровавое пятно на простыни и на узкую спину мирно посапывавшего Дана. На грядке тем временем проснулись, предчувствуя рассвет тюльпаны, и завыли высокими голосами о горьких ягодах. Дан все спал.
Я попыталась осторожно вытянуть из-под него испачканную простыню. Он заворчал что-то неразборчивое, и лениво отбрыкнулся. Мама вошла в комнату, остановилась передо мной, и с размаху отвесила мне пощечину.
-Шлюха,- сказала она тихо, и добавила почему-то - Яблочко от яблони...
А я вдруг поняла: она никогда не говорила об отце. И на все расспросы отвечала односложно:
-Однажды он не пережил Дня.
Я вышла на кухню. Мать сидела за столом, распарывая какую-то неудавшуюся вышивку.
-Прости меня,- чуть слышно проговорила я.
-Ты веришь, что это серьезно? - мама подняла на меня опухшие глаза.
Я пожала плечами. Потом подумала и кивнула:
-Очень серьезно.
Вообще-то у нас не принято заключать контракты и объявлять о помолвках до Дня, в недели трепета. Нигде не сказано, что этого делать нельзя, но лучше все-таки не искушать судьбу. Дан, впрочем, всегда был странным парнем. Правил он соблюдать не желал. Когда я вернулась в комнату, его уже не было. Только поскрипывало открытое окно. Я села на кровать и погладила простыню, хранившую его запах.
-А ты говорила, что это серьезно,- укоризненно проговорила у меня за спиной мама.
Дан вернулся к полудню... Нет, не так. Мне на подоконник упала белая лилия, и замурлыкала:
-Скажи ему, что согласна, скажи, что согласна...
В наших краях это считалось официальным предложением.
Вслед за цветком на подоконник легла смуглая длинная рука.
-Подождали бы вы, что ли, пару недель,- озабоченно говорила мама после обеда.
Мы с Даном переглянулись.
-А что это изменит? - тихо спросил Дан.
Достопочтенный тоже был недоволен.
-Не терпится вам,- проворчал он, и распахнул тяжелый засаленный том регистраций.
-Имена? Предполагаемые сроки бракосочетания? - спросил Смотритель скучным официальным голосом,- и тут же начал заполнять графы в книге, не дожидаясь нашего ответа.
С того дня в кругу мы сидели рядом. Бабка Нася злопыхательствовала и желала нам не пережить Дня. Говорят, у Дана что-то случилось с ее внучкой, длинноносой и потливой, точно хорек. Прочие горожане заняты были исключительно собой, своими предчувствиями, страхами и надеждами. Вот когда День пройдет, и исчезнут с горизонта страшные мачты живых, сплетни развернуться. А пока Смотритель не уставал напоминать:
- Каждое злое слово, сказанное вами в недели трепета, записывается вам " в долг". Не превышайте кредита, попридержите языки.
И горожане кивали.
-А мысли - тоже записываются? - громко спросил Дан на одной из закатных проповедей.
Вокруг захихикали.
-Если бы мысли писались, - неожиданно серьезно и грустно ответил Достопочтенный, - никто из нас не пережил бы Дня.
Дан окончательно переселился к нам. Даже принес с собой куколку, очень странную, целиком связанную из мертвой молчащей травы с синими ягодами вместо глаз и алым ротиком, вдавленной в травы половинкой малины. Куколка повисла на окне, рядом с моей. Как-то поутру, когда только запели тюльпаны, Дан вышел, и связал куколкам руки крепким узлом. Он ничего не сказал при этом. Он вообще молчалив, но если уж заговорит, любое слово его - не в бровь, а в глаз.
А за сутки до Дня неожиданно заболела мама. Мыла посуду после завтрака, и вдруг схватилась за поясницу, пробормотала слабым голосом что-то о "прострелах" и пошла в спальню. Я целый день места себе не находила, а ей становилось все хуже.
-Это мы виноваты,- сказала я Дану, - нужно было и вправду подождать.
Дан ничего не сказал, вышел вон и через полчаса вернулся с легким креслом, вырезанным из целебного желтого дерева. Мама сидела на крыльце в успокаивающе бормочущем кресле и уверяла нас:
-Мне правда лучше, я вот только посижу, отдохну, и все пройдет, а вы идите в Круг, идите...
Колокольчики накануне Дня звонят особенно, тревожно и пронзительно. Их слышно повсюду, они заглушают и пение цветов, и хоры домов, и журчание большого фонтана. Надрывный звон этот - первый признак дня. Иногда к нему примешивается еще утробное ворчание охранных каменных баб, завидевших ближе, чем обычно, тонкие черные мачты с застывшими на верхушках горгульями. В предзакатный час, когда мы с Даном отправились на площадь все колокольчики, в один голос, громко звенели:
Грешили мы, и лгали, и предавали мы...
В этот раз проповедь Достопочтенного была необычайно краткой, всего в одно слово:
-Подумайте,- произнес он негромко, и вышел из круга.
Он уходил, и лучи заходящего солнца, последнего солнца перед Днем плясали на его редких соломенных волосах.
Дан взял меня за руку:
-Пойдем. Заберем маму, и встретим ночь на берегу.
Я споткнулась.
-Ты с ума сошел,- произнесла я не своим голосом.
-Вовсе нет,- Дан улыбнулся, как только он умел, грустно, одними губами, левый уголок рта чуть больше приподнят, чем правый.
-Я всегда думал, что живым стоит смотреть в лицо, тогда не так страшно,- произнес Дан.
Обычно в День люди постились, сидели за оградами на ковриках из немой травы и вслушивались в звон, в шепот деревьев, в предсмертную дрожь травы. Колокольчики переходят от мелодии к мелодии, от хорала к хоралу. Это местный, пограничный перезвон. Больше нигде такого не услышите. Яблони стонут, заламывая ветви. Сирень журчит о том, что весна все равно придет, только уже не для нас, без нас... Нигде так не слышен звон Дня как у нас, на границе. В столице тихо, только наигрывают скрипичными голосами дворцы. Там, говорят, даже деревья не так дрожат. И верно, они только знают о живых, а мы - слышим бормотание каменных баб, звон колокольчиков на шнуре границы иногда даже видим вдалеке тонкие страшные мачты.
-Близко не так страшно,- уговаривал на с мамой Дан,- наоборот, чем ближе, тем,- он задумался на мгновение, а потом добавил - "настоящей", что ли, живее. А когда различаешь перышки грифов - не так уже и страшны эти грифы, как нависающие над садами бесшумные тени их. Видишь - перья, клювы, зловоние их ощущаешь. Тут и понимаешь - это просто птицы, безмозглые немые птицы, как любые другие.
Мы сидели на берегу у костерка. Ночь выдалась беззвездной, и корабли живых угадывались только пятнами желтоватых, мертвенно-зеленых и красных фонарей, вспыхивающих далеко-далеко в волнах.
Мамино кресло подпевало колокольчикам, которые после полуночи стали почему-то звучать мягко, даже нежно, успокаивающе:
Услышит вас, тот, кто услышал ночь
Простится вам, как ветру и туману...
Услышит вас, создавший желтый полдень
И золотую ниточку луча
Здесь, на холодном песке, у костра, в виду кораблей живых, почему-то и вправду верилось, что простится.
Оранжевые искорки плясали по бревнам.
-Завтра целый день будем спать,- сказал вдруг Дан,- а вечером, с выходом первых звезд, - сварим бульон,- он указал на припасенные остатки гайворонков. - непременно бульон.
И как только он сказал о бульоне, я поняла: мы все переживем День. И наступят холода. А за ними весна. Непременно - весна.