Солоха : другие произведения.

За оградой вашей

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    о девяностых годах в провинции, о чертях, о любви, надежде и смерти

  
  
  Все, о чем здесь рассказывается, происходило или вполне могло происходить в одном не то чтобы очень большом, но и не маленьком, провинциальном городе летом 199... года
  
  Пролог первый, от Тамары
  
  За оградой вашей
  
  .
  
   Говорили, они живут в пяти тенях: в тени одинокой пальмы, под ветвями канда, под колючими отростками каперса, в тени задрата, в тени ивы... И некоторые еще советовали избегать теней, отбрасываемых кораблями. Даже в тень старого прогулочного ялика лучше не входить, а полуденные сады, берега рек и порты - опаснейшие места для прогулок, не говоря уже о полях и лесах... Упреждали: не следует становиться на путях "этих", особенно - спать под одинокими деревьями в летний зной.
   Однако книг, в которых такое говорилось, мы не читали, и рассказов стариков не слышали. А на томиках, в коих похожие истории пересказывались, всегда красовалась надпись: народные сказки.
   К середине мая стало понятно, что надвигается необычное лето. С рассветом нависал над городом такой непроницаемый смог, перемешанный с приползшим из степи туманом, что водителям приходилось включать фары. Часам к восьми утра дым развеивался - и тут вступала в свои права жара. Невыносимая, одуряющая городская жара, размягчающая асфальт и кусающая прохожих за пятки сквозь хиленькие подошвы летних туфель. В четыре часа дня мухи ленились уже летать, и таксисты спали в машинах, прикрыв лица мгновенно желтеющими на яростном солнце газетами. Даже два неугомонных продуктовых базара,- восточный и западный,- притихали. Гвоздики сморщивались на солнце, в аромат роз вкрадывалась неприятная нотка разложения... а мертвые тюльпаны просто сваливали охапками у ворот рынка. Да, сирень в этом году отцвела мгновенно, и свечи каштанов стали осыпаться... Ночами всходила над новостройками и старыми кварталами ярчайшая красноватая луна. Люди, наделенные богатой фантазией, рассказывали, что на пустырях и в посадке у старого еврейского кладбища слышали волчий вой, уханье филинов и заливистый смех...
   Мы жили в самом центре, напротив телевышки, и никакого воя, разумеется, слышать не могли. Но бабушка, приехав на пару дней из деревни, вытащила из баула старую бумажную иконку с обтрепанными краями и попыталась приладить ее у меня в комнате. Я сказала:
  -Рационалистам иконы не помогают.
   Мама говорила, что не стоит шляться ночами, потому что в атмосфере какие-то флюиды, магнитные бури, что ли, и шпана совсем распоясалась, а милиция даже хуже шпаны. Отец приходил из травмпункта усталый, выбрасывал на стиральную машинку в ванной пропахший лекарствами халат, и ворчал, шаря по чуланчику в поисках перцовки:
  -Что-то странное творится, воля ваша. Каждый день - ножевые и пулевые, колотые и резаные; да еще размозженные в драках головы. Такое ощущение, что война идет.
  -А ваша демократия хуже войны - отзывался из комнаты дед,- вот доиграетесь, скоро вообще синагогу в городе откроют, и Тамарка наша туда бегать будет, потому что на театры и кино денег нет...
  _Рационалисты в молельные дома не ходят! - орала я.
   Действительно тем летом я предпочитала открытые кафешки; они только что появились в городе - и зонтики над пластиковыми столами были ярко-полосатыми, не успевшими поблекнуть от дождей и солнца. Мы заказывали два мороженых на четверых...Да, и мороженое "Золушка" - шоколадная масса с орехами, залитая в сладкие трубочки, - тогда только появилось.
   А город пребывал в странном состоянии. С одной стороны он замер, - заводские трубы почти не дымили и воздух стал заметно прозрачней, (поэтому всех особенно удивлял непроницаемый утренний туман) Шахты в поселках не работали. С другой стороны город ожил - его окружило плотное пестрое кольцо рынков, где торговали чем угодно по самым разнообразным ценам. На двух вокзалах появились челноки с сумками, а в аэропорту рекламировали чартерные рейсы в Турцию. Мы устали подсчитывать рестораны, открывающиеся в подвалах старых домов по центральной улице. А комки (коммерческие магазинчики) посчитать было просто невозможно. Дед говорил, что настал новый НЭП, а потом устаканится и воцарится прежний порядок.
   Так вот в преддверии этого жаркого лета, в последних числах мая прибежал к нам Гоги, вызвал меня на площадку и прошипел страшным голосом:
  -Ты знаешь, Тамарка, что в городе нечистая сила?
  -Ага, Воланд прибыл и приземлился в балке у заброшенных прудов. У тебя, Гогочка, артистическое воображение на грани шизы. Впрочем, художникам полагается.
  -Дура ты! И больше ничего. Тебя честно предупреждают.
  -И где ты черта выкопал? - устало поинтересовалась я,- только давай рассказывай быстрее. Времени жалко.
  -Значит слушай,- Гоги присел на ступеньки и вытянул из кармана смятую пачку сигарет,- пошел я сегодня по самой жаре в Балку, порисовать. Очень мне хотелось ухватить этот дымок, знаешь, когда все почти плавится, и контуры предметов начинают расползаться в воздухе. В общем сел я под старой ивой с этюдником, а за спиной что-то шуршит. Ну, я думаю, птицы какие-то возятся или твари мелкие. Уселся, значит, стал делать набросок. И тут меня сзади кто-то за ногу - цоп! Оборачиваюсь, на штанине репейник висит, откуда взялся - непонятно. Я его отцепил, конечно, и продолжаю рисовать. А за мной все явственней шуршит, и даже как будто голоса какие-то сквозь этот шорох проклевываются. Ну, ты филолог, ты там всякие "Вечера на хуторах" читала. Но день же вроде - солнце смолит во всю, а вот стало мне страшно. Не могу понять, от чего. Тут снова меня за ногу схватили сзади. Оборачиваюсь - ничего. И за брючину кто-то цепляется. Будто в самом деле пустое место тебя держит и пошевелиться не дает. Начал я дергаться, а оно не пускает, и даже будто земля меня засасывать начинает потихоньку, точно на болоте или в этих - зыбучих песках. И слышу за спиной мерзенькое хихиканье:
  - Куда тебе, одному и неученому, против нас шестидесяти?
  Ну все, думаю, приплыл - шизофрения. Пошевелиться однако не могу. А оно уже шарит мне по спине, щиплется, забирается под воротник, коготками по шее скребет, не больно пока - но чувствительно. И шепчут мне на ухо:
  -Ты что не знал, неуч, что в тени деревьев наше место? К человеку ты просто так ввалишься в дом со своими вонючими тюбиками? А к нам, значит, можно... Ну. Теперь уж раз пришел в гости - пеняй на себя. Мы тебе такое устроим...
  И тут же лапок, которые меня щиплют, будто втрое больше становится.
  Тут смотрю: ковыляет по лужайке маленький косопузый старичок, по виду бомж. с И грязный рюкзак за собой волочит. Самое странное: неизвестно, откуда старик появился, будто выпрыгнул из воздуха. Посмотрел дедок на иву и говорит негромко:
  -Отцепились бы вы от парня, он же вам на самом деле прохода не загораживает.
  -А чего он под нашим деревом? - пищат голоски...
  
  Но перестали мене щипать все-таки. Выбрался я из тени, подошел к деду:
  -Спасибо, - говорю, - выручили. Только мне теперь не понятно, что это было?
  -А это,- говорит старик,- обыкновенные садовые черти - шида. Их при этом дереве 60 штук живет. Теперь я тебе вот что скажу. Эти - не очень страшны, но у вас тут и кое-что похуже скоро вылезет. Город в запустенье приходит, а для чертей нет ничего слаще брошенных мест неподалеку от человеческого жилья. Теперь они рядышком поселятся, за оградой вашей. И покоя вам не будет. Так что сам запомни и другим скажи - веселенькое время начинается,- а не веришь, есть простая проверка. Черти сейчас ночами по домам шляются, так ты насыпь у кровати песок, утром непременно увидишь следы птичьих лап. А хочешь знать, кто тебе помог - разузнай, кто такой Кафцефони.
   Тут старик повернулся, присел и прыгнул в кусты - и в кустах не шурхнуло, и за кустами его не оказалось. Пропал.
  -Такая вот история... - Гоги забил окурок в дыру в перилах,- теперь вот не знаю или я с ума сошел, или правда черти бывают.
  -Или ты солнечный удар получил, или заснул под деревом и тебе все привиделось. Ну, хочешь, для твоего успокоения, я тоже насыплю у кровати муки перед сном. Посмотрим, останутся ли на ней птичьи следы. Я рационалистка, поэтому эксперимент будет чистым.
  Перед сном я откатила краешек ковра и рассыпала по полу немного муки. Честное слово, сама над собой смеялась. Нельзя же, в самом деле, верить в такие сказки.
  Спала я, как всегда, хорошо - без снов. А утром увидела у кровати отчетливые птичьи следы. Точно гигантские петухи походили.
  -Ну что, убедилась?! - прокричал в телефон Гоги,- а то солнечный удар, солнечный удар...
  
   Так мы выяснили, что... А что мы выяснили? В существовании чертей я все равно не была уверена.
   Но это только первая история. Позже выяснилось, что ходить в одиночку в жаркий полдень едва ли не опаснее, чем в полночь.
  
  
  
  
  Пролог второй, от старого Ицхака
  
  Шаврири-ри-ри
  
  
  История моего рождения удивительна. Ее пересказывали многие люди в нашем городке, и каждый добавлял детальку или штришок - поэтому сейчас уже никто не знает, как случилось на самом деле. До меня этот рассказ дошел в таком виде.
  Отец мой, портной, уже отчаялся завести когда-либо детей. В местечке о нем ходили странные слухи. Рассказывали, что его отец, мой дед, спутался в свое время с демоном-лилитой, а то прокляла потомство любовника от женщины, и таким образом прерван будет род и затеряется семя. Отец сперва посмеивался, грозился завести шестнадцать мальчишек и всех отправить бить соседские окна, чтоб неповадно было старухам глупости рассказывать. Однако время шло, а детей у них с матерью не было. И маму в этом никак нельзя было обвинить, потому что от прежнего мужа родила она тройню и еще двоих. Правда, из ее детей никто не выжил. И в этом суеверные соседи тоже видели знак проклятия. Им вообще повсюду мерещились шейдим, дибуки и прочая нечисть. И ребе Аарон неоднократно говорил в шуле, что тех, кто в них не верит, черти может и оставят в покое, а вот тех, кто о них денно и нощно размышляет, опасается их и всяческие небылицы про них рассказывает - точно не минуют. В тот год, когда отцу исполнилось 60, а матери 55, выдалась необычайно суровая и долгая зима. В апреле еще лежал снег, река была скована льдом, и поговаривали люди о грядущем голоде. И вот в безлунную студеную ночь довелось маме выскочить в нужник. Только прикрыла она за собой дверь этого заведения - раздался голосок, прямо из ямы:
  -Что ж ты, тетка, среди ночи по такому холоду шастаешь? Поставила бы в доме ведро. А то смотри - упадешь в собственном дворе, в такую-то темнотищу, и ребеночка потеряешь.
   Ну, мать сразу поняла, что это мелкий чертенок, насмешник лантух, с ней разговаривает...
  -Совесть у тебя есть? - спросила она, - я уже старуха, - какие дети?!
  -А спорим на рябую курицу, к осени родишь...- не унимается чертенок.
   Ну, вот я здесь перед вами сижу, курицу ту зарезали, и возле нужника оставили,- а лантух целый месяц после моего рождения подкидывал родителям на кровать острые куриные кости - издевался...
  Так что получается - с чертями я связан накрепко, еще с материнской утробы.
   В местечке всегда говорили: их больше, чем нас. Идет человек, скажем, по улице, насвистывает, а вокруг него мильон чертей в воздухе вьется. И наше счастье, что мы чертей не видим; а если кто увидит - нельзя поручиться за его рассудок. Есть верный рецепт, как чертей разглядеть. Я вам его сейчас расскажу, как слышал от стариков на улице и от Меламеда (учителя) в хедере (в школе). Нужно взять околоплодную оболочку черного перворожденного котенка от черной кошки и сжечь. Пепел положить в уголок глаза - тут и увидишь чертей. А оставшийся пепел непременно ссыпать в металлическую трубочку и запечатать каббалистической печатью, секрет которой мне неизвестен. А не то - худо будет. Но повторяю - очень это опасно, очень. Великий рабби Биби бар Авайе как-то раз провел этот опыт, узрел великое множество чудищ вокруг себя - и упал без чувств. Праведники молились за него, и он выздоровел. Вы как хотите - а я бы не связывался... Нет у меня знакомых праведников, и думаю, у вас тоже вряд ли найдутся.
   А с чертями я и без того встречался в юности. С меня хватило. Говорят: если идет ночью один человек, непременно черт к нему привяжется; идут двое - видит их черт, но вреда им сделать не может; а трое - и вовсе для чертей невидимы. Мы с Менаше не поэтому всегда бродили вдвоем. Просто на дорогах в то время становилось неспокойно - то белые налетали, то красные, то зеленые. Но вне зависимости от цвета формы, лент и кокард на папахах и наличия погон - нам могло не поздоровиться, застань они нас в пути. Вдвоем как-то спокойней, и с бандитом-одиночкой можно справиться... Если же нарвешься на армейских - и десятеро нас будет - скрутят. А бродили мы в то время много, в город на базар с товаром, из города с выручкой - домой.
   Как-то застряли мы в дороге, отсиживались по кустам, пережидая, пока пройдет мимо длиннющая лента оборванных злых солдат, - и пришлось нам заночевать в степи у заброшенного колодца. Да будет вам известно, что именно в таких колодцах обычно водятся шаврири... Кто такие шаврири - спросите вы меня... Я так и знал, что придется останавливаться на этом месте и вам объяснять за породы чертей. Черти вообще часто у воды живут. А шаврири - водяной демон, невидимый, как и полагается черту. По ночам он выпускает в воды источника, где обитает, яд и выпившие отравленной воды слепнут. Поэтому если случится тебе ночью быть у источника в одиночестве - не пей ни в коем случае. А двоим нестрашно. Про то, что двоим черт навредить не может я уже тут говорил.
   Расположились мы, стало быть, у колодца, и Менаше тут же захрапел. А мне не спалось. Какое-то время сидел я на срубе колодца и смотрел на звезды, я тогда был романтический юноша. А потом вдруг охватила меня жажда, и Менаше будить было жалко, а значит я считай один, потому что спящий человек - не совсем человек, часть души его где-то бродит. Решил я все-таки выпить воды, но прежде на всякий случай постучал по крышке колодца и произнес положенные в подобных случаях слова:
  Шабрири, брири, рири, ири, ри
  Этот заговор превращает имя злобного демона шабрири в имя ангел дождя Ри. Черт слышит, как имя его убывает, точно стареющая луна - пугается и прячется.
  -Это где ж написано, чтоб среди ночи хозяина выгонять из дому? - раздался возмущенный голос,- в ваших законах такого не сказано!
  Тут мне слегка не по себе стало. Но я все-таки набрался наглости и отвечаю:
  -Мало ли, что где сказано! Ты разве, слеп, и не видишь, что люди, которые бродят здесь в эти годы, никаких законов не соблюдают?
  -Ааа,- говорит черт,- раз вы не соблюдаете, то и нам ни к чему! Сейчас я тебе такое устрою!..
  Тут отлетает крышка колодца и начинает плясать в воздухе, выделывая коленца, и все время меня норовит по голове стукнуть, а я не всегда уворачиваться успеваю. Дальше больше - тянутся из колодца узловатые руки, и не плотные, не человеческие, а точно из дыма или тумана сотканные. И бьют из этих рук горячие фонтанчики...
  -Что ж ты,- говорит шаврири,- ты ж напиться моей воды хотел - вот, пей! Только уж извини - холодной у меня нет...
  Тянутся руки, и не две их, а пять, а потом десять, а потом вовсе со счета сбиваешься - и каждая кипятком брызжет.
  Я только знал, что молчать нельзя и страха своего показывать не следует, поэтому забрался на камень и вопил во все горло:
  -Шаврири-брири-рири-ири-ри!!!
  Больше всего я надеялся на то, что от моего крика проснется Менаше, а двоим черт уже не страшен.
  А этот дундук все спал!!!
  -Ты посмотри, на чем стоишь, парень! - окликнул меня шаврири.
  Глянул я - а под ногами у меня змеи и пауки копошатся...
  Тут я уже просто завопил, без всяких заклинаний, "Шма"
  А Менаше глаза открыл и спокойно так спрашивает:
  - Скажи, пожалуйста, почему ты орешь?
  Он всегда очень вежливый был.
   С тех пор долгие годы мне черти не встречались. До этого лета.
  А сегодня ночью вышел на кухню воды попить, открываю кран,- а оттуда сизый пар идет, и голосок:
  -Хорошая штука этот ваш водопровод. Можно в гости ходить...
  Ну, я не растерялся, сказал, что положено. Этот и ушел себе. Но не все ведь знают, что сказать следует. И чувствую я, много беды принесет нам это лето.
  
  
  
  Пролог третий, от Элушки
  
   Сейчас зовите меня, как мама звала - Элушка.
   Мама хлопотала по утрам на коммунальном пятачке, потом на кухне в отдельной квартире:
  -Элушка, чаю...Элушка - бутерброд...Элушка, ну хоть за едой не читай свою "Правду"
  А я недовольно шипел:
  -Сколько раз тебе говорить, не называй меня Элушкой, особенно при людях. Ну, скажи, не знаю, Илюша там...- только не Элушка.
  И жена туда же:
  -Мама, вы своей местечкововстью компрометируете Илью Борисовича.
  Не то чтобы мне совсем не нравилось имя Элиша, - Элиша, да, но не Элушка...
  Элушка отбрасывал меня на грязную улицу, по которой бродила отощавшая скотина, к грузному некогда, а в те дни обвисающему тяжелыми складками, деду, который не расставался с молитвенником и заставлял меня говорить:
  "Благословен плод земли" над миской супа из подорожников и лебеды.
  Элушка был прозрачен от худобы и запуган... Мне совсем не хотелось снова примерять на себя ощущение этого имени, такого худосочного и жалкого.
  И то, что дед умер от голода в киевской подворотне - во многом следствие таких бесхребетных имен... Хаечкам, и Фимочком, и Фрумочкам места в гудящем новом мире не было, как, впрочем, многим Ганнам и Фенечкам...
  Я это быстро понял, и в первой же своей школе, куда я пришел в обмотках, все еще пошатывающийся от голода, на вопрос
  -Тебя как зовут, заморыш?
  Отчеканил:
  -Илья...
  Имя, конечно, не избавило меня от жестоких драк, но оно и не было отметкой паршивого козлищи, изгоем я не стал.
   Каждый раз, когда мама произносила "Элушка", меня отбрасывало в слабость, ничтожность и нищету ненавистного детства. А она этого не понимала.
   Пока я был Ильей, Ильей Борисовичем, я жил, как достойный человек, - учился, рос по службе...Но как только звучало Элушка - становился тем забитым пацаном, которым мне быть и стыдно, и неприлично. Борьба с этим проклятым именем, по сути, определила мою жизнь. Я стал комсомольцем, а потом коммунистом вопреки Элушке, и школа НКВД - назло Элушке...И войну прошел не Элушка, а Илья Борисович, Элушки в это время брели на убой под дулами немецких автоматов, как безмолвная скотина, тупые и покорные. Они не могли сопротивляться, они же Элушки - мальчики с тонкими шеями, с молитвенниками в руках.
   В общем, я был вполне счастлив и благополучен как Илья Борисович, потому что мне посчастливилось вытравить из себя Элушку, а вот мама, моя добрая мама так и осталась Нехамой, и звучит-то по-русски неуклюже, неопрятно, сразу отдает сбежавшим молоком и спущенными чулками... Мама была, кстати, патологически аккуратна, тоже, наверное, из непонятого ей самой противоречия имени... А может потому, что она воспринимала имя свое не по-русски, а Нехама значит душенька...
   Знаете, что самое странное в моей жизни? Я никогда внутренне не сомневался в существовании Его, - понимаете, о чем я... Он существовал между страниц молитвенника, и молитвенник этот я запрятал на верхнюю полку, отгородившись от него собранием сочинений Ленина.
  Но Он просвечивал через все правильные слова. Нет-нет, да и вспоминалось не к месту:
  Благословен ты, всемогущий царь Вселенной...
   В хорошие времена в праздничные дни дед стучал по столу кружкой, расплескивая сливовицу, и голосил фальшиво, от души:
  Авину, малкейну... йоцрейну...
  (отец наш, царь наш, создатель наш)
  Я гнал эти воспоминания, они явно принадлежали Элушке, но не Илье Борисовичу.
  Мама прожила долго, и когда она в последние дни называла меня Элушкой, я уже ее не поправлял, это неисправимо.
   Со временем я понял, что Элушка воистину неисправим и непобедим в душе. Я был крепким отставником, слегка только пришибленным откровениями Двадцатого Съезда.
  И каждый день, в хорошую погоду, сидел я с газетой вот на этой самой лавочке, под кустами сирени, слева от фонтанчика. Тогда Элушка еще не отваживался появляться. Он начал входить в силу, когда мне случилось заболеть, и домашние старательно врали, отводя глаза. Но я-то знал, что поселившаяся под печенью грызущая боль - проявление годами забиваемого и утрамбовываемого в самые глубинные слои сознания Элушки.
  Илья слабел, а Элушка креп, и возвышал голос.
  -Помрем ведь скоро...- говорил он мне, и что дальше?
  -Дальше - ничего,- отвечал я ему, и сам себе не верил.
  Но то, что случится вот в этом самом парке, в изрезанной перочинным ножиком некрашеной лавочке поселиться после всего мне и в голову прийти не могло.
  Хотя, как выяснилось, сердцем Элушка понимал больше, чем я головой.
  Сюда часто прибегает мой младший внук, и мне совсем не нравится, что пацан курит, да еще такие крепкие сигареты...
  А в последнее время началось какое-то неясное движение, невидимое человеческому глазу - тут и раньше хватало духов, но этой весной, к маю, просто какое-то нашествие началось - лезут из-под каждой коряги, копошатся в каждом сучке, оккупировали фонтаны и будки мороженого, скачут по крышам, хлопают крышками канализационных люков, качаются на проводах... Ничего не боятся, в общем, и доведут город до большой беды.
  А я ничего поделать не могу, я уж и не я - домем, немое вместилище души.
  
  
  
  Часть Первая Каштаны опадают
  
  
  1
  Как любой уважающий себя провинциальный город этот хотел казаться средоточием культуры и интеллигентности. Он тянулся изо всех сил к тому, что ему казалось высоким искусством, и плавными разноцветными реками тек на гастроли столичных артистов, когда таковые случались. Как в любом городе в этом существовали театры; пустеющие помещения заводских клубов, монстры с ложноклассическими колоннами; библиотеки; филармония; здание цирка и стадион. Основные события происходили в цирке и на футбольном поле - там больше народу можно было собрать, и громче получалось, и веселее. Любители камерных развлечений ходили в драматический театр, русский или украинский, - две труппы посменно играли в одном здании. И уж совсем тонкие интеллектуалы собирались в зале филармонии. Правда, и в театр и в филармонию иногда загоняли школьников, но в последние годы это случалось все реже...
   Женька в детстве терпеть не могла музыку, но когда ей предлагали выбор между уроком алгебры и органным концертом, без колебаний выбирала концерт. Так ей случилось услышать Баха. Орган с тех пор всегда казался Женьке черной космической дырой, всасывающей эмоции и силы, звук его пробуждал образы чудовищ, величественных, скорее, чем страшных. Как-то Женька записала в дневнике: " Органная музыка - самое сильное ощущение. Сильнее оргазма. Никогда не пробовала наркотиков - но думаю, что и сильнее дурмана". У Женьки, впрочем, странные представления о чувствах и мире, свойственные человеку, с детства погруженному в книги - а потом резко вышедшему на улицы, лет в шестнадцать...
  Женька
  Главная фраза в моей жизни "Я сама". Вторые слова; первым стало "дай!". Первое "я сама" относилось к попытке покрепче ухватить ложку, мне не хотелось, чтоб меня кормили. Дальше "сама" стало моим домашним именем.
  -Я сама! - визжала я по нескольку раз в день, застегивая платье, завязывая шнурки, запихивая в детсадовский пакет сменную обувь.
   С возрастом я поняла, что совсем "самой" жить не получается. Лет в пять это стало для меня почти трагедией - бездна вещей, над которыми я была не властна, окружала меня. Но в любом случае детское убеждение: все, что можно сделать самостоятельно, нужно делать самому - осталось при мне. Я не одержима независимостью, и не играю в мизантропию, честное слово... Просто пытаюсь быть самодостаточной. Свободной, если сказать точнее.
   Но я не о себе хотела сказать, а о нашем клубе. Клуб появился пару лет назад. Мы собираемся по вторникам в пустующем здании молодежной библиотеки. Есть в этом какая-то романтика - гулкие коридоры, проходы между книжными стеллажами, куда порой забиваются парочки, скороговорки, доносящиеся со второго этажа, где занимается театральная студия. Многим из наших доставляет особенное удовольствие целоваться в пыльном углу, подпирая спиной Гегеля, издание незапамятных лет, под аккомпанемент: "Пришел Прокоп - кипел Укроп" и отчетливый, пробивающийся сквозь перекрытия, голос режиссера:
  -Тянем губки, тянем, не лениться!
   Вообще-то у нас клуб личностного совершенствования. Я, например, уверяю, что мне необходимо разрабатывать "недоразвитую сексуальность". Впрочем, это у нас говорят все девицы - и Золушка, и Люлю, и Мириам. Хотя Люлю точно уже ничего развивать не надо, кроме мозгов. А о себе не скажу - это не исповедь, правда. Но главная беда моя в том, что я моментально вижу главные недостатки человека и не понимаю, как это упускают другие. На морде ведь у каждого написано аршинными буквами: "Пьяница", "Бабник", "Тряпка", "Трудоголик". Просто большинство окружающих читать не умеет. И всем от этого только лучше.
   Итак, по вторникам в огромной комнате без окон собираются колоритнейшие личности. Некоторые портретики я сейчас набросаю.
   Идолище. На самом деле его зовут то ли Петя то ли Женя, никто не помнит... Коронная фраза Идолища: "Я их трахал, их дочек трахать буду, а если повезет - еще и внучек прихвачу..." Каждый вторник Идолище находит повод эту фразу произнести - и все благодушно улыбаются, а Мастер, проводящий занятие, притворно хмурится, и напоминает:
  -Идолище, у нас сегодня тема самооценка, а не сексуальность
  -А куда вы без сексуальности?- басит Идолище,- ее, родимую, в ведерко не выкинешь...
  Идолище поглаживает окладистую бороду и весело оглядывает рассевшуюся кругом компанию. Идолище - бабник, безответственный тип, и симпатичен именно потому, что никем другим не пытается притвориться. Как есть - за сорок, пузико, дешевые очки, пробивающаяся лысина, плоские шутки и дешевое обаяние провинциального ловеласа.
   Базя, напротив, изо всех сил притворяется. Гением, поэтом, полуаскетом, психологом. На самом деле он - скатывающийся в яму наркоман. Пописывает, конечно, стишки, и грозится создать роман, который перевернет русскую литературу.
  Как-то я сказала ему:
  -А что ж ты теряешь время - садись дома, закупайся гречкой, вари каши и твори шедевр. Так нет - болтаешься и пьешь на халяву, и городишь чушь... И носки у тебя плесенью воняют!
  Базя поморгал мутными глазками и плаксивым голосом обвинил меня в жестокости.
  Наверное, про носки я зря ввернула. С другой стороны, почему все думают, что дураки и тряпки достойны жалости? По-моему, как раз наоборот. Сочувствия стоит тот, кто работает и не сдается, рискует, и, главное - действует, а не сотрясает воздух. Или хотя бы не притворяется. Нет хуже типа, чем непризнанные гении с сальными волосами и возвышенные барышни с немытыми ушами. Нет, я не жестока. Я откровенна перед собой и честна с другими. Базя со мной разговаривает сквозь зубы. Да пусть хоть совсем не говорит. Если преодолеет когда-нибудь свою лень и безалаберность, скажет мне спасибо за проявленную вовремя жесткость. Если не преодолеет - пусть катится под горку, таких не жалко.
   Шурави - из бывших афганцев. Происхождение своей клички он объясняет с гордостью:
  -Шурави - так называли духи в Афгане русских.
  -И они боялись нас!- добавляет он, выпячивая худую грудь...
  Шурави надсадно кашляет, потихоньку курит анашу, и вздрагивает от резких звуков за спиной. Как-то он обронил:
  -Смерть всегда подходит сзади. Она мне ниточку на одежду привязала, еще в Афгане, теперь я ее повсюду слышу.
  Шурави всегда садится почти за кругом, неловко задвигает под стул пакет со стершейся физиономией Пугачевой. Еще он стесняется подавать руку и сует ее неловко, лопаткой, как это делают иногда сельские жители. Если кто и относится к нашим сборищам серьезно, как к занятиям "по развитию",- то это Шурави. У меня впечатление, что он изо всех сил тянется, пытаясь наверстать то, чего недополучил в школе и то, что у него украдено годами, проведенными в Афгане. Самый типичный для Шурави вопрос:
  _А что мне почитать, серьезного и полезного?
  Все ему советуют разное. Он читает, делает пометки в книгах, кажется, даже конспектирует. И создается у него в голове дикий коктейль из Ницше, Эрика Берна, Кастанеды и латиноамериканской прозы.
  Лучше б ему Толстого посоветовали.
   Дровосек - нормален. И всегда старается это подчеркнуть.
  -Я - нормальный пацан, курю "Мальборо" и пью обыкновенную водку по праздникам. Боевики смотрю. В качалку иногда хожу.
  Дровосеком его прозвали за железную фиксу на месте третьего зуба.
  -Денег пока нет на нормальную,- смущенно объясняет Дровосек.
  Он объясняет, хотя никто его не спрашивает. И вообще торопится расставлять точки над "i".
  -Я хочу, чтоб все было нормально, без дураков, - твердит дровосек.
  И не понимает, что обычно, нормально - значит никак, на среднем уровне паршивости.
  Впрочем, ему этого и не нужно понимать. У него в голове уже составлена программа "нормальной жизни" - и ей он собирается следовать, пока не умрет "нормально" лет в 75, в окружении семейства. И читает он, как нормальный парень, - детективы в мягких обложках, иногда "СпидИнфо". Плоский тип, конечно. Но не могу сказать, что он мне неприятен. Он хотя бы не строит из себя значительной личности.
   Чебурашку прозвали Чебурашкой не только за оттопыренные уши. Скорее за "мультяшный" характер. Он - воплощенное дружелюбие, доброта и понимание. Он старательно в себе эти качества культивирует. Чебурашке очень важно, чтоб его любили и держали за своего. Восхищение ему не нужно, влияние - тем более, ему главное, чтоб он входил в комнату - и все улыбались ему навстречу. А без этого Чебурашка зачахнет. Чебурашка для "мастеров" - пример и модель идеального человека. Он не напрягается, не впадает в тягостные депрессии, не фонит негативом на окружающих. Таких людей в клубе называют "Солнечными" - и это комплимент. А с другой стороны - забери у Чебурашки всеобщую приязнь, которую он так старательно зарабатывает, и что останется? Не нуль случайно?
   Это так - зарисовки, чтоб было более менее понятно, из кого состоит компания и насколько она разношерстна. Объединяет нас одно: мы все не "конченые" в наше сумасшедшее времечко. К числу делающих деньги нас отнести нельзя, к числу бандитов - тем более. И отчаявшимися люмпенами нас никак не назовешь. Мы просто выживаем, - и пытаемся себе это выживание скрасить.
   В этот вторник играли в "Подводную лодку". Садистская игрушка, честно говоря. По-другому ее у нас называют "Титаник".Каждый имеет в своем распоряжении определенное количество спасательных жилетов, которыми сам воспользоваться не может. Его задача - "спасти" достойных. Спасаются те, кто в итоге набрал больше всего "очков", ограниченное количество людей. Я вижу, что меня никто не торопится вытягивать, очень много претензий к моему сложному характеру. Впрочем, это только подтверждает правило: если не ты сам - то никто за тебя. Чебурашка, солнечно сияя, объяснил мне, что я недостаточно "теплая и открытая", чтобы мне подавать жилетики (жилетиками у нас были спички). А Базя прошествовал мимо меня, торжествующе улыбаясь, и вручил все, что успел собрать, Люлю ( я о ней позже расскажу).
  -Потому что о слабых и нежных никто не заботится,- громогласно возгласил Базя.
  -Нормальные люди способны о себе сами позаботиться,- ехидно заметила я...
  Я проверила, достаточны ли крепки ножки ближайшего стула, после чего, собственно взобралась на стул и заорала:
  -Тут принято спасать исключительно несчастненьких, юродивых и ненормальных! Обычная такая политкорректность - выживают только духовные инвалиды. На хрен мне не нужно такое общество и чхать я хотела на его оценку!
  Я размахнулась - три спички неэффектно, без звука, упали на ковровое покрытие.
  На минуту все замолчали. Я была почти уверена, что сейчас меня выгонят на пару недель. Такие у нас штрафные санкции к тем, кто теряет контроль и грубит окружающим.
  Но тут наш мастер воскликнул:
  -Великолепный ход! Просто-таки браво! Кто-то должен был расшевелить это болото.
  
   Теперь, если позволите, немного о пустых зданиях. Афоризмы и скетчи мне всегда удавались лучше, чем гладкие описания. Но это не пейзаж, это - необходимая наметка декораций. В последние годы в нашем городе много пустых зданий. Некоторые уже разваливаются, некоторые держатся, ожидают покупателя, некоторые находятся в состоянии перманентного ремонта...Большинство этих зданий - клубы. А клуб, отгроханный в эпоху социализма, непременно блещет тяжелыми ложноклассическими колонами, разбегается на три этажа гулкими коридорами и лестницами с широкими ступенями, с прохудившимися немного перилами, в которые посетители забивают окурки.
  Не замки, конечно, но есть что-то таинственное в таких заброшенных монстрах соцстроительства. В бытность детьми мы играли в Пиковую даму и в привидения на лестницах Дома Пионеров, пока нас не выгоняла уборщица. Чуть повзрослев, парочками забивались в темные пыльные углы пустых зданий. Например, между стеллажами в фонде Молодежной библиотеки. Там впору было снимать эротический ужастик о сладострастных вампирах. Но мне не нравится участвовать в этом шоу, я предпочитаю наблюдать за развитием событий со стороны, это и интересней и безопасней, и, кстати, много полезного можно узнать об истинных отношениях в нашей компании.
  
  
  2
  
  Итак, они собирались в глухие ночи на среду. Часто приходилось сидеть при свечах, потому что в городе практиковалось веерное отключение электричества. Они вели долгие и в общем бесполезные беседы о том, что счастье категория субъективная - встал, почистил зубы и порадовался. Больше всего они напоминали сбившихся в кучу травоядных, которые пытаются согреть друг друга в холодную беспросветную пору.
  
   Золушка
  А я не стесняюсь признаться в том, что это до сих пор мой любимый персонаж. Потому что в отличие от всяческих "селф мейд" она только женщина. И все. Большего не надо.
   А то ведь у нас как? Раньше бабы шпалы клали и мешки тягали, потому что был совок. А теперь они либо челночят, чтобы семью прокормить, либо делают карьеру, разворачивают собственный бизнес,- и тогда им вообще на всех, простите за грубость, накакать. Потому что - феминизм. А я не хочу ни равноправного женского труда на благо социалистического общества, ни собственного бизнеса. И в фотомодели не хочу. Серьезно. Во-первых, я по их стандартам не пройду, рост подкачал, а во-вторых, там та еще банка с ядовитыми пауками. Зашла я один раз из любопытства в местное агентство "по красавицам", так видели бы вы, как на меня их секретарша посмотрела. У меня от одного этого взгляда колени задрожали... А там ведь все друг на друга так смотрят. Не подойдет это мне. И актриса из меня тоже не выйдет, хотя тут бы я и не прочь попробовать. Но один знакомый режиссер говорит, что на сцене все мое очарование сходит на нет. Так часто бывает: в жизни почти красавица, а выпустишь под софиты - бревно бревном.
  Поэтому никакой карьеры я не хочу. И мечта у меня одна: нормальный муж, который бы деньги в дом приносил. А я бы стала просто хозяйкой своего дома. Честное слово, большего мне не нужно. Честолюбивые женщины, по-моему, вообще мутанты. А над домохозяйками издеваются, потому что завидуют устроенной спокойной жизни. А еще потому, что им простые радости недоступны, на экстрим тянет. А мне экстрима не надо. Я даже изменять мужу не буду. Ну, нет ничего романтичного в том, чтоб завести любовника. Одна грязь.
  Вот у нас в клубе говорят:
  -Главное, осознать, что ты за птица и быть готовым это изменить.
  Осознаю. Я - канарейка. Мне необходимы теплое жилье и забота, тогда я стану петь. А изменять я, честно говоря, ничего не хочу.
  Когда-нибудь, может, совсем скоро, мне повезет и я понадоблюсь этой удаче именно канарейкой, а не хваткой вороной.
  
  
  
  Чебурашка
  
  Наши сегодня почти все припозднились из-за того, что свет отключили, наверное. А я пришел пораньше, расставил стулья, зажег свечи на подставках, расставил гардеробные диваны за занавеской ( гардеробными эти диваны называют потому, что туда скидывают одежду и сумки). Когда делать было больше нечего, я достал "читательский" мощный фонарик, и погрузился в Ричарда Баха. "Чайка по имени Джонатан Ливингстон" - книга, которую я всегда ношу с собой в сумке. И только я начал вчитываться в первые абзацы, как вдруг страшно захотелось курить. А сигареты я оставил в куртке, потому что в помещении у нас курить не принято. Пришлось подниматься, идти за курткой. Шарю по карманам - сигарет нет. А я точно помню, что брал с собой нераспечатанную пачку. Должно быть, где-то выронил. Думаю: дождусь, когда кто-нибудь из мужиков появится, стрельну сигаретку. Возвращаюсь к стулу - и вижу, стул перевернут, книжки нет, а на полу валяется моя пачка сигарет. И остальные стулья в кругу тоже как-то странно перекошены и друг на друга повалены. Но я же не сумасшедший! Я точно знаю, что никого, кроме меня, в зале не было. Нет, скорее всего прокрался тихонько, какой-нибудь шутник, пока я отошел в гардеробную. Но странно, с другой стороны, что я ничего не слышал. Я успокоил себя на том, что это, видимо, чья-то дурацкая выходка, поправил стулья и собрался было идти на крыльцо курить. Но тут под ноги мне подкатилось что-то непонятное, колючее и слабо мерцающее, больше всего похожее на мячик, из тех, что продают в магазинах сюрпризов.
  -Ну, кто там балуется? - спросил я уже раздраженно и огляделся.
  Никого.
  Зашел в гардеробную - никого.
  Пока я крутился в гардеробной, в зале зашуршали, заговорили, включился свет, кто-то поставил музыку.
  -Чебурашка, ты там? - крикнул мастер,- а чего стулья не поставил, если раньше пришел?
  Я выглянул. Свечи не горели, стулья были составлены один на другой в уголке, а главное - весь ковер был усыпан скорлупками орехов и лушпайками.
  -Ты когда пришел, так и было? - недоуменно почесал в затылке мастер,- странно, обычно они убирают...
  Я машинально кивнул. Доберусь я до этих шутников.
  Тут в проход между диванами вбежала Люлю, схватила меня за локоть и зашептала в самое ухо, щекоча пушистыми волосами:
  -Ушастый, я что спросить хочу, ты только не смейся.... Ты в привидений веришь?
  -Нет,- рассмеялся я,- а что?
  -Я, кажется, одно тут видела в коридоре,- наморщила носик Люлю,- даже испугалась.
  -Балуется кто-то.
  Вот теперь я твердо решил подстеречь озорника. Хотя бы из любопытства.
  
  
  Люлю
  
  Всякий раз, когда я вхожу в библиотеку, темнота обхватывает меня холодными лапами и ластится ко мне. Тишина этого здания не похожа не на гепарда, как тишина в стихотворении Пастернака, помните:
  Представьте дом, где пятен лишена
  И только шагом сходная с гепардом
  В одной из дальних комнат тишина,
  Облапив шар, ложится под биллиардом...
  Так вот тишина этой библиотеки сходна походкой не с гепардом, а с крокодилом. Она переваливается, ей с трудом дается каждый шаг вне ее обычной стихии. Она страдает одышкой, у нее прохладная чешуйчатая кожа. И пахнет она подвальной сыростью.
  Страшноватая тишина, которую хочется поскорее разрушить. Поэтому все, кто занимается в этом здании по ночам, - и театральный кружок, и наш клуб,- стараются произвести как можно больше шума. Мы включаем музыку, танцуем, играем в кричалки, пыхтелки и тарахтелки. И земноводная тишина, лениво скалясь, отползает в подвалы.
   Но у меня такое чувство, что когда-нибудь она выплеснется наружу сотнями немыслимых тварей. И тогда - горе нашему городу! У меня вообще острое ощущение опасности и хрупкости жизни. Парадоксальным образом - вся ее прелесть связана с опасными и неверными вещами. Секс - первейшая из них. Я не понимаю, почему многие презирают красоту базисных инстинктов. Страх, насыщение и наслаждение хороши сами по себе, в чистом виде, а не в эрзацах цивилизации. А они не понимают ничего. Что аллегория полета - прыжок с моста на слегка подгнившем страховочном тросе. Что заниматься любовью ночью между старыми книгами или в парке на колесе обозрения - просто кайф. Они скучно живут и хотят меня причесать, приспособить под эту скуку.
   Сегодня, впрочем, случилось кое-что необычное. Когда я входила в библиотеку, как раз не было электричества - в очередной раз отключили по графику. И в холле я увидела привидение. По крайней мере, мне так показалось. Оно вынырнуло из-за вешалки и направилось в мою сторону, мерно покачиваясь в воздухе. У призрака был удивительно явственный облик - маленькая фигурка, завернутая в серый грубый балахон. Под балахоном даже угадывались очертания пухлых ручек и округлого пузика.
  Ушастый уверяет меня, что это ерунда, чьи-то шутки и оптические эффекты и обещает подловить озорников.
  А мне кажется, что это дают о себе знать таящиеся в подвалах и чуланах, что вот-вот нахлынет на город настоящий кошмар. И это предчувствие одновременно ужасает меня и сладко щекочет.
  
  
   После занятия Чебурашка решил все-таки подловить неведомых хулиганов. Он забрался в чуланчик, где обычно держали швабры, метлы и старый пылесос, и притаился в углу, за картонными коробками. Как он и думал, совсем скоро что-то явственно зашуршало снаружи. Одновременно раздался шорох у него за спиной.
  -Мыши, должно быть,- решил рассудительный Чебурашка,- а снаружи точно, они, озорники.
  Чебурашка покрепче сжал старую ручку от швабры, которой намеревался чувствительно приложить шутника по голове - чтоб в следующий раз неповадно было.
  Дверь в чуланчик приоткрылась - и тут же захлопнулась с треском. Зашуршало сильнее.
  -Окружай его, окружай, слева заходи,- послышалось Чебурашке.
  В следующий момент кто-то накинул ему на горло мягкую петлю и стал потихоньку затягивать.
  Чебурашка рванулся к двери, опрокидывая по пути ведра, картонки и прочий хлам...
  -В следующий раз, дядька, не следи за нами,- пропищали ему в спину.
  
   Остаток вечера Чебурашка был против обыкновения сумрачен и задумчив. Впервые ему довелось столкнуться с чем-то, чего он не мог объяснить логическим путем.
   Высыпали из библиотеки как обычно толпой человек в двадцать и до первого перекрестка, до Драмтеатра, шли вместе, горланя песенку из "Бременских музыкантов".
  -Нам с тобою дороги дороги,- фальшиво надрывался Дровосек, который стеснялся петь в одиночку, но прекрасно чувствовал себя в хоре.
  Мрачноватые милиционеры, дежурившие на углу, смерили шумную компанию подозрительными взглядами, но ничего не сказали.
   У театра стали расходиться, по двое, по трое...
  Женька, чувствительная к пронзительному ночному ветру, натянула воротник плаща почти до ушей и решительно направилась в сторону арки, намереваясь срезать путь дворами.
  -Жень, погоди, Жень! - закричала ей в спину Золушка,- давай вместе пойдем, а то мне чего-то страшно одной!
  -Люлю вроде еще в одну сторону с тобой,_ недовольно проговорила Женька.
  -У Люлю провожатые, они парком пошли,- недовольно надула губки Золушка.
  -Б... и есть б...- без стеснения припечатала Женька.
   Они молча шли темными дворами. Только кое-где мерцали фонари, из подворотен пахло сыростью, а у подъездов домов толкались подозрительные тени. Робкая Золушка попыталась вцепиться в Женькин локоть, но Женька резко высвободила руку:
  -Мне так неудобно!
  
  3
  Опасайтесь пустых домов. В них загробными голосами поскрипывают дверные петли и кряхтят прохудившиеся ступени. Шуршат в них мышиные полчища в подвальных катакомбах, просачивается по ржавым трубам гнилая желтая вода, хозяйничает на чердаке ветер. Но это не самое страшное из того, что встречается в запустелых домах. И если я вам сейчас начну рассказывать об обитателях пустых мест, вы мне не поверите и отмахнетесь. Но не все сразу. Горожанам предстоит еще встретиться с обитателями пустоты, с пляшущими демонами крыш, стреляющими с золотых колесниц ослепительными стрелами лихорадок, со слепыми духами колючих кустарников, подкрадывающимися к зазевавшемуся путнику. Над новостройками и пустырями уже сгущаются тучи и проскальзывает в них серебряной молнией Аврирон. Возникает то тут, то там из сгустков предгрозового воздуха провидящий грядущее лжец Кафцефони. А высоко, в подлунных областях, собирает многотысячное воинство князь раздоров Нагдиэль. И что, спросите вы, все это ради города в степях? Не знаю. Видимо, время такое. Разрушение призывает разрушение; вражда порождает вражду; страх множит страх. А черти любят оставленные людьми места. Об этом предупреждал одного неумного парня Кафцефони, который в тот раз против обыкновения не врал.
  
  Золушка
  Можно я вам немного расскажу о себе? Не знаю, будет ли у меня еще такая возможность. Что-то мне подсказывает, что второго шанса может и не представиться. Итак, я работаю бухгалтером, потому что что-то делать нужно, а цифры меня успокаивают и с другой стороны не очень забивают голову, оставляя место для более важных мыслей.
  По будним дням я просыпаюсь в половине седьмого, пью чай из пакетиков, второпях намазывая на хлеб маргарин. Потом выхожу на остановку. В одно и то же время, в половине восьмого. Я даже в маршрутке стараюсь занять "свое" место. Обычно мне это удается, потому что я уезжаю с конечной остановки. С одной стороны - скучно, с другой - чем меньше разнится день ото дня, тем меньше сил съедает эта тоска. Тем больше сил останется для будущей настоящей жизни, которая обязательно у меня будет, я в это верю. Каждый день с девяти до шести в офисе. Сверхурочные случаются редко. Потом тряска в забитом автобусе домой. А дома ждут романы в дешевых обложках и телевизор. И бабушка встречает меня у дверей квартиры. Она всегда произносит одно и то же:
  -Ты сегодня долго ехала, я уже начала волноваться. Борщ будешь?
  И я каждый раз отвечаю:
  -Пробки, бабуля. А борщ буду, конечно.
  Хотя я терпеть не могу борща.
   Так и живем. По вторникам вечером клуб. По субботам, очень редко, дискотека. Воскресенье - бабушкин день. В хорошую погоду мы гуляем в "городском саду" Именно так бабушка упрямо называет парк, который в народе давно уже окрестили балкой. Бабушка настаивает на том, чтобы идти в балку пешком, через полгорода, вдоль трамвайной линии, мимо букинистической лавки, где она проработала двадцать лет, мимо ДК железнодорожников, мимо старого входа на вокзал. Если честно, ненавижу наш город. Кроме того, что это глухая и безнадежная провинция, он отнял у меня родителей. Они въезжали в проклятый город как раз со стороны балки, по серпантину. Возвращались поздно вечером с дачи. У нас дача была на озерах, у городишка Счастье. Счастье - это несколько кварталов новостроек, река, озера чуть в отдалении и базарчик, где продают в основном цветы и фрукты. Папа привозил из-под Счастья плетеные корзинки с клубникой и каждый раз говорил:
  -Запомни, Настена, клубника любит песок. А самая сладкая ягода вырастает на склоне у реки, под соснами. Не знаю, почему так - но так...
  До восьми лет вкусом моего детства был вкус клубники со сметаной и с сахаром. А главным страхом - забор детского туберкулезного санатория, в двух шагах от нашей дачи. Вернее, то, что находилось за этим забором. Соседские мальчишки мне рассказывали, что стоит кому-нибудь из-за серой стенки чихнуть на тебя или плюнуть в специальную трубочку, "Харкнут", говорили они,- ты тут же заболеешь и умрешь. Я умереть боялась, а то, что родители могут умереть у меня в голове просто не укладывалось. Не думала я об этом.
  Так вот, они ехали из Счастья на груженом клубникой Москвичонке, и лил бешеный дождь. Их занесло, а там... В общем, они врезались в бетонную дуру с высеченным на ней названием города и стали бессмысленной жертвой этому Молоху. Так мы с бабушкой остались одни.
  Каждый вечер перед сном она расчесывала мне косы старым, "семейным" гребнем и рассказывала истории "про принцесс". Сначала сказки, потом - случаи из жизни.
  -Все у нас будет хорошо, Настенька, - приговаривала бабушка, целуя меня на ночь,- все у нас будет замечательно, Золушка моя. Бабушка первая назвала меня Золушкой, а уж потом я это имя использовала сама.
   Первый раз я влюбилась достаточно поздно, в девятом классе. Я даже стихи писала своему "предмету". Конфуз произошел, когда он попытался прижать меня в "курительной" подворотне за школой. Во-первых, под ногами валялись бычки, банановая кожура и смятые сигаретные пачки. Во-вторых, у парня оказались слюнявые, вялые губы. Никогда не думала, что целоваться так противно. А этот дурак так и не понял, почему я вырвалась, убежала и никогда больше с ним не разговаривала. Не принц, далеко не принц.
  
  Второй был намного старше меня, на 25 лет. Он оказался нежен, осторожен и глубоко женат. Мы встречались тайком на квартире его друга. И по углам в той квартире шныряли тараканы. Грязная сторона любви не отпускала меня - хоть каждый день застилай постель свежими простынями. После того, как вялотекущий роман со второй любовью, первый неплатонический, сошел на нет, я пообещала себе никогда-никогда не связываться с женатыми мужчинами. Еще раньше я решила не иметь дела с дураками, с нищими, с хамами. Список "не" продолжал пополняться. Нужен был некто великодушный, щедрый, остроумный. Самой мне такого не найти. Можно рассчитывать только на судьбу. Я даже к гадалке как-то раз сходила, большие деньги заплатила (для себя большие), а она раскинула карты, пошептала над кофейной гущей - и отказалась со мной разговаривать. Глянула исподлобья, пробурчала:
  -Ничего тут неясно!
  И указала мне на дверь.
   Только не нужно думать, что я ничего не пыталась ничего сделать сама. Пыталась, еще и как! Сразу после школы мы с бабушкой вытряхнули "заначку" и я поехала "на каникулы", поступать в театральный.
  -Один раз ты обязана попробовать,- сказала бабушка,- хотя бы единожды, чтобы потом всю жизнь не жалеть.
  Того, что в профессиональной среде называют "сценический зажим" у меня не было. Наоборот, на сцене я себя чувствовала свободней, чем в жизни. Это ведь не совсем я, это кто-то другой. Выходит кто-то другой и живет вместо меня, двигает моими руками, смотрит моими глазами, говорит моим голосом не свойственные мне слова. Тут только одно нужно: совсем-совсем поверить в этого "другого", открыться перед ним и "овеществить" его душу. Но я не учла одного: на приемном экзамене смотришь не в многоликую, размывчатую темноту зала, а на сидящих перед тобой людей. Их мало, трое или четверо. Ты видишь каждое движение их лиц. Вон тот, что справа, поморщился, а дама в центре со скучающим видом разглядывает свои белоснежные манжеты. Состояние было нетто. Но не могла же я прямо заявить комиссии:
  -Извините, Мцыри сегодня не пришел. А своим голосом, "из себя", я не могу прочесть это как следует.
   Есть у меня в клубе любимое упражнение: дом моей мечты. Это совсем просто: рассаживаются по парам и рассказывают друг другу, как будет выглядеть их дом, скажем, через десять лет. И я описываю то, что четко представляю себе, во всех деталях. Сад, немного запущенный, совсем немного, только для того, чтоб он не выглядел прилизанным и немощеная, под естественность, дорожка, ведущая к трехэтажному особняку, уютному, но не помпезному с синими балконами и бело-голубыми французскими окнами. И на тропинку в саду в августе, в канун Спаса, будут падать золоченые, сладкие, слегка примятые зноем яблоки. А у пруда дети, три мальчика и девочка, будут играть в пиратов и пускать по воде "блины".
  _А муж где в этой картинке? - спросил меня как-то улыбчивый, лопоухий Чебурашка
  Я пожала плечами:
  -Муж есть, разумеется. У него свое дело, и он почти все время проводит на работе.
  -То есть, ты его себе никак не представляешь,- уточнил Чебурашка,- дом - да, детей - да, а муж - за кадром, на работе.
  -Муж не за кадром, муж над кадром, как бог этой реальности, создатель и хозяин.
  
  
   В тот вечер, если помните, Золушка с Женькой шли домой темными дворами. До парка им было по дороге. Потом Женька должна была свернуть во двор за телевышкой, а Золушке предстояло пробежать одной мимо фонтана с массивной скульптурой трех граций, который в народе называли попросту трехбабником. Золушка это место не любила и считала его "Дурным". В городе существовала своя мифология "Гадких" и "нечистых" мест. Площадка перед трехбабником считалась плохой, потому что якобы в том месте когда-то было кладбище. Впрочем, кладбище было и на месте балки, и на месте парка Дружбы. Городу недавно исполнилось двести лет. За эти годы много где хоронили.
  После трехбабника начинался освещенный участок, прилегающий к центральной улице, которая так и называлась - Советской, как в прежние времена. С Советской Золушка сворачивала в свой темный, пропахший сыростью двор. Вот там ей иногда становилось по-настоящему страшно. И она завидовала Женьке, которая занималась каким-то единоборством и вполне могла засветить обидчику каблуком в лицо. Золушку, напротив, в опасных ситуациях, впадала в ступор, и даже не находила в себе сил закричать.
   Когда Золушка и Женька приближались к парку, они заметили что-то странное на верхушке телевышки. Золоченая хрупкая фигурка, ростом с невысокую женщину, приплясывала, извиваясь, на "игле". В стороны от нее расходились яркие желтые лучи.
  -Спецэффекты какие-то испытывают,- спокойно сказала Женька.
  -А праздники-то все давно окончились,- пробормотала Золушка, и попыталась вцепиться в Женькину руку.
  -Значит, новые русские чудят,- не сдавалась Женька...
  -А может...- робко начала Золушка
  -Что может, инопланетяне, черти, пожиратели душ? - раздраженно оборвала ее Женька.
  И добавила:
  -Найди себе надежного провожатого, если очко играет. Ну все, пока...
   Во время их разговора фигура продолжала выплясывать на вышке, постепенно спускаясь все ниже, и все ярче становились лучи, точно внутри видения скрыт был мощный желтый прожектор.
  Золушке стало не по себе. Она отвернулась от вышки и ускорила шаги, стараясь поскорей миновать плохо освещенный участок. А за спиной у нее сияние нарастало, отбрасывая лучи на пустынную дорогу. Этот желтый свет смутно беспокоил Золушку.
  -Ничего-ничего,- убеждала она себя,- права была Женька, наши бандиты, привычные, свои, чудят. Завтра в местной газете напишут:
  -Очередное чудачество бизнесмена такого-то...
   Когда Золушка проходила мимо фонтана, ей почудилось, что на верхушке трехбабника, на голове центральной грации, что-то шевелится. От шевелящегося сгустка воздуха исходило слабое желтоватое мерцание. Золушка тряхнула головой - и побежала. Она всегда бежала, когда чувствовала приближение страха, бежала, пока ее не охватила неподвижность. Потому что когда страшное было уже явно, перед носом, Золушка замирала от ужаса, и ни о каком бегстве не могло идти и речи.
  Вот и сейчас - по каштановой аллее, мимо выбросивших белые пирамидальные свечки деревьев, к кустам сирени, окаймляющим Советскую с одной стороны. Сирень уже расцвела, и над улицей витало облачко аромата, пока нежного, неопределенного. Золушка добежала до совещенного угла и остановилась, чтобы отдышаться.
  -А кто это нас так напугал? - раздался пьяный голос с другой стороны улицы.
  Золушка метнулась в серую тень близлежащего дома. Еще несколько метров- и она нырнет в знакомые ворота; потом ровно сорок семь шагов до подъезда, и двадцать пять ступенек до второго этажа.
   Во дворе, у соседнего дома, стояла изумительная машина. Небольшая, изящно изогнутая, формой походящая на колесницу. Она была не желтая, не кремовая и не бронзовая - в темном дворе, в тусклом мигании единственного фонаря, чуть правее сдвинутой крышки канализационного люка мерцала и переливалась золотая машина.
  _Простите великодушно,- окликнул Золушку приятный женский голос,- вы не подскажете, в этом доме нет пустых квартир, хотелось бы приобрести. Место очень удобное, в самом центре.
  -Понятия не имею, - проблеяла Золушка,- вам лучше, наверное, обратиться в маклерскую контору.
  Золушка остолбенела. Ибо вышедшее из машины существо было женщиной лишь частично. Из-под золоченой юбочки выглядывали птичьи лапы, оканчивающиеся, как и полагается, корявыми ступнями.
  -Ну так? - слегка нахмурилась незнакомка,- и оправила складки своего одеяния.
  
  Тут Золушка заметила, что за спиной у дамы болтался колчан со стрелами... а в руках незнакомка держала не гламурную сумочку, как показалось сперва - а изящный лук.
  -Если хотите, я поспрашиваю вам завтра насчет квартиры, сейчас уже поздно,- прошептала Золушка едва слышно.
  -Такая любезная девица,- ухмыльнулась полуженщина,- только зря ты бродишь одна в глухие ночи на среду. Подойди, я тебя поцелую... Не хочешь? Ну, я сама подойду,- и странное существо, пританцовывая на птичьих лапах, двинулось к оцепеневшей от ужаса Золушке.
  
   А потом лежала в подворотне хрупкое тельце с маленькой золотой стрелочкой в горле. А по городу мчалась, визжа на поворотах, золотая машина, сопровождаемая сонмом танцующих в темном воздухе призраков.
  
  
  4
  
  Женька
  
  Ненавижу. Болезни ненавижу. Потому что нет более явной демонстрации слабости. Ты чувствуешь себя человеком только пока тебя не накрывают жар, озноб и резь в горле. Нет, накрывают не то слово. Они тебя оглушают, будто бандит дубиной из-за угла. Тюк по темечку - и валяйтесь недели две, как бревно. И пролежите, будьте благонадежны, со слипающейся от пота и грязи головой, с небритыми ногами и лихорадкой на губе. Ко всему еще - в байковой пижаме в майскую теплынь, чтоб пропотела. А с кухни будет доноситься не привычный аромат кофе, а запах отвратительного чая с малиной и кипяченого молока. Сама бы я наглоталась аспирина и сделала бы вид, что все нормально. Но дорогие родственнички всполошились и начали меня лечить по всем правилам - с горчичниками, банками, травяными настоями и куриными бульонами. Моему бабскому царству - матери и двум бабкам - сопротивляться бесполезно. Гаркнешь на них - у них сразу губы дрожат и пальцы трусятся. И чувствуй себя неблагодарной свиньей... Тебя ведь так любят, тебя обожают, а ты огрызаешься в ответ на безграничную любовь.
   Валяюсь и читаю Бальзака. И убейте меня, не могу объяснить, почему именно Бальзака. Золя интересней, Мопассан ярче, Дюма - живей и бесшабашней. Но вот - Бальзак. И "Шагреневая кожа". Перечитала дважды, будто что-то там прячется между строк, а я никак не могу ухватить этот юркий намек за хвостик. Неожиданно позвонил Ушастый, и напросился в гости, проведать. Это ему, наверное, общественность поручила. Сам бы он не додумался. Вообще у меня ощущение, будто что-то нехорошее произошло, хоть мне и не рассказывают. Ушастый тоже заикается, мямлит в трубку, и голос у него странный. Сейчас припрется с коробкой "Вечернего Киева", усядется на пионерском расстоянии на стул с шатающейся спинкой, обовьет ногами ножки, и станет рассказывать, изо всех сил стараясь ни о ком не сказать ничего плохого.
  
  Часов в пять притащился Ушастый. Как я и предполагала, с коробкой "Вечернего Киева". Смущаясь, кольнул меня в щеку щеточкой усов, обдал запахом дешевого табака и одеколона после бритья. Уселся на стул, и затрещал:
  -По тебе все скучают, так что ты давай, поправляйся быстрее. Нам не хватает твоего острого язычка.
   Глаза при этом у него бегали.
  -Ушастый,- строго сказала я,- не темни,- выкладывай, что у нас плохого.
  Чебурашка посмотрел, наконец, на меня, зарумянился нервно и выпалил
  -Золушку убили!
  Я посмотрела за трепещущие за окном серебристые листья тополя. Что я могла сказать? Что это, верно, к лучшему для нее? А он бы меня понял?
  Я смотрела на серебристое мельтешение листьев-крылышек и молчала.
  Ушастый истолковал тишину как потрясении и скорбь.
  -Ты бы все равно узнала...- пробормотал он,- я понимаю, тяжело. Но кто-то должен был тебе сказать. Тем более, Жень, ты сама попросила.
  -Все нормально.
  Мне стало стыдно за свои мысли. Но что я могу поделать если они такие?
  -А я тебе тут сказочки принес почитать,- засуетился Чебурашка,- специально на работе накачал из Интернета, распечатал, вот - держи, эксклюзив.
  Он посидел еще полчаса, поболтал о пустяках, вежливо поговорил с бабками, которые приняли его, по своей дурацкой манере, за потенциального жениха, и ушел.
   За распечатку я была ему особенно благодарна. Это оказались самодельные истории, то ли сказки, то ли беллетрезированные справки, о еврейских чертях. Больше всего подборка напоминало надерганные из разных мест без толку и понимания отрывочные сведения, иногда - рассказы известных писателей, удачно попадающие в тему. Спасибо Ушам, теперь я знаю, кто такой Зингер. Только недурно бы еще комментарии составить и вообще привести текст в порядок. Выздоровлю - займусь этим, если будет охота.
   А пока я наслаждалась. Богатство чужого воображения - одна из наиболее вдохновляющих вещей в этом мире. Например, придумали мои отдаленные предки демона Кафцефони, подпрыгивающего, перепрыгивающего с одного конца мира на другой, демона-предсказателя, плута, и лгуна, и провидца. Иногда он являлся людям в человеческом обличье и предсказывал будущее, но при этом мог и наврать.
   Бабуля, вторая бабушка... Стоп, тут нужно остановиться и кратенько сказать о моем семействе. Значит так: благородное семейство включает в себя: вечно занятую на работе, утомленную маму, двух бабушек, старшую и младшую. Старшая - собственно мамина мам, младшая - ее незамужняя сестра, тетя Мирра. Старшая бабуля активна, громогласна и полна жизни, а младшая горазда только жаловаться и вздыхать. Так вот баба Мирра осторожно вошла в комнату с подносом. Конечно, на подносе - тарелочка с картофельным пюре, кусочки любительской колбасы со старательно выковырянными пятнышками жира, омлетик на воде и кружка сладкого малинового чая. Я знаю не глядя. Самое скучное в бабках и матери то, что я заранее знаю все их слова и действия. Сейчас она скажет плачущим голосом:
  -Пообедай. Пожалуйста. И отдохни, тебе нужно больше спать, Женечка.
  И я поем, только для того, чтоб не видеть, как жалко подрагивает поднос в ее морщинистых ручонках.
   Я допила чай и отвернулась к стене, можно подумать, делая вид, что сплю. Самое удивительное, что я действительно неожиданно заснула. И приснился мне старик с неаккуратной бородкой, наполовину черной, наполовину седой. Старик беспокойно подпрыгивал на одном месте и трещал:
  -Слушай сюда, у меня мало времени, ты скоро проснешься. Слушай и запоминай. В городе черти - это раз. Черти бывают - это два, и это важно, но не это главное. А главное - не выходи замуж в ближайшие три месяца, а то беда будет. Послушай старика, я не вру никогда.
  Старичок подпрыгнул, вздымая тучи неведомо откуда взявшейся темной пыли, - и пропал.
   Я открыла глаза. На столике у кровати лежала книга, раскрытая на главе о Кафцефони.
  
  Люлю
  
  Земноводная темнота становится смелее и смелее. Все явственней раздаются чавкающие шаги в подвалах. Причмокивания лап, будто поцелуи демонов. Мне от этого страшно, и сладко, и жадно хочется жить, целовать и вдыхать запах человеческих существ. Мне хочется заниматься любовью и засыпать в кольце мужских рук. Я не хочу спать одна, слышите? И не хочу бродить в одиночестве по улицам, как старуха или высохшая феминистка. Я жить хочу. А жизнь есть любовь...И особенно острым становится ощущение жизни, когда близко проходит, прошелестев серым пыльным балахоном, смерть. Не та, привычная, скучная, ожидаемая и предусмотренная смерть в старости, о которой всем известно, даже не смерть от тяжелой болезни, к которой успевают приготовиться. Нет, я говорю о внезапной смерти.
   Когда в клубе узнали о случае с Золушкой, ходили разные разговоры. Некоторые утверждали, что у нее была психология жертвы, а маньяки таких чуют по запаху. Поэтому, жалко, конечно, и страшно, и нелепо, но в чем-то закономерно. Мир - джунгли. И любой хищник скорее всего отсечет от человеческой стаи слабого, холодным потом покрывающегося от дурных предчувствий, тонконогого олененка. Олененка, цепенеющего при первых признаках опасности. Ушастый сказал, что Золушка - всего лишь частный случай несправедливости мира с одной стороны и неприспособленности человека с другой. Дровосек сказал, что надо бы маньякам яйца отрезать, а Идолище резонно заметил, что может это и не маньяк был, а сектанты. Золотая стрелочка в горле - все-таки странновато для маньяка. Вот покромсанные груди, ожоги на теле и внутренне кровотечение - вполне, точно маньяк. А так - странновато.
   Потом мы с Идолищем тихонько смылись за стеллажи. Там наше любимое место. Пока остальные обсуждают позицию жертвы и минусы "страусиной" психологии, мы занимаемся друг другом. Вернее, я позволяю Вальке заниматься мной. В его руках можно расслабиться. Не думать ни о чем и наслаждаться, пока он теребит меня ласково, поглаживает и целует, и покусывает. Я упираюсь спиной в стеллаж со старыми немецкими философами и торопливо, пока мысли еще складываются во что-то кроме стона, перефразирую Канта: самое прекрасное это звездное небо над нами... нет все равно какое, дождливое или вьюжное, или жаркое... но небо... небо... или потолок, за которым небо... и - какой к шуту моральный закон! - пульсирующая жажда жизни внутри нас. К тому времени, как Валька входит меня, я выгибаюсь дугой ему навстречу, рискуя свалить с полок пропылившихся Гегеля и Шопенгауэра, расшатать основы мироздания и всполошить всю библиотеку диким грохотом... Потому что ничего нет, кроме этого момента. Без него мир не существует.
  -А кто не понимает этого, - дурак, - заключаю я, поправляя бретельки сарафана.
  -И сам себя обкрадывает,- гудит Идолище.
  В каком-то плане мы с ним - единомышленники.
  
  
  Междуглавие (0)
  
  Элушка
  
  Я думаю, обо мне уже все позабыли, увлеченные человеческими рассказами. Я - Элушка, домем. И я по-прежнему стою скамьей в городском парке, не в силах даже отразить атаки наглых голубей и воробьев. Не думайте, я не жалуюсь. Мне просто обидно иногда, что я не могу поговорить с людьми, проходящими мимо, усаживающимися мне на колени, трущимися о мою спину. Я бы хотел их предупредить. Потому что эти, невидимые, с гусиными лапами, иные - дым и огонь от пояса и ниже, эти, раскатывающие по городу на золотой колеснице, прыгающие с визгом по крышам и раскачивающиеся на проводах, цепляющиеся за рога троллейбусов и шарящие в сумках у прохожих... Эти - вконец обнаглели. С каждым днем их становится все больше, и они себя чувствуют дома. В городе слишком много пустого места,- сказал бы я людям, если бы меня слышали, - и слишком много греха. Вчера на меня приземлилась парочка. Он - грузный, похотливый и опытный. И она - легконогая, крутобедрая, ненасытная, с пылающими от страсти щеками. Она часто появляется здесь с разными мужчинами. А он - иногда, с другими женщинами. Я знаю, что разврат - ужасен. Но у меня язык не поворачивается их осуждать. Мне просто страшно за них, как за детей, играющих с огнем. Они хотят жить, жить, а не думать. Я сам таким был.
  
  
   Ремарка
  Гаишникам становилось понятно, что в городе происходит что-то странное. Уже третий день они перешептывались о золотом кабриолете неизвестной модели, ставшем причины семи аварий. Чертова машина гоняла по ночному городу, нарушая все мыслимые правила движения, уходила с легкостью от гнавшихся за ней милицейских мотоциклов, сбивала лихачащих рокеров и начинала ралли с подвыпившими новыми русскими. Одни говорили, что кабриолет был увешан елочными гирляндами, другие, что на капоте сидел игрушечный амурчик с золотым луком, третьи, что купидон был совсем не игрушечный, а вымазанный золотой краской голый лилипут. Некоторые заметили на заднем сидении разбойничьего авто потрясающей красоты женщины.
  -Брови вразлет, золотистые глазищи, волосы до задницы,- рассказывал, захлебываясь, дежурный третьего поста.
  -Вот потому ты и лейтенант, что слишком на баб засматриваешься, - рявкнул на него желчный капитан, и сердито дернул кадыком.
   В газетах тоже появились заметки о странном автомобиле. Сначала - осторожные, в рубрике - "уголовная хроника". Потом проскользнуло несколько статеек в разделе - "Неведомое и необъяснимое". Некоторые журналисты утверждали, что в цивилизованном обществе из этой истории сделали бы сенсацию для первых полос, но чего уж ждать от нас, сиволапых постсовков.
   Город начинал потихоньку гудеть, точно растревоженный улей. Большинство сходилось на том, что золотая машина принадлежала какому-нибудь новорусскому ухарю, а менты у него все куплены.
  -Потому что после Брежнева порядка нет! - стучал палкой об асфальт склочный дед.
  А старухи на лавочках говорили, что лето в этом году слишком рано началось. Вон еще и День Победы не отметили, а парит уже, точно в июле.
  Челноки на рынках рассказывали историю золотой колесницы по-своему. Якобы кому-то вышедшая оттуда баба заплатила 50 баксов за пирожки и сдачи не взяла, отмахнула этак ручкой - и пошла, прочь, виляя жопой.
  
  
  
  
  Тамара
  
  
  Капельку сладких духов на запястья, несколько капель - на ворот кофточки. Гоги забежит через полчасика, и пойдем в Балку посмотреть на местный зоопарк. Тамошнюю дискотеку иначе как экстремальным сафари и не назовешь. Нет, можно сказать точнее - обезьяний питомник на выгуле. Мы туда ходим по пятницам, танцуем в дальнем левом углу площадки, свои кругом, и чужих не подпускаем. Да они не очень и рвутся, доступных девиц хватает. А у нас - каличная филфаковская компания. Мышки, через одну в очках. И два парня, оба узкоплечи, носаты, несколько унылы. Гоги одно время даже ходил на танцы в галстуке на резинке. Потом я его убедила, что футболка с какой-нибудь дебильной надписью будет смотреться аутентичней. На дискотеке слушают гремящую из колонок попсу, трахаются по кустам, пьют принесенную с собой водку, разбрасывают банки из-под пива и орут дурными голосами, чтобы заглушить вековую пустоту и тоску.
  Нам это все настолько привычно, что не противно даже, а смешно. У нас в компании есть специальная тетрадь "Кунсткамера". Туда мы записываем наблюдения и делаем скетчи наиболее ярких экземпляров.
  
   В эту ночь случилось нечто невероятное. По порядку. Мы пришли как обычно, всемером, на дискотеку, расположились в своем углу и дрыгались вяло, кося глазами по сторонам, чтобы не пропустить интересные типажи. Пока не появились незнакомцы странного вида. Она и два их. Она - высокая, грудастая девица, явно страдающая плоскостопием, неловко прихрамывающая в ортопедических туфлях на плоской подошве. А так, надо признать, - красивая, с классическими чертами лица, огненными глазами южанки и чувственным ртом. Плюс черные кудри ниже пояса. Все мужики так и ахнули. А девушки на них не обиделись, потому что засмотрелись на спутников красавицы. Оба под два метра ростом, один блондин, второй рыжеволос и кареглаз. Гоги глянул на трио и пробурчал:
  -Обычно такие античные экземпляры несексуальны, поверь моему опыту.
  Девица танцевала очень ловко, учитывая ее физический дефект. Она почти не передвигалась по площадке, только извивалась по-змеиному на одном месте. И вместе с ней извивались ее черные косы, точеные руки, и сверкали в сумраке сумасшедшие глаза.
  Пришедшие с ней парни раздавали присутствующим бенгальские огни и хлопушки.
  _У нас сегодня большой праздник,- вежливо говорили они,- не откажитесь, составьте компанию.
   В этот день в кустах за площадкой стонали громче, чем обычно и ди-джей орал отчаянней, и огоньки сверкали ярче.
   Я не помню, как оказалась в другой части парка на скамейке. А главное - не помню, с кем. Помню только расстилающийся перед глазами разноцветный морок, горячие руки, губы на шее, у самого чувствительного места, куда никогда не догадывался поцеловать меня мой первый мужчина, глупый мальчишка. Только руки, и губы, и чье-то лицо, наплывающее из сладкого тумана, когда я случайно открывала глаз. Только стук проходящих неподалеку поездов, запах сирени, хриплый голос громкоговорителя на вокзале, крик дурацкой песни... Только движение в такт стуку колес, ритм ночи, вечный ритм. Только спина моя, превратившаяся в одну нить, в один нерв, дрожащий под этими руками. Только проникновение, которое никогда не бывало таким сладким до того. И ослепительная вспышка, будто я небо и во мне зажглась сверхновая. А раньше я думала, что секс - это вид физических упражнений, и главное в нем - позаботиться о чистоте и безопасности.
  Потом случайный мой любовник куда-то торопливо сбежал, а я искала в темноте под лавкой свои трусики. Не нашла. Обозвала себя блядью, одернула юбку и отправилась искать Гоги.
  
  
  В газетах писали об оргии на парковой дискотеке. Говорили, что туда пришли кришнаиты- сектанты и распылили особые возбуждающие вещества, поэтому все и посходили с ума. Некоторые спорили, что не кришнаиты то были, а обломки АУМ Синрике.
  -Ты в этом участия не принимала, надеюсь? - строго спросила мама.
  -Ты меня за кого принимаешь?! - воскликнула я
  И пошла обзванивать своих. В понедельник вечером мы сидели в кафе, сдвинув два столика, и шепотом пересказывали друг другу случившееся в пятницу.
  _На меня будто затмение нашло,- бубнил Гоги,- не помню, где был, не помню, с кем.
  Женька, на той дискотеке не присутствовавшая и вообще примкнувшая к нам случайно заявила, что все это было сексуальное помешательство, групповое. И прямая дорога нам теперь в вендиспансер, на проверку.
  -Типун тебе на язык,- пробурчали мы.
  Одно утешало: все наши рассказывали примерно одно и то же. Значит, не только меня понесло. Может, и правда, что-то распылили в воздухе?
  
  
  
  
  5
  
  Тамара
  
  Тетя Маша живет в квартире под нами. В хорошо отремонтированной квартире. Если мы, не дай Бог, ее когда-нибудь зальем, нам по гроб жизни не расплатиться. Поэтому набирая ванную я думаю о тете Маше и внимательно слежу за потоком воды, чтоб не захлестывало. И уходя из дома мы проверяем все краны. Папа даже повесил записку на двери ванной комнаты: "Помни о тете Маше!" И главный мой ночной кошмар - расплывающееся вокруг тети Машиной люстры мокрое пятно, пятно в форме осьминожки чертовой, потому что я забыла кран закрутить.
   Тетя Маша ассоциируется у меня с огромной клетчатой сумкой из клеенки. С подобными сумками она улетает каждые две недели чартером в Турцию или в Сирию. И возвращается потом среди ночи, грохоча по нашей серой лестнице. Тетя Маша возвращается, и на следующий день, вечером, стучит в нашу дверь. Всегда на ней один и тот же алый спортивный костюм и огромное полотенце, обмотанное вокруг головы на манер чалмы. Соседка зовет нас с мамой посмотреть дивные сирийские костюмы, расцветкой напоминающие райских птиц. Они навалены на пушистом ковре - сиреневые, бордовые, золотистые, изумрудные, сверкающие золотистыми фальшивыми пряжками, а иногда и елочными блестками.
   Тетя Маша каждый раз предлагает мне "примерить, чтобы иметь понятие, как сидит вещь на живом человеке". Я не отказываюсь, но, честно говоря, для меня это нечто вроде изощренной пытки. Дед мне еще в раннем детстве говорил:
  -Мимо вещей, которые ты себе не можешь позволить, лучше проходить зажмурившись. Незачем душу травить.
   А я все чаще думаю: так и жизнь пройдет, все жмурься и жмурься, и отворачивайся, чтобы не портить простенькую радость от листочков на деревьях и новых дерюжных штанов. Мама говорит, что на нашей семье проклятье безденежья, и лучше об этом знать.
  -Материальные вещи не определяют жизнь,- провозглашает дед, и интересуется:
  -У нас сыр весь окончился, или еще завалялось пару кусочков?
  Я понимаю, конечно, что потертый томик Овидия в бумажной обложке ценнее тряпок, духов и так далее. Только как бы мне свои объяснить, что мир имеет две стороны, как минимум, и хорошо, когда он не скособочен.
   А пока я натягиваю колготки с незаметной штопкой на пятке, выслушиваю дедово ворчание о длине своей юбки, и убегаю из дому пораньше, вместе с отцом. Весна в нашем городке прекрасна и туманна всегда, вне зависимости от наличия или отсутствия денежных знаков.
  
  
  Женька
  
  На факультете говорят, что мы с Тамарой похожи по духу. Большей глупости придумать нельзя. Меня все время поражает человеческое скудоумие в области психологии. Совершенно нужно не уметь читать людей, чтобы не понять, что Томкина резкость идет от страха, да и есть, собственно, оборотная сторона страха, а моя честность - природное свойство характера. Я открыта, а она прячется в раковину. А главное - я буду действовать с умом, пока она плачет и мечется без толку. Единственное, что нас роднит: обе мы постоянно в движении. Только у нее движение броуновское, а у меня - целенаправленное.
   Сегодня мы с Тамаркой столкнулись посреди Советской. Она, как всегда, шла очень быстро, с мечтательной улыбкой на блиноподобной мордашке, ловила взгляды прохожих, будто каждого хотела спросить: Я вам нравлюсь? Нет, не так:
  -Я вам случайно не нравлюсь?
  Я хлопнула ее по спине, намеренно резко, слишком сильно
  -Привет!
  -Привет,- Томка старательно заулыбалась, показывая темноватые зубы.
  На самом деле она меня не очень любит, но не хочет этого показывать, поэтому так добросовестно сияет при встречах.
  _Ты конспекты по старославянскому писала? - спросила я
  -А как же,- засуетилась Тамарка,- а ты что, пропустила?
  Вместе мы свернули в переход, прошли между рядами коммерческих ларьков, посмотрели рассеянно на томящиеся в эмалированных ведрах тюльпаны и на закрытые в стеклянном подобии саркофага гвоздики.
  У выхода на Оборонную толстый мужик с унылыми усами торговал книгами.
  -Подходим, граждане,- бубнил он без особого энтузиазма,- новейшая фантастика, детективы в качественных переводах.
  -Всего по пятнадцать ошибок на страницу, не считая опечаток,_ пробормотала я.
  И Томка визгливо расхохоталась, хотя слышала эту шутку уже раз десять.
   А на факультете у нас затеяли рейтинговые экзамены, понятно для чего. Чтобы всех, кого только можно, перевести на платное обучение. А уж кого не удастся - того, так и быть, доучить бесплатно.
  -Тем, кто не очень уверен в своих силах, я бы советовала взять академический отпуск, собраться с мыслями,- говорит деканша, поправляет воротник слишком пышной блузы над начинающим обвисать бюстом и в упор смотрит на нас с Тамарой. Тамарка опускает глаза; я невинно улыбаюсь. Не дождется, сука.
  -Может и правда академ? - рассуждает Тамарка, уплетая холодный пирожок с повидлом, пока у них заеб не пройдет?
  -Ага! На следующий год они скажут, что все, кто брал академ, будут учиться на платном отделении.
  Тамарка меня уже не слушает, она провожает мечтательным взглядом высокого томного сирийца, фланирующего по коридору.
  
  
  
  Тамара
  
  На мужчин я обычно поглядываю. Именно поглядываю, а не смотрю. Откровенно на них глазеть мне неловко, черти что подумать могут. Женька, правда, утверждает, что я "скромно пожираю глазами", то есть им самим все понятно. Но Женька язва известная, ее слушать не стоит. В том, что касается мужчин, слушать не стоит. В остальном она часто оказывается права, как мне это ни обидно.
   Я иду домой в предзакатный час. Оцените фальшивость и напыщенность фразы! Есть в нашей компании такая игра: кто "литературней" выразится. Литература для нас, чем дальше, тем больше становится дурным словом, которое ассоциируется с напыщенностью, вычурностью, красивостями. Короче, с невыносимыми для меня барокко и рококо. Мне вообще невыносимо скучно и душно в рамках филологии. Это такое несносное препараторство реального мира! Я даже рада, возможности взять академ. Остается только всех убедить, что мне нипочем не сдать рейтинговых экзаменов. Итак я иду домой по теплому серому асфальту. Мне хочется снять туфли и шлепать босиком, как в детстве, босиком под внезапно начавшимся ливнем, яростным и ласковым.
   Дома меня ожидает привычное ворчание. "Люблю грозу в начале мая" - говорю я,- и запираюсь в ванной с пачкой сигарет.
   -И что ты собираешься делать? - спрашивает мама, страдальчески морща лоб.
  Отец делает вид, что читает Вашингтона Ирвинга. Он всегда так. Стоит начаться домашним перепалкам, вытягивает с полки "Жизнь Колумба", англо-русский словарь и тетрадочку, в которую выписывает незнакомые выражения. "Жизнь Колумба" он читает уже лет десять, если не больше. Это, кажется, единственная английская книжка в доме. И на пожелтевшем листе надпись: - to a dear friend , а под ней - замысловатая подпись, расползшаяся в кляксу. Книгу эту когда-то подарили прадеду, потом она пылилась на полке весь дедов век, пока до нее не добрался отец.
  -Так что собираешься делать?! - повторяет мама громче
  Я пожимаю плечами.
  -Вот вам - капитализм,- наставительно замечает стоящий в дверях дед,- хотели демократии - кушайте!
  Я смотрю на старый "двурогий" торшер между креслами, на лысеющую папину голову, склоненную над устаревшим словарем, на мамины руки, истертые и постаревшие, на деда, сердито клацающего плохо пригнанной искусственной челюстью... Мне всех жалко, а себя больше всех. И безумно страшно, что эти старые, начищаемые без толку вещи, этот унылый быт, эти пожелтевшие неинтересные книги так и останутся со мной, пока я не постарею в свой черед. И ничего не изменится никогда. Вернее, будет время, и пожары, и страсти, - но все это мы увидим только по телевизору. Покачаем головами. Скажем:
  -Вот кто-то живет.
  Или
  -Хорошо, что это не с нами произошло.
  И пойдем на кухню набирать чайник... и никогда не забудем слить сперва ржавую желтоватую воду.
  -Я лучше на рынке буду стоять, как тетя Маша,- негромко говорю я наконец,- посмотрите на себя, что толку от вашего образования?
  -Получили? - радостно восклицает дед - Получили! Так нам и надо! Как воспитывали...
   На следующее утро я спускаюсь к тете Маше. Та, на мое счастье оказывается дома.
  _Вам реализаторы нужны? - спрашиваю я, - надоело это безденежье смертельно.
  Тетя Маша гладит меня по голове и наливает в нарядную кружку слабого чаю.
   Мы договариваемся, что в выходные я попробую выйти на рынок.
  У нас в квартире - грозовое молчание. Только чашками стучат о стол громче обычного, нервно позвякивают ложечками, и не говорят: "Возьми варенья", - молча пододвигают блюдце.
   К вечеру забрел Гоги, позвал меня на прогулку. Мне только этого и нужно было. Любой повод сгодится, чтобы улизнуть из дому. У нас с Гоги странные отношения. Мы друзья. Мы оба любим темное пиво, пломбир в шоколаде, соленый арахис, сигареты Мальборо и стихи Гумилева. Мы можем болтать часами, и говорить часами. Болтать и говорить - совсем разные вещи, правда? Только мне бы хотелось исключить даже намек на сексуальное притяжение между нами. Когда Гоги по-дружески целует меня в щечку, мне хочется его оттолкнуть. Иногда я представляю себе, как он, наедине с кем-нибудь, в душной комнате с опущенными шторами, расстегивает рубашку, обнажая тощую волосатую грудь,- и мне становится тошно. Никогда его к себе не подпущу. Иногда Гоги пытается меня приобнять, бормоча о настоящих дружеских отношениях. Тогда я говорю:
  -У тебя руки неприятные, холодные.
  И он надувается. Но не больше, чем на пятнадцать минут. Гоги, как и мне, не хочется разрушать наши идиллические отношения. Мы с Гоги идем через опустевший рынок, покупаем у неопрятной старухи большой стакан семечек, подбираем три привявших тюльпана, брошенные кем-то на пустом прилавке у цветочных рядов. Мы сорим лушпайками и говорим о первой шестерке поэтов серебряного века.
  -Мне иногда кажется, что наш ждет расцвет, который Серебряному веку и не снился,- задумчиво говорит Гоги,- и смотрит поверх замусоренных рыночных рядов на выползающую из-за крыш блеклую луну.
  Позже мы забредаем в парк и садимся на скамейке под старой ивой. Гоги обнимает меня за плечи.
  -Сколько раз говорить можно, терпеть не могу прикосновений,- шиплю я,- и отодвигаюсь на другой конец скамьи.
  -Я тебе вообще не нравлюсь,- злится Гоги.
  -Ну почему, я тебя очень люблю, по-дружески,- я улыбаюсь. Срочно-срочно нужно перевести разговор на другую тему.
  -А если я хочу. Можешь сделать мне одолжение? - неожиданно брякает Гоги.
  Я резко встаю и ухожу вглубь темной аллеи. Странно, что он не бежит за мной.
   Я присела на скамью, стоявшую чуть поодаль, в кустах сирени, и стала ждать, когда мимо пройдет Гоги. Он все не появлялся. Ну и пошел к лешему! Никуда не денется. Тут я услышала негромкий хрипловатый голос:
  - Добрый вечер. Не нужно оборачиваться. И бояться не нужно. Если тебе все-таки страшно, можешь спокойно встать и уйти. Но лучше выслушай. Ты ведь меня слышишь, правда?
  -Слышу,- изумленно подтвердила я,- и приготовилась бежать.
  -Да не бойся ты! - раздраженно сказал тот же голос,- давай лучше познакомимся. Меня, например, зовут Элушка. Ничего, что я на ты? Просто как-то смешно в моем возрасте и в моем состоянии выкать прохожим. Тебя как зовут?
  -Тамара,- пробормотала я...
  Определенно, у меня начинались слуховые галлюцинации.
  -Ничего тебе не кажется,- точно прочитал мои мысли Элушка,- просто я - скамейка. Вернее - домем, душа, заключенная в эту треклятую парковую скамью. Мне тоже казалось, что так не бывает. Но проще не скажешь. Я - Элушка, домем.
  -Значит, есть жизнь после смерти,- заметила я.
  Теперь я была уже убеждена, что разговариваю со своей шизофренией.
  -Ты меня прости, что я так на тебя это вывалил,- смущенно заговорил домем Элушка.- просто меня почти никто не слышит. Ты - первая, если честно. А поговорить даже не то что хочется - необходимо. Слушай сюда: в городе начинается нехорошее. Ты этого видеть не можешь, а я, в силу своего, гм, особого положения - могу.
  И домем долго рассказывал мне о пробравшейся в нашу реальность нечисти, о том, что дальше будет только хуже, о том, что нужно пересмотреть свое отношение к миру и поверить в невероятное.
  Я кивала и думала:
  -Почему именно я? Почему мне всегда так не везет?
   Дома я долго смотрела на обои своей комнаты, на старые занавески, на книжные полки. Может быть, я в последний раз вижу все это трезвыми глазами, в момент просветления. Голосов больше не было. В конце-концов, я немного успокоилась и заснула. Наутро, в неимоверную рань, часов в шесть, позвонил Гоги с извинениями. А сразу за ним - Женька, которой вдруг взбрело в голову вытащить в меня в какой-то психологический клуб. Мне лень была даже отнекиваться, такая апатия... Я согласилась.
  
  
  Женька
  
  Сама не знаю, зачем я позвала Тамарку в клуб. И еще удивительней для меня, что она, обычно предпочитающая вариться в своей замкнутой компании, неожиданно согласилась.
  Я зашла к ней, и сразу пожалела, что зашла, глянув на сумрачные лица ее домочадцев. Точно снова к себе домой попала. Тоска, разруха в головах, как верно замечал Михаил Афанасьевич еще бог знает когда.
   В клубе - обычно. Сплетни, блядство по углам за стеллажами, шушуканье. Тамарке сразу понравилось. Очень подходящая ее натуре атмосфера. Та же поверхностность, пытающаяся корчить из себя глубину и серьезность.
   Сразу подошел Чебурашка, познакомился с Томкой и взял над ней шефство. Вот и хорошо. Он товарищ ответственный, даром, что слегка нудный. И мне польза - оставит меня в покое, на сегодня хотя бы.
  
  
  6
  
  
  Ремарка
  
  Вокруг города много воды, а вот в самом городе ее почти не осталось. Когда-то город был заложен на протекавшей в лугах речушке. И пах он, наверное, травой. Я не разбираюсь в родах травы, сорной, горькой, сладковатой,- поэтому неповторимую смесь ароматов, царящую в летней степи, особенно после дождя, называю неуклюже - запахом травы. Но бывавшие хоть раз в степях поймут меня. Не так уж я и неправа. В горячем воздухе сладковатая терпкость цветочного запаха бывает неотделима от прохладной свежести мяты, и травы, растущие на курганах, пахнут совсем не так, как те, что покрывают землю в тени. А ко всему непременно примешается нотка земляники, которой хоть и мало, и обносят ее быстро, но все же иногда встречаются ягодные россыпи под холмами у перелесков. Та река, на которой стоял поселок, давно обмелела, зачахла и напоминает о себе только редкими наводнениями, разливаясь бурой неаккуратной лужей раз эдак лет в пять. Тогда она заливает ненадолго Каменный Брод, и блеют раздраженно на крышах домиков козы, и квохчут куры, в такт причитаниям хозяек.
  А кроме жалкой речушки, протекающей внутри города, вернее - огибающей его петелькой по старой окраине,- есть большая река за городом, и пруды. По субботам трусят к воде трудолюбивыми ишачками желтые пригородные автобусы, набитые дачниками. Всем хочется прохлады и глубины, и чистой воды. Ан нет, обычно вода бывает мутноватой, грязной, и что ни лето находят в реке холерную палочку. Но это никого не останавливает, по выходным люди рвутся к прудам и к речке.
  
  
  
  Шаврири
  
  Я - Шаврири, и мне трудно говорить их языком. У меня, собственно, и нет этого болтающегося в полости рта, беспрестанно работающего органа. И связок нет. В общем, я произвожу звук, не так, как они себе это представляют. Люди утверждают, что я питаюсь, размножаюсь и испражняюсь, подобно им. Это - правда. Со стороны их мира все так и выглядит. А с моей стороны - чистая ложь. Вкуса пищи я не чувствую, женщины их мне безразличны, что бы там ни пытались приписать. А главная их ложь по отношению ко мне заключается в том, что я зловреден и опасен. Я не более злобен, чем змея, которую пытаются голыми руками вытянуть из-под коряги, где она угнездилась. Ведь не приходит людям в голову бродить ночью босиком по кустам в поисках гадюк. Однако, ночную воду, полную моим дыханием, они пьют. Хотя те из их породы, что поумнее, предупреждали прочих об опасности темных рек и заброшенных источников. Говорили: Пусть не пьет человек ночью воду из рек и озер, а если выпил, то кровь на его голове.
  А я что? Я связан водой, я принадлежу реке, дышу ею и выпускаю дыхание в нее. А о прочем - не ведаю. И слепота их, если отопьют от моей воды - их рук дело. А я за них не ответчик.
  
  
  Гоги
  
  Говорят, люди делятся на две категории. Есть те, кто живет, руководствуясь глаголом "Хочу", а есть, с другой стороны те, для кого главным в жизни становится неизменное слово "Надо". Так вот я застрял между этими двумя категориями. Я вроде и хочу, многого хочу, и не стесняюсь этого, но всегда поперек моего "хочу" падает какое-нибудь "Но", которое я не в силах преодолеть. Например, мне бы радостно и приятно было перевести мои отношения с Тамарой в область дружеского секса, никого ни к чему не обязывающего. Но я ей, видите ли, неинтересен и даже противен физически. Значит, получается - "надо", надо держать себя в руках, чтобы не испортить хорошие дружеские отношения.
   Иногда мне приходит охота побыть одному. Тогда я сворачиваю палатку, скатываю спальник, привязываю к рюкзаку котелок и отправляюсь с ночевкой на пруды. Есть у меня там заветное место, где почти никто не тусуется. Люди обычно предпочитают другую оконечность прудов, где дорога поближе, и транзисторы шумят у соседних "кочевий", и провода гудят убаюкивающее: мол, все в порядке, вот она ваша привычная городская цивилизация, рядышком. А я напротив, ухожу в лесок, точно в древний мир, где людей было мало, и навозом пахло, а не бензином.
   Так вот - раскинул я палатку, развел костерок и уселся у огня с книгой. Читаю, подсвечивая себе фонариком, и отгоняю комаров. Тут за спиной начинается какой-то невнятный шорох. Заметьте, любые неприятности, странности и страхи чаще всего подкрадываются сзади. И испуг наш перед ними во многом следствие того, что мы не можем прямо взглянуть на них издалека, оценить их размер и, собственно, "ужасность" для нас. Пугает "что-то", как только оно становится определенным, явным и вещественным - страх уступает место чему-то иному, смирению либо ярости. А тут именно что-то, неясное, шуршало в кустах, лазало по крапивным зарослям, пыхтело тихонько, явно приближаясь ко мне.
  -Медведь,- подумалось мне,- или кабан. Впрочем, откуда им тут взяться? Слишком близко город.
  -Кто там лазит? - спросил я уверенно, и встал с места.
  -Вы меня простите, если я вас напугал,- немедленно отозвался дребезжащий тенорок,- я тут гулял по лесу и, представьте себе, заблудился, не могу выйти к собственной даче.
  -Идите сюда, присаживайтесь к огню,- позвал я,- в палатке хватит места на двоих, а завтра уже выйдете на дорогу.
  -Спасибо, молодой человек, надеюсь я вас не стесню,- проговорил обладатель тенорка, и стал продираться с оханьем и причитаньями через заросли крапивы.
   Скоро к костру выбрался древний, но еще относительно крепкий дедок с кустистыми бровями.
  -Ицик,- представился он,- и тут же поинтересовался, окинув меня цепким взглядом:
  -А у вас, молодой человек, простите, не знаю, как величать, кто еврей в семье?
  -Мама,- нехотя ответил я, и подбросил в огонь сухих веток.
  Не понимаю, как они сразу признают во мне своего, эти старые евреи. На лбу у меня что ли написано?
   Мы сидели у огня и молчали, слушая вопль какой-то ночной птицы, присевшей на корягу на другой стороне пруда. Я уже пересказал старому Ицику историю своего семейства, включая многолетний роман в письмах между матерью и моим грузинским отцом, от которого мне досталось лишь имя - Георгий. Старик все больше слушал и кивал, почесывая подбородок.
   На какое-то время воцарилась неловкая тишина, как обычно бывает после неуместного откровенного разговора с чужим человеком. Я встал и пошел с флягой в руках к воде.
  -Погодите! - внезапно окликнул меня Ицик,- не следует пить ночью из водоемов. Хозяева могут обидеться.
  -Вы что, верите в водяных,- усмехнулся я, и склонился к темной воде у камышей.
  -Дайте сюда флягу,- потребовал старик, когда я вернулся.
  Он поскреб по крышке фляги и пробормотал:
  "Говорила тебе мать, Ицику, сыну Авраама: остерегайся Шаврири Брири Рири Йири Ри в белом стакане"
  -Нас двое, конечно, но лишняя осторожность не помешает,- добавил старик,- я с этими несколько раз встречался, и больше связываться не желаю.
  И старый Ицхак рассказал мне о водяных духах шаврири, которые якобы населяют в изобилии источники и колодцы. В ответ я поведал ему о странном случае, произошедшем со мной в балке, о мерзких невидимых тварях, подкрадывавшихся из-за дерева и о странном старике, растворившемся в воздухе.
  -Их становится все больше!._ разволновался старик,- и наглеют они не по дням, а по часам. А мы о них толком ничего не знаем, и, что самое страшное - в них не верим до конца. Даже когда встречаем - не верим. Ах, какое для них раздолье в нашем неверии!
  -Но мы ведь не можем их увидеть, даже если предположить, что они существуют,- заупрямился я.
  -Почему не можем,- возразил Ицик, вполне можем. Нужно взять околоплодную оболочку черного котенка, рожденного черной же кошкой, сжечь ее и пеплом помазать уголки глаз - тут же увидите чертей. Только я бы вам не советовал ставить подобные эксперименты. Они могут плохо окончиться. Есть еще косвенный способ - пыль или песок, рассыпанный ночью в доме, но этот вы знаете.
   Во все время беседы меня не покидало ощущение сюрреалистичности происходящего. Все было слишком сказочно и наивно, чтобы оказаться правдой. Но вот какую мысль во мне поселил наш разговор: человек, увидавший чертей, наверное, сможет гениально рисовать ужас, так, как это делал Гойя. Это стоит шока. А с ума я вряд ли сойду. Тем более, что не верится мне в эту местечковую чертовщину, черных кошек и демонов, витающих в воздухе.
   На следующий день я довел старого Ицика до его разваливающейся крохотной дачки, выслушал миллионное предупреждение о том, что не стоит играть с нечистью и приглашение заходить в любое время, записал телефон старика и уехал в город.
   Вечером я зашел к Тамарке и рассказал про странного Ицика. Тамарка покивала рассеянно, предложила мне кофе и постаралась перевести разговор на другую тему. Как всегда, она была поглощена своими планами и желаниями, и увести ее в сторону от них представлялось невозможным. Я говорил ей о неосязаемых демонах, а она мне - о том, как важно вовремя сойти с неверного пути и заняться поправкой своего финансового состояния. Больше мне рассказывать о чертях было некому. Не матери же в самом деле! Та сразу поверит, и слишком поверит. Она у меня верит любой ерунде.
   А тут, как нарочно, у соседей окотилась Ночка, чернющая кошка. Как я добывал околоплодную оболочку - отдельная история. Зашел к соседям, якобы одолжить сахара, когда дома была одна глухая полусумасшедшая бабка, и тут же рванул к Ночке. Разумеется, никакой околоплодной оболочки уже не обнаружилось,- мамаша - кошка ее сожрала,- только копошились пятеро котят на расстеленном у старой софы одеяле. Ночка окинула меня подозрительным взглядом и недружелюбно зашипела. А я потащился домой, несолоно хлебавши, пообещав себе, где-нибудь все же раздобыть необходимые ингредиенты для опыта.
  
  Женька
  
  Последнее время в клубе стали вести разговоры о всякой чертовщине. То Люлю привидение померещилось, что неудивительно, - этой экзальтированной бляди что угодно показаться может. То Чебурашке, совершенно несклонному к мистике, привиделись вредные домовые, что меня уже настораживает. А вдруг и вправду что-то происходит. Особенно учитывая смерть Золушки... Хотя тут скорее всего постарался маньяк или банальный уличный отморозок, корчащий из себя сатаниста.
  Да, у нас появился новый персонаж. Тамарка притащила на занятия своего приятеля, застенчивого паренька восточной внешности. На мой взгляд, тип неприкаянного художника, вроде Бази. С Базей они, кстати, не столковались. Базя попытался Гоги втюхать теорию Кастанеды, на что Гоги заявил без обиняков, что его это не интересует, вернее, интересует ровно настолько, насколько может поспособствовать ему в творчестве.
   Ночью мы возвращались с занятий вместе с Тамаркой и ее Гоги. И Гоги рассказывал нам, в порядке анекдота, о способе обнаружения чертей, кои якобы водятся вокруг нас в неимоверных количествах. Способ совершенно средневековый, смешной, наивный и страшноватый в своей наивности, чем-то он сродни разминанию жабьих лап в ступке и варке живого белого ворона в котелке с красным вином.
  -Но есть еще и второй способ, не такой впечатляющий,- говорит Гоги,- рассыпьте на ночь у кровати крупу или песок или сахар, - к утру можете увидеть следы птичьих лап. Это вроде визитной карточки: здесь были черти.
   В эту ночь я насыпала у кровати, на коврик, немного кофе. Мне стало интересно, до какой степени могут дойти человеческие глупость, внушаемость и суеверие. И Гоги, и Тамарка уверяли меня, что видели в своих домах чертовы следы. Я, разумеется, ничего не обнаружу поутру на прикроватном коврике, ничего, кроме рассыпанного мной кофейного порошка. Но проверить стоит всегда.
   Той ночью мне снились огненные столпы и закутанные в черное высокие фигуры без лиц. Странные сны, то ли Ветхозаветные, то ли античные, с самой темной стороны античности, с перекрестков Гекаты. Причем, что характерно - каждый образ множился, наплывал на меня, будто из ряда зеркал, а потом сворачивался многоцветной сверкающей воронкой и исчезал, вертясь водоворотом. Мне нечасто снятся сны вообще, а такие невнятные, ничем не обусловленные - тем более.
   Наутро у кровати я обнаружила следы птичьих лап. Голуби через закрытую балконную дверь залететь не могли. Что думать - непонятно. Я сделала кофе и вытянула из ящика стола распечатку, которую притащил мне во время моей болезни Чебурашка.
  
  
  
  7
  
  Базя
  
  Мне с самого раннего возраста было ясно, зачем я в этом мире. Я должен написать вещь вроде Дантова Ада и Мильтоновского "Потерянного рая". Не в стихах, однако, - безжалостной и жесткой прозой. Такой прозой, какая еще не создана в этом языке, как ни в каком другом. То есть передо мной маячит замысел, который еще не имеет инструментов для своего осуществления. Сперва я должен выработать язык, в котором кровь бежит, у которого в каждом слове синенькая жилка бьется, как у тонкокожей красавицы на виске. Поэтому сейчас мне особенно важно чтобы хвалили стиль моего письма. А все хвалят образность. А метафоры вообще дело десятое. Я, честно говоря, всякие тропы считаю прикладными штуками, вроде праздничных фейерверков и вертящихся искрящих колес. Но придет время моему роману. Я это чувствую, перечитывая Кастанеду. Чувствую даже, когда в очень плохие дни ползу в ларек за пивом или в аптеку за демидролом.
   Но весной плохие дни случаются редко, чаще бывают хорошие, напоенные сиренью. Если есть в городе вещь, которую любят все,- так это сиреневые аллеи. Стоит зацвести кустам, и жители радостно бросаются обламывать ветки, чтобы внести этот запах, этот сладковатый туман в свои дома. Я не исключение. По ночам я выламываю ветки, ставлю их на кухне в трехлитровую банку, сажусь у подоконника, и смотрю на улицу, на сирень в банке, на каштаны, готовые уже выбросить свечи, на вертящуюся под фонарем мошкару. Сейчас я отложил Шопенгауэра и перечитываю Библию. В городе днем мне встретился удивительный персонаж, молоденькая сестричка Белого братства. Она стояла чуть в стороне от своих шумных босоногих товарищей, бьющих в бубны и возвещающих конец света. Стояла молча, и улыбалась светлой улыбкой серафима. И звали ее подходяще - Сима. Я заговорил с ней. Она отвечала, не глядя на меня, смотрела то в сторону, на розовую клумбу, то вверх, на кучевые облака.
  -Это слегка раздражает, когда собеседник избегает твоего взгляда._ заметил я, нарочито-коряво выстроив фразу, чтобы хоть чем-то задеть ее и привлечь внимание.
  -А вы думаете, что главное происходит у вас в глазах? - тихо спросила Сима,- вовсе нет, главное происходит сейчас в воздухе. Неужели вы не чувствуете, как он сгущается, напивается грозовыми токами? Вот-вот рванет.
   По правде говоря, какое-то тревожное ощущение шевелилось во мне непрестанно в эти дни. Мне казалось, что я слышал шаги своего романа, все ближе и ближе. Он оживал где-то в пространстве и шел ко мне. Мне оставалось только смирно ждать, вот-вот он постучит в мою дверь. Я уже купил бумагу, я готов.
   А на днях мне попалось забавное объявление на столбе:
   Какой-то чудак обещал народу бесплатную психологическую поддержку, рекомендуясь профессиональным аналитиком, проводящим важные исследования.
  Я зашел по указанному адресу и обнаружил в чистенькой квартире благообразного господина непримечательной наружности.
  -Соломон Петрович, представился господин,- и улыбнулся, хорошо так улыбнулся, тепло, только чуть странновато, скосивши угол рта, будто у него был нервный тик.
  Тик этот показался мне единственным, что как-то оживляло лицо этого человека, делал его отличным от паспортной карточки. Я даже не могу сказать, какого цвета у него были глаза, хотя он не отрывал от меня взгляда.
  -Я прошу прощения,- улыбался Соломон Петрович,- сегодня у нас с вами вряд ли получится поговорить спокойно, дела, знаете ли. Давайте-ка мы сговоримся с вами, встретимся на днях, и уж тогда вы мне все-все о себе расскажете. Мне так любопытно,- добавил аналитик, потирая сухие ручки.
  
   Люлю
  Вечера в клубе проходят, как обычно,- разговариваем, разговариваем, переливаем из пустого в порожнее. Тем временем сама пустота подкрадывается к нам, чавкая крокодильими лапами, подкрадывается, привлеченная нашими призывами, нашими велеречивыми заклятьями. Земноводное чудище все ближе. Порой мне кажется, что оно стоит у меня за спиной, тогда я резко оборачиваюсь и смотрю на тени, пляшущие по розовой, чуть облупленной стене. Мне не хочется говорить, совсем. Мне хочется целоваться между пыльных стеллажей, бродить с кем-нибудь по ночным паркам, вдыхая, нет - впитывая всем существом, не только обонянием, и глазами, и кожей,- запах цветения, которое может оказаться последним. И где-то, в районе сонной артерии пляшет крохотный комочек чувства, уже не ощущения - именно чувства, - бесконечности и отрывистости мира. Завтра меня может не быть здесь... Что завтра - через минуту! Я хожу по краю. И называю это чувство чувством лезвия.
   Валька сегодня не пришел. Я не расстроилась, мне есть, с кем поговорить, кроме него. И не поговорить - тоже. Но с другой стороны - к рукам привыкаешь, как кошки привыкают к рукам хозяина. Да что кошки, даже канарейки, верно, привыкают к поглаживающим их пальцам. А когда привыкаешь, для разнообразия нужно искать не максимальное сходство, ног максимальное отличие. Я обвожу глазами наш круг. Чебурашка смотрит, восхищенно и робко, на Женьку. Женька делает вид, что не замечает его взгляда, а на самом деле задумчиво покачивает туфелькой, чтобы вернее продемонстрировать тонкие лодыжки.
  Базя улыбается мне старательно и призывно, но он уж слишком липуч, и слишком у него тяжелый характер, настолько изломанный и тяжелый, что тяжесть эта давит на меня даже при беглом прикосновении. У него тревожные прохладные руки, а я люблю - уверенные и горячие. Я поглядываю на Дровосека. Коленька... Он прост, прост, прост. А может, он тем и хорош, что прост?
   Я медленно прохожу по салону, ни на кого не глядя, только на выходе слегка касаюсь спинки его стула. Этого довольно. Через минуту он выскочит за мной, комкая в кулаке пачку сигарет. Дурачок влюблен. Они все, многие, во всяком случае, в меня влюблены. И не потому, что я доступна. Причина тут другая - они, как животные, чувствуют исходящее от человека тепло, и тянутся к теплу. Что тут непонятного?
  Все, однако, непонятно нашим добродетельным курицам.
  Коленька приподнял меня и прижал к запыленным томам энциклопедий. Мальчик оказался стеснительным, и забрался от немецких философ подальше, вглубь архивов, к раритетным изданиям. Так вот, Коленька прижал меня к какому-то Брокгаузу, и быстро, без предварительных ласк, спустил штаны. Если Валька брал умением и нежностью, то Коля - молодым задором и неутомимостью. Мне почти удалось взлететь.
  _Подожди,- прошептал он, когда я хотела уже высвободиться из его рук,- давай еще раз...
  -Давай,- легко согласилась я, и приготовилась снова ощутить в себе горячий, крепкий член. Если так дальше пойдет, Вальку можно и отодвинуть на второй план.
  Определенно, эта напористость начинала мне нравится. Мальчик взял было хороший темп - и вдруг застыл, уставившись куда-то поверх моей головы.
  -Ни хера себе,_ прошептал Дровосек,- и резко выпустил меня, голенькую, так, что я неловко осела на пол.
  -Ты вон туда посмотри, Лушка,- Коля развернул меня лицом к стеллажам. На верхней полке плясали, выделывая коленца и корча уморительные рожицы, два волосатых чертенка. Лапки у них были гусиные, перепончатые. Плясали, задирая бесстыдно лапы, то сцепляясь накрепко, то отделяясь друг от друга, медленно, нехотя, мальчик и девочка.
  -Ну, что вы остановились? - вдруг обиженно пропищал "мальчик",- так нечестно. Мы почти кончили.
  -Скажи, что мне показалась,- горячо зашептал мне в ухо Дровосек.
  -Тогда это групповая галлюцинация,- прошептала я в ответ, и слегка укусила его за ухо.
  Мной внезапно овладело веселое бешенство.
  -Давай плюнем на них, и вправду - продолжим,- предложила я, - подумаешь, черти...
   Коленька сперва отшатнулся от меня, но мне удалось поймать губами его рот, и провести языком по губам нежно-нежно, я умею по-особому.
   Мы катались по полу, не помня себя, сверху, с полок, на нас сыпались книги, а под потолком повизгивали восторженно чертята
  Когда мы с Дровосеком вернулись в комнату, все избегали на нас смотреть.
  -Когда-нибудь у нас будут полномасштабные неприятности из-за ваших вакхических актов,- проворчал мастер.
  -Ну пока ведь, нет,- легкомысленно отмахнулась я,- зато мы что видели, что видели, Коленька, расскажи...
  -В общем так, - почухал в затылке Дровосек,- мы с Лушкой стояли в архивах, болтали, и тут увидели этих. Сами махонькие, а там, ну, где полагается, все, как у больших, в полном масштабе, - и еще у них - лапы гусиные вместо ног. Ну, и они там, чертята то есть, на полках, танцевали и трахались...
   И тут всех охватил нервный смех. Мы хохотали, раскачиваясь на хлипких стульчиках, чуть не падая, над нами мигали нервным светом желтые лампы, дрожали фитильки свечей, воткнутых в подсвечник на "мастерском" столике.
  Мы хохотали - и что-то страшноватое было в этом смехе.
  
  
  
  
  
  
  
  
  8
  
  
  Женька
  
  Я перечитываю "Маску красной смерти". Пристрастно перечитываю, вглядываясь в каждое слово, пытаясь понять, что хотел сказать сумасшедший Эдгар Аллан По. Это началось с аудирования на английском. Наша старомодная Татьяна, которая, кажется, училась в МГУ еще в пятидесятых, поправила воротничок, и сказала:
  -Today we shall write Poe.
  Она всегда строит краткие, законченные предложения, точно хочет избежать ошибки. Да, и обожает аудирование, изложение услышанного. По мне,- издевательство над текстом. Татьяна поставила на проигрыватель древнюю пластинку, и мужской голос начал размеренно читать:
  
  The "Red Death" has long devastated the country. No pestilence had ever been so fatal, or so hideous. Blood was its Avatar and its seal - the redness and the horror of blood.
  
  
  И так далее - все описательное, томительное, романтически-страшное начало рассказа.
  По мне, так Эдгару По не доставало хорошего вкуса. Такая банальщина эта кровавая маска! Но я перечитываю - и текст словно втягивает меня в размеренный ритм предложений. Будто углубляюсь в туннель. Я любила в детстве лазить в старые туннели. Входы в них зарастали травой, и последнее, что было видно из наплывающей на тебя сырой черноты,- солнце на фиолетовых головках цветущего чертополоха.
   Я поднимаю голову от книги - солнце пляшет на листьях тополя. Неутомимое майское солнце. Просто дурной тон читать в такие дни мрачные готические рассказы. Но я читаю:
  
  There are chords in the hearts of the most reckless which cannot be touched without emotion. Even with the utterly lost, to whom life and death are equally jests, there are matters of which no jest can be made.
  
  
  Есть вещи, с которыми не шутят. Внезапно мне становится не по себе. Я вспоминаю вечер, когда мы возвращались из клуба с Золушкой, последний ее вечер, и последний вечер перед моей болезнью. Золотисто-желтое сияние обволакивало спускавшуюся по телевышке фигурку, и какая-то тревога, от которой я отмахнулась, звенела в темном, напоенном сиренью, воздухе.
   В распечатке, которую принес мне Чебурашка, упомянуты некие демоны крыш, ришфей, сеятели лютой заразы. Там так и сказано: лютая зараза.
  Я - не истеричка! Только не я. И даже если мне снятся странные сны - это от нервного напряжения, неправильных книг и загазованного воздуха. Только следы птичьих лап у постели меня беспокоят все больше и больше. Я теперь каждую ночь насыпаю на коврик порошка, или сахара, или муки, совсем немножко, чтобы не было заметно. И всякий раз есть следы. Иногда - воробьиные, иногда - петушиные, со шпорочками, иногда - перепончатые утиные. Я смотрю на них - и иду покупать пломбир. Прохожу двором, пролажу в дырку в заборе, между погнутых прутьев, добираюсь до киоска. Тетка в неопрятном халате не спрашивая достает из дымящегося холодом ящика два вафельных стаканчика. Она меня уже знает.
  -Жарко сегодня,- говорю я.
  -Плохое лето будет,- отвечает продавщица, и замахивается грязным полотенцем на разогнавшуюся было к мороженому осу.
   И мне кажется: они идут за мной, сворачивают в арку, невидимые, скользкие, едва осязаемые в раскаленном воздухе. Они перешептываются, склоняясь друг к другу гладкими, как биллиардные шары, желтыми черепами, они кивают носатыми масками и запахивают полы средневековых плащей. Бредут цепочкой по улице страшные болезни. А я их и не вижу. Но почти чувствую.
   Мне снился пустой город. Телеги громыхали по Советской. Именно телеги - автомобили куда-то пропали. И в телеги впряжены были ослы, и козы, грязно-белые козы со свалявшейся шерстью. Пахло потом, грязью, прорвавшей канализацией. Через улицу переходило, почти маршируя, полчище огромных наглых пацюков, так у нас называют крыс. Горбун на передней телеге звенел в колокольчик, наподобие тех, с которыми выносят первоклассниц на последнем звонке. Беззубый старик с фиолетовой сыпью, заметной даже сквозь многодневную щетину, тряс колокольчиком и хрипло орал:
  -Телега номер сто двадцать восемь отправляется на Острую могилу!
  Светофоры мигали без всякой логики, желтым, красным, зеленым, точно елочные гирлянды. А по тротуару шли, взявшись за руки, три фигуры в масках. Те самые, которые я представляла себе, проходя с вафельным мороженым через арку.
  -В городе чума...- шелестело по асфальту,- в городе чума...
  И вдруг, откуда ни возьмись, выскочила на бешеной скорости золотистая машина, похожая на гигантского жука. Машина пронеслась по Советской с грохотом и ревом. Из окон ее сыпалась мишура, летели золоченые стрелы и бутылки из-под шампанского.
   Сегодня Томка рассказала мне о странной лавке, притаившейся в зарослях. И знаете что - я ей поверила сразу же. У меня в последние дни появилось какое-то обостренное ощущение истинности невероятных событий и суждений.
  Этой ночью я не стала рассыпать у кровати кофе. И так понятно, что обнаружатся следы. Домем сказал: бойтесь лютых чертей... лютой заразы, скачущей по крышам и стреляющей вниз золотыми шариками бактерий, болезнетворных чертей. А еще есть, об этом я вычитала в Чебурашкиной книге, полуденные демоны, кетев мерири. И много еще всякой дряни. С каждым днем они все ясней и ясней для меня, все отчетливей. Ночью мне снилась золотая машина, мчащаяся через весь город, от заречных кварталов к Острой могиле, к новому кладбищу, и дальше - к маленькому аэропорту, откуда улетали редкие чартеры в Турцию и Сирию.
  Потом машина вдруг обернулась колесницей, в которую впряжены были огромные, с ишаков размером, крысы-альбиносы, цугом. И правила колесницей красавица с золотыми кудрями до пят, с куриными лапами и бледным лицом, на котором сверкали пятна лихорадочного румянца.\
   О, теперь я знаю, что не ошиблась! Не могла ошибиться. Оно есть, это чудовище. Оно уже выбралось из подвалов и поднимается по ступенькам библиотеки, пролет за пролетом, приближается оно к нам.
  Мне вспомнилась детская считалка: Раз-два-три-четыре. Пиковая дама встает с нар в своем подвале. Пять. Пиковая дама запирает двери на ключ. Шесть. Пиковая дама выходит в город. Семь. Пиковая дама отравляет воду в колодцах. Восемь. Пиковая дама заражает воздух. Девять. Пиковая дама идет за тобой. Десять. Скрипит дверь твоего подъезда. Вышел!
   После того случая с Люлю у стеллажей я с тревогой ожидаю следующей ночи на среду. Люлю говорила:
  - Я точно играю с крокодилицей-сыростью в живые шахматы, и мне любопытно, каков будет ее следующий ход. Ставка - весь город, а может и больше. И даже если я проиграю, я выиграю, выиграю острые, пряные, необычайно яркие ощущения, жар и озноб, и томление, и полет, и нечеловеческую чувствительность кожи, будто нервы обнажились...
  И в чем-то она права.
  
  
  Тамара
  
  Отец явился с работы раздраженный и резко забросил халат в корзину с грязным бельем. Мама как раз затевала стирку, и устанавливала на плите огромный оцинкованный таз- выварку. Я должна была ей помогать.
  -Черт знает, что в городе происходит,- сказал отец, и начал возиться в чуланчике, где у нас хранились варенья, наливки, водки и коньяки.
  Скоро он появился на кухне с початой бутылочкой "Белого аиста" и провозгласил:
  -Чтобы все фрукты, которые с рынка тянете, обдавали кипятком! И пирогов у бабок с лотков не брать. Слышишь, Тамарка? Сегодня в инфекционное человек пять привезли с непонятными симптомами - то ли дизентирия, то ли холера, шут его знает что!
  -А вы дождетесь, будет еще эпидемия, костры на улицах, кордоны и чумные карантины,_ злорадно замечает дед,- в смутные времена всегда так. Хотели свободы - покушайте.
  Белье кипит на плите в оцинкованном тазу, на кухне неимоверно жарко, пахнет дезинфекцией и больницей
   Папины медицинские книги стоят у нас в особом шкафчике, отдельно от прочей литературы. Иногда я в этот шкафичк забираюсь, потому что случаются там, кроме скучных монографий, интересные вещи, вроде записок фронтовых врачей или истории эпидемий. Сегодня я выудила с полки, не глядя, какой-то сборник об античной медицине, и устроилась с ним в черном кресле на балконе. Раскрыв на угад книгу, сразу попала на Галеновское описание чумы:
  "Первыми появлялись зловонное дыхание и рожистая грязновато-синеватая краснота языка и полости рта. Больные мучились от внутреннего жара. На 7-10 день болезни наиболее выраженным клиническим симптомом был понос. В начале эпидемии испражнения при поносе были красного или желтого цвета, в дальнейшем у многих больных при поносе выделялись черные испражнения. У части больных испражнения сопровождались мучительными тенезмами, у других же испражнения были совершенно безболезненными. Заболевание сопровождалось высыпанием на коже черной сыпи, у большинства заболевших людей гнойничкового характера, но у всех сухой - из гнойничков жидкости не выделялось..."
  
  
  Прочитала, впечатлилась, отбросила чертову книженцию и взяла со своих полок Гумилева. Открыла, опять же, наугад - и как назло попала на "Заразу", там, где про бродягу с красными пятнами на щеках и провидящих беду аистов.
  Тут ко мне снова вернулись мысли о странном голосе, исходившем ночью в понедельник от парковой скамьи. Домем,- называла себя эта лавка; домем - странное слово, гулкое и черное.
  Все - от безделья,- решила я наконец,- вот в субботу начну работать за тети Машиным прилавком на рынке, и дурацкие мысли как рукой снимет. Не до них станет. А гумилевские строки прочно засели в голове: приближается к Каиру судно, приближается судно со знаменами Пророка....
   Вечером в четверг зашел Гоги. Я скучала, сидела на балконе в своем вечном черном кресле и слушала, как верещит скворец.
  -Погуляем? - предложил он.
  -Погуляем,- ровным голосом, без всякого выражения произнесла я,- сейчас вот только оденусь, и пойдем.
  Пока я возилась в зале у шифоньера, дед, зазвал Гоги на кухню и налил в кружку квасу.
  -Выпей, чего там,- пробурчал он,- она еще долго копаться будет.
   -Куда пойдем? - спросила я,- опять круги по городу нарезать? Или, может в балку закатимся? Мы там уже дней десять не были, с того случая.
  -В балку неохота,- проворчал Гоги, посидим лучше в "Валежнике", за угловым столиком. А там, может, еще кто-нибудь знакомый подойдет.
  Неожиданно к нам подсела Женька. Женька в этот вечер была не похожа на себя. Обычно она заносчива, уверенна в себе и ядовита. А сегодня опускала голову, глядела грустно, и колкостей не отпускала.
  -Жень, ты влюбилась? - громким шепотом спросила я.
  -Ах, какие сантименты! Влю-юбилась...- насмешливо протянула Женька,- ну уж, не дождетесь.
   А когда сгустились сумерки я неожиданно рассказала всем о говорящей скамье в зарослях соседнего парка.
  -А что, вполне может быть,- сумрачно заметила Женька,_ в последние дни меня ничего не удивляет.
  
  
  
  Элушка
  
  Они пришли ко мне втроем,- та девушка, которая первой услышала мой голос, высокий сутулый парень и девочка с упрямо вздернутым острым подбородком.
  -Так, говоришь, эта скамья с тобой беседовала? - чуть насмешливо осведомилась девочка,- что ж, ты у нас теперь медиум. Садись, разговаривай с духом этой скамьи. Может, джинн тебе что расскажет, интересного... Давай, Тамарка, не бойся.
   Я почти не говорил с ними в тот вечер. Только предупредил еще раз.
  -Опасайтесь лютых чертей,- сказал им я,- они приближаются.
  -Лютая зараза,- пробормотала, побледнев, девочка с острым подбородком,- лютая зараза.
  
  
  
  
  
  9
  Люлю
  
  
  В клубе сегодня объявили вечер страшных историй. Мастер высказался грубо:
  -То дерьмо, которое в вас копится последнее время, нужно вытащить наружу. Иначе хуже станет.
  Все согласно кивают. Приступ смеха, сотрясавший комнату в прошлый вторник не забыт. Мне кажется, что он все еще отскакивает осколочками от стен и ранит сидящих в кругу неуместным воспоминанием. В самом деле - стыдно. Взрослые вроде, серьезные люди, чуть под стульями не катались и вслух обсуждали особенности бесовских гениталий.
  -Жалко-то как, что меня не было,- гудит Идолище, оглаживая бороду.
  -Ничего, я думаю тут не в последний раз такая чертовщина творится,- неожиданно мрачно заявляет Чебурашка.
  -Только не говори, что тебе тоже начинает всякое казаться,_ прерывает его Женька,- на тебя была одна надежда. Ты-то у нас нормальный.
  Женька сегодня какая-то дерганая, на себя не похожа, пытается острить, но глаза не холодные как обычно, а грустные.
   Тут Валька откашливается и провозглашет своим трубным голосом:
  -А теперь я вам расскажу люди, историю о чертях.
  Произносит он это так, что в кругу тут же начинают хихикать.
  Мастер радостно улыбается, при этом старательно хмуря брови:
  -Идолище, у нас уговор был рассказывать страшные истории, а не анекдоты...
  -Так мамой клянусь - страшный случай! - выкрикивает Идолище,- в жизни вы такой страсти не слышали! - тут он обводит собравшихся веселыми глазами.
  -Ладно, пусть Валька начинает,- соглашается мастер.
  Мы гасим свет в комнате, зажигаем одинокую бледную свечу и выключаем магнитофон.
  -Представьте, что мы сидим на каком-нибудь хуторе, на завалинке, темно, крылья ветряка едва различимы в сгустившейся черноте, и тут мудрое Идолище начинает рассказ,- страшным шепотом произносит мастер.
  -В общем, давным-давно, когда вы еще под столом ставили опыты с цветными карандашами,- начинает Валька,- отправился я с одной милой барышней в поход. Камерный такой поход, на двоих. Ну, расставили палатку на берегу реки. Все, как положено... И вот только я к ней потянулся, шлеп! - падает мне что-то на макушку, увесистое что-то. Тут у меня искры из глаз посыпались и башка кругом пошла. Смотрю - шишка еловая. Ну, думаю, в самом деле - черти шутят, это ж уметь надо, такой момент подгадать. Задираю голову - никого нет на дереве над нами, только ветки слегка шевелятся. И дерево это, скажу я вам, совсем не ель, а так - дубок. И только я успокоился, и снова руки к своей барышне протянул,- бац! Снова мне шишка на голову падает. В общем, свернули мы палатку и перекочевали на другое место, от греха подальше. И вот странное дело: пока мы отходили , вслед нам еще несколько шишек полетело.
  
  Я наблюдала за ними, спрятавшись между вешалок. Есть в этом особый кайф - подсматривать за уединенными беседами, не за сексом, это как раз наименее интересно, а именно за разговорами по душам, во время которых что-то зарождается между людьми, а они сами еще не отдают себе в этом отчета.
  -А ты веришь в любовь? - спрашивал Чебурашка у Женьки.
  Их не было видно в полумраке. Только голоса доносились отчетливо.
  -А что это такое? - спросила Женька с тенью своей обычной насмешки,- ты можешь мне объяснить, не используя книжные слова? Что это? Секс? Притяжение?
  -Да черт его знает, что она такое? - озадаченно произнес Чебурашка,- что-то. Вернее - нечто. Нечто, о чем все знают, и многие говорят, но никому неизвестно, что это такое на самом деле.
  Я знала ответ. Во-первых, любовь не существительное, а глагол - "любить". Во-вторых, любить значит верить и ждать, понимать и прощать... Я, например, еще никого не любила. Не довелось.
  
  
  Чебурашка
  
  Пока идолище рассказывал какую-то пошлую и явно выдуманную историю о лесных чертях, я решил сбегать в подсобку, проверить, не появились ли там снова загадочные озорники. Выскользнул я тихонько из зала, отворил дверь в подсобку, пробрался туда, остановился, прислушался. Ни звука. Тихо, сыро, только паутина колеблется по углам. Темнотища, хоть глаз выколи. Метлы не пляшут, и ведра на месте стоят, и мерзких голосков не слышно.
  -Видно, мне в тот раз и вправду померещилось,- подумал я.
  И тут меня кто-то коготками за волосы цапнул:
  -А ты что, дядя, здесь опять делаешь? В гости к нам заглянуть решил? Так мы сейчас заняты, не до тебя нам, прибираемся тут, к праздникам готовимся, та что давай, Дядько, я тебя до двери провожу, чтоб ты не заблукал впотьмах.
  И тянет меня ручонка за волосы со всей силы, приговаривая:
  -Ох, и тяжеленек ты, дяденька.
  Тут я уже ломанулся к дверям, выскочил наружу, сижу на пуфике у вестибюля и думаю: это ж, в самом деле, никуда не годится. И оно, чем бы оно ни было, наглеет день ото дня.
   Пока я сидел в задумчивости на диванчике, еще кто-то тихонько вышел из общей залы, притворив за собой дверь. Женька прошла мимо вестибюля, и села на соседнее кресло, спиной ко мне.
  _Тебе не надоело? - спросила она,- все эти непонятки не надоели? Мне, например, уже становится страшно. Сигарету дай.
  -Ты ж бросала курить,- напомнил я ей.
  -С вами бросишь, - проворчала Женька.
  
  
  Тамара
  
  Я начала работать на рынке, у тети Маши. Когда я впервые поднялась в половине пятого и вышла из дому "на базар", меня провожали неодобрительные сумрачные взгляды домашних. Дед выполз из своей комнаты, держа палец в толстой, обернутой газетой, книге, и проворчал:
  -Докатились... Торгашами становимся.
  -Не говори за всех,- сонно одернула его мама из-за двери гостиной.
  -Можно подумать ты со мной не согласна! - торжественно провозгласил дед, и прошествовал к себе.
   Утренний рынок оказался пустынен и неожиданно чист. Видны были выписанные красной краской номера на лавках.
  -Наши, 127 и 129,- сказала тетя Маша,- давай разгружаться.
  Мы вытаскивали из огромных клеенчатых сумяр одежду и развешивали ее на плечиках, по железным балкам, окружавшим наши места.
  -Сегодня даже не пытайся торговаться,- наставляла меня тетя Маша,- продавай себе тихонько, если покупают, присматривайся. Главное, следи, чтоб ничего у тебя не украли. Местные воришки новеньких сразу замечают - и пасут.
   Каждое утро с шести часов, и до четырех. Солнце жарит, золотя кожу. Я тянусь палкой за какой-нибудь вещью, примощенной особенно высоко на металлических рейках, и бормочу себе под нос: были они смуглые и золотоглазые...смуглые и золотоглазые.... Скоро это будет про меня, когда жар опалит меня, создав крепкую смуглую скорлупу на месте белой, ломкой, фарфоровой кожицы. С некоторых пор мне ненавистно мое белое личико и изнеженные руки. Это явные признаки слабости.
  -Принцесса,- называет меня папа.
  Хороша принцесса, родившаяся в гулши, считай в сточной канаве, в сухом уголке стоной канавы, оборудованном телевизором и креслами и даже книжными шкафами. Но канава в любом случае останется канавой.
  -А вам бы очень пошел синий цвет,- раздается ленивый голос у меня за спиной,- только зря вы загораете. Это как раз вам совсем не идет.
  Я оборачиваюсь. Он стоит, небрежно облокотившись о мой прилавок - высокий, светловолосый парень в солнечных очках, скрывающих почти все лицо.
  Хорошо еще, что не в пятнистой рубашке и малиновых штанах, как это стало модно в последнее время среди гопоты и шестерок. И без золотой цепи на шее. Но это еще ни о чем не говорит.
  -А вы всегда так бесцеремонны? - спрашиваю я.
  
  
  
  Междуглавие (1)
  
  Ицик
  
  
  Последнее время я не сплю ночами. И это не старческая бессоница, это вполне определенное, можно даже сказать, осязаемое, предчувствие беды. Я выбираюсь на кухню, открываю кран и жду, пока стечет ржавая вода.
  Шаврири-ри-ри,- шепчу я, привычно царапая крышку чайника.
  Я наблюдаю утром следы птичьих лап на балконе. Раньше ко мне на балкон не залетали птицы. И уж тем более нечего там делать гусям и петухам. Иногда мне кажется, что я слышу пошептывание и поскрипывание в канализационных трубах, в батареях, в стояках. Они идут. И те, что бегают, переговариваясь, по трубам - сущая мелочь, по сравнению с теми, что расхаживают, наверняка расхаживают уже, по крышам города. Я читаю в газете про золотую машину. Кажется, мне понятно, о чем идет речь. Золотая колесница Аграт бат Махлат из легенд. С колесницы этой пускают болезнетворные стрелы. Быть беде в городе, быть беде. Иногда я выхожу ночью на балкон и смотрю на дремлющие дома, на редкие желтые пятна огней. Они спят, сладко спят, и каким страшным может оказаться пробуждение...
  
  
  Элушка
  
   Ко мне что-то давно никто не приходит. С того самого вечера, как появились те трое, Тамара и еще двое, имен которых я пока не запомнил. Они спросили у меня, насколько реальна опасность. Я в возмущении чуть не подбросил Тамару в воздух:
  -Насколько реальна?! Да вы ее не замечаете только потому, что слепы, как кроты!! В моем поле зрения на проводах сейчас раскачивается не менее пары дюжин этих ублюдков.
  Девочка с острым подбородком настороженно повела головой.
  -Кажется, я что-то чувствую,- пробормотала она.
  Парень чертыхнулся, оперся о мою спинку, и полез в карман за сигаретами. Потом он долго не мог прикурить, бестолково щелкая зажигалкой. В конце-концов девочка вытянула из сумочки свою зажигалку и протянула ему со словами:
  -Ты, Гоги, раздолбай, и зажигалка у тебя не заправлена.
  От этой зажигалки им удалось прикурить, с трудом. Они сидели на мне втроем, курили и ругались бестолково, не в силах поверить в очевидное.
  
  10
  Ремарка
  Раньше в городах двигались медленно - пешком и на телегах или в коробочках карет. Теперь кажется, что передвигаются быстро. На самом деле это быстрота метания, бега по кругу. Носятся из угла в угол по периметру между кварталами юркие жучки маршруток, ползут неспеша рогатые троллейбусы, дребезжат, позванивая трамваи. Всегда почему-то красные трамваи с задорными рожками на передке. Есть какое-то очарование в трамваях и троллейбусах, искрящих голубоватыми искрами. Это очарование уходящего. То, что мчится по рельсам в мегаполисах, - это уже не тихоходные добродушные гиганты, похожие на динозавров из книжек - раскрасок,- это бесшумные поезда, полупризрачные, мчащиеся на колоссальной скорости по всяческим многоэтажным гетто, муравейникам, Даксайдам и забетонированным набережным под доносящиеся из многочисленных плееров звуки старомодного уже техно и ритмичные переливы транса. В городе, о котором мы ведем речь, еще доносится из музыкальных киосков бодрая попса и воровская лирика, которую почему-то называют инородным словом шансон. Такие города скоро останутся только на ностальгических картинках. Глубокая провинция, в которой существуют еще автомобли советских лет и дряхлые чешские троллейбусы.
  
  
  Дима
  
  Я вообще-то не люблю читать. Никакого кайфа в этом нет. Это я еще в школе понял. Только откроешь какую-нибудь хрестоматию - зевота одолевает. После девятого класса я решил: все! Конец Гоголям и Достоевским. Выгреб из хаты все книги, которые у родителей завалялись, отнес на мусорку и сложил там аккуратной стопкой. И посмотрел, как ободранный кот нассал на эту пачку бумаги, помечая свою территорию. Но не кажи "гоп", пока не перескочишь, как говорила моя покойная бабка. Поработал я на тепловозостроительном, пока там хоть как-то платили, а потом подлатал старую девятку и занялся извозом. И тут меня, мля, скука придавливать начала. Особенно когда торчишь зимними вечерами в темнотище у вокзала, карауля пассажиров. Ну, я тык - мык. А потом стал газеты с собой брать. Сначала Спидинфо, Экспресс. Потом на книжонки в мягких обложках перешел - про бандитов там, иногда про магов с вампирами. Но реже. Не люблю я всякой зауми, даже в сказках. Так вот, бывало, сижу в машине, подсвечиваю себе фонариком, читаю "Бригаду" какую-нибудь, пока мне в окошко не постучат. Скоро начал я книжки домой таскать и в углу на старом столике сваливать. Потому что месяца через два забываешь, чо там было понаписано, и можно заново читать.
  
  
  Люлю
  
  А в раннем детстве мы хортели стать водителями троллейбусов, я и мой сосед, Димка. Мы мечтали, что станем ездить по одному маршруту, лучше всего по четверке, уходящей к лесополосе и сопровождаемой по всей Оборонной запахом зелени и треньканьем птиц. И у каждого из нас будут огромные промасленные рукавицы, которые мы будем надевать, деловито поругиваясь, когда у троллейбуса случайно опадут с проводов "рога" и придется выбираться из-за "штурвала" для мелкого ремонта. Мы станем приветствовать друг друга особым мелодичным гудком, который оговорим заранее. А в последний дневной маршрут мы постараемся отправляться вместе, сбившись в маленький караванчик, помигивая усталыми фарами и рассыпая вокруг ленивые голубоватые искры. Мы проедем по Советской, когда булочные уже будут закрыты, и редко-редко где мелькнет в окне третьего или четвертого этажа оранжевый огонек ( во времена нашего детства были модны красноватые, желтые или апельсиновые матерчатые торшеры, - от них свет приобретал мягкий оранжевый оттенок)... А потом Димку увезли со двора переехавшие куда-то родители. Мы тогда еще и в школу не пошли, но уже твердо решили стать со временем водителями троллейбусов, в крайнем случае, если не получится - вагоновожатыми в красных трамваях.
   Майские вечера особое время - сладкое и тревожное. Я это всегда чувствовала как присутствие какого-то невидимого для людей, но несомненно существующего сизовато - лилового чудища, прячущегося за кулисами хрущевок и коммерческих ларьков. В грязных темных подворотнях, в подворотнях, в буквальном смысле этого слова, там, где вход во двор перегорожен железными воротами, дыхание этого чудовища вполне ощутимо. И только городским людям, у которых давно уже не работает обоняние, кажется, что пахнет мусором и пивом, гнилью и мочой. На самом деле пахнет бисеринками пота, выступающими на тяжелой шкуре зверя, и страхом...
  А то, что майские вечера сладки до приторности у нас на Украине - это ни для кого не секрет. Головы кружатся от аромата сирени, и мелькают то тут, то там, старухи, торгующие тюльпанами. Красные бутоны туго-натуго перетянуты белнькими тонкими резинками. Тюльпаны не пахнут, и только если уткнуться лицом в открытый уже цветок можно ощутить слабое дуновение аромата - трава, зелень, черноватая пыль сердцевины бутона.. сумасшедшие майкие вечера, и весь город - точно гигантская бальная зала под канделябрами каштанов, выбрасывающих беловато-кремовые тяжелые свечи.
   Пчелы гудят над пестрыми клумбами в парках, пчелы гудят. В очередной раз я слегка влюбилась. Не полюбила - именно влюбилась. Мне одновременно повезло и нет. Влюбляюсь я часто, а не любила по-настоящему никогда. Просто знаю каким-то глубинным инстинктом - истинная любовь это другое. То, что у меня - больше любовь к жизни. В первую очередь к миру и к себе, а потом уже к людям. Пчелы гудят, но жужжание их не заглушает дыхание страшного лилового зверя. Мне кажется, чавканье лап этого чудовища отчетливей и отчетливей раздается за спиной. Но чем ближе страх, тем острее ощущение мира. И искры, высекаемые ночными троллейбусами ярче, и трамваи дребезжат веселее, и маршрутки пыхтят ладней. С утра я, сама не знаю почему, позвоонила дровосеку, и уговорила его купить два билета на концерт заезжей рокгруппы.
  Тот, в кого я "подвлюбилась" тоже должен там быть. Посмотрим, может и столкнемся. Но я не спешу. Не дай Бог он поймет, что первый шаг был моим, а не его. А хочется-то как валяться с ним где-нибудь в цветах, ночью, нет - скорее в полдень, в глуши, и чтобы пчелы, короткоживущие, гудели о вечной жизни.
   Билетов Дровосек почему-то не достал, и мы проскользнули в дыру в заборе, за спинами лениво сторожащих входы на стадион ментов.
   -Мы этот лаз отличненько знаем, очень он нам хорошо знаком,- бормотала я насмешливо, выбирая место почище, куда бы шагнуть белой туфелькой.
  Дровосек юмора не оценил. Он вообще, кажется, мало читал. На концерте мы с ним умудрились поссориться. Я уж не помню, какие Коленькины слова разозлили меня. Да это, собственно, и не имело значения. Когда я влюблена и не добилась, пока, взаимности, прочие особи мужеского пола могут меня раздражать. Он, конечно, был тут. Я взглядывала на него из-под темных очков, на него и на пришедшую с ним девушку. Они совсем недалеко от нас уселись. Подходить к нему никак нельзя было; но посмотреть, как он убирает со лба волосы, как улыбается, закуривает, проводит рукой по узкой спине спутницы - это такое удовольствие. Смотреть и знать, что скоро он будт вот так же улыбаться мне. Будет, никуда не денется. Но Коля мешал. Он заглядывал мне в глаза, комментировал происходящее на площадке, сооруженной на футбольном поле... И все это - криком, старясь перекрыть ревущую музыку. В конце-концов я отправила его за хотдогами, сославшись на голод, а сама тихонько, по-английски, смылась.
   У старых ворот стадиона, тех, что выходят к гаражам, я поймала такси, непритязательного жучка - девятку. Бросила водителю "на Заречные" и он, суховато кивнув, порулил, пересек Оборонную, подпрыгнув на трамвайных путях, проскочил мимо обувной фабрики, Я знала каждый поворот старой дороги через частный сектор, мимло поросшей травой заброшенной железнодорожной колеи... Да что там каждый поворот! Я знала, где будет выбоина, и инстинктивно вжималась в потертое, молью побитое сиденье. Водила также инстинктивно снижал скорость. Он тоже знал этот город, все его выбоины и повороты. знает, может даже лучше меня... Примерно моего возраста парень. И руль держит хорошо, небрежно, и в то же время уверенно. Пальцы - всегда смотрю на руки, на пальцы, на форму ногтей. У этого ногти трапецевидные, пальцы слегка узловатые, удлиненные. Мне нравятся такие руки, особенно в сочетании с густыми бровями и неуклончивыми светлыми глазами. Что-то было знакомое в этом водиле, неуловимое... Мы остановились на светофоре. Наперерез нам протрюхал трамвай с переливающейся на боку рекламой булочной.
  -Я когда -то хотел стать вагоновожатым,- задумчиво произнес водитель,- Хотя нет, больше я хотел стать водителем троллейбуса.
  И улыбнулся. Что-то было в этой улыбке, из самого детства. Моего детства.
  -Ты мне телефон оставь,- небрежно попросила я, когда мы мчались через мост, приближаясь к светящемуся внизу Заречному,- я часто ночами езжу, нужен надежный водитель.
  Он нацарапал номер огрызком карандаша на обрывке кроссворда с незаполненными клетками, там, где спрашивали: король Франции.
  -Людовик,- лениво подумала я, - или какой-нибудь Генрих.
  
  Дима
  
  Теперь меня еще и сны донимают. Кажется, вредно книжки читать. Особенно этого мужика, Кинга, или как его. С другой стороны что делать на ночных ездках... Кроссворды и чтение, больше нечего. Музыку я никогда не любил, никакую, ни классическую, ни нормальную. А со снами вообще ерунда получается. начинаю дремать, и только выключаю фонарик - плывет перед глазами. Ласково так. Не спрашивайте меня, блин, как это бывает! Но вот плывет ласково - будто чем-то приятным. прохладным веки намазали. Гель эта штука называется. Я, понятно, засыпаю. И тут - начинается. Первым делом появляется физиономия , худая и горбоносая. Где-то я ее видел на картинках. Взять что ли учебник истории и поискать. Только лень. Стало быть всегда начинается с горбоносого чувака, а потом он подвигается, кивает.. да, чуть не забыл, у чувака парик на голове, огромадный такой, и волосы локонами завернуты. Короче, чувак улыбается, вернее просто губы по морде растягивает, зубов не показывая, не американская такая улыбочка, и кивает на дверь. А там дверь, не дверь - вроде черного занавеса. Так вот этот занавес отодвигается - и моментально из черноты начинает помойкой вонять. А дальше - зависит. Может привидиться узкая грязнючая улица, и кучами трупаки у дверей валяются, и кресты на дверях, как в той десткой сказке, нефига не помню, как она называлась. Может вообще темно - и гудит что-то неразборчиво, то ли шепчут, то ли бубнят. И мимо шаркают, свечи проносят. Но главное каждый раз начинается с того чувака в парике.
  
  
  Ремарка
  
  Вы видите сны? Если нет - вам очень повезло. Потому что только тем, кто засыпает, точно в черную дыру проваливается, невозможно, перетасовав колоду, подсунуть чужие сны. Прочим - легче-легкого. Как начать эту сказку? Скорее всего - незатейливо - мол жил был, да и сейчас живет, страшный демон, из тех, о которых шептали, трясясь по ночным дорогам в разбитых телегах, неграмотные крестьяне; из тех, о которых толковали, не зная их по именам, ксендзы и попы; из тех, о которых осторожно упоминали в старых книгах ребе, точно знавшие - есть подобный демон, так-то зовут его, лучше не произносить, а так-то с ним можно справиться, если уж совсем невтерпеж станет, но самое надежное - знать и не связываться, знать, и опасаться. Звали демона, тсс, - Сартия, и должность у него была значительная - повелитель нечистых снов. Это из-за него, говорили сведущие раввины, не может человек увидеть пророческого сна, такого. чтобы не было в нем хотя бы крупицы лжи. Главное занятие Сартии и состоящих под его началом ангелов-мучителей - выворачивание снов наизнанку. А еще они подсовывают людям чужие видения, ничего общего с сущностью человека и его жизнью не имеющие. Тасуется колода, тасуется. Скажем, должно было человеку приснится что-то светлое и беззаботное, вроде карусели в старом городском парке, клоуна с нарисованным лицом и петушков на палочке. Ан смотришь - у клоуна из-под белил и румян язвы вырисовываются, и глаза алыми становятся, точно у кролика или у демона из дурных аниме. Карусель, безопасные лошадки и облезлые слоники, слетает вдруг "с тормозов", и летят с воплями, приземляясь на торчащие из газонов железные штыри и острые заборные колья, детишки. А от петушка ноет в животе, и родители дома ругаются, поют активированным углем, марганцовкой, молотят по спине и орут:
   -Сплевывай как следует!
  Это самый простой "выворот". А можно ведь совсем чужое подсунуть. Что станется с извозчиком, если ему каждую ночь подавать сны нервного эрудита?
  
  
  11
  
  Женька
  
  -Та, остроморденькая, - говорят обо мне те, кто меня не знает. Характеристика ничем не хуже и не лучше любой другой. Да, у меня заостренный подбородок, и что? Впрочем, в доброте своей люди должны отметить именно это, а не синие, необычно яркого и чистого оттенка глаза.
   В последнее время я стала остро чувствовать одиночество. Но кому можно было об этом сказать? Я аккуратно ходила в универ, домой и на вторники в клуб, старательно играя роль самой себя, Женьки по кличке " я сама". Вечерами я иногда выскалызывала из дома и убегала пройтись по паркам. Деревья на боковых аллеях успокаивали меня. Я шла и бормотала:
  - Вот дуб.. клен... липа... каштан... береза... А вот даже не знаю, что такое.
  Парки навевали тоску. И прекрасно. Тоска соответствовала моему настроению. Странно, что деревья, полные птиц и, кажется, даже древесных эльфов, я готова была и в них поверить, майские деревья, излучали печаль. В глубине души я знала: не с этим связано мое состояние, совсем не с парками. Парки - сама радость и предчувствие солнечного дня, ощущение темноты сидит во мне. Я все чаще приходила на ту скамью, на которой мы сидели с Тамаркой и ее Гоги.
  -Остроморденькая пришла,- вздыхало что-то внутри свежевыкрашенной скамьи,- Видишь их?
  -Вижу,- обреченно шептала я.
  Они качались на проводах, зацепившись гибкими хвостами, и весело повизгивали. Мелочь, почти безобидные, веселые даже.
  Не те, которые мучили меня во снах. Но я знала: те уже в городе, и даже не прячутся. Просто мне пока повезло на них не наткнуться.
  
  Тамара
  
  Жара наплывала на город. Кажется, напплывала вместе с тревогой и безумием. Дергались все: мрачно бродил по зданию библиотеки Чебурашка; тоскливо глядела себе под ноги смелая и острая на язык Женька; пускалась во вся тяжкие и без того безбашенная Люлю. Вторники в итоге перестали приносить мне какую-либо радость. Мастер механическим движением зажигал свечи и бормотал, уныло повесив нос,:
  -Давайте сегодня окажемся на территории добра и уверенности в себе.
  -Давайте! - радостно рявкали Идолище и Дровосек, которых еще не проняло.
  Прочие косо улыбались и кивали напряженно. Гоги нервничал едва ли не больше всех. Каждый вечер он звонил мне, грустно дышал в трубку и шептал:
  -Пойдем походим где-нибудь. А то стены давят, честное слово.
  -Давят,- соглашалсь я, взирая на шествующую по голубеньким обоям муху.
  Чаще всего наши прогулки начинались в парке, через дорогу от исполкома, на скамье, говорившей с нами порой. Скамью, кажется, звали Элушка. Еще она величала себя - домемом, неживым вместилищем живой души. Элушка мрачно рассказывал нам о проделках мелких чертят и о стекающихся в город злобных духах полудня.
  -Погодите,- скрипел он, выгибая деревянную спину,- они вам устроят. И вот когда устроят - все ваши сомнения пойдут прахом. Ой.
  Элушкино "ой" всегда оказывалось финальным междометием его речи и звучало как исполненное достоинства "я сказал" какого-нибудь куперовского вождя.
   Парк, в котором обитал Элушка, носил в народе имя Дураковки. У названия этого была , если можно так выразиться, множественная этимология. Во-первых, дураковка потому что умные люди туда не ходят. Сидящие на фонтанах - чашах проститутки к умным точно не относились. Во-вторых, дураковка, потому что это места, где умные вытягивают деньги из идиотов. В таком случае проститутки - умницы, практичные и хитрющие. В-третьих, дураковка потому что разбит парк по-глупому: две аллейки, рогаткой сходящиеся к общественному туалету, освещенный пятачок у означенного заведения, и две чаши - фонтана на расходящихся концах тропинок. Чаши - место "съема". На бордюрах сидят девицы, покуривают и поджидают клиентов. Клиенты их в основном кавказцы с рынка, которых проститутки не любят и побаиваются.
  -Говорят они бутылки суют им, гм, в причинные места,- шепчет мне на ухо Гога.
  Я передергиваю плечом.
  -Профессиональный риск
  И смотрю на высоченную лошадиного типа девку, поправляющую скрепку, прицепленную к сапогу вместо сломанного замка.
  -Пойдем лучше в Барсук посидим.- дергаю я Гогу
  -На фиг нам Барсук, там крутые,- морщится мой приятель.
  -А в Арктике суперкрутые, пальцы веером и перстни тяжелые - возражаю я.
   Гоги вздыхает и мы тащимся в Барсук. Бар сук - улавливаете? Барсучок - маленькое заведение с намеком на грязноватость. Именно так,- с намеком. Видно, что середину каждый день аккуратнейшим образом моют и вычищают, разгоняя мелкий мусор по углам, когда времени нет. А когда времени хватет - то и из углов сор выгребают. Сидят в баре собственно сучки - мелкие съемные девочки, их "наниматели" и менеджеры, серьезные бритые молодые люди с тяжелыми бумажниками во внутренних карманах малиновых пиджаков. Малиновый пиджак обязателен - униформа. Мы с Гоги всегда приземляемся за один и тот же столик, левый угловой, там где маленький абажур в цветочек отбрасывает уютную желтоватую тень. Официант не приносит нам меню, просто кивает как старым знакомым. Он знает - два кофе и два бокала крымской мадеры. Я цежу вино и аккуратно подвигаю Гоге деньги - платить должен мужчина. Ему неловко, но что поделать, он студент, а я как-никак зарабатываю, не то чтобы много, но все-таки... Сидящие в центре зала шестерки "гнут пальцы", по собственному выражению, стараются изо всех сил показать себя эстетами и знатоками кухни.
  -Я слышь не понял,- блеет тонким голосом один из них,- почему ты к говядине белое вино подаешь?
  Официант скучно улыбается. Он к такому привык.
  
  Женька
  
  -Что такое дешево?! - орет в трубку мама поставленным учительским голосом,- я хорошо знаю, в том комке дешево не бывает.
  -Там дорого и даже не сердито,- вмешиваюсь я в разговор.
  -Попридержи язык,- шипит мама.
  Я скверно улыбаюсь и ухожу варить кофе.
  В гостиной бабки смотрят очередную Розу или Марианну с ненатуральными жестами и скверным дубляжом.
  Как только мама договорит по телефону, она заставит их переключить на новости. Я смотрю на пляшущую по ободку джезвы коричневую пенку и думаю о чертях. Я последнее время о них думаю по утрам, на кухне. И днем, между парами, и вечером, делая вид, что читаю, и ночью, склонившись за столом над чистым листом бумаги, вырисовывая узоры, набрасывая этюдики, что угодно - лишь бы не ложиться в постель, не закрывать глаза. Потому что как только засну - гремят по Советской телеги, наполненные пятнистыми, сине-зелеными трупами и шуршат шины золотистой машины, и развеваются огненные волосы бледноликой женщины, у которой, я знаю точно, классичекая грудь и птичьи неуклюжие лапы.
  Я варю кофе и думаю, что надо позвонить Тамарке, с которой не очень стыдно говорить о подобных вещах.
  
  
  Междуглавие(2)
  
  Люлю
  
  Беда моя в том, что у меня всегда было много фантазий, и скромных, и разнузданных, и причудливых, всяких. Не всегда сексуального толка, что бы вы там не думали. Но всегда мои фантазии завязаны на опасности, потому что ситуация, в которой нет никакого риска, гроша ломаного не стоит. Если уж заниматься любовью, то на краю пропасти или в охваченном безумием городе. Если писать стихи, то перед самоубийством или в одиночной камере, пожизненное заключение - не изволите ли? Вечером я выскользнула из дома, как обычно крикнув в темень узкого коридора:
  -Не жди, я поздно!
  И мама обреченно вздохнет. Она уже давно со мной не спорит ни о чем.
  Я пришла, вернее ноги принесли меня, на Дураковку. Я опустилась на лавочку, в виду правой чаши фонтана, где девочки чуть подороже, и закурила. Работающие дамы глянули на меня недовольно, особенно одна, маленькая, безгрудая, похожая на не в меру накрашенного мальчика - почти мечта педораста. Ну и пусть смотрят, я на их месте не стою, формально. И уж точно проституцией не занимаюсь.
   Тем временем вдоль широкого бордюра дураковки ехала неспеша золотая машина. Дейстивтельно золотая, блестящая, точно диковинный жук, сделанный каким-нибудь искусным и полусумасшедшим ювелиром. Завидев машину, девицы вдруг напряглись, все, как одна, и отвернулись от дороги. Некоторые даже скрылись в глубине неосвещенных аллей. Это должно было бы меня насторожить, но не насторожило, напротив - возбудило. Я развернулась на лавке, выпрямилась и облизнула губы. Человека, опустившего окно золотой машины и поманившего меня, я практически не разглядела. Я подошла, наклонилась над окошком:
  -Вы ошиблись, я не работаю. Просто развлекаюсь.
  -Это даже лучше,- прозвучал из душистой темноты салона звонкий женский голос,- надоели профессионалки. Не составите нам компанию? Просто так, без всяких обязательств? М?
  -Почему нет - храбро ответила я.
  Сесть в машину, которую избегают дешевые парковые бляди, - приключение как раз по мне.
  Мы мчались по городу, и бледная девушка с роскошными огненными кудрями поглаживала мою руку, успокаивающими движениями.
  _Куда мы направляемся? - спросила я.
  -Небольшой ночной пикник на берегу пруда,- проворковала красавица,- как вам такая идея?
  -Прекрасно. И давай на ты, ладно?
  
  Дима
  
  Эта машина уже не в первый раз мне попадалась. странная какая-то. Первое дело - масть странная, золотистая, яркая. Второе - марку никак определить не могу. Наверное, потому, что они, те, что в машине, чокнутые, нгатурально безбашенные, несутся всегда, на светофорах не останавливаются. А главное - ездят они только ночами. Днем их не видно. Пару дней назад я спросил мужиков из интереса, видел ли кто при дневном свете этих чудил.
  -Ты о летучем голландце? - сразу оживились мужики,- так ни одна зараза его при свете не видала. В том-то и штука. Эти придурки только в темноте выезжают.
  -Мистифицируют, мать их так.
  И тут мужики ударились в обсуждение чертовых гонщиков. Сошлись на том, что завелся у нас какой-то долбаный Шумахер, а с маркой его тачки разберемся, когда он в конце-концов шею себе свернет. Все к этому идет. Потом еще погавкались по поводу того, какая фигурка у машины на носу сидит. Один говорил - амурчик, другой - медвежонок, третий - чебурашка, а четвертый вовсе ляпнул:
  -Эта, горгулия.
  После этого слова все заткнулись на какое-то время. А потом кто-то задумчиво произнес:
  -Точно расшибутся в лепешку скоро, дурни гребаные. Бабу только жалко. Баба у них классная.
  Бабу я как раз и не заметил. В следующий раз присмотрюсь.
  
  Ицик
  
  Они приближаются. Мне уже надоело об этом думать. Я смирился, воспринимаю их как должное. Как, скажем, человек неизлечимо больной знает, что вскорости умрет. Мне настолько все обридло, что я собрал рюкзак и переехал на какое-то время на дачу. Я трясся в желтом горбатом автобусике и думал, цепляясь в потертый поручень:
  _Пропади все пропадом.
  В автобусике вместе со мной трясся, потел и переговаривался всяческий люд, вооруженный тяпками, корзинами, лопатами, трехлитровыми банками, пустыми бидонами - в общем всем, с чем принято ездить на дачи. Пахло потом, бутербродами с паршивой колбасой, чесноком и салом.
  -А вот еще говорят,- разлагольствовал какой-то работяга, - появилась эксклюзивная (он с трудом и с гордостью выговорил это сложное словцо) тачка, золотой кабриолет. Носится, сломя голову, правил не соблюдает.
  -А еще говорят,- вмешалась старуха с сиреневыми кудельками, такие бабки всегда все знают, - что в машине разъезжает маньяк, который снимает проституток на панели и убивает. А потом в посадке выкидывает изрезанные трупы.
  _Джек - потрошитель! - радостно выкрикнул толстый парень, оторвавшись на секунду от книги с золоченой драконьей мордой на обложке.
  -О! - крикнул кто-то, указав за окно пальцем,- о!
   Нас обходил, прыгая по кочкам пресловутый кабриолет.
  -А говорили, он только ночью гоняет,- озадаченно протянул затеявший разговор работяга.
  -Значит совсем обнаглел,- проскрипел в хвосте автобуса сварливый старческий голос,- порядка нет. Взяточники!
   Тут автобусик сотряс страшный удар. У меня потемнело в глазах, я упал и повалился во что-то мягкое, теплое и липкое, обятнутое ситцем.
  -Твою мать! - заорал водитель,- кто тебя, козла, ездить учил?!
  Автобус стоял, уткнувшись мордой в столб у обочины.
  -Вылезайте! - рявкнул водитель. И совсем другим тоном спросил:
  -Все живы-то?
  -Вот,- прокряхтел кто-то сварливо, - сначала материться, а потом выясняет, все ли живы. Ответственность называется.
   Я вылез из автобусика и потащился по обочине. До дачи было недалеко. У меня имелась своя версия насчет золотого кабриолета, носящегося по городу и пригородам. Только кого она могла заинтересовать?
  
  
  12
  
  Тамара
  
  Я начала находить своеобразное удовольствие в развешивании вещей по железным рейкам. Порой я даже говорила вполголоса с особо полюбившимися костюмами и платьями.
  -Ну разве ты не живое? - шептала я, поглаживая мокрый шелк зеленого сарафана.
  Да, мне всегда неловко было называть одежду в мужском или женском роде. Это всегда - оно. Вещное, не осуществившее пока свою принадлежность. Род появиться, когда футболка запахнет дезодорантом и мужским потом, а кружевная кофточка - турецкими духами... Нет, не турецкими, - старыми прибалтийскими, фирмы Дзинтарс, которые почти исчезли. Кружеву, темно-синему кружеву, подходит именно этот аромат.
   А кроме рынка ... Что кроме рынка? Образовался молодежный клуб при вновь организованной еврейской общине. Община "вылупилась" вдруг. Приехал в город молодой, круглолицый и веселый раввин течения Хаббад с молодой женой, и заявил, что еврейству быть. Выкупил неведомо на какие средства помещение у загибавшегося детского садика, и стал собирать "паству". Синагоги не было, молитвенников не было. А были: старухи - активистки, смешной акцент ребе, ледяная водка с лимоном и четыре ящика книг о еврейском образе жизни. Еще был "Сохнут". Но туда мы как- то не ходили. И клуб по вторникам, разумеется, никуда не делся.
   Старух звали Аза и Роза. Еще шумели временами за стенкой Рая и Таня. Но главное - Аза с Розой. В комнату гордо вплывал Розин бюст в зеленом шерстяном платье, и над бюстом гудело:
  -А что это молодежь не организует, к примеру, праздника и спектакля на Пурим?
  -Пуримшпиля, Роза Петровна,- ядовито поправлял Гога,- так Пурим-то когда - в конце зимы...
  -Вы как раз к концу зимы и раскачаетесь, если вам сейчас сказать,- замечал за спиной у Розы бюст поменьше и поскромнее.
  -Тетя Аза,- влезала я,- мы лучше подготовим пока ликбез по осенней серии праздников. Рош - а - шана там... Так оно, кажется, называется?
  Бюсты возмущенно колыхались и уплывали по узкому, пахнущему тушеной капустой и пылью коридору в комнатку ребе Симхи, которого вечно не оказывалось на месте. Ребе мотался по городу, вкрадывался в кабинеты городского и губернского начальства, составлял и подписывал бумаги, доказывал необходимость и полезность "наших в городе". А мы сидели по вечерам в бышей спальне младшей группы, превращенной в молодежный клуб, курили, заваривали кофе в старом металлическом чайнике и читали книги, обнаруженные в картонных ящиках.
   Любимым чтением стали "Вопросы и ответы об иудаизме" - толстенный том на английском. Я его читала собравшимся вслух, в вольном переводе. Особой популярностью пользовались главки о вымачивании высаливании мяса, выбирании и протряхивании риса и круп в поисках жучков, о том, как правильно разбивать яйца и что делать, обнаруживая в них кровавые пятнышки и разводы зародышей.
  -Ты все это делаешль, серьезно? - спросила я при случае синеглазую раввинову жену.
  -Что ты, что ты...- замотала она аккуратной головкой в белом паричке, - я все в супере покупаю, кошерное.
  -А здесь что? - спросила я с подковыркой?
  -Здесь плохо,- лицо раввинши слегка омрачилось,- пока выкручиваемся. Вегетарианствуем. А посуду с собой привезли.
   Законы "правильной" кухни мне казались верхом схоластики. Просто невозможно: басари, халави, парве; две раковины или отдельные решетки для раковины, отдельные полки в холодильнике - и все для того, чтобы разделить мясное и молочное которые категорически не должны соприкасаться. Но только до тех пор я думала, что ничего запутанней изобрести невозможно, пока не стала читать о законах шабата.
  
  
  Соломон Петрович
  
  -Соломон Петрович! Соломон Петрович! - секретарша вкатилась в кабинет, сжимая в маленьких ручках обтянутый черной кожей ежедневник.
   Я специально ее нанял - три шарика,- головка, грудь, животик и маленькие ножки - подставочки. Мне нравилось, как она перекатывается по комнаткам офиса, поливая цветы, заваривая чай, барабаня пальцами по клавиатуре. Нравилось ее выпадение из образа секретарши. Я вообще все попытался сделать выпадением из стереотипов - не шокирующим, но достаточно заметным. Не то чтобы специально и злобно по-другому, но настолько - иначе, что посетителей это интриговало и смущало более, чем изумила бы девица с розовым гребнем на выбритой голове в приемной. Это бы сочли намеренной позой. А так - матрешка, снеговичка. Иначе. Не дерзко - просто с другой логикой.
  -Соломон Петрович,- пискнула она,- писатель звонил, так к вам просился на сегодня, так просился... Говорил для него вы непременно изыщите "окошко".
   Я поморщился. С одной стороны откровения скатывающегося в наркоманию литератора уже наскучили. С другой стороны - можно очень интересно развернуть его судьбу.
  
  
  Базя
  
  Соломон Петрович утверждает, что я скатываюсь. Дебильное словечко, кстати! Ска-ты - вать-ся. Будто я шар или огрызок снеговика, которого запустили под гору. А может я и есть огрызок, окружность ничтожества, которое каждый может пнуть холеным ботинком. И холеный ботинок (или рафинированный узконосый туфель, или крутой, навороченный, точно бандитская бэха, кроссовок) усмехнется, пренебрежительно и несколько ядовито, пнув меня, с удовольствием.
  -Я бы вас попросил не употреблять больше этого слова,- сказал я как-то Соломону.
  -С чего бы это? - поднял брови психоаналитик. - Впрочем, если хотите, подберите синоним...
  -Спускаться?
  -А еще называете себя писателем - поморщился Соломон
  -Деградировать?
  -А это,- покачал узловатым пальцем Соломон,- еще обидней, чем "скатываться". Еще варианты будут?
  И столько иронии, столько скрытого яда было в этом небрежном вопросе, что я взорвался:
  -Да, скатываюсь!!! А хрена вы ожидали от меня в этом поганом мире?! Вы только посмотрите вокруг, разуйте глаза! Лужи, запустение, паутина, мусор.
  Я орал, размахивал руками, разбрасывал по столу какие-то бумаги.
  А Соломон слушал с доброй улыбкой.
  Как же меня бесила эта улыбка!
  
   -А хотите я вас познакомлю c той, кто вас может спасти? - неожиданно спросил Соломон.
  Он сидел за широким белоснежным столом и вертел пепельницу в форме обнаженной красавицы со слишком широкими, на мой вкус, бедрами...
  -Так хотите или нет? - повторил психоаналитик, и лукаво прищурился.
  Я пожал плечами.
  -Ну... - протянул я неопределенно.
  И подумал:
  -Сволочь. Сводник - любитель.
  -Согласны, значит? Вот и ладненько! - засуетился Соломон Петрович.
  _Погодите, погодите... Я еще и не думал...
  -Ну... - растроенно протянул Соломон,- Что ж вы так сразу, на попятный. Ни к лицу вам трусость, Василий, совсем не к лицу...
  -Давайте, показывайте свою спасительницу! - озлился я,- Только чур, сперва фотографию!
  -Пожалуйста,- развел руками психолог.
   Соломон полез в стол и вытащил миниатюру, не фотографию, портрет в стиле девятнадцатого века.
  У женщины, изображенной на портрете, было необычное удлиненное лицо, чуть ассимитричное, с высоким лбом, который так и хотелось назвать "арочным" и тонким длинноватым носом. При таком лице у нее должны были быть водянистые, голубовате или серые североевропейские глаза... А на ее лице светили карие очи, и в очах этих вспыхивали золотистые искры, напоминающие оттенком все лучшее в южном лете - одуванчики, мед, пчел над липами. И, снова неожиданно, бледное длинное лицо обрамляли пышные волосы, каштановые, с оттенком легкой меди.
  -Нравится? - донесся до меня голос психолога.
  -Необычная, - протянул я неуверенно.
  -Не просто необычная, необычайная,- поднял палец Соломон,- сами убедитесь.
  Он неожиданно извлек из ящика стола маленький черный колокольчик и позвонил.
  Появившаяся в дверях пышка-секретарша стрельнула раскосыми глазенками и прощебетала:
  -Она уже здесь.
  -Так что же мы ее держим в передней?! - вскричал психолог,- Пусть проходит немедленно.
  Вошла она бесшумно - и оказалась она маленькой, узкоплечей и почти безбедрой, в повадках и манере ее было что-то от фарфоровых птичек и пастушек, которые в позапрошлом веке механически кивали головками или просто стояли неподвижно на комодах и роялях. Но статуэтку незнакомка напоминала только фигурой и общим очертанием лица. Как только я взглянул в ее золотисто-темные глазищщи,- впечатление это рассеялось. Нет, скорее раздвоилось, чем рассеилось. Было в ее глазах что-то хищное и острое, но не холодное, скорее искрящееся, как у хищника в предвкушении гона.
  -Лилия,- представилась девушка неожиданно низким негромким голосом.
  -Очень приятно,- пробормотал я, неожиданно оробев перед ней.. - и потянулся к ее узкой, почти кукольной ручке с короткими пальчиками.
  -Давайте по кофейку,- с радостной улыбкой предложил Соломон Петрович.
  -Со сливками,- охотно согласилась Лиля,- и добавила, обернувшись ко мне, - Кстати, друзья меня обычно зовут просто Ли, во втором слоге, в этом "ля", кроется некая излишняя сентиментальность, вам не кажется?
  Она аккуратно пила кофе, поминутно облизывая ненакрашеные губки и пыталась вытянуть меня на разговор о "Чуме" Камю, которую она как раз на днях прочитала.
  -Незабываемое впечатление,- говорила Ли,- есть нечто в этих кроющихся в подвалах грызунах,- вам не кажется, что они уже здесь?
  Правда, ничего кроме крыс она в Камю не поняла.
  -Ра зумеется они здесь! - прервал ее, рассмеявшись, Соломон Петрович.
  Он снова порылся в глубоких ящиках стола и извлек странную игрушку, - запряженную четверкой черных резиновых крыс золотую колесницу.
  Крохотная колесница была сделана из какого-то позолоченного металла, и на боку ее красовалось изображение косы, довольно реалистическая, видны были даже вспыхивающие на металле искорки.
  _Не помню уже, откуда у меня эта вещица,- сказал психолог, задумчиво вертя в руках игрушку,- Кажется подарили в двадцатых годах в одном охваченном испанкой и тифом городке у Черного моря.
   И произнес он эту фразу так, что мне сразу ясно стало, что была и промозглая южная зима, и темная морская бухта и горящая в бреду сыпняков страна, в которой шла Гражданская война. Впрочем, что было - понятно. Соломон так сказал, что я понял: он это видел!
  И я вздрогнул от какого-то холодящего ощущения, глянув на его сорокалетнее бритое лицо.
  Черное море, двадцатые годы, сыпняк...
  -Шутка, разумеется! - Соломон визгливо рассмеялся,- Вы ведь это не приняли за чистую монету?
  Но странное ощущение не покинуло меня.
  Казалось, Соломон просто ляпнул лишнее, а потом попытался все обратить в шутку. Или он специально бросает дурацкие намеки? Вполне в его духе, кстати говоря.
   Мы с Ли вышли от Соломона почти одновременно, и я вызвался проводить ее домой, потому что мало ли всякой швали по городу начинает шляться в сумерках. Жила она где-то за железодорожным полотном, за старым вокзалом, в Камброде. Каменным Бродом, сокращенно Камбродом, называется в городе самый босяцкий, пьяный и бесшабашный район. Больших домов там нет, - все частный сектор, старые деревья, потертые заборы, мрачные тени на лавочках у ворот, огоньки сигарет и ленивый лай цепных псов.
  -Ты не выглядишь девицей из этого района,- сказал я, поддерживая Ли под локоток у косой канавы, когда мы мы шли через Балку к Камброду.
  Ли неожиданно расхохоталась, звонко и неудержимо:
  -Ты прямо как ребенок, честное слово! Неужели ты до сих пор не понял, что совсем неважно, кто как выглядит! наоборот - внешность чаще всего противоположна сути. Давай лучше о деле поговорим.
  -О каком деле? - изумился я
  -То есть? - Ли резко остановилась,- и вырвала локоток из моей руки,- Соломон тебе разве не сказал? Я мужа ищу, срочно. И на всю жизнь.
  Я изумленно опустился на лавку с обломанной спинкой.
  -Как ты, например, представляешь себе семейную жизнь? - по-деловому осведомилась Лиля, глядя на меня в упор остро поблескивающими глазами.
  Я растерялся окончательно.
  -Ну... Тапочки там, телевизор по вечерам, газеты,.. Подумал и добавил: муж от жены мерзавчики прячет на лестничной площадке в электрическом щитке. Жена любовников водит, когда он в командировках.
  -Скучно,- поморщилась Ли,- у нас не так будет,- совсем не так.
  Тут она опустилась маленьким крепким задом мне на колени и впилась в губы долгим поцелуем.
  _А черт с ним со всем! - пронеслось у меня в голове,- пущу на самотек!
  В ту ночь я понял, бесповоротно, что своей жизни я уже не хозяин. Ее держат цепкие, короткие пальчики, теребящие пуговицы на моей рубашке.
  Мы расстались с Ли часа в два ночи у глухого забора, у покачивающихся во мраке лопухов и головок чертополоха. Она отогнула слабо скрипнувшую доску и исчезла во дворе. Я постоял еще немного, глядя на яркую, точно начищенную порошком, медно-желтую луну. Стукнула в отдалении дверь, взлаяла коротко и приветливо какая-то псина. Я отодвинул ту самую доску и заглянул во двор. Двор как двор: маячищий в отдалении курятник, домик без крыльца, качающаяся над входом лампочка на проводе. И все у меня не вязалась странная и наглая Ли с ее местом обитания.
  
  
  13
  Люлю
  
   Машинка неслась, точно одержимая, подпрыгивая и позвякивая по отвратительным дорогам нашего города. Красавица с рыжими волосами до пояса лениво поглаживала мою руку и говорила высоким, почти детским голоском:
  -Ты, миленькая, не бойся, не робей, ничего с тобой не случится. Завтра же вся твоя жизнь пойдет по-прежнему. Если захочешь,- добавила она с лукавой улыбкой.
  И мне почему-то стало не по себе при мысле, что я могу не захотеть
  Мы как раз пронеслись мимо старого универмага с погасшей вывеской, слабо светилась малиновым только слегка скособоченная буква "Р" в слове "Россия".
  -На Острую Могилу едем? - почти утвердительно произнесла я.
  Спутники мои промолчали, будто считали вопрос крайне неуместным.
  -Ты печеную картошку любишь? - заглянула мне в лицо красавица.
  -Очень люблю,- соврала я, и в голове у меня пронеслись обрывочные воспоминания о нелепости лагерных пионерских костров со спрятанным в валежнике кислым пивом, с непривычным, на грани возбуждения и омерзения, ощущением от шарящих по спине липких рук какого-нибудь пацана. В то время, когда на кострах меня интересовала только картошка и песни под гитару, родители меня в лагерь не отпускали.
  В полумраке лица пассажиров золотой машины казались необычными, какими-то потусторонними.
  За рулем сидел маленький востроносый и остроухий мужичок. Почти карлик, или точно - карлик, потому что под зад ему подложена была маленькая подушечка, будто он не доставал до руля. А сидевший рядом с ним почти задевал потолок белокурой квадратной головой викинга.
   Когда мы, наконец, остановились у чахленькой посадки напротив статуи скорбящей матери, застывшей у главных ворот кладбища, и вылезли из машины - я осознала в полной мере насколько гротескной была наша компания. Красавица оказалась невысокой, одного роста со мной, и что-то не так у нее было с ногами, потому что ступни ее втиснуты были в тяжелые черные ортопедические башмаки, выглядывавшие тупыми носами из-под брюк. И еще было ощущение, что ноги от колен истончались непропорционально, точно вовсе терялись в раструбах широких штанин. Один из мужчин действительно оказался красавцем - викингом, а другой - тощий большеухий карлик с легкими одуванчитыми какими-то волосиками - напоминал больше всего какого-нибудь язвительного эльфа из пародийных фэнтезийных сюжетов.
   Костер в посадке лениво потрескивал
  -У меня к тебе будет странное на первый взгляд предложение, милая,- проговорила нежно прикорнувшая у меня на плече рыжеволосая. Она замялась слегка, будто не знала, как бы удачней оформить свою мысль.
  _Не финти,- мрачновато посоветовал карлик,- выкладывай. либо да, либо нет.
  Над поляной стояла странная страшноватая тишина, не нарушаемая ни
   треском особенно неугомонных в этом году ночных насекомых, ни резкими вскриками птиц. Даже тени нетопырей, кажется, застыли в небе. Что там - комаров не стало слышно.
  -Ты, душечка, веришь в нечистую силу? - спросила в напряженной тишине рыжеволосая красавица.
  И тут у меня перед глазами точно вспыхнуло и прояснилось. Вот оно, земноводное, страшное, чавкающее, неуклюжее, прятавшееся в подвалах библиотеки с начала мая. Вот оно, какой вид приняло,- медной змеящейся косы и уродливых черных ботинок, скрывающих, наверное, что-то вроде крокодильих лап.
  -Верю,- сдавленно произнесла я,- чувствую.
  -Вот и прекрасно,- ласково проговорила девица,- вот и прекрасно. Так представьте себе, что мы и есть - те, потусторонние. Вы бы, положим, впустили нас в свой дом, зная, кто мы? На правах друзей? Мне кажется, мы могли бы по-настоящему подружиться. Мы, видишь, ли,- черти.
  -Не смешивай,- с натугой произнес молчавший до тех пор белоголовый гигант.
  -Это потом,- досадливо отмахнулась красавица.
  Гигант передернул плечами и подбросил в огонь сухих черных веток.
  Ветки затрещали, во все стороны полетели бойкие красно-золотистые искры.
  В блеске этих искр красавица, велевшая для простоты называть себя Лизой, рассказала мне о блуждающих духах ночи, во власть которым, как я и догадалась. был отдан город в это лето.
  -Город,- это так мало,- говорила свои детским голоском Лиза, и надувала губки,- нам хотелось бы большего. Не в том смысле, что больше места... А в смысле - места в сердце, понимаешь? Мы так устроены, что занимаем пустые, заброшенные места. Обжитые территории не для нас. А у тебя ведь найдется место в сердце? - спросила она с неожиданной требовательностью.
  Я закивала, глядя почему-то на белоголового великана. Весь вечер он не ел горячей, вытащенной из золы картошки, не пил извлеченного из багажника белого вина, неожиданно вкусного, горьковато-сладкого, отдающего крымским виноградом. Он сидел сдвинув брови, опустив глаза в землю, и только изредка произносил глухим бесцветным голосом короткие фразы.
  -Ему места не нужно,- перехватила мой взгляд Лиза.- ему вообще ничего не нужно. Чем черт от ангела мщения отличается знаешь?
  Мстителям ничего не надо,- прошептала она горячо мне в самое ухо,- И они ничего не соображают,- добавила она со смехом.
  Но этого не бойся. Он пока не у должности. Вот в июле, когда он в полную силу войдет, да еще и прибавиться их,- тогда да.
  -А мне говорили,- вдргу набралась смелости я,- что вот такие красавцы, чем-то на него похожие, устроили оргию на дискотеке в парке дней десять назад.
  Рыжая отмахнулась:
  -Да не суди ты по сходству! Наших тут теперь много. Мало ли кто на кого смахивает.
  Некоторое время мы сидели молча: отрешенный ангел мщения, красавица, рассеянно глядящая на огонь и не сводящий с меня напряженных чуть припухших глаз эльф с одуванчатой головой.
  Наконец я произнесла решительно:
  -Место в сердце у меня найдется.
  -Я так и думала! - рыжая обвила меня руками за шею и прижалась горячим ртом к щеке.
  -Только помни, - ты нам обещала,- сказала она серьезно, - и в карих глазах на мгновение мелькнули недобрые огоньки. Но только на мгновение.
  - Расскажу я вам лучше одну историю,- вдруг неторопливо заговорил эльфик,- Дело было давно, на Востоке, в самом Вавилоне. И все произошло из-за красной нитки, можно сказать - по ней вилось. Жил однажды в Вавилоне бедный еврей, обремененный семейством. Целыми днями, с рассвета до заката, просиживал он над книгами, изучая многочисленные законы и следствия из законов. Семья его в это время бедствовала, что, впрочем, не новость для еврейских семей, в которых отцы увлечены учением. Ни разу не выходил наш еврей за ворота города. Но вот однажды заснул он в жаркий полдень под водостоком, крепко уснул. А проснувшись обнаружил у себя на запястье красную нитку, прочно обвившую руку. И сколько ни пытался он эту нить разрезать, разорвать, избавиться от нее как-нибудь,- ничего не получалось. А рука болела и распухала. Средств на лекарей у нашего еврея не было, поэтому он отправился к раввину. Раввин пожевал губами, пощипал свою длинную седую бороду, заглянул в потрепанные толстые тома, и заявил, что придется еврею выйти за ворота города, в пустыню, и провести там ночь в одиночестве.
  -Тогда, возможно, явится к тебе тот, кто эту нитку повязал, а это наверняка либо черт, либо пустынный сеир, который по виду напоминает козла, а по сути есть тот же черт. И вот тут ты с ним должен непременно договориться как-нибудь. А еще лучше - хватай его, увязывай в мешок, и тащи ко мне на суд. Это, конечно, если не хочешь, чтоб тебе пришлось руку отрубить. И то вряд ли поможет, ниточка на другую руку "перевяжется".
  Делать нечего. Взял с собой еврей бурдюк с водой и пару сухарей. Жена проводила его со слезами и жалобной руганью, дети ревели, за одежду цепляясь. В общем, все как полагается в подобных случаях. И сидел наш еврей в пустыне под звездами, дожидаясь своего таинственного черта. Рука у него, между тем, словно огнем пекла. И вот в спустившихся сумерках приблизился к нему смуглый уродливый человек, и сказал:
  -Ты не меня ли тут ждешь?
  -Тебя, если это - твоя работа,- произнес еврей, вытягивая перед собой руку с повязанной на ней красной ниткой.
  _Не моя,- покачал головой незнакомец,- но я тебя могу отвести к тем, кто это сделал.
  Еврей согласился, потому что опять же - выхода у него не было.
  Всю ночь шли они по пескам, причем еврей дрожал от холода, - в пустыне ночами очень зябко.
  Под утро, когда звезды уже поблекли, и на востоке показалась ярко-малиновая полоса легких облаков, они приблизились к воротам незнакомого города. Прямо у ворот была синагога, из которых доносилось бормотание утренней молитвы.
  -Здесь они! - сказал еврею его странный проводник,- и исчез, точно сквозь землю провалился.
  Вошел еврей в синагогу, а там - полным - полно молящихся, и у всех - ноги либо куриные, либо ослиные, либо вороньи, что есть верный признак чертей.
  -Вот он! - вскричали черти,- Наконец-то!
  Тут же схватили еврея, обрядили в чистую одежду и потащили куда-то по улице мимо нарядных домов с широкими окнами. И притащили, наконец, еврея в нарядную горницу, где его встретила ослепительная красавица с черной косой до пят.
  -Я тебя увидала, когда ты спал под водостоком, а поскольку уснул ты в полдень, в час нашей силы, а я в то время проходила мимо с обитающим в тех местах кетевом мерири, то я имела на тебя все права. И повязала тебе эту нитку в знак обручения. - сказала красавица.
  Тут эльфик остановился и объяснил, что кетевом мерири называется полуденная порода чертей, которая имеет право пакостить людям, уснувшим неосторожно где-нибудь в тени в местах, принадлежащих означенным чертям. А тенек под водостоком оказался как раз подобным местом. Чертовка же,- а красавица, конечно, была чертовкой! - не могла не воспользоваться случаем и не "захватить" для себя человека.
   Так и пришлось еврею остаться в том чертячьем городе, тем более, что вокруг была пустыня, а дороги назад он не знал. Женился он на чертовке, и прижил с ней детей. Но через некоторое время охватила его непереносимая тоска по прежней семье.
  -Отпусти ты меня на недельку,- умолял он новую жену - чертовку
  И та согласилась, но с условием, что еврей к ней вернется через неделю ровно.
  Прибыв в свой город, еврей помчался прямиком к раввину.
  -Сделай вот что,- сказал ему раввин,-Неделю проведи дома, а после сядь в доме учения и ни в коем случае оттуда не выходи, ни днем, ни ночью, что бы ни случилось. Если явятся к тебе от нее, или она сама влетит в окно на гигантской синей птице, ни в коем случае не подходи к ней, не касайся ее. Неделю пробыл еврей с семьей, а потом сделал все, как велел ему раввин. Жена носила ему обеды в дом учения. Нужда их теперь оставила, потому что еврей привез с собой из чертовских мест много золота и богатые подарки.
  Но, как и предсказывал раввин, являлись к нему несколько раз от жены-чертовки, звали на суд, утверждая, что он нарушил обет и предал семью. Но, как и велел ему раввин, еврей наш не покидал дома учения. И вот однажды, в темную ночь на субботу, влетела в раскрытое окно галереи чертовка на огромной синей птице.
  _Ты не возвращаешься, так вот я сама за тобой пришла! - заявила чертовка.
  -Никуда я с тобой не пойду! - ответи еврей - убирайся, откда пришла.
  Уселась тут чертовка на пол перед его скамьей и стала плакать, умолять и жалобно рассказывать о покинутых детях. Еврей все читал.
  -Дай хоть поцелую тебя на прощание,- проговорила она перед рассветом.
  -Ну, от поцелуя вреда не будет,- подумал еврей,- и подошел к чертовке.
  Но как только она его поцеловала крепким долгим поцелуем, упал еврей замертво.
  Такая вот сказка,- закончил эльф, поворошив палкой остывающую золу,- А мораль в том, что нет для нас ничего драгоценней привязанности человеческого сердца. И предательства мы не прощаем.
  
  
  Часть вторая
  
  Кислые фрукты
  1
  Женька
  
  С началом лета, прямо в первых числах июня, - разразилось. И ни у кого уже не было сомнения в том, что городом в степях овладело страшное. Прежде всего сошел с рельс старый трамвай. Да не просто сошел с рельсов - а покатился вниз под уклон, перевернулся, точно бонбоньерка, красная, железная, глянцевая бонбоньерка, скомкался, задрожал старческими сочленениями - и развалился. Много народу погибло. С тех пор старшая и младшая бабка, отправляясь на дачу по субботам, ловят такси, не доверяя общественному транспорту. А главное: на месте катастрофы возник первый пятачок. Пятачки еще называли проплешинами. Но пятачок - точнее. Потому что выглядело это так: геометрически правильный круг, возникший вдруг за ночь из ниоткуда, и посередине этого круга два маленьких черных дырочки - углубления. То ли пятачок, то ли розетка. И вроде ничем этот круг не мешает никому. Только переступить за воображаемую линию невозможно. Сколько ни пытались - ничего не получилось! Прыгали в них издалека, с разбегу - потом появлялись прыгуны со странно переломанными носами, будто нос им набок свернуло неведомой силой. И самое интересное: вещи, которые в пятачки метали - проходили невидимую стену и пропадали, словно их и не было. Стало быть, первый пятачок охватывал маленький косогор, на котором раньше росли во множестве золотистые одуванчики, поворот рельсовой дороги и серого шоссе с ухабиками. Ничего этого теперь не было. На том месте струился серовато-черный песок, мягкий-мягкий на вид, а каким он на ощупь был - это неизвестно. Пришлось всем машинам отправляться в объезд, а несколько трамвайных маршрутов вообще отменили. Об аномалии говорили много. Сперва думали, что на фотографиях она получаться не будет, как это часто происходит с чудесами. Но нет! Получалась, подлая, - четко светилась серым песком и черными дырочками - углублениями. Пытались было ее исследовать - но как ты эту дрянь исследуешь, когда войти в нее невозможно? А потом стали возникать еще пятачки. Один - в балке, где одно время разбойничал странный, так и не пойманный маньяк, прозванный вампиром. Другой, маленький, прямо в центре города, неподалеку от фонтанов Дураковки. Потом еще один - у старого входа на рынок. К середине июня пятаков набралось больше десятка. И никому это, конечно, не нравилось. Но поток, потянувшийся из города, был пока неуверенным, чуть мощнее обычного летнего потока выезжающих к морям. Люди еще не сообразили, что происходит их зажало между любопытством и зарождающимся ужасом.
   Мне "повезло" - прямо напротив моих окон возник пятачок, крохотный, на месте канализационного люка с вечно съезжавшей крышкой. Я часто сидела на балконе и смотрела на пятачок. Песок, как песок,- отверстия как отверстия, - только в жаркий полдень, когда я глядела вниз, на проплешину, мне показалось, что место, обведенное кругом, переливается радужно, колеблется, точно морская рябь. Я отвернулась на секунду, очевидно - в глазах поплыло. А когда снова повернулась к плеши -над ней плясала совершенно отчетливакя крохотная радуга, изогнутая подковой, очень странно изогнутая, - в обратную сторону, коромыслом вниз, к мягкому песочку. Подтвердить мою иллюзию было некому. Мать пропадала на работе, у них как раз приближались выпускные экзамены. Бабки сбежали с утра пораньше на дачу, прихвативши тяпки и лопаты. Возвратиться грозили последними автобусами. Они и меня с собой тянули. Но я не любительница полевых работ. Тем временем радуга продолжала свой танец. Кажется, она даже разрасталась. Двор был пустынен. Только проковылял старик с пустыми зелеными бутылками в авоське. Обошел проплешь привычно. Потом неожиданно остановился, плюнул через левое плечо, погрозил пятаку пальцем, поправил древнюю сетчатую шляпу, перехватил поудобней авоську, и пошаркал к приемному пункту. Видел он радугу или не видел? По-моему, она была совершенно отчетлива. Пробежала кошка. Скользнула в пятачок, пропала на мгновение - и возникла с другой стороны. Это практически с первого дня было замечено, что кошки могут проходить проплешинами без всякого вреда для себя. Вот собаки - никак. Мало того, при виде пятаков псы впадают в истерику, воют, скребут лапами асфальт, выкатывают испуганные глаза. Я вошла в дом и позвонила Чебурашке на работу.
  -Я тут за пятаком наблюдала,- заявила я без предисловий,- так вот над ним что-то происходит, точно радуга дрожит.
  -А ты в темноте за ним смотрела? - резонно спросил Чебурашка,- может это горячий воздух дрожал и солнечные луи преломлялись. В сумерках погляди. Потом расскажешь.
   До темноты я сидела на кухне и читала Стивенсона, заедая тяжелую черную тоску жареным арахисом.
  А в сумерках, по совету Чебурашки, вышла на балкон и уселась с фонариком, глядя пристально на пятачок. События не заставили себя ждать. Песок задрожал, пошел пузырями, очертание проплешины изменились, теперь она скорее напоминала небрежно свернутую веревочную петлю, чем круг. А внутри этой петли, из дрожащих чернотой отверстий выходили тени, дымные тени, полупрозрачные тени, сквозь которые светились огни соседних домов. Тени вздрагивали, расправляли огромные крылья, едва видимые во мраке и бесшумно взлетали. Ничего страшного в них на первый взгляд не было: ни клыков, ни страшных звериных личин, ни львиных лап. Но почему-то эти силуэты с крыльями внушали не просто страх - ужас. Вот что я увидела над проплешиной в ночь с пятницу на субботу. Через некоторое время в двери повернулся ключ - и вошли бабки с тяпками.
  -Вы ничего странного на улице не заметили? - спросила я.
  -Что там может быть?- устало проворчала старшая бабка.
  В эту ночь я уснула с трудом, наглотавшись таблеток.
  А на следующее утро моя информация о чудесах над пятачками оказалась неактуальной. Потому что пятачки начали разрастаться и меняться на глазах у всех средь бела дня. Произошло это в полдень. В раскаленном городе пошли по асфальту вокруг огороженных флажками проплешин трещины. И исчезли в песке жалкие колышки с красными тряпками, навешенными на них. Проплешины шли, точно зыбучий песок, захватывая не принадлежщее им до того пространство. Говорят, они поглотили нескольких зазевавшихся собак и якобы даже одного пьяного бомжика, уснувшего не в добрый час в балке. Впрочем, человеку трезвому не составило бы никакого труда убраться вовремя от медленно расползающегося пятачка. Во дворе у нас проплешина с места не стронулась, правда подрожала зловеще, сверкая многочисленным кристалльными радугами в полдень - но не выросла. Исходящие из дырочек на песке тени тоже многие видели. Правда, приняли их за мираж, навеянный жарой и аномалией. В городе много говорили о разрастающихся плешах, и все больше жуткую ерунду. Болтали, что это новый вид оползней, невиданная до того аномалия или предвестие экологической катастрофы. Старухи толковали также о ведьминых кругах, а фантазеры - об инопланетянах. И все эти разговоры призваны были скрыть зарождающийся ужас, ужас, готовый вырваться из канализационных люков, из-под песка проплешин, из темных отверстий пятаков, и заполнить город. А пока что пятаки перестали быть пятаками, строго говоря, но называть их так не перестали. А во дворе у нас какой-то шутник написал на стене двадцать четвертого дома, прямо над пятаком:
  Достопримечательность - ведьмина плешь. За посмотр денег не берем. Желающим приобрести - обращаться в квартиру семнадцать.
  
   Таким было начало июня, когда уже всем ясно стало, что ничего обычного в это лето ждать не приходится, но некоторые романтики все еще ожидали хорошего.
   В одно жаркое воскресенье мы выбрались большой компанией в балку: захотелось вспомнить детство, прокатиться на чертовом колесе, зайти в зооуголок, где скучали в клетках ободранные животные и изредка врывался в их клекотание, пыхтение и фырканье слабый рык рахитичного льва.
   -Женька, а не хочешь ли ты петушка на палочке? - вдруг окликнул меня Чебурашка.
  В детстве родители нам строго-настрого запрещали покупать этих петушков. Но теперь-то мы взросыле, старающиеся вернуться на один день в детство. Сегодня нам нужно и можно как раз то, что было нельзя тогда.
  -Хочу! - закричала я, и первой помчалась к сомнительной старухе в цветастой юбке усевшейся у входа в зооуголок, под декоративной мордой жирафа.
  -Червонец! - сказала старуха,- глянув на меня хмуро, без улыбки.
  Сказала, и почему-то сплюнула в маленькую проплешину пятачка, красовавшуюся за ее правым плечом.
  Плевок точно застыл в воздухе над проплешиной - и пропал, пересекши невидимую грань.
  -Что так дорого? - возмутилась я.
  -Купи - узнаешь, - все так же мрачно отвечала старуха, - любой петушок - червонец.
  Старуха пожевала губами и добавила, чуть ласковей:
  -Тут, золотце, не в петушках дело. Петушки-то сами - дрянь, честно тебе скажу, сахар жженый да сироп. Все дело в том, во что я петушков заворачиваю.
  Тут торговка указала на лежащие сбоку от нее листы, которые мы поначалу приняли за старые газеты.
  На самом деле это были листы - карты со странным заглавием:
  Эскизы ограды
  Чебурашка склонился над листами, глянул повнимательней и присвистнул.
  -Эскиз этот, ребятки, тянется от пятака к пятаку! - заявил он.
   Через четверть часа мы сидели на лавочке у лебединого пруда, неподалеку от старого мостика, грызли петушков на палочках и сравнивали эскизы оград. У всех они оказались разными. У меня, например, часть Оборонной с универмагом была отсечена полностью. Около ресторана "Пеликан" шоссе прерывалось вместе с тротуарами, а сразу за универмагом начиналось вновь, как ни в чем не бывало. На Чебурашкиной схеме универмаг был на месте, зато пропал угол Советской с булочной.
  -Черт знает, что такое,- пробурчал Чебурашка, ведя по рисунку ногтем.
  -Вот именно черт и знает, наверняка! - радостно забухал Идолище.
  Ему всегда было смешно, из принципа.
   Ограды начали вырисовываться на следующий день. Представляли они из себя тонкие, висящие в воздухе, черпные нити, которые невозможно было ни пощупать, ни разорвать. Видимы они были, однако, вполне отчетливо. Висели перед глазами в пыльном воздухе полудня, слегка пульсируя, будто подмигивая зловеще.
  Протянулись ниточки ограды, как и было указано на эскизах, от проплешины к проплешине. А очень скоро выяснилось, что не везде эти нити одинаково прочны, кое-где они наметились слабым пунктиром и сквозь них можно было проскользнуть, пригнувшись, или, напротив, перепрыгнуть через нить, как в старой девчачьей игре в "резинку". Вообще ограды оказались странной штукой, опасной и крайне непостоянной. НО это стало ясно позже. Городские власти впали в панику в первый же день. После того, как запыхавшиеся гаишники составили карту аномалий, излазив для этого весь город и затратив без малого три часа, выяснилось, что карта это ни к черту не годится, потому что кое-где ограды ни с того ни с сего исчезли, будто их ластиком подтерли, а кое-где, напротив, протянулись четкие чернющие нитки на фоно припыленной листвы каштанов. Всем стало окончательно понятно, что ничего непонятно. По местному телевидению в вечернем выпуске новостей открыто говорили об инопланетянах, а приосанившийся попик из недавно отреставрированной церкви расхаживал по Камброду, рассказывая о близящемся суде.
   Вечером того суматошного дня, когда объявились эскизы оград, мы с Тамаркой пошли в парк, поговорить со знакомой скамьей, которая называла себя домемом Элушкой.
  -А я вас давно предупреждал,- проскрипела наставительно скамья.
  -Ты лучше скажи, почему эти проклятые эскизы блуждают, а не висят на месте? - раздраженно спросила я.
  -Я , думаешь, знаю, - ворчливо ответила скамья. - Погодите, скоро проясннится. Для меня это что-то новенькое. Я, впрочем, не большой знаток.
  Подняв голову к повисшим над улицей проводам, я случайно увидела, как между ними скачут, раскачиваясь, на фонарных лампах, маленькие фигурки, вроде чертят из табакрки, черненькие, козлоногие и смешные.
  -А эти уже месяц, как тут пляшут,- пробурчала скамейка.
  
  2
  Базя
  
  Ли сидела на дереве и сбрасывала мне вниз маленькие, крепкие, поразительно кислые яблоки.
  -Животы у нас заболят от этих яблок,- ворчал я,- будто убежит от нас куда-то это дерево, будто нельзя подождать, пока они поспеют.
  -Значит, нельзя,- хмурилась Ли.- по моему рецепту, компоты и варенья стоит варить именно из таких яблок, зеленых и крепких, почти зародышей.
  Набрав два полных фартука яблок, мы вошли со двора в дом и засели на кухне. Ли резала яблоки, а я наблюдал за движениями ее маленьких ладных рук. За стеной бормотала старая, полуглухая и, по-моему, полусумасшедшая бабка Ли. У нее было такое же, как у Ли, вытянутое лицо, видно, это фамильное, и абсолютно голый череп, который она из странного каприза отказывалась покрывать платком.
  Значит, Ли резала яблоки, отчетливо постукивая ножом по старой доске стола и говорила о пятаках.
  -Как ты думаешь, что они такое? - спрашивала меня Ли.
  Я передергивал плечами, и пытался отшутиться
  -Об этом недурно бы спросить дядюшку Кастанеду.
  -Терпеть не могу твоего Кастанеду,- Ли свела брови в ниточку,- и вообще, может, я тебя серьезно спрашиваю.
  -Ну, так включи телевизор - я раздраженно кивнул на накрытый салфеткой старый "Зенит", торчавший в углу гостиной. - там тебе все расскажут про нестабильные "плывущие" аномалии.
  -Пойдем лучше погуляем,- Ли неожиданно отбросила нож,- и вытерла руки о фартук.
  -Ты же хотела компот,- напомнил я.
  Она передернула плечами, и фыркнула по-кошачьи.
  Честно говоря, я знал две Ли. С дневной, домовитой и обыкновенной, мне было невыносимо скучно. Я вообще не любил слушать Ли. Ничего значительного она никогда не говорила. Как по мне, так вообще родилась дурой и безуспешно пыталась это исправить. Причем каждый раз получалось еще хуже. И давно бы наш странный роман развалился, если бы я не было так отчаянно влюблен в ночную Ли, которая говорила очень мало, если говорила вообще, и жила больше телом, руками, губами, прерывистым дыханием.
   Больше всего мне нравилось, когда Ли пахла кофе со сливками. А еще больше нравилось, когда она целовала меня горячим ртом, в котором еще блуждало послевкусие кофе. В один из вечеров, полных поцелуями, я ляпнул:
  -Знаешь, я и вправду на тебе женюсь!
  -Нашел, чем удивить,- хмыкнула Ли,- и перекинула через плечо розовое банное полотенце,- Лучше скажи, куда я дела лифчик.
  -Под кровать забросила, как всегда,- ответил я,- лениво потянувшись,- Значит, ты согласна.
  -Вообще-то это я тебе первая сделал предложение. Еще в тот вечер, помнишь?
   А потом мы сидели на лавочке под кустом сирени, прямо около слабо мерцающей в темноте проплешины.
  -Завтра тут ограда наметится,- рассеянно сказала Ли.
  -Ты откуда занешь? - удивился я.
  _Мало ли кто что случайно знает,- - Ли сверкнула на меня глазами, и отвернулась.
  В такие моменты, когда у нее вспыхивали странным светом глаза, мне казалось, что кроме дневной и ночной Ли есть еще третья, потусторонняя, страшная в своей нездешности, Ли, которая сродни серому песочку проплешин и плавающим в сумраке эскизам оград, которые неизвестно где появятся завтра.
   Свадьбу мы назначили ровнехонько на середину июня. Я хотел было отпразднывать скромненько. Но не тут -то было! Ли зарратчилась и потребовала, чтобы пригласили всех ее родственников из других городов. Родственников этих оказалаось великое множество. И представляли они собой странное зрелище. Некоторые были уродами, некоторые - напротив, оказались утонченно красивыми. И у всех, у полусотни человек без малого, представляете! - был фирменный рысиный какой-то взгляд, который так притягивал и пугал меня в Ли.
   Свадьба получилась истошно-веселой и страшноватой. Все как положено - спустились под нестройные выкрики и вспышки фотоаппаратов с лестницы дворца бракосочетаний. Кто-то посадил нам на капот наемной волги странную куклу - всем вроде обыкновенная кукла невеста, только из-под белого кринолина выглядывали у нее птичьи лапки, поросшие веселым цыплячьим пухом. Оригинальная шутка, что ни говорите.
  На "Волге" с куклой, взбрыкивающей лапками на капоте, поехали на Острую Могилу, на холм с памятниками.
  Ли с постной миной и с шаловливой улыбкой, играющей в уголках рта, положила на гранит бело-малиновые гладиолусы. Вечного огня не было - его поглотила очередная плавучая ограда.
  -Не повезло,- шептали присутствовашие на свадьбе старушки.
  Некоторые даже говорили, что примета это отвратительная, и не будет нам счастья. Потом ехали через город к кафе. Город был наполовину пуст, и часто появлялись перед нами поблескивающие пунктирные линиии оград. Веселились мы, как сумасшедшие. Танцевали под развеселую блатную музыку, пили шампанское из женских туфелек, а потом просто глушили водку. Даже присутствовавший на свадьбе Соломон упился в зюзю и вопил, размахивая салатницей.
  -Наш это город теперь, наш! -
  и отплясывал нечто вроде лезгинки.
  Чей "наш" я тогда не понял. Разбредались уже перед рассветом. Ли сонно бормотала у меня на плече, лапка ее разжалась и дрогнули в розовеющее небо воздушные шары, связанные алой лентой. И когда я увидел, как уплывает в сторону жадно пульсирующей плеши связка воздушных шаров и постепенно пропадает в вязком тумане, колышущимся над песком - мне стало не по себе.
   Медовый месяц мы решили провести на Арабатской стрелке. Я настоял.
  -Едем к старому знакомому, дяде Диме. И точка! А все Турции и Кипры - потом, потом!
   (Арабатская стрелка - длиннющая, аж до Керчи, полоса земли между Сивашем и Азовским морем).
   Главные цвета Арабатки - жёлтый и зелёный. Остальные существуют вкраплениями; эти два - владычествуют, поделив между собой море, землю и пыльные деревья.
   У жителей Арабатки есть развлечение: наблюдать, как вязнут в желто-сером песке дороги (асфальт есть не везде) устремляющиеся в Крым иномарки с московскими номерами. Вылезают братки или интеллигентные клерки, вздыхают, чертыхаются, пинают колёса, озираются зло на торчащих у обочины мужичков. Кафе для местных будто нарочно расположено у коварного поворота песчаной змеи; и дрожат в пыльном зное латаные зонтики над местами для зрителей.
  Дядя Дима, как это было и много лет назад, рассказывал взахлеб о каких-то неизвестный и неинтересных нам людях.
   -А она ему и говорит,- пьяненький дядя Дима толкал меня в бок округлым локтем,-
  -Лазариди, двадцать четыре часа в стуках, почему обязательно на астрономии в морской бой играть?..
  Он вообще безбашенный всегда был. Ничего не боялся. Уж с ним и так, и этак.
  И родителей к директору вызывали, и в комнате милиции на учёт поставили, и в комсомол не приняли, а тогда это было - уууу,- дядя Дима подкатывает выпуклые глаза.
  А ему всё - по... - дядь Дима вытирал грязноватым полотенцем потный живот,- он уже тогда в челноки метил. И везёт же сукиному сыну, половина таможни куплена, и в Греции, видать, тоже мохнатая лапа.
  Тётя Валя выглянула из кухонного флигеля и прокричала:
  -Борщ!
  Прошло ... страшно сказать, сколько лет... со времени моего последнего приезда к дяде Диме - а я помню вкус того вина и борща. Вино было тёмно-красное, кисловатое, коварное... Пилось, как сок, и мгновенно ударяло в голову, смешиваясь с одуряющим ароматом лилий и душистого горошка. (Роз у тёти Вали во дворе не было) Борщ - обжигающий, душистый, с плавающим в тарелках лавровым листом и горошинами перца. Тётя Валя зачёрпывала его половником из громадной до блеска начищенной кастрюли, которую мы называли чаном. С утра появился в кухонном флигеле чан - значит, будет борщ. Кажется, это знали даже предзначенные борщу дряхлые куры - и прятались.
   Постояльцы из разбросанных по двору домиков стекались во флигелёк. Здесь было принято обедать всей компанией. Вместе же ходили в гости, когда сосед тёти Вали, татарин Мустафа, готовил плов.
   Я всё помню, до мельчайших деталек. Вот странно. И казан с одной ручкой, в котором выносили плов у Мустафы. И запах изюма, и жар, исходящий от жирной баранины... И то, как я осторожненько отгребал деревянной ложкой рис, никогда его не любил... И виноградник на заднем дворе... И то, как в особо жаркие дни повисало над Арабаткой жёлтое марево песка.
   Вечером мы сидели на заднем дворе, в винограднике, и слушали старый хрипящий магнитофон. Было только несколько бардовских кассет: Высоцкий да Визбор; и новомодный Шуфутинский. Ли прикорнула у меня на плече, уткнулась носиком в шею.
  -Я люблю тебя,- шепнул я ей.
  А она только сыто по-кошачьи улыбнулась.
  Ночью, во флигельке, я дожидаюсь, пока она уснет, утомленная, и долго-долго смотрю на ее удлиненную мордочку. Я люблю Ли с закрытыми глазами. В спящей, в ней нет ничего пугающего и нездешнего. Она розовеет щеками и сладко причмокивает губами, почти по-младенчески. Вот она повернулась, смешно наморщила узкий носик, и я тут же притворился спящим. Самое удивительное, что я действительно люблю ее,- подумалось мне.
  Ли пробежала коготками по моему плечу.
  -Ты не спишь, не притворяйся. Не спишь ведь...
  -Не сплю,- послушно пробормотал я.
  А на потолке играла в лунных лучах, в длинных тенях виноградная листва. И всю ночь скрипела под нами чахлая панцирная сетка кровати. У нас вакхическое лето. Винограда море, черного, и золотистого, и зеленого прикрымского винограда, который еще не так нагло - крупен и приторно-сладок, как собственно крымский. Ажурная листва бормочет днями и ночами во дворе над кухоньками и флигельками. Тетя Валя готовит банки, в которых бродить будет коварное, кисловатое, багряное, в чернь отдающее вино. Ли, дурачась, накидывает на себя обрывок лозы... А у меня в голове вертелось : виноградарь, виноградарь... и какая-то рифма с градом, с бешеным и горячим летним дождем, с ливнем, хлещущим по морской воде. Только вот никак не писалось мне в это горячее и счастливое лето. Только я за бумагу - перед глазами рысиный раскос Ли, и вместо слов на листе рисунки, эскизы виноградных лоз, уплывающих в тучи воздушных шаров и тонких ножек Ли.
   Ли сидела на кровати, уютно свернувшись в комочек, и вышивала на белом полотенце жар-птицу.
  Я комкал лист за листом - и швырял бумагу под стол.
  _Хочешь, я расскажу тебе одну историю,- вдруг сказал Ли, подняв голову от вышивки,- может, она тебе чем-то поможет.
  -Ну...- недоверчиво протянул я - расскажи.
  И ожидал какой-нибудь обыкновеннейшей лажи. Ли ведь, как вы помните, дура дурой, я имею в виду обычную дневную Ли.
  - Жили были черти, - начала Ли,- мелкие провинциальные черти, много лет приписанные к одному городку в степях. Сперва удел их был крохотным, все больше ямы да канавы, да еще угольные раскопы. Потом город разросся. Люди стали улицы мостить, каменных домов понастроили...
   Ли откусила алую ниточку, нагнулась низко над своей работой, будто хотела разглядеть, ровно ли ложатся стежки глади. И снова пошла вышивать жар-птицын хвост, перышко за перышком.
  -Черти любили свою вотчину,- продолжала Ли,- они довольствовались отведенным им в угодье опустевшим домом, варили варенье из малины, гнали самогон, пили зимой вишневый компот, и ни к чему не стремились.
  Но однажды... ( в сказках всегда бывает однажды), лет через полтораста, пустячный срок по чертячьим маркам, между прочим, город пришел в запустение. А запустение городов - приманка для духов. И вот в маленький городок хлынули шейдим (это такая порода дьяволов), лилиты, бесы... В довершение ко всему появились ангелы мщения. Эти были воистину бесчеловечны и не знали пощады. И тогда глава семейства, которому прежде принадлежал город, старая лысая чертовка с трясущейся челюстью и узловатыми пальцами, отправилась в парк, где шалили пришельцы.
  -У нас неподходящее место для оград,- заявила она,- вам только кажется, что оно вам подойдет. А присмотритесь хорошенько: здесь пыльно и душно, и угольный туман стоит в воздухе, и терриконы застят линию неба. Ну зачем вам этот город? Скатывайтесь с наших холмов куда-нибудь к полям, пирамидальным тополям, аистиным гнездам и разливам Днепра.
  Засмеялись гости:
  -Еще чего! Нам и здесь хорошо. А в другом месте неизвестно еще, с кем столкнуться придется. А ну как придет беседовать с нами не старая чертовка, а банда чертей из седьмого зала нечистоты, тогда неприятностей не оберешься.
  И новые черти расплодились в городе. Стало их видимо-невидимо. Только люди пока их не замечали. А чертям - хозяевам что делать? Принуждают их предъявить доказательства, что им принадлежит вотчина, им и никому другому. А нет доказательств - так и не диктуйте свои правила! И из дому, кстати, выметайтесь. Доказательства, между тем, уже лет пятьдесят как крысы сжевали в сундуках. Но наши черти не успокаивались, пытались сопротивляться. И начали пришельцы настырных хозяев истреблять исподтишка. Кого в темном переулке повяжут и забросят на другой конец света, кого в болотце к коряге прикуют годов на триста, чтоб под ногами не путался. Потому что как только хозяев не станет - превратится город в дикое поле для чертей, в ничейную территорию, на которой законов нет. Только если кто-то из старых чертей породнится с людьми, по человеческим законам, сможет он предъявить свои права на вотчину предков.
   Ли посмотрела на меня пристально и грустно.
  -И вот я, Васенька, вышла за тебя замуж.
  Она отрезала маникюрными ножницами оранжевую нитку и вдела в игольное ушко другую, ярко-желтую.
  -Ты не думай, - сказала она, снова склоняясь над вышивкой,- я тебя правда люблю. И ты меня любишь.
  Она замолчала надолго.
  А я смотрел на бредущий по потолку солнечный луч и на копошащегося в своей сети черноспинного паучка (Ли не разрешала убивать пауков, по ее словам это приносило несчастье). Я чувствовал себя идиотом - и верил Ли, каждому ее слову.
  _Что мы будем делать? - спросил я после молчания, которое показалось вечностью.
  -Давай не возвращаться домой,- преждложила Ли,- зачем нам эти древние законы чести? Уйдем завтра морем на Бирючий. А там как-нибудь...
  Бирючим назывался пустынный заповедный остров, полумесяцем впечатанный в Азов. Мы туда ходили на моторке с дядей Димой. При чем Ли обошла остров, будто принюхиваясь, и потом произнесла странную фразу:
  -Свободное место, хорошее и уютное. Даже странно, что никого здесь нет...
   Я заметил, что при ее приближении сразу затихали крикливые тупоклювые чайки. Чайки вообще странно вели себя, когда к их базару подходила Ли: они не срывались с места, но замолкали, и застывали, точно гвардейцы перед королевской особой...
  -Поехали,- уговаривал меня Ли,- ты там поставишь палатку, потом слепишь какую-нибудь хатку. Проживем. Проживем, Вась, ты только согласись со мной остаться...
  -А что я, собственно, дома забыл? - тоскливо подумал я.
  И ответил себе:
  -Ничегошеньки.
   Мы ушли утром среды в желтовато-красную рассветную воду, в глубине которой сквозила мутная зелень.
  Дядя Дима помахал нам рукой. И над нами приветливо прокричали чайки.
  
  
  3
  
  Тамара
  
  
  -Я абсолютно уверена,- с отчаянием прошептала я,- абсолютно.
  -Ну ты даешь! - Гоги схватился за голову,- Ты хоть соображаешь, что теперь у тебя дома будет?!
  ...дец будет,- мрачно ответила я.
   Скамейка, на которой мы приземлились, утопала в листве, начинающей уже припыляться и даже рыжеть от небывалой жары (и это в начале июня!).
  Грядущий пиздец я себе представляю во всех подробностях: мама будет пить валерианку, отец сосредоточенно шарить в "пивном" чуланчике, отстраняясь от разговора. А дед из своей комнаты станет оглушительным басом крыть демократов, "которые нас до этого довели". Потому что если бы не "гребаные любители свободы", я не шлялась бы по дискотекам, я бы ходила на комсомольские собрания и весело бы тянула руку, так что кофточка на груди натягивалась бы...да, я бы весело тянула руку, голосуя за постановления очередных мудрейших маразматиков, засевших во власти. И я бы, черт побери, не забеременела!
  -И что ты собираешься делать? - спросил Гога.
  -Можно подумать в наше время это неразрешимая проблема! - фыркнула я,- в любом случае - прорвемся с дымом и грохотом на лихих конях.
  Я твердо решила, что ребенку этому не бывать. Нет, я даже никому не скажу о нем. Впрочем, отцу скажу. Он потихоньку договорится, и мы это нежеланное семя вытравим. Оно считай и неживое еще. Я где-то слышала, что душа спускается только на четвертый месяц. А до восьмой недели вообще не считается - все равно, что фурункул вскрыть.
   Я сидела в своей комнате тихо, как мышь, и еще раз все сверяла по черканному-перечерканому "контрольному" календарику. Так и есть - шестая неделя пошла. Я еще и тянула - думала, ошибка, пронесет, гормональные перетрубации, нервы. Нате вам, нервы! Я твердо решила дождаться отца и поговорить с ним на кухне потихоньку под предлогом того ритуала, которому он всегда был рад и который называл, как старые англичане night cap. Мама тем временем вполглаза смотрела за тонкой стенкой какие-то новости, после которых должно было начаться ее любимое "Поле чудес". Дед уже дремал в дальней комнате, положив на стул у кровати том военных мемуаров. Ночью он наверняка пробудится, мучимый неясными кошмарами, и пошлепает в туалет. Потом зажжет ночник у кровати, и примется читать о прошедшей давно страшной войне, которая все его не отпускает и об ушедшей не так давно империи, о которой он тоскует. Часам к четырем утра он примет таблетку от давления и забудется беспокойным сном, в котором будут хрипеть о победах репродукторы и гореть танки. Отец вернулся очень поздно, когда мама уже выключила телевизор и заснула.
  -Чего не спишь? - весело и громко спросил он от дверей.
  -Тише, не ори,- прошипела я,- а то они сейчас проснуться, будет нам...
  -Точно, влетит,- соглашается папа, и лукаво подмигивает.
   Мы сидим на кухне перед бутылочкой домашней наливки, в которой плавают невнятные кусочки слив.
  -Ты уверена? - повторяет папа Гогин вопрос.
  Я мрачно киваю.
  -Влипли.- подытоживает папа, и закрывает кухонную дверь.
  -Ну, если ты все решила.. - говорит папа после короткого раздумья...- и вдруг спрашивает:
  -А может пусть живет? Отбрешемся.
  Я угрюмо качаю головой, воскрешая в памяти обстоятельства зачатия.
   В субботу я лежала на узкой панцирной койке в абортной палате и слушала беседу соседок, делая вид, что читаю древний номер "Юности"
  -Хрен я вам стану рожать, когда в городе такое творится! - говорила необъятная бабища на койке у окна.
  Она встала, повернулась к слушателям обширнейшим задом, и принялась старательно устанавливать подушку "уголком", как это делают в унылых советских больницах, вечно пахнущих кашей, хлоркой и лекарствами.
  -Грех все-таки,- отозвалась из угла тощенькая женщина с прилизанными волосами.
   А за окном кружили на фоне серой кирпичной стены соседнего корпуса стрижи. По косой березе прыгал скворец. Сигналила нетерпеливо какая-то машина.
  Я вырвала из блокнота листок с нарисованной на уголке улыбающейся улиткой и принялась писать
  
  Дорогой ребенок,
  тебя не будет... не будет... не будет...
  Прости меня, пожалуйста, но стрижей на фоне кирпичных стен ты никогда не увидишь, и скворца не услышишь. Дело в том, что ты мне не нужен. Так случайно получилось, что тебя в меня уронили. Никто тебя не ждет, и нарядных конвертиков, в которых тебя заберут из роддома, не готовят. Ничего не купили для тебя: ни колясочки, ни кроватки, ни погремушек. Потому что тебя не будет. Пусть лучше твоя душа останется там, где она сейчас отдыхает, под фруктовыми деревьями. Пусть звенит ручей, звенит, звенит - и убаюкает он тебя до тех пор, пока не настанет более подходящее время для тебя появится в этом мире.
   Я скомкала листок. Адрес бы еще написала, дура: пристанище нерожденных, виа корзина абортария третьей больницы. Потом я сняла тапочки с помпонами и запихнула их в пакет. Туда же сунула старую "Юность" с повестью "Апофегей".
  Теперь осталось только сказать сестре на посте в коридоре
  -Я передумала.
  Так я и сказала.
  Мама капала в ложечку валерианку, и запивала ее теплой безвкусной водой из чайника.
  -И зачем тебе этот выродок? - спрашивала она,- нормальные здоровые дети в подобных обстоятельствах не рождаются, так и знай.
  -Ты бы хоть не каркала,- проворчал из своей комнаты странно притихший в последние дни дед.
  -И так ничего хорошего,- добавил он,- а все ваш либерализм.
  Я полезла в стол за сигаретами, и вспомнила, что вчера я сама их утопила в унитазе, потому что решила бросить курение.
  Только отец все понимал, и деликатно подбросил мне в стол, в тот самый выдвижной ящик, в котором раньше лежали сигареты и до сих пор валялись детские стихи, по которым можно было проследить разве что становление почерка, Спока.
  Я выползла на балкон с книжкой, и раскрыла ее наугад, попав на совершенно неактуальную главу о правильном пеленании младенцев.
   Мама вышла за мной и завела разговор об абортах как об одной из самых разумных и гуманных выдумок человечества.
  -Ты понимаешь, что оно никому не нужно,- твердила она,- и всхлипывала,- ну меня хотя бы пожалела... Нас с отцом. На что нам этого выродка кормить, как ты думаешь? Тебе все-таки учится еще нужно, а не нищету плодить.
  -Если хочешь, я уйду,- тихо сказала я, не собираясь, разумеется, никуда уходить.
  Спас меня телефонный звонок.
  -Ты не хочешь выбраться в город? - спросила Женька без предисловий,- пошатаемся, в кафешке где-нибудь посидим.
  -Хочу! - быстро согласилась я.
   Мы сидели в Подснежнике напротив дураковки, за угловым столиком, за "курящим" столиком, в центре которого возвышалась большая тяжелая пепельница, полная окурков.
  -Хоть бы ради меня прекратили дымить ненадолго,- проворчала я,- бросаю.
  Гоги выразительно на меня посмотрел.
  -А вот выродится чертенок с волосатой спинкой и с копытцами, что ты станешь делать? - спросила Женька с кривой ухмылкой.
  -Спишу на случайную мутацию, - ответила я мрачно, и стрельнула у Гоги сигарету.
  Домой пришлось возвращаться дворами, потому что напротив магазина Ракета мерцала растянувшаяся на ширину всей Советской новенькая плешь с едва наметившейся пунктирной оградой, зыбко мерцающей в слабом свете фонарей.
  -Вот ведь зараза,- проворчал Гоги, глянув на пятак,- неудобно как.
  Мы как раз сворачивали в арку, когда за спиной у нас раздалось слабое мяуканье. Из-под ограды, точно пронырнул под ней, выскользнул крошечный белоснежный котенок
  Зверек уставился на меня и повторил тонким требовательным голоском
  -Мяу!
  Я наклонилась и подняла котенка.
  -Пусть побудет пока, а там увидим,- сказала я, почесывая его за ухом.
  Котенок поднял ко мне треугольную мордочку, и мне показалось, что он ухмыльнулся, сморщив розовый носик, самодовольно и чуть презрительно ухмыльнулся.
  -Только кота нам и недоставало,- проворчала мама,- и белый весь, непрактично. Целыми днями будет грязный ходить, извагдается где-то, и станет серым вместо белого.
  Котенок глянул на маму и фыркнул негромко, будто хотел сказать:
  -Так я тебе и выйду на улицу.
  -Я завтра эту тварь лично на мусорку отнесу,- заявил дед.
   В ту же ночь он снял хнычущего зверька с бельевой корзины в ванной и засунул к себе под одеяло.
  Дед же и дал коту имя - Васька.
  
  
  4
  Люлю
   Как только я осознала крокодилицу - тьму и повернулась к ней лицом, я перестала бояться. Внезапно. Совсем. Мне уже не слышались доносящиеся из подвалов чавкающие шаги чудовища. Потому что у дракона этого оказались три уже знакомых мне лица - острая мордашка Лизы в паутине рыжих волос, суровое лицо ангела мщения и задорная рожица маленького эльфа, который на самом деле оказался чертенком - лантухом, вечным шалуном, древним шалуном. Больше всего ему подходило определение бес. Совсем не сатана, нет, не Воланд и не Мефистофель, и не шкодливый кот Бегемот, скорее состарившийся, но так и не оставивший свои проказы Питер Пен.
  После костра в посадке троица почти неделю не давала о себе знать. А потом я случайно встретила их средь белого дня на углу Советской и Оборонной. Компания вынырнула из универмага Россия. Лантух пятился задом, прижимая к себе одной рукой пакеты и размахивая другой. Из пакетов выглядывали насаженные на грубую веревку сардельки и просвечивали желтые бока зимних яблок. Лиза слушала болтовню бесенка и лениво улыбалась... На ногах у нее были ботфорты...
  -Конечно, она не может позволить себе босоножки,- с некоторым злорадством подумала я.
  Мрачный ангел в солнцезащитных очках шел позади, и вертел в пальцах сигарету.
   Вообще угол Советской и Оборонной с некоторых пор стал странным местом. Во-первых, на гостинице Перник, долгострое советских времен, качался фигурный пятачок, удивительно постоянный. Он перекрыл балконы на южной стороне здания с девятого этажа по одиннадцатый и изогнулся, перекрутившись восьмеркой, над террасой открытого ресторана. По ночам пятачок переливался электрическим светом и, некоторые говорили, слегка гудел, будто провода. Во-вторых именноу универмага Россия чаще всего видели напоминающий по форме скарабея золотистый кабриолет. В-третьих, у забора областной больницы, на другой стороне улицы, по вечерам, сраз после заката солнца, начиналось странное движение. Туда-сюда шмыгали неизвестно откуда взявшиеся пузатые наглые пацюки, которых санэпидемстанция пыталась несколько раз потравить, но безрезультатно - они только плодились и наглели.
   Бесенок продолжал пятиться спиной, ни разу не оступившись, пока не столкнулся со мной, как будто случайно, хотя на самом деле мне казалось, что он меня заметил первым.
  -О, привет,- сказала Лиза, ничуть не удивившись,- я так и знала, что мы на тебя наткнемся сегодня. А мы на базар, за клубникой. Хочешь с нами?
  Не дожидаясь ответа, она подхватила меня под руку.
  -И вообще мне кажется, что у тебя сегодня никаких планов нет.
  -Вообще-то у нас клуб вечером,- сказала я,- сегодня вторник.
  -Тогда и мы с тобой, в клуб! - заявил бесенок, - познакомишь нас с ребятами, а тот тут все от нас шарахаются, неинтересно даже.
  -Вообще-то там скучновато стало, в клубе,- замялась я,- вам наверняка не понравится. Так что... Я думаю, просто погуляем.
  -Вот и славно! - обрадовалась Лиза, увлекая меня через трамвайные пути, мимо косоватой едва наметившейся ограды в сторону рынка,- сейчас пройдем тряпичными рядами, я там такой сарафанчик видела, как раз на меня, в пол, и юбка - солнце.
  На рынке старухи торговали грязноватой крупной клубникой.
  Мы помыли ягоды в фонтане на рыночной площади. Фонтан этот возвышался над площадью уже несколько десятилетий, и в центре его красовалась монументальная скульптура колхозницы, потемневшая от времени. Усевшись на бордюре фонтана мы ели сладкую, чуть прелую клубнику, окуная ягоды в раскрытую пачку сахара.
  -Полдень, кстати, замечательное время для прогулок по крышам, - заметил бесенок, и облизал с пальцев клубничный сок.
   По крышам моего города очень удобно гулять, потому что в большинстве своем эти крыши плоские.
  -Начнем с невысоких крыш,- заявила Лиза,- я хочу тебе кое-что показать.
  Мы взобрались через грязный подъезд, сквозь чердачное окно, на крышу пятиэтажки.
  -Посмотри в сторону парков,- ткнула меня в бок Лиза.
  Над парками, от Барсука, до парка Молодой Гвардии, протянулось дрожащее переливающееся в знойном небе ярко-красное коромысло. По коромыслу этому скользили, спускающиеся с крыш, выныривающие из водосточных труб выскальзывающие из чердачных окошек черные фигурки.
  -Это - ришфей,- прошептала Лиза,- сеятели.
  Я присмотрелась. Некоторые чертята стреляли из луков, рассеивая над городом микроскопические стрелы. Некоторые сыпали из дырявых мешочков сероватый песок.
  -Они рассеивают крупицы наказания,- раздался у меня за спиной гулкий голос ангела.
  Голова закружилась, красное коромысло перевернулось в глазах и закачалась бешено. Мне казалось, что голос этот прогибает мне спину, желая сломать позвоночник.
  -Они сеют наказание,- повторил ангел.
  Лиза положила мне на лоб прохладную руку.
  -На самом деле ришфей - сеятели заразы. Их так и называли когда-то - лютая зараза.
  Селятся они в указанном им городе на крышах, и с крыш пускают стрелы лихорадок.
  -Но ты не бойся,- вцепился мне в локоть лантух,- мы тебя защитим. А до того, как обозначится постоянная ограда и вообще опасаться нечего.
  А потом мы взобрались на высокую крышу розового кирпичного дома, длиннющего дома, прозванного Китайской стеной. Прежде всего с крыши стены виден Ворошиловский мерин, то есть памятник Ворошилову на холме, где собачники обычно выгуливают своих питомцев. А чуть дальше - строящаяся эстакада, это будет короткая дорога к вокзалу, а правее змеится длинная дорога к этому самому вокзалу, мимо косых плетней, мимо абрикосовых деревьев, мимо Чертова колеса в Балке. Об этой дороге я могу долго говорить, в нее вплетаются все тропинки моего детства. Здесь мы играли в клады и в привидений, строили домики из досок с проржавевшими гвоздями и кусков плотного картона. Расположившись в этих лачугах мы рассказывали истории о Пиковой даме и красных зубах. Я смотрела вниз, и видела обнимающие центр города мерцающие нити оград. Самая длинная тянулась от будущей эстакады к драмтеатру, посередине магистрали.
  -Тут она и пройдет,- пробормотал лантух,- тут и пройдет.
   -Но не раньше, чем через десять дней,- добавила Лиза.
  Солнце уже садилось.
  -Я, кстати, снова проголодалась,- сказала Лиза,- сейчас пойдем в Барсук, перекусим.
  -И быстро же вы набираетесь дурных привычек,- проворчала я,- в этот Барсук одни бандитские шестерки и захаживают.
   В барсук мы в конечном итоге не пошли, а пошли в новый бар Кардинал, где за красными занавесками играл живой оркестр и плакала в руках у смуглого музыканта маленькая скрипка.
   Домой я возвращалась уже за полночь, когда над городом висела малиновая луна, слегка заостренная книзу полная луна, напоминающая по форме клубнику. И бежали под проводами легкие-легкие невесомые облака, и одуряюще пахли на клумбах розы, особенно алые в этом году, особенно отчаянно -желтые. Друзья мои погрузились в своего золоченого скарабея, и отбыли в неизвестном направлении. А я решила еще немного погулять. И чего мне было бояться спрашивается? С самым страшным, что водится в нашем городе, я уже спозналась.
  -Эй, красавица,- окликнули меня из темноты,- оглянись!
  Я обернулась. Никого. Даже полупрозрачных маленьких теней чертенят, которые я стала часто замечать в последнее время, не было поблизости. Они качались на троллейбусных проводах вдалеке, прыгали по крыше киоска, и никакого внимания на меня не обращали.
  -Да ты присаживайся,- снова донесся голос от скамейки,- присаживайся, в ногах правды нет. Тебя как звать-то? Меня - Элущка. Да не осматривайся ты, все равно ничего не увидишь. Я - в этой скамье, вот уже который год сижу в этой проклятой скамейке, и неизвестно, сколько лет еще просижу.
  После чертей, лантухов и ришфей я уже ничему не удивлялась.
  Мы проговорили с Элушкой около получаса и пришли к выводу, что неприятностей нам никак не избежать, а если избежать их нельзя, то лучше уж с ними дружить.
  
  
  5
  Гоги
  
  Ограда сформировалась! Но это в городе поняли не сразу. Еще несколько дней после того, как все уже было кончено, потные гаишники с малиновыми мордами, в сдвинутых на затылок фуражках бегали с портновскими сантиметрами и геологическими инструментами,- обмеряли и фиксировали. Пока, наконец, не сообразили, что вот уже три дня, а точнее,- с 15 июня по 18, никуда ограды не двигаются. Пятаки, или проплешины, или аноманальные территории, кто уж как их там называет, оформились, и отгородились мерцающими стенами-нитями, стенами-щитами, непроходимыми и непроницаемыми. Фантазеры утверждали, что в стенах начинают прорисовываться контуры кирпичной кладки и даже эскизы будущих ворот. Сам я, признаюсь, ничего подобного не замечал, сколько ни присматривался. Ограды расположились довольно неудобно. Притчей во языцах и камнем преткновения почти сразу же стал рассеченный на три ленты угол Советской и Оборонной. Да и "ленивая восьмерка", прилипшая к стене Перника, порядком нервировала народ. Выяснилось попутно, что, кроме кошек, через огороженные территории свободно проходили крысы и тараканы (пацюки и прусаки, как их у нас называют). Пятаки неоднократно уже сфотографировали, сняли на видеокамеры, и я удивлялся, что до сих пор в гордок наш не привалила толпа иностранных корреспондентов и ученых. Очевидно, все посчитали фотографии уткой и наглым бездарным монтажом. Тем не менее, ограды установились,- и факт этот стал непреложной реальностью города. Страшноватой реальностью, хотелось бы мне заметить.
   В то же время многие горожане притворялись, что ничего не происходит. Однако, с каждым днем не замечать изменений становилось все труднее.
  -Последние дни пришли! - кричали на углу Оборонной босоногие члены Белого братства, и возводили очи горе, выразительно глядя на мерцающую восьмерку на стене Перника.
  -А вы Стругацких читали, "Пикник у обочины"? - умничал в переходе дядька с крошками вчерашнего бутерброда в хипповской бороде,- не читали... Так я вам расскажу. Там, голуба вы мой, происходит нечто подобное. Прилетают, так сказать, инопланетяне или просачиваются из параллельного измерения странные сущности, что в общем-то одно и то же, по результатам судя...
  Дядька готов был просвещать народ круглосуточно. Как и белые братья - проповедовать.
  В запущенном дворе областной больницы появились странные личности в серых балахонах. Личности бродили по газонам с дудочками и пытались приманивать пацюков. Оказалось: местные ролевики-толкинисты, воспользовавшись уникальным стечением обстоятельств, играют в гамельнского крысолова.
  А я бродил с мольбертом по горячим тротуарам, по прохладной траве, и рисовал ограды. Удивительное дело: всякий раз ограды выглядели иначе. Рисунок их становился более четким, в тумане определялись жесткие линии. И тут меня обуяло любопытство. Я непременно должен был узнать, как выглядит огражденное место изнутри, за пеленой. Но как? Проникнуть за ограду невозможно, сколько ни пытайся. Историю разбитых носов и вывихнутых суставов прыгунов в пятаки мне рассказывали. Можно забраться повыше, скажем, на крышу высотки, и посмотреть на пятачок издали, сверху. Взобрался. Сверху пятачок казался расплывчатым светящимся пятном, однородным пятном с размывчатой границей ограды. Это меня никак не устраивало. Но мне повезло! На чердачной лестнице мне попалась маленькая черная кошка, почти котенок. Беременная черная кошка! Я вспомнил, что рассказывал мне старый Ицик о трубочке и плеве перворожденного черного котенка.
  -Кис-кис,- произнес я негромко, и присев на корточки, протянул руку к животному, осторожно, чтобы не спугнуть.
  Кошка попятилась, нервно зашипев. Я чуть подался назад и вытащил из кармана остатки бутерброда с сыром. Тогда она посмотрела на меня янтарными глазищами, очень внимательно, будто хотела спросить:
  -А ты меня точно не обидишь?
  -Не обижу,- серьезно сказал я,- иди ко мне.
  Кошечку я назвал Гиппопотамус, сокращенно Гиппи.
  Гиппи была маленькой кошечкой с острой мордашкой и огромными ушами. Если бы не ее непроницаемо-черный окрас, она бы напоминала кошек с египетских миниатюр. Но те кошки, по моим сведениям, были коричневыми.
   В ночь на субботу Гиппи разродилась выводком котят. Их было четверо, и все оказались абсолютно черными. Не без труда я отобрал у кошки плеву первого котенка и затеялся жечь ее на кухне, у голубого огня газовой горелки. Далее, я ссыпал пепел в стеклянную химическую колбочку, которую нашел в кухонном шкафу и плотно закрыл трубочку пробкой.
  А в субботу я собрался за город, на дачу к старому Ицику.
  Гиппи проводила меня у дверей, сонно моргая. Она последнее время целыми днями дремала, обнимая котят. А стеклянную трубочку с пеплом от плевы ее первенца я увозил с собой.
  Желтенький старый автобус бодро трусил по направлению к прудам. Пассажиры разговаривали об оградах. Разумеется! О чем еще можно беседовать, когда такое в городе творится? Говорили, что эти, обнаглевшие, провели под невидимыми оградами ток и, де, каждого, кто пытается пролезть, куда не следует, теперь весьма чувствительно ударяет. Говорили, что объявилась во дворе областной больницы, в запущенном сквере, на заросших бурьяном боковых дорожках новая порода пацюков, - и выглядят они, якобы так: здоровенные, с хорошего откормленного кота размером, твари, поразительно наглые, с длиннющими зубами, острыми, как иголки. Говорили, что объявились также необычайно крупные и наглые тараканы, которые в лунные ночи полчищами, строем пересекали ограды, направляясь в город. Пьяненький маг Никита, тусующийся в кафе Пролесок, что возле Барсука, утверждал, что тараканы были удивительных расцветок - оранжевые, фиолетовые, зеленые, нежно-розовые в крапинку. Но Никите никакой веры не было, по причине его полной неадекватности. Еще говорили, испуганным шепотком, что вскоре в городе начнется какая-нибудь зараза,- вон в Донце, мол, опять холерную палочку нашли, и пацюков сколько расплодилось.
   Ицик меня ждал.
  -Сначала чай! - решительно заявил он,- и отправился с металлическим чайником во двор, к колонке.
  -Здесь вода почище,- пробурчал он, поймав на себе мой изумленный взгляд.
  Перед тем, как нажать на кран колонки, он поскреб по почерневшему от времени и ржавчины днищу чайника и пробормотал свое: "шаврири-брири"
  -Вот этого момента никогда упускать нельзя,- серьезно проговорил Ицик,- а то они...
  -Трубочка должна быть не стеклянной, а металлической,- наставлял меня Ицик,- и еще понадобится ее запечатать священным текстом. Вообще-то нужны особые слова, но поскольку ни я, ни ты их не знаем, то вот - он пошарил на книжной полке и вытянул оттуда пожелтевший старый листок с крупным текстом, набранным черными змеящимися буквами на иврите.
  -Это отрывок из вечернего Шма,- проговорил Ицик,- тут написано: во имя господа Бога Израиля: справа от меня Михаэль, слева от меня - Гавриэль, передо мной - Уриэль, а позади меня - Рафаэль. и над головой у меня Присутствие Господне.
  Здесь перечислены четыре высших ангела, призванные защищать человека от ночного страха, - творящий чудеса Михаэль, посланец силы Господней Гавриэль, светоносный Уриэль и небесный целитель Рафаэль.
  Мы вместе попробуем,- говорил Ицик, забивая свернутым в пробочку бумажным текстом металлическую трубочку.
  -Кто его знает, может ничего и не увидим,- с затаенной надеждой проговорил я.
  Мы вышли в садик, где гудели над липой пчелы и пахло клубникой. С ветвей вишни свисали темные спелые ягоды. Здесь совершенно не верилось ни в ограды, ни в шныряющих под ними огромных крыс, ни в плешь, нимбом маячавшую на уровне террасы Перника.
  Не верилось бы... если бы не крохотный опоясанный оградой пятачок посреди разросшихся бурьянов.
  -Да нет ничего страшного! - уверенно проговорил я, и потер пеплом уголок глаза.
   Тени сгустились передо мной, обрастая лишними отростками, вытягиваясь, деформируясь, превращаясь в плотные черные фигуры, постепенно обретающие объем и все больше темнеющие. Из этой черноты вырисовывались постепенно десятки, сотни топочущих по траве гусиных, утиных, петушиных, со шпорами, козлиных, обросших свалявшейся шерстью, лап. И на уровне потускневших ветвей вишни шелестели черные перепончатые крылья, больше всего напоминающие крылья нетопырей. Потом появились бородавчатые носы, косматые гривы, еще что-то...
  -Немудрено, что тот древний каббалист сошел с ума,- подумал я, опускаясь на траву. Мне все стало безразлично. И тут глаза мои сами, мимо воли, скользнули за прозрачный ободок ограды. На пятаке кружился вихрь, черный вихрь, больше всего напоминающий торнадо. А еще он напоминал крутящую пируэты черную балерину. И больше там не было ничего - только эта страшноватая черная танцовщица.
  - Ради этого совсем не стоило глаза пеплом тереть.- подумал я, и отключился.
  
  
  6
  Страшные сказки
  
  Они прекрасны. Духи ночи прекрасны. У них тонкие бледные лица, такие лица принято называть библейскими, и глубокие темные глаза - черные, непроницаемые, или теплые карие, или темно-желтые, вязкие, медовые. У них тонкие руки, мягкие ладони, длинные пальцы. Если бы у них были человеческие ноги, вместо птичьих лап, то ноги эти оказались бы точеными ногами танцовщиц. А еще духи ночи - страшны. Но это понимают только тогда, когда их зрачки уже затянули жертву в свой водоворот, когда спасения нет... считается, что спасения нет...Мы боимся их, и они возбуждают в нас щекочущее детское любопытство. Они возвращают нас в те дни, когда нам было пять лет, или шесть... и нам казалось, что по лестнице за нами скачет, со ступеньки на ступеньку красный клубочек. Была такая детская страшилка. Начиналась она с незатейливого зачина: в подвале твоего подъезда, дружок, там, где пахнет сыростью, где хранится в клетушках-погребах картошка и где тебе строго-настрого запрещено играть ( впрочем, ты все равно бы не смог туда пробраться, потому что на железной двери висит огромный замок)... так вот, в этом подвале, на серой сырой лесенке, лежит красный клубок. Лежит и ждет, когда детская ножка в растоптанном сандалике заденет его невзначай. Тогда от клубка протянется невидимая ниточка, и обовьет лодыжку жертвы. Теперь клубок всегда будет знать, где его невольный обидчик. А ниточка бесконечна, и оборвать ее невозможно. И поскачет клубок по подъезду, по лестничным ступенькам, запомнит номер квартиры, а потом придет ночью, и задушит. И клубка этого мы боялись больше Пиковой дамы. Потому что Пиковой даме можно хотя бы посмотреть в глаза, а там, где есть лицо, глаза - есть возможность договориться. У клубка же лица нет, есть только суровая нитка и красная, кровавая шерсть. И скачет клубок, скачет со ступеньки, на ступеньку, а за маленьким подъездным окошком горит летний закат и орут дурными голосами вороны в городском парке на другой стороне дома, и в арке, ведущей во двор, собирается по углам таинственная плесень.
   Все началось с Лилит, во всяком случае так говорят старые легенды. Когда сказано было, что нехорошо человеку быть одному, Господь создал из земли женщину, слепил ее, как и Адама, из глины и праха, и цветочной пыльцы, и летнего зноя, и зимних ливней. Это была Лилит... Она тряхнула кудрями и глянула на Адама, чуть прищурившись. А потом улыбнулась слегка, не очень доброй улыбкой. Лилит никогда не была кроткой. Ссорится они начали сразу.
  -Я буду сверху! - заявил Адам,- я мужчина.
  -Еще чего? - возмутилась Лилит,- я создана из глины и праха, как и ты. Мы ничем друг от друга не отличаемся. Я буду сверху!
  Так они рассорились. Лилит, разозленная, произнесла одно из тайных имен Бога, и взлетела к облакам.
  -Господи, женщина, которую ты мне дал, сбежала от меня! - закричал Адам, запрокинув голову к черным ночным тучам.
  И тогда Бог послал в погоню за беглянкой трех ангелов. Звали их Саной, Сансаной и Саманглоф. Они настигли Лилит у моря, в котором потом утонут египтяне. Они передали ей слова Всевышнего, но беглянка наотрез отказалась возвращаться. Более того: она поклялась тайным именем
  -Я создана для того, чтобы наводить порчу на мальчиков первые восемь дней их жизни, а на девочек - первые двадцать дней их жизни. Но клянусь, что не буду наводить болезни там, где увижу ваши написанные имена.
   Потом Лилит связалась с князем чертей, и от нее пошли чертовки и черти во множестве. Иногда маленькие дети смеются в колыбельках в полнолуние, впрочем, не только в полнолуние, в любые дни по яркой луне, когда бледный глаз ее таращится сквозь занавески в спальной. Младенцы смеются,- это Лилит приходит поиграть с ними. В таком случае, говорят, отцу или матери стоит постучать себя пальцем по носу и произнести: уходи, проклятая, нет тебе здесь постоя. И амулеты с именами ангелов, привешанные над детской кроваткой, тоже, говорят, помогают.
   Я все представляю себе, как выглядят эти амулеты не где-нибудь в деревянном домике в местечке, а на десятом этаже многоэтажки, над новеньким голубеньким манежем, в котором спит пухлощекий мальчик, и причмокивает во сне. А над ним, на пластиковой карусельке, там, где солнышко и месяц, и маленькие звездочки, кружится амулет. А по ночам открывается окно на лоджии и в квартиру вплывает полупрозрачная тень... потому что в амулет закралась ошибка. А родители ребенка древнего ритуала не знают. Они и амулет купили случайно... как-нибудь, у полоумной гадалки, или подарила им навязчивая бабка, которая все эти сказки еще помнит, накрепко помнит с детства. Лилитами, вслед за своей прародительницей, назывались и все чертовки вообще. Главное их отличие от людей, помните? - гусиные, утиные либо куриные лапы. Говорили, что любую личину способна накинуть на себя чертовка, только вот ноги свои изменить никак не может, птичьи лапы в любых ситуациях остаются птичьими лапами. Ну, наверное, случаются исключения. Базя, например, уверял, что у его Ли изящнейшей формы ступни и нежные розовые пяточки. Впрочем, на Базю, наверняка, его чертовочка навела морок. А вообще связи людей с чертями не новость. И в хасидских историях часто рассказывается о том, как равы с чертями расправлялись, союзы их с людьми расстраивали и договоры расторгали. Привязалась, например, к одному еврею чертовка. И каждую неделю, две ночи, на среду и на субботу, встречались они за околицей, и уходили вместе в лес. Там они гуляли до рассвета, а с петушиным криком расходились: чертовка отправлялась восвояси, а еврей брел домой. Еврей, однако, был человеком богобоязненным, и решил он от чертовки отвязаться. И поехал он за советом к знаменитому раввину. Тот раввин уже заранее знал, кто к нему едет и зачем. Велел он, чтобы никто в местечке не пускал приезжего на постой. Походил еврей от дома к дому, но не нашел себе пристанище. Покряхтел он, повздыхал, и устроился в каком-то дворе на сеновале. А была как раз ночь на среду, тихая, безлунная, туманная весення ночь перед дождливым днем. После полуночи, в самый глухой час, скрипнула калитка тихонько, и скользнула во двор Лилита.
  -Спустись ко мне, милый,- позвала она.
  -А сама ты подняться не можешь? - удивился еврей.
  -Там в сене есть одна хитрая травинка, к которой я приблизиться не могу,- призналась лилита.
  -Так давай я эту травинку выкину,- предложил еврей,- ты мне только ее укажи.
  И стал он ей показывать травинку за травинкой, пока лилита не сказала наконец:
  -Вот эта!
  Схватил еврей травинку и спрятал на груди. Так и носил при себе, не снимая. И чертовка к нему больше приблизиться не могла.
   Те, что гуляли по городским паркам, сидели на бордюрах, на краешке фонтанов, ели клубнику, и никогда не снимали грубоватых, длинных, до колена, сапожек, - были лилитами, прекрасными и вздорными духиами, принадлежащими к бессчетному потомству самой Лилит и еще - Наамы и Аграт бат Махлат.
   У Аграт своя история. Жил-был в древние времена в пустыне великий колдун, родом египтянин. Долгие годы изучал он тайные искусства. И вот однажды наткнулся он на пещеру, в которой нашел древнюю книжку со множеством колдовских рецептов. Начал он вести себя в соответствии с этими рецептами, и стал величайшим колдуном. А у него была дочь, которую он тоже обучил магическим штучкам. А когда сын Авраама Ишмаэль поселился в пустыне Паран, мать его, Агарь, нашла ему жену, ту самую египтянку. И жили они вместе, пока не приехал в гости Авраам и не уговорил сына расстаться с колдуньей. И она ушла, как ушла когда-то от Авраама Агарь. В то время она как раз была беременна, и вскорости родила дочь, прекрасную девочку с густыми черными кудрями и огненными очами. Той частью пустыни владел черт по имени Игертиэль. Он влюбился в подросшую девочку, и от той любви родилась дочь, которую назвали в честь отца Аграт. О ней говорят, что она передвигается в сопровождении ста восьмидесяти тысяч ангелов гнева и рассыпает вокруг себя щедрыми пригоршнями болезни и горести.
  Именно с ней и с ее компанией связан запрет шляться в одиночку по дорогам в ночи на среду и субботу. Говорят, что в свое время , в талмудическую эпоху еще, она ходила, где ей вздумается во всякое время без разбору, без ограничений. И вот однажды встретился ей на садовой тропинке рабби Ханина бен Доса
  -Если бы о тебе не провозглашали всякий день в небесах: "Берегитесь Ханины бен Доса и его учености!", я бы тебе такое устроила!
  -Если уж есть у меня такая власть, то я тебе вообще запрещаю появляться в населенных местах! - ответил рабби.
  -Оставь мне хоть пару дней! - вскричала Аграт.
  И оставил он ей ночи на среду и субботу.
   И я представляю себе, как душной ночью, перед утренним ливнем, лопаются ниточки оград, прогибаются невидимые щиты - и выходят в город ангелы, нестройной толпой выходят, вслед за роскошной колесницей Аграт бат Махлат. Никто их не видит, но все чувствуют, как сжимается тяжелым предчувствием воздух. А по обочинам стоят пацюки и машут лапками, и размахивают сверкающими золотыми колчанами стоящие на крышах ришфей.
  
  
  7
  Чебурашка
   Мы продолжали собираться вечерами по вторникам. Только это были уже не совсем те собрания, что прежде. В городе, рассеченном оградами, ничего уже не могло быть прежним. Я приходил пораньше и меланхолично расставлял стулья по кругу. Я говорил себе, что все, ну, почти все, что происходит в нашем городе - плод дурацких фантазий. Хотя, с другой стороны, какие фантазии, когда вот они, ограды. В тот вечер я тоже расставлял стулья. Диванчик за портьерой был пуст, за исключением моего драного рыжего дипломата. И тем более подозрительными казались мне шорохи, доносившиеся со стороны "гардеробной"
  -Нет, шалишь,- подумал я, - не пойду я туда смотреть. Почти наверняка крысы. А крыс я боюсь. Для меня эти пацюки, наводнившие парки, вообще - глубокая душевная травма. Вот не знаю, как называется страх перед грызунами, что нужно добавить к сакраментальному словечку "фобия". Итак, за занавеской пошурхивало, настойчиво и размеренно: шурх - шарк - шу... небольшая пауза и снова: шурх - шарк - шу.
  -Не пойду! - сказал я вслух, и уселся на стул, спиной к занавеске. Открыл я Ричарда Баха, но про чайку Ливингстона не читалось, тем более, что эту историю я знал наизусть.
  Шорох продолжался, он становился все настойчивей...
  -А какого черта тут происходит? - раздался от дверей голос Идолища,- там что, трахается кто-то за занавеской, а ты на стреме... Ну, вы, ребят, даете! - Идолище радостно забухал.
  -Лушка, это ты там, что ли? - прогудел он, и сунулся было в "гардеробчик"
  -Там нет никого,- сказал я ему в спину,- крысы.
  -Да какие, нафиг, крысы! - раздался из-за портьеры крик Идолища,- ты иди посмотри, что тут творится.
  Прямо посреди диванчика был фигурно разложен птичий помет, свежий помет, образовывавший то самое слово, которое чаще всего пишут на заборах и на стенках лифтов.
  -Это уже не современно,- пробормотал я,- сейчас пишут: Prodigee, изредка - "Кино"
  -А мы, дядька, консерваторы,- пропищали из-за занавески.
  И откуда они только такие слова знают?
  -И правда у нас барабашки завелись,- озадаченно проговорил Идолище.
  -Чертенята,- пробормотал я, и полез за сигаретами.
   На занятии мы играли в улиток. Довольно дурацкая игрушка. Делятся на две команды. Те, кому выпадает быть улитками, становятся на четвереньки и закрываются сверху "домиками", легкими складными стульями. Остальные изображают враждебный улиткам мир: топают, хлопают в ладоши, свистят и орут.
  -Я зачем эту игру затеял,- сказал бледный и задумчивый мастер,- затем, чтобы мы задумались: а вдруг за оградами, о которых чего только не говорят, прячутся несчастные, боящиеся мира улитки. И они нас боятся куда больше, чем мы боимся их.
  -Хуй они чего боятся,- прогудел Идолище.
  -А нам бы вообще следовало посыпать границы крысиным ядом.- раздался еще чей-то голос. Кажется, это был Дровосек.
  -Ага,- возразил ему кто-то из девчонок,- сначала потравимся мы, а потом, может быть, они.
  -Ни черта вы не поняли! - горестно воскликнул мастер,- вам предлагают взглянуть на ситуацию с другой стороны, попробовать, только попробовать! - , понять, что чувствуют те, кого мы боимся и чуждаемся. А вы сразу: крысиный яд! К чему тогда все наши занятия, что вы из них выносите?
  -А чего с этими тварями цацкаться? - проворчал Дровосек,- Они у нас полгорода отхапали, крыс с тараканами развели, еще какое-то дерьмо готовят на нашу голову за своими долбаными оградами. А мы с ним возиться станем, расшаркиваться перед ними, блин! Не, нормально.... Тебе на башку срут, а ты еще должен голову повернуть так, чтоб удобней было. Нормально.
  -Ты, Дровосек, вообще мыслишь примитивно,- рассердился мастер.
  -А я нормальный пацан, и не понимаю, чо мне со всякой дрянью возиться,- заворчал Дровосек.
  В общем, мастер очень расстроился, потому что его мирной проповеди никто не понял и не поддержал.
  -Примитивные личности,- бурчал мастер,- вся работа коту под хвост. Ты им о терпимости, а они тебе о крысином яде.
  -Слышь,- ткнул меня локтем в бок Идолище,- а ты раньше этих домовят, или чертят, или кто они там, видел?
  -Не то чтобы видел,- угрюмо ответил я,- но слышал точно.
  -Где?
  -Здесь вот, в подсобке. Они с мая тут безобразничают. Я их два раза навещал.
  -И он молчал! - всплеснул руками Идолище - тоже мне партизан! В общем, сейчас вместе пойдем посмотрим на этих вредителей.
   В подсобке было тихо и пыльно. Идолище посветил фонариком в угол. В углу не обнаружилось ничего, кроме двух видавших виды метел, деревянной швабры и эмалированного ведра.
  -А может и нет тут их уже - с тайной надеждой проговорил я - может, они в более благоустроенное место переехали.
  -Держи карман шире,- пропищало у меня за спиной,- и потом, сколько раз мы тебе, дядько, говорили, чтобы ты к нам не лез?
  -Два раза, два,- вмешался другой голосок, еще более тонкий и противный,- а третий раз - волшебный, теперь держись, дядько! И дружка твоего приголубим, за компанию.
  И тут началось!
  Ведро вылетело из угла вместе со шваброй и завело такую музыку, куда там группам хэви металла. Не переставая ритмично громыхать, оно принялось что есть мочи молотить меня по голове, стараясь соблюдать равномерность ударов - раз в лоб, раз по затылку. Швабра в это время занялась Идолищем. Она добросовестно прохаживалась по его спине. Идолище пытался увернуться. без особого успеха. Мы ринулись к двери, но она оказалась заперта.
  -Шалишь, дяденьки,- пропищало под потолком.
  Внезапно стало очень жарко, невыносимо. Жар все усиливался, как будто прямо на пыльном полу подсобки, у нас под ногами, разводили огонь. Подошвы моих кроссовок завоняли паленой резиной. Идолище, чертыхнувшись, рванул ворот футболки.
  -Значит слушайте, дядьки,- произнес у нас над головами зловещий голосок,- в этот раз мы вас прощаем. Но не просто так. Порученьеце у нас к вам будет. Слазите, стало быть, на крышу, и тамошним, которые по крыше этой самой шастать повадились, как будто они у себя дома, скажете, что место это нами вот уже два месяца, как помечено и забито, а они пусть убираются подобру - поздорову, пока мы старшенькому не пожаловались. Диспозиция ясна, дядьки?
  -Диспозиция,- пробурчал себе под нос Идолище,- образованные черти попались.
  -А если они нас там на крыше... того...? - осторожно спросил я
  -А вот это уже, дядько, не на ша забота,- хихикнул пакостный голосок.
  Тут же дверь отворилась, и нас с Идолищем вышвырнуло из импровизированной парилки крепким пинком.
  И не вздумайте не пойти,- сказали черти,- вы нас знаете. Изничтожим.
  -Подумаешь, - басил Идолище,- пока мы с ним карабкались по железной лестнице на крышу,- подумаешь, ну передадим быстренько, что велено, и ноги в руки.
  На крыше оказалось темно и страшно. В первый раз, наверное, с далекого детства, естественно поместились рядом в моем сознании эти слова: темно и страшно. Жутко. Если повернуться спиной к Камброду,- мигали вдалеке фонари и гирлянды центра, а старый город внизу освещала только подкова вокзала и горящие в ночи ровным синевато-желтым светом ограды. Луна в эту ночь была полной, бледно-желтой, затянутой пленкой, точно гигантский рыбий глаз. Снизу доносился навязчивый аромат махровых, красных почти до черноты, роз.
  На крыше стояла мертвая тишина. Ничего не шуршало, не пищало и не бормотало. Только незримо ощущалось какое-то присутствие, будто в спину глядели пристально и недобро.
  -В общем так, ребята,- кашлянув, начал Идолище,- ваши нижние велели вам передать, чтобы вы убирались ко всем чертям, а то они будут жаловаться по инстанциям.
  Ответа не последовало.
  -В общем, мы передали. Вы нас, верно, слышали,- заметил я.
  -За сим позвольте откланяться,- добавил Идолище, изобразив шутовской поклон.
  Мы повернулись к окошку, в котором угадывалась пожарная лестница, к тому самому окошку, из которого мы выбрались на крышу.
  -Погодите,- прозвучал позади нежный женский голосок,- погодите.
  Она стояла перед нами, полностью обнаженная, с талией такой тонкой, что казалось, ее можно обхватить двумя пальцами, со стелющимися по серому битуму крыши каштановыми волосами, с худеньким девчоночьим личиком, на котором светились непроницаемые черные глазищи, такие черные, что зрачок сливался с радужкой... Ниже пояса ее... не было, а был синеватый, точно над газовой горелкой, язык пламени.
  -Вы знаете, что у нас делают с парламентерами? - спросила она.
  Мы молча смотрели на нее, ошеломленные.
  -А парламентеров у нас приглашают в гости,- промурлыкала она, и облизнула губы малиновым язычком.- Навсегда. Но поскольку вас двое... Ты,- она указала пальчиком на меня,- уходи, и передай лантухам, чтобы не зарывались, пусть скажут спасибо, что мы их из подвалов не выкурили до сих пор.
  После этого она протянула крохотную ручку к Идолищу,- ручка вытягивалась, изгибаясь, точно пластиковая трубочка из детского конструктора.
  -Идем со мной,- прошептала она,- идем.
  Я стоял столбом, наблюдая, как белая извилистая рука обвивает Идолище и утаскивает его за собой, за трубу на крыше. Ход у них там что ли, за трубой?
  Я повернулся, и побежал к пожарной лестнице.
  
  
  8
  Женька
  
   Ничего не хотелось делать. Ни-че-го. Каждый вечер я выходила из дому, тихо прикрывая за собой дверь с древней пыльной четверкой на старом дермантине. Я выходила из дому и брела, куда глаза глядят. Чаще всего меня приносило к Барсуку. Я садилась за угловой столик, всегда за один и тот же, полускрытый выступом грязной стены, и заказывала турецкий кофе. Мне приносили кофе и соленый арахис на блюдечке. Я щелкала орешки и думала, привычно уже, что никакого толку ни от каких моих действий не будет.
  Так было до тех пор, пока за мой столик не подсел Никита. Он смахнул со лба грязно-белую прядь волос, и заговорил без предисловий.
  -А всего-то и надо, голуба, что сварить белого ворона в красном вине с корицей.
  -Зачем ворона варить? - не поняла я
  -Для счастливой любви,- пробормотал Никита,- ты меня, голубушка, слушай, я - черный маг.
  Я посмотрела в его невыразительные, водянисто-голубые глазенки.
  -Нафига мне любовь,- раздраженно сказала я,- ты небось, думаешь, что все страдания от ваших хуев происходят. Так ты идиот, братец. Мужики меня не интересуют вообще, а в данном случае тем более.
  -Это потому, что ты о данной стороне жизни ничего не знаешь,- наставительно сказал Никита.
  Дальше он начал читать мне лекцию о том, как вредна девственность сама по себе, и о том, что недаром в сказках и
  древних легендах так часто приносили в жертву чудовищам девственниц...
  -Потому что это особый знак отличия! - рассердилась я,- а если бы ты побольше читал, и нормальные книги, а не всякую херню - то знал бы и то, что девственницам послушны были, например, согласно тем же легендам, белые единороги... и знал бы еще, что драконам, грифонам и прочим тварям все равно, кого жрать,- юных девственниц или здоровенных мужиков с заплесневевшими пятками.
  -Ну, это они так говорят, сами старые девы, потому что им надо найти какое-то оправдание тому, что никто на них не позарился, - криво ухмыльнулся Никита.
   Никита долго еще разглагольствовал, в том числе и о том, как кровь девственницы может подействовать на ограды.
  -Понимаешь- втолковывал он, хватая меня за руки,- если эти "пятаки" сбрызнуть по границей кровью девственниц, их может "запечатать", и вся гадость, которая должна из них выйти, не вырвется.
  -Прорыва инферно не произойдет,- рассеянно пошутила я,- и принялась раскручивать перед собой на столе легкую пластмассовую пепельницу.
  -Вот ты шутишь_ нахмурился Никита,- а между прочим, знаешь, какой у меня размер... это не учитывая особых магических способностей. Получишь удовольствие..- прошипел он, склоняясь ко мне.
   Я молча курила. Насчет крови девственниц в борьбе с оградами - ерунда, наверняка. Другое противно: оставаться девственницей в двадцать один год, в современном мире... как-то это... неправильно, что ли... И в одном Никита прав: ни у кого никаких особых поползновений (пьянь, гопота и прочая шушера не в счет). Этот, разумеется, тоже шушера... Но, как говорит одна моя знакомая: и весь город можно перетрахать, главное - предохраняться.
  -А презервативы у тебя есть? - неожиданно для себя спросила я.
  Никита слегка опешил. Он, похоже, даже не рассчитывал на успех своего предприятия.
  -И еще одно условие,- быстро добавила я,- после всего действительно идем к оградам и сбрызгиваем их кровью.
  Никита уставился на меня и серьезно кивнул.
  Господи, и куда меня несет?! Зачем я это делаю?
  -Пойдем, что ли..- Никита протянул мне руку (хорошо хоть ногти у него чистые)
  Никогда не думала, что со мной это случится вот так, без всякой романтики... Всегда казалось, что вот завтра, послезавтра появится кто-нибудь особенный, неповторимый... Только вот, учитывая обстановочку, - послезавтра у нас может и не быть.
   Я примерно представляла себе, что должно произойти.. да что "примерно",- в деталях,- фильмы типа "Эммануэль" и чего покруче были смотрены мной не раз не девичьих посиделках. В раздетом виде Никита оказался, неинтересным, тощим, и ребристым, точно рыба, но с неожиданно выпирающим брюшком. Я перевела взгляд ниже, и мне стало не по себе, не соврал... я не очень разбиралась в размерах, но кажется это большой, даже очень... Я представила, как это ворвется в меня, не сдерживаясь, на всю длину. Никита выключил общий свет, и включил ночничок над низкой тахтой.
  -Не бойся,- бормотал он,- ты, главное, не бойся, я осторожно.
  Прерывисто дыша, Никита натягивал на огромный член резинку.
  -Только без резины лучше было бы,- прошептал он,- ощущения совсем другие. А может, ну ее... Я, честное слово, здоров.
  Сначала, действительно, было больно, но не так больно, как я ожидала. Я вообще испытывала легкое разочарование: и это все? И об этом столько разговоров?
   Мы с Никитой пили на кухне зеленый чай.
  -Ну, положим, кровью ты посала в баночку,- хмуро сказал Никита,- но мы-то не уверены, что эта кровь подействует должным образом.
  -Ты же сам говорил,- нахмурилась я
  -Говорил,- с готовностью согласился Никита,- но я же не сказал, что точно поможет. И я ж не говорю, что не надо идти. Я только подумал, может, ну его нафиг к такой матери, не станем связываться. А то об этих пятаках много нехорошего говорят.
  -Ты как хочешь, а я все-таки рискну, схожу,- решительно поднялась я.
  -Погоди, я с тобой, я это затеял в конечном счете.
  Никита встал начал шарить в ящиках кухонного шкафа, грязного, белого некогда узкого шкафа, который у нас называют пеналом. Никита пошарил в пенале и извлек несколько головок чеснока.
  -Терпеть не могу этот запах,- поморщилась я.
  -Ничего,- отрезал Никита,- переживешь, чеснок любую нечисть отпугивает.
  А я-то думала, только вампиров.
   Кроме чеснока Никита взял с собой пакетик с крошками мускатного ореха и серебряный крестик на веревочке.
  -На,- протянул он мне крестик.
  Я покачала головой:
  -Я неверующая. Только хуже может стать.
  Маг передернул плечами и спрятал крестик в карман джинсов.
  Далеко мы ходить не стали,- просто пробрались через двор к ближайшей ограде, маячевшей лиловатым пятном возле старого магазина Детский Мир, у выхода с рынка, у тех ворот которые в народе называют цветочными, потому что именно у этих ворот обычно сидят бабки с тюльпанами и сиренью, а чуть поодаль топчутся южане с гвоздиками.
  -Терпеть не могу гвоздик,- ни к чему сказал я,- мертвые цветы, ничем не пахнут, и цвет неестественный.
  -А эта дрянь с каждой ночью светится все ярче,- сказал Никита, кивнув на лиловую ограду, мерцающую во мраке, точно контур чудовищного халахупа.
  -Ну, давай, лей, чего стоишь,- велел Никита,- лей, и будем валить отсюда.
  Я отвинтила крышку с баночки, в которой когда-то был майонез Провансаль, а теперь плескалось немного моей крови.
  -Кровь всегда очень сильная магия,- бормотал у меня за плечом маг Никита,- а уж кровь девственницы.
  Я зажмурилась и плеснула кровью на ограду.
  Фиолетовый халахуп зашипел раздраженно, и вдруг стал извиваться и даже вроде вздыбливаться злобной змеей.
  -Ишь, аспид,- пробормотал Никита,- не понравилось ему. Женька, бежим, не стой!
  А я, замерев, наблюдала, как шипит и тянется ко мне лиловый светящийся шнур.
  Маг схватил меня за руку, и чуть ли не силой потащил за собой, по направлению к Советской.
  -Что мы наделали,- бормотала я,- нет, ты понимаешь, что мы наделали. Теперь она проснулась.
  -Но не лопнула же.- пробормотал Никита неуверенно.
  -С чего ты вообще взял, что ограды должны прорываться? - спросила я,- это что фурункулы или яйца динозавров?
  -Скорее всего и есть что-то вроде чертячьих яиц,- сказал Никита,- сфер, в которых хранится до поры всякая пакость, или заранее отгороженных мест, куда это пакость нахлынет, когда придет срок.
  -Вон, смотри,- кивнула я.
  Прямо на нас через дорогу, шествовал строй огромных черных пацюков, очень странных пацюков, у всех у них была отметина, квадратное правое ухо.
  -Это они оттуда вышли, из той сиреневой змеи,- прошептала я на ухо Никите.
  -Да не пори ерунды! - сердито отмахнулся он,- их вообще немеряно в городе развелось в последнее время.
  -И они выходят из оград,- упрямо сказала я,- этих, похоже, мы вызвали. Смотри, какие страшнющие.
  
  
  9
  Тамара
  Я все читала Спока и угрюмо молчала на мамины вопросы, не подташнивает ли меня по утрам. Странно было то, что дед сразу принял не родившегося еще ребенка.
  -И замечательно,- гудел он,- радоваться надо, тем более, если пацан родиться.
  -И знак зодиака у него хороший будет, Водолей.
  Я лично не считала Водолей хорошим знаком для мужчины, но Бог с ним.
  Главное: он будет, и никаких неразрешимых проблем я в этом не видела. Более того, я считала, что мне повезло: происходящая в городе чехарда перестала меня интересовать совершенно. А еще через месяц мы уедем в Крым, в Судак, к тете Наде. И она будет ставить мне по ночам раскладушку в винограднике, там, где с другой стороны - светятся во тьме одуряюще ароматные лилии, высаженные в рядок вдоль огородных гряд. И плевать я на все хотела, пуст ь лопаются эти ограды, пусть чумные крысы в город лезут, как в романе Камю. пусть что угодно. Но сейчас только середина июня, придется подождать, еще четыре недели, пока отец уйдет в отпуск. Шуточки шуточками, но никакого особого токсикоза у меня не было, только от утреннего кофе и сигарет пришлось отказаться, но это не такая уж страшная потеря.
   Как-то утром на столбе у булочной я увидела объявление:
  Уникальная театральная студия. Встречи два раза в неделю. Для способных плата символическая.
  Я подумала секунду, и оторвала бумажечку с телефоном. На звонки ребят из клуба я отвечать перестала, на средах не появлялась. Мне казалось, что я изжила свои прежние связи, и нужно заводить новые. Гоги куда-то пропал, уже неделю не появлялся, да я, честно говоря, и не жаждала его видеть.
  Я отламывала кусок за куском от теплого батона и твердила про себя стихотворение, которое, казалось, уже давно позабыла, гумилевского "Жирафа".
   По телефону, написанному на бумажке, ответил хорошо поставленнный густой мужской голос
  -Да, конечно. Да, разумеется. Прослушивание сегодня вечером в восемь часов в ДК Железнодорожников.
  Читать я, наверное, буду того же Гумилева, но не Жирафа, что-нибудь более мягкое, скорее всего " Я и вы". Мне бы Ахматову читать, но она меня всегда раздражала своим царственным тоном и скрытой истеричностью. А для Цветаевой пороху не хватает, для ее порыва у меня кровь жидковата.
   Город в сумерках, быстро сгущающихся над скучными плоскими крышами, над каштанами, над унылыми памятниками советской эпохи, тревожно помалкивал. Вечные огни, и в парке, и на Острой Могиле, были окружены прочными оранжевыми оградами. Из этих оград не выскальзывали юркие крысы, не шныряли под ними наглые прусаки, туда, в огороженные оранжевым пятаки, не заходили даже кошки. Там вообще непонятно, что происходило, сияли они теплым, притягивающим светом, и я готова была поклясться, что от них исходил нежный цветочный аромат. Я задержалась возле одной из оранжевых оград, и вытянула руки к невидимому щиту,- тепло, очень странно, что тепло. От прочих оград, мерцающим холодным синим, люминесцирующим желтым и мертвым фиолетовым, шел явственный сырой холод.
   Я стояла на сцене, ослепленная единственной горящей лампой рампы, и смотрела в черный зал.
  -Начинайте,- прозвучал глухой голос.
  И неожиданно для себя я начала читать совсем не то стихотворение, которое подготовила:
  Есть час Души, как час Луны,
  Совы - час, мглы - час, тьмы,-
  Час... Час Души, как час струны
  Давидовой сквозь сны
  Сауловы...
  -Достаточно. Вы любите Цветаеву?
  -Честно говоря, не очень,- призналась я,- оно как-то неожиданно всплыло.
   После меня почитало еще человека четыре.
  -Приходите завтра, в восемь. Все приходите,- махнул рукой высокий импозантный мужик с пузиком.
  Мы высыпали небольшой толпой из темного ДК, и разбрелись в разные стороны.
   Когда на рынок прибыла съемочная группа, я как раз собиралась пить кофе.
  Я давно уже чего-то подобного ожидала, просто странно было, что на происходящее в городке никто не обращает внимания, будто нас обнесло невидимой оградой, внутри которой сенсации умирают. Но пятак у Цветочных ворот стал вести себя весьма странно, настолько странно, что не заметить этого было уже невозможно. Во-первых, у него появилось "поле", другого слова и подобрать не могу.
   Пятак окружил светящийся радужный обруч, почти осязаемый, казалось - вот несколько шагов, и врубишься в легкий металлический круг, обтянутый дешевой цветной бумагой. Но протягивала я руку - и круг послушно выгибался, искря, точно под несильным напряжением. Казалось, он был сделан из резины, гибкой и упругой. И, разумеется, пересечь это поле оказалось невозможно,- ограда, изволите видеть, наипрочнейшая граница. А во-вторых - возле ограды сама собой появилась удивительная эллипсоидная клумба, полная алых роз. Одним концом эллипс уходил в ограду, переплетаясь серым бордюром с многоцветной "аурой", так что "снаружи" оказывался слегка обрубленный овал, полный огромных, ярко-красных, опьяняющих прохожих ароматом, роз. Появилась эта клумба в одну ночь. Во вторник, в шесть вечера, мы выходили с рынка - ее не было, а в среду, в шесть утра, тащимся на свое место с вещами - глядь, розы. Я даже попыталась подкрасться, и сорвать одну, но она от меня... увернулась, самым натуральным образом отклонила темно-зеленый стебель, и слегка куснула шипом, не лезь, мол.
  -Цветочки, кажется, непросты,- пробормотала я.
  -Типун тебе на язык! - сплюнула тетя Маша, - у нас тут и без ходячих роз чудес по горло, скоро захлебнемся в чудесах, если дальше так пойдет.
   К полудню среды на рынке уже поговаривали, что новоявленные розы, расхаживают по клумбе, меняются местами, а некоторые даже высовываются на асфальт и покусывают за ноги зазевавшихся прохожих.
  -Ну вот это уже - следствие солнечного удара,- решила я.
   В тот же день, в среду проклятую, появился рядом с моими полками, заваленными ситцевыми халатами, юбками из мокрого шелка и синтетическими сарафанами с ярким рисунком, высокий блондин в темных очках.
  -Вы меня помните? - без предисловий спросил он, облокотившись о прилавок.
  -Много туто всяких ходит,- грубо ответила я, расчитывая, что он сейчас отвяжется, обидевшись на подобное хамство.
  Но блондин широко улыбнулся:
  -Ну, я понимаю, нервы, беременная женщина... Мы, между прочим, с вами встречались, уже дважды.
  Один раз я вас навещал здесь, на базаре. Но это был второй раз.
  -А первый... - он лукаво усмехнулся,- первый вы наверняка не забыли. Помните ночь в балке, твердую лавочку с выломанной посередине доской, звездное небо и гудки паровозов?
  Я содрогнулась: только этого мне не доставало.
  -Откуда вы взяли, что я беременна?! - нелогично спросила я, -Я, между прочим, аборт сделала, на четвертой неделе. И вообще, вы обознались, мы с вами незнакомы.
  Блондин лениво улыбнулся. Он вообще постоянно улыбался, и меня это раздражало.
  -Вы поймите, Тамарочка, - тихо проговорил наглый незнакомец,- вашей вины здесь нет. И вашего выбора - тоже. Просто так сложилось, а врать мне бесполезно,- он развел руками.
   И тут по моей ноге стало что-то карабкаться.
  -Муха,- подумала я, и дернула ногой, чтобы стряхнуть противное насекомое.
  И почувствовала легкий укол.
  Опустив глаза, я увидела, что вверх, по моей голени, карабкается алая роза, старательно перебирая аккуратными овальными листиками.
  -Помоги ей,- проговорил блондин.
  -И не подумаю! - огрызнулась я
   Он передернул плечами.
  Роза тем временем взбиралась по мне, точно заправский альпинист на горный склон, отчаянно цепляясь стеблем и царапаясь. По ноге пополз красный кровавый след, тоненький-претоненький.
  Я раздраженно схватила цветок .
  - Не люблю розы! - выкрикнула я.
   Но стебель прочно обвился вокруг моего запястья, втянул шипы, точно кошка когти, и сцепился наплотно, охватив кисть.
  -Теперь мы с тобой обручены,- сказал блондин,- так что можно перейти на ты.
  -Значит розы действительно живые,- прошептала я.
  -Да,- сказал новоявленный жених,- не пытайся снять браслет, это плохо кончится.
  Он насмешливо кивнул, и пошел прочь, в жаркое марево. Причем мне показалось, что он медленно растворяется в раскаленном воздухе.
   Дома я первым делом заперлась в ванной и попыталась отцовскими ножницами с загнутыми кривыми концами разрезать впившийся в руку стебель. Проклятая роза только крепче впилась в кожу, и выставила шипы. Шипы начали медленно "вкручиваться" в руку,- просто садизм какой-то, живая колючая проволока! Хотя нет, больше похоже на некую садистскую модификацию шурупов. Я попыталась поддеть чертов стебель острым кончиком ножниц, изо всех сил стараясь не заорать от боли. Но тщетно!
  Из коридора донесся противный треск телефона, и бодрый голос деда, прошлепавшего тапками из своей комнаты и взявшего трубку.
  Кто его просил, а? Пусть бы звонящие, кем бы они ни были, остались в уверенности, что никого нет дома, уехали мы к серо-желтоватым песочкам, к сонному запаху Сиваша, на Арабатскую стрелку. Нет, лучше! Уехали мы с огромными клетчатыми чемоданами, с котом Васькой, ноющим тоскливо, к берегам вечного солнца, иммигрировали куда-нибудь, где никаких оград нет и в помине.
  -Тома! - деде забарабанил в дверь,- ты чего там отсиживаешься? Куришь небось! Точно куришь! А тебе нельзя сейчас! Иди к телефону, слышишь, Тамара? Там какой-то мужик звонит, тебя спрашивает.
  Я распахнула дверь и мрачно посмотрела на деда:
  -И чего ты разошелся, скажи пожалуйста? Не курила я. Дыхнуть?
  Дед только рукой махнул.
  -Передай своему знакомому, - сказал он в мне в спину,- что я ему при встрече с удовольствием яйца отрежу. Герой-любовник...
  -Ну что ты говоришь, в самом деле? Какой, нафиг, герой-любовник. Гоги же звонит, наверняка. Давно не появлялся.
  -А я тебя предупреждал насчет браслетика? - вкрадчиво проворковал голос в трубке,- Нет, ну ты скажи, предупреждал?
  -Предупреждал. Дальше что? - зло отозвалась я.
  -А дальше,- не пытайся даже стебелек перерезать, дурочка.
  И звонивший положил трубку.
  -Черт бы его все побрал,- подумала я, глядя на цепкий стебель, обвившийся вокруг запястья.
  Черт, между тем, наверняка шатался где-нибудь неподалеку.
   Вечером объявился Гоги, бледный, мрачный и молчаливый. Сидел на кухне, вертел нервно чайное блюдце, несколько раз полез в карман за сигаретами, хмурился на просьбу не курить в квартире, щелкал вхолостую зажигалкой, снова, точно забывшись, лез в карман.
  -Что с тобой происходит? - спросила я.
  Гоги смотрел молча куда-то мимо меня, и глаза у него были черные, страшные, точно дыры каких-нибудь колодцев, зрачок и радужка - одна сплошная чернота. Казалось вот-вот, и зажужжит эта чернота страшной огромной мухой.
  -Было у Тургенева одно стихотворение в прозе,- сказал вдруг Гоги,- помнишь, в тех серых с голубым отливом томах полного собрания сочинений, отдельная книжка посвящена стихам в прозе. Так вот - среди них мне встретилась миниатюрка, куда там Кафке или Хичкоку. Сидят в комнате люди, закрытая такая комната, и создается впечатление духоты. Сидят. И вот влетает муха, огромная навозная муха, крыльями жужжит так старательно-старательно. И никто ее не замечает, кроме одного человека. А тому человеку она садится на переносицу - и все! Смерть! Или безумие... Как вариант. Так вот, я - тот человек, который видит муху.
  Гоги снова полез в карман за сигаретами. Я его не остановила. Он вытянул пачку "Парламента" и перебросил мне через стол. Я отрицательно покачала головой. Гоги забрал сигареты, и щелкнул зажигалкой. По кухне поплыл крепкий, едкий дымок.
  -Я, Томка, чертей видел,- пробормотал он.
  -Наоборот все было в том стихотворении,- сказала я, щурясь на лампочку, избегая смотреть Гоги в глаза, - Наоборот все было, все странное насекомое видели, кроме бледного молодого человека, которого оно ужалило в лоб.
  
  
  10
  
  Тамара
  
  От тоски я начала вести дневник. Вернее, попыталась вести дневник. Написала на полях - двадцатое июня. И что дальше? На этом дело заглохло. Последовал некий конспективный набор слов - ассоциаций. Кипяченое молоко - горький кофе из турки - подгоревшие гренки - черный хлеб в старой псевдосоломенной хлебнице - теплая паляница с выступающим над ней золотистым горбиком - вафельное полотенце с кустарным украинским узором - проклятая роза мешает мыть посуду - золотистый от солнечных лучей проем, дверь в мою комнату в конце коридора, и в этом проеме - уголок книжных полок, и несколько корешков. Припыленный Бабель, давно его не перечитывала, совсем заброшенный Жюль Верн, его время прошло для меня не помню даже когда, нетронутый Кант, до которого мне еще расти, расти - и не дорасти, потому что из всей философии я понимаю в какой-то мере только ясного, уверенно стоящего на земле Аристотеля, чуть меньше Платона с его миром пещеры и идеями... ну, скажем, Локка еще. Но уж туманных немцев - никак, увольте.
   А дневник, что дневник... В нем можно расписать со всеми подробностями свои ощущения. Я терпеть не могу ожидания, а тут - изволь ждать девять, нет, уже семь с половиной месяцев. И то ведь, не простая беременность. Чертовая роза, обвившая запястье, как символ обручения с демоном. А кто он, собственно, такой? Демон ли, мелкий ли бес? Сатанист ли, недоумок, играющий с силами, с которыми ни в коем случае играть не следует? А еще я принялась в дневнике записывать стихи, короткие и сентиментальные, на вдохе- выдохе, в стиле нелюбимой Ахматовой. Слоги считала, чтобы не сбиться с ритма, загибала пальцы - ударный - безударный - ударный. Ритмы пошленькие, двухсложные, до Ахматовского донника далеко им. Впрочем, я ведь не поэт. Со временем счет ритма прекратился. Просто появлялась некая навязчивая мелодия в голове. Потом первая строчка на эту мелодию налипала, именно налипала, а не нарастала постепенно,- точно сразу приклеилась, и готово - ритм определен и тема задана. Бродила я целыми днями, точно полусонная, развешивала вещи на тремпельках, считала деньги, говорила "тю", как все рыночные бабы, когда мне предлагали сделать совсем уж несуразную скидку на какой-нибудь сарафанчик или юбочку. А тем временем в голове все стучало и стучало какое-нибудь следующее, на строчки не разбитое.
  -Вам синенький или розовенький? А вот посмотрите, какой шикарный, с юбкой в крупный горох. Да что вы в самом деле - горох сейчас ужасающе моден! Прямо как в пятидесятые годы - это я вам точно говорю. Нет, вы только гляньте, гляньте, какая прелесть...
  Целыми днями, по жаре, пока не спустятся сумерки, возилась я с легкими, чуть-чуть слежавшейся тканью пахнущими турецкими юбками, длинными юбками, яркими и беззаботными, с небрежно заделанными швами. И все старалась так юбки повернуть, так выкрутить, чтобы швы эти безобразные незаметны были.
  И все держусь, держусь, но только взгляну на левую руку с застывшей, точно искусственной розой, вцепившейся в нее, - тоска подкатывает, темная, тревожная, комом у горла становится, и слезы сами катятся. И пристрастилась я к большим черным очкам, скрывавшим покрасневшие глаза. Главное: целыми днями, поверх вороха тряпок, поверх плавящегося асфальта, поверх деланно веселых, угрюмых, непроницаемых человеческих лиц - ритм, ритм, ритм, отбивающий в голове маленькими легкими молоточками стихи. Сколько я стою? Любовь и заботу. Домик у края большой синевы. Ниже низины и выше высоты, горше дыхание желтой травы там, где я стою себя. По откосам птицы дневные сидят по ночам. Жизнь пробегает у нас перед носом. Жизнь, точно сумки, висит на плечах. Домик у края. Безбрежное море. Море - пристанище древних богов. Море, с которым бессмысленно спорить. Море молчания, море стихов. Да, о море мечтала я с грустью неизбывной, и зачеркивала дни в настенном календаре, повисшем над издерганным Васькиными когтями "телефонным" креслом.
   Почти ни с кем я в эти дни не общалась. Гоги пропал неведомо куда, на звонки не отвечал. Женька провалилась в темную глубочайшую депрессию, которой стыдилась, потому что привыкла считать себя сильной, сильнее всех. И кто остался? Дед. Дед держался молодцом, варил мне по утрам какао, приносил из булочной сладкие крендельки, обсыпанные сахаром, теплые еще, пахнущие чем-то сладковатым и легким, имеющем весьма условную связь с реальностью.
   Нареченный мой появился неожиданно, в среду после полудня, когда покупателей на рынке было мало, и соседи - кавказцы, расположившись на ящиках за арбузным прилавком, играли в нарды. Стучали костями, негромко ругались, всплескивали руками, отмахивались от огромных ленивых мух. А над арбузами роились желтые маленькие облачка ос. Осы жужжали едва-едва, точно были, как и люди, утомлены жарой. Я пила кефир из картонки и мрачно озирала окрестности, отуманенные небывалой жарой, когда за спиной у меня прозвучало тихое
  -Здравствуй.
  -Ну, здравствуй,- проворчала я, не оборачиваясь, уже зная, кого увижу.
  -Как цветочек, перестал жать? - спросил этот проклятый
  Тут я, наконец, повернулась к нему лицом.
  Он все-таки был очень красив, плечистый и статный блондин.
  Тамарочка, ты же всегда любила блондинов,- напомнила я себе.
  -Как тебя называть-то? - спросила я.
  -Зови меня,- Он задумался на мгновение, вытащил из кармана твердое зеленое яблоко, покрутил в руках,- ну, скажем, Сашей зови, или Шурой. Очень распространенное имя. Хорошее такое.
  -Саша так Саша.
  -Тебе не кажется, что нам пора получше узнать друг друга? - Саша умудрился произнести эту избитую фразу очень правильно, с легкой иронией, беззаботно, как бы между прочим.
  -Куда уж лучше? - в тон ему ответила я.
  -Как насчет того чтобы прогуляться вечерком?
  -Я себя плохо чувствую и редко выхожу из дому - отрезала я.
  И посмотрела на играющих в нарды кавказцев, на лениво гудящих тяжелых ос, на разваленные бесстыдно и щедро, сочащиеся алой мякотью арбузы.
  -Гарбуз,- произнес Саша, перехватив мой взгляд.
  -А вот и нет,- усмехнулась я,- арбузами у нас называют огромные полосатые тыквы, а арбузы - кавунами зовут.
  -Так как насчет вечера? - повторил мой нежданный жених.
  -А насчет вечера я тебе все уже сказала,- отрезала я.
  -Ты разве не собираешься в этот клуб дурацкий, в самодеятельный театр? - не отступал Саша.
  -Да какое тебе дело, собиралась - не собиралась?! Не хочу я, чтобы ты за мной таскался! - взорвалась я.
  -Не хочешь не надо, - неожиданно спокойно произнес Саша,- все равно ты от меня никуда не денешься. Так и знай.
  Он повернулся и пошел прочь, медленно пропадая, точно растворяясь в жарком мареве.
   Вечером я все же собралась в клуб. Старая сцена притягивала меня, мне казалось, что от ее блеклых досок, от пропыленных кулис, даже от пожарной лестнице, скрытой за занавесями исходит тепло сродни тому, которое излучают оранжевые ограды. Их и оградами назвать было трудно. Оградами, непроницаемыми стенами, оставались холодно мерцающие синеватые и фиолетовые обручи, окружавшие большинство пятаков в городе, а оранжевые и красноватые эллипсы мягко прогибались, теряя очертания, точно готовились перестроиться во что-то. Фантазеры даже говорили, что из оранжевого мягкого сияния вырисовываются некие ворота.
   По дороге в ДК я остановилась у вечного огня, неподалеку от застывшего в вечном карауле металлического красноармейца в папахе. Протянув руку к оранжевой ограде, я ощутила знакомое уже притягательное тепло. Сияющее облако немного вытянулось, подаваясь навстречу мне, точно приглашая: "Войди, войди же, не бойся". Впрочем, страха и не было. Оставалась легкая настороженность, но и ее гасило мягкое притяжение оранжевого тумана.
  "Если будет плохо, страшно, невыносимо,- сюда" - негромко проговорил голос у меня в голове.
  Я почему-то была уверена, что этим летом, случись мне остаться в городе, непременно будет жутко и пусто.
   А на пустой сцене, скупо освещенной едва живым софитом, мы твердили: от топота копыт пыль по полю летит
  -И еще раз, еще. П - четче, взрывное!
  Пришел Прокоп - кипел укроп, ушел Прокоп - кипел укроп. Как при Прокопе... так и без Прокопа...
   И вообще все неизменяемо-циклично, вне зависимости от всяческих прокопов с их забытыми на плите кастрюльками с укропом.
   Я не могу сказать, что чертята появились неожиданно. Присутствие их ощущалось с начала вечера. Они выдавали себя шорохом за кулисами, скреблись под сценой, едва слышно, даже шикали друг на друга вроде. Эти были мелкие, вроде тех, которых Чебурашка обнаружил в библиотечной подсобке. А потом они осмелели и выбрались на пожарную лестницу. Трое их было, маленьких, с цыплячьими лапками, поросшими рыжеватым пушком. Я как раз прокралась за кулисы покурить. Подошла к лестнице, и тут их заметила.
  Они расположились на верхней ступеньке, тесно уселись рядком, и рассматривали меня. Мне почему-то почудилось, что на их крохотных, круглых, то ли детских, то ли стариковских личиках, появилось глумливое выражение.
  -Вы почему не прячетесь? - невпопад спросила я.
  -А чего нам от тебя таиться! - нагло расхохотались чертята,- еще непонятно, кто теперь здесь хозяева, мы или вы.
  -Наверное, мы! - пропищал самый маленький из чертят, зацепился лапой за лестницу, и несколько раз крутанулся между ступенек, точно солнце сделал на турнике.
  -А ты, тетка, вообще считай с нами повязана. Ой, крепко повязана! - пропищал средний чертенок, и почесал цыплячьей лапой за ухом.
  Гибкость у них была какая-то гуттаперчевая, невероятная просто.
  -А давайте в горящие салочки! - вдруг воскликнул самый крупный из чертят, с котенка размером.
  -Давайте, давайте! - запрыгали остальные двое,- а то скучно здесь, мочи нет! И тетку с собой играть возьмем.
  -Лови, тетка! - крикнул большенький черт, и метнул в мою сторону маленькую шаровую молнию.
  Я отшатнулась, взвизгнув.
  -А тетка боязлива! - захихикали чертята,- боязлива. Ей водить!
  -Слушай, тетка, правила,- важно сказал старшенький,- Водящий в наших салках стоит смирно у стеночки, двигается только на шаг влево - вправо, а остальные в него горящими шариками бросают. Кто три раза промахнется - тому водить. А ты не боись, шарики у нас маленькие, и не очень страшные. Давай, становись у стенки!
  -Еще чего! - возмутилась я,- Ни в какие игры я с вами играть не стану. Тем более в такие дурацкие и опасные. Вы так весь ДК спалите.
  -Ой! - вдруг обрадовались черти - спалим, спалим, подожжем, подпалим! Молодец, тетка! Славно придумала, лучше огненных салок!
   И тут они стали раскидывать вокруг пылающие молнии.
  -С ума сошли! - ужаснулась я.
  Но разве они меня слушали!
  Развеселившиеся чертята плясали в зарождающихся языках пламени, и весело кричали:
  -Пожар, ура!
   В тот вечер мы еле ноги унесли из клуба.
  -Странный какой-то пожар,- пробормотал режиссер, почесывая лысину.
  -Да что там странного,- возразили ему, - сигарету кто-то кинул. Пожарная безопасность у вас тут ни к черту.
  -Ни к черту,- печально согласился режиссер.
   На следующий день о пожаре написала местная газета, окончив коротенькую заметку бодрым сообщением о том, что "Никто не пострадал".
  О чертях я распространяться не стала. Нет, мне скорее всего поверили бы, в городе в последние месяцы происходило много необычайных вещей: ограды эти проклятые появились, розы танцующие, о странных сущностях с птичьими лапами и золотой машине, символе несчастья, опять же многие распространялись. И так эта дьявольщина надоела, что очень мне хотелось, чтобы пожар в ДК все считали следствием обычной человеческой безалаберности и неосторожности.
  
  11 -12
  Люлю
  
  Дня три ничего не происходило. Если бы не ограды, я бы могла тешить себя иллюзией, что все в нашем городке хорошо, просто особенно жаркое лето, тревожное и яркое, на грани сумасшествия балансирующее, точно кружащееся на цыпочках под грозовыми тучами на клумбе гигантских бордовых цветов. К середине июня розы и впрямь начали танцевать. О клумбе со странными цветами у старых рыночных ворот было известно всем. Клумба эта притаилась за проржавевшей железной створкой, казалось, что она даже цепляется за эту воротную створку краем, будто захватывая кусочек рынка, показывая, что вот - тут на самом деле она теперь хозяйка, вернее, разросшиеся на ней очумевшие бутоны. Их так и называли между собой торговавшие на рынке тетки: "чумовые цветочки" Розы эти норовили схватить прохожего за ногу, оставить тонкую царапину, а Тамарка, дальняя моя знакомая, из какого-то глупого бахвальства, видно, нацепила одну на левую руку, так и ходила с обвившем запястье замершим цветком.
   Я к розам, как и вообще к цветам, всегда была равнодушна. К животным тоже. Для меня люди оставались вне конкуренции. А мир, со всеми травами, кошками, тяжелыми дынями и великанскими арбузами - только фон для желаний и страхов людей. Даже не фон, цветной холст, по нему писать хорошо, жирным черным карандашом.
   Лиза заявилась ко мне домой, одна, без обычных своих спутников. Просто постучала в дверь часа в два пополудни, когда раскаленное солнце, само уже утомленное своей злобой, распласталось недвижными тенями на асфальте, когда пирамидальные тополя с преждевременно пожелтевшими, точно позолоченными карнавальной пудрой верхушками стояли не шевелясь, и сам воздух, казалось, сгустился и застыл желтыми комками, точно плохо размешенный бульончик "Кнорр" в чашке. Лиза постучала, я открыла дверь, вытирая о фартук испачканные мукой руке. В тот день я, вопреки небывалой жаре, разожгла духовку и затеяла пироги с капустой.
  -Двадцать первое июня,- сказала Лиза, не поздоровавшись.
  Уселась в кресло, закинула тощие ножки в золоченых сапогах на телефонный столик и повторила:
  -Двадцать первое июня.
  -И что? - спросила я
  Мне хотелось бы, чтобы вопрос прозвучал небрежно и дерзко, но, видно не получилось.
  Лиза снисходительно усмехнулась и пояснила:
  -Великая ночь, теплая ночь. Сегодня ударит гроза, и начнется шествие. Надо подготовиться. Так что пироги ты кстати затеяла.
  -Да? - всплеснула я руками,- и кого мы этими пирогами с капустой кормить станем,- лантухов?
  -А ты не ерничай,- слегка нахмурилась лилита, - лантухи лантухами. Оставь их в покое. В город сегодня прибывает Аграт, великая темная королева со свитой ангелов гнева.
  -И с меня пирожки, вроде хлеб-соли,- не удержалась я.
  -Дура,- спокойно сказала Лиза,- Надкушенный пирожок нужно будет спрятать под коврик у дверей.
  Я представила себе, как буду сидеть над миской, наполненной доверху горячими пирожками, хватать их один за другим, торопливо надкусывать - и расхохоталась.
  -Дура,- повторила Лиза,- пирожки эти - знак подчинения. Кладешь пирожок под коврик, значит предпочитаешь впустить в дом мелких лантухов, а не ангелов гнева.
  -А если кто, положим, крепко в Бога верует и с чертями никаких дел иметь не желает?
  -Его право - развела руками Лиза,- кто верует пусть на веру свою уповает, может она и отведет от него болванов с каменными физиономия и огненными мечами.
  Но это ведь, я так понимаю, не наш с тобой случай,- добавила лилита, улыбнувшись.
  -Не наш,- покорно повторила за ней я. И посмотрела в окно, туда где застыли, точно великанские головы в нелепых шлемах, верхушки тополей. А за ними - раскаленное безжалостное, ни одним облачком не радующее, снисхождения не знающее небо. А за небом, за черными дырами, небулами и звездными скоплениями - Бог ли? На мгновение мне захотелось, чтобы слепая, нет, не так - сиянием ослепленная вера,- была моим случаем и корнем сердца моего. Но нет ведь, корни мои - наслаждение и забвение.
  -Что еще будет в эту ночь? - хмуро спросила я у Лизы,- чего ждать? И, да, не сидела бы ты в коридоре, пойдем лучше со мной на кухню.
  Лиза пожала плечами, и поднялась с кресла, с плохо скрываемым усилием поднялась. Видимо, ноги у нее все-таки болели.
  -А ничего не ожидать,- сказала хромоножка,- положить под коврик какую-нибудь надкушенную коврижку, оставить в доме свет включенным, и спать идти. Главное: на улицу не высовываться, даже если станут звать. Так всем и передай.
  -И мне не высовываться? - с легким разочарованием спросила я
  -Тебя я, так и быть, с собой возьму, посмотришь,- пообещала лилита.
  Я не знала, страшно мне было на самом деле или скорее - смешно. С одной стороны - черная Аграт, ангелы гнева и торжественное шествие. С другой - пирожки эти дурацкие под ковриками, умереть можно со смеху.
   Как бы то ни было, я решила съездить на Заречные квартала, к дальним родственникам, проведать старичков, и заодно подсунуть им пирожок под коврик. Река, в честь которой получили свое имя кварталы, давно пересохла. А говорят, когда-то она текла через город, почти полноводная, деля его надвое. Тогда наш город, должно быть, казался почти настоящим городом с душой, потому что душа есть только у тех городов, у которых есть набережные, мне так кажется. Ну хорошо, не набережные, просто улицы, спускающиеся к воде, пусть к ленивой и чуть затхлой, но к живой, в любом случае. К живой и оживляющей собой людское поселение. Мне могут привести множество примеров дивных городов, вдали от плещущей и шепчущей стихи. Начнут при этом, пожалуй, с Иерусалима. Но такие города - скорее исключение, чем правило. И потом: во время их основания животворящая вода шумела посреди городов или неподалеку.
   На Заречные меня вез знакомый шофер Дима.
  -И вот, представляешь,- встает перед ним демон снов Сартия, до времени скрывавшийся в теле черного кота, встает он перед ним в образе дымной колонны, черной, гигантской, пламенем дышащей. Метра три так, я думаю, не меньше. Прикидываешь?
  -Слушай, я понимаю, что ты страшилки любишь,- поморщилась я,- но избавь меня от них сейчас, пожалуйста. - я прошуршала в пакете и достала два пирожка с капустой.
  -Один сейчас съешь, а другой надкуси и спрячь у своей двери под коврик,- велела я Димке,- Я серьезно говорю, нечего лыбиться!
   Тетя Феня выковыривала шпилькой косточки из вишен.
  -Вареники или пирожки? - спросила она меня, не поднявши головы.
  -Вареники,- ответила я,- пирожки я привезла, с капустой.
  -Значит, вареники,- легко согласилась тетка,- тащи табуретку, будешь помогать.
   Перед сумерками, когда солнце уже становится оранжевым, я сидела за столом перед двумя мисками, в одной пирожки, в другой вареники.
  -Ты ешь давай, вон какая тощая стала, за шваброй спрячешь,- кричала тетка из гостиной, от телевизора.
   По телевизору показывали очередную серию какой-то Розы или Марианны.
  Я надкусывала пирожки и аккуратно, чтоб не брызнуть соком, отламывала кончики у вареников.
   Покончив с этим занятием, я крикнула:
  -Теть Фень, я домой возьму немного, ладно?
  -Да бери на здоровье,- рассеянно откликнулась тетка.
  Я остановилась в дверях гостиной.
  Тетя расположилась в кресле, с тарелкой на животе. Это у них семейная традиция: сидеть у телевизора с тарелками. Дядя Митя тоже всегда так делает, когда смотрит футбол.
  Я предупредила тетку, чтоб не высовывалась после темноты, и отправилась восвояси. Перед уходом тихонько обошла подъезд и подложила под каждый коврик вареник с отломленным "ушком".
   К ночи небо затянуло темными, душными тучами. Было ясно, что непременно разразится гроза.
   Лиза зашла за мной.
  -Главное, ни звука,- наставляла она меня,- что бы тебе ни казалось. Держись за мой плащ и молчи. Поняла?
  У дверей Лиза посмотрела на меня строго и сказала:
  -А может ну его? Останешься дома?
  Мне очень хотелось сказать:
  -Ну его, ну его!
  Но я только покачала головой. Дома в одиночестве будет еще страшнее. Потому что ужас за стенкой, за окнами, в непроглядной темноте всегда хуже ужаса, открыто глядящего тебе в глаза.
   И был на Лизе тонкий синий плащ с капюшоном. Чтобы представить себе фасон этого плаща просто мысленно перенеситесь в поздние романтические времена, век этак в семнадцатый - восемнадцатый. Вот такой именно плащ, "ночная ласточка интриги".
  -Главное, держись за плащ, и молчи,- прошипела Лиза, дохнув на меня жасмином и персиками,- молчи, во что бы то ни стало.
   На углу Советской и Оборонной в одиннадцать часов вечера не было ни души. Наверное, во многом потому, что улицу перегородила гигантская сияющая фиолетовая плешь. Больше всего она напоминала связку обручей, сцепленных между собой, точно гигантские кольца. Пять обручей, нет - семь... восемь... одиннадцать... Не тринадцать, семнадцать. Семнадцать налегающих друг на друга плешей перекрыли трамвайные пути, легли мертвенным сиянием на свежевыкрашенную зебру, даже спустились по ступеням в подземный переход. И мне внезапно вспомнилось. Четырнадцать лет; свечки, горящие в стеклянных саркофагах с гвоздиками, улыбчивые восточные торговцы в кепках; старухи с последними осенними цветами в мокрых жестяных ведрах; размокшая пачка сигарет в кармане куртки, шорох плащевки и болоньи; раскрыли зонтики - сложили зонтики, спустившись в переход,- полетели во все стороны зябкие капли. И кажется, что все потеряно, ничего не будет, только ливень, ветер, летящие обрывки листьев, того, что несколько месяцев назад было пропитанной солнцем короной каштанов... Я вас любил, любовь еще быть может... И саркофаги с цветами, не имеющими запаха.
   Странно, но нежной и теплой июньской ночью ко мне вдруг вернулось мгновенной вспышкой то самое ощущение: ничего не будет, кроме тоскливого, туманного, зябкого ужаса, который и ужасом назвать трудно, потому что страх ярок и активен, а это уже нечто за гранью чувств, мерзкое, на медузу похожее, облепляющее собой лето, и высасывающее краски, жажду, сияние...
   До того, как прийти сюда, мы с Лизой бродили по парку и жевали арахис из пакетиков, от орешков слегка припухали растравленные солью ранки на губах.
   По всем правилам романов полагается сказать, что в воздухе разлита была предгрозовая тревога. Но никакой тревоги не было, наоборот: сумерки, обволакивающие каштановые аллеи, сулили облегчение.
  -Уж завтра, непременно,- вкрадчиво шептали они,- Завтра - непременно.
   Ближе к полуночи перекресток, обращенный в гигантскую мерцающую площадь, охваченную кольцами проплешин, стал оживать. Сперва по трамвайным путям проскакали крошечные юркие лантухи какой-то неизвестной мне породы, с огромными оттопыренными ушами. Лантухи прогнали по путям когорты огромных серо-черных пацюков. Глаза у пацюков мерцали явственно, тревожным красным цветом, точно в мультфильмах. После того, как скрылись гикающие, размахивающие лозинами лантухи и умчались куда-то вниз по трамвайной линии гонимые ими пацюки, наступило кратковременное затишье. Так мне, во всяком случае, показалось. Но взглянув наверх, я заметила, что по стене гостиницы Перник, чуть пониже террасы открытого ресторана, скользит крохотная изящная фигурка. Фигурка что-то писала искрящимся мелом посередине зависшего на стене пятака.
  -Что она там малюет? - шепотом поинтересовалась я у Лизы.
  -Я арамейского не знаю,- передернула плечами Лиза,- что-то о темноликой богине, об Астарте, строчку древнего гимна, наверное. Ты давай, смотри внимательно, держись за меня и помалкивай. А то рот горчичным кляпом заткну,- пригрозила Лиза.
   А потом вдруг всю импровизированную площадь запрудили кошки. В ярком свете фонарей, которые, точно по волшебству, в эту ночь горели все до одного, в мерцании оград, которые они пересекали, сами насыщаясь фиолетовым мерцанием, сияя, точно охваченные мощным излучением, точно радиоактивные, бежали, бежали бесконечно кошки. Пушистые и почти голые, напоминающие египетских, откормленные домашние любимцы и тощие помоечники, черные и белые, закаленные в уличных схватках бойцы с надорванными ушами и трогательные котята... Бежали и бежали, бесконечной меховой искрящейся лентой по трамвайным путям, по зебре перехода, по тротуару мимо открытого недавно бутика, в витрине которого расположилось на орущем красном фоне ослепительно белое свадебное платье с кринолином.
  Кошки мчались молча, целеустремленно, не обращая внимания друг на друга. Этот безмолвный поток иссяк через четверть часа.
   Я поежилась. В эту ночь почему-то было ветрено, небо заволокли тяжелые тучи, казавшиеся в свете фонарей и в мерцании оград темно-синими, наполненными соленой прохладной морской водой.
  -Ливень будет,- сказала я
  И Лиза тут же ущипнула меня за ногу.
  Щипалась она больно, точно гусак.
  Тем временем на площадь начали стекаться со всех сторон черти, крохотные и огромные, похожие на глиняные колоссы, на комочки шерсти, на ожившие куски сухого дерева.
  -Интересно, всех ли я вижу? - подумала я.
  -Не всех видишь,- точно прочитав мои мысли ответила лилита, - малую толику, большинство из нас недоступны человеческому зрению.
   Часа в два ночи раздался звук труб, хриплый, отдаленный. И тут же хлынул дождь с градом, неожиданно холодный для июня, секущий, точно иглами проникающий под кожу.
  -Теперь скоро! - прошептала Лиза, сжав мою руку,- главное молчи!
  -Так вот же свободное место! - прозвучал гнусавый голосок у меня за спиной.
  И тут же по мне стало карабкаться некое существо.
  -Тут что-то вроде столба,- не переставало гнусавить оно,- очень кстати, можно забраться повыше, и все разглядеть, а то ведь затопчут, заклюют, шпорами одежду пропорют, изранят всего.
  Я боялась пошевелиться. Застыла, точно на самом деле обратилась в столб.
  Существо карабкалось по мне, царапаясь пребольно. Наконец оно взобралось мне на плечо, уцепилось когтистыми лапками за воротник, и затихло.
  А на мне как раз была нарядная кофточка с шикарным кружевным воротником, вызывающим таким воротником, немного в стиле рококо.
  -Пиздец кофточке,- тоскливо подумала я.
  Тем временем ливень затих. В воздухе зашумело, точно тысячи крыльев прошелестели, и опустились на провода гигантские твари, похожие на нетопырей. И провода прогнулись под их тяжестью, казалось вот-вот оборвутся. Но странным образом, не порвались, выдержали, заискрили только. А нетопырям хоть бы что - уселись, и замерли, точно горгульи на соборе парижской Богоматери. И тут мне вспомнилось: был любительский стишок, услышанный мной случайно, нет не услышанный, прочитанный в литературном приложении к местной газетке. Селедку в эту газету завернули. И вот сквозь селедочные пятна и отвратительный запах я прочла: В этом городе будет любая любовь, точно лебедь на проводе телеграфа. С ней уже никак не рифмуется кровь. И ее не хотелось даже оплакать, когда взлетала она. Что ж, прошло и прошло. Как проходят случайные, нужные, люди. Как сквозь ливневый омут проходит весло, разрывая его деревянною грудью. Желтоглазым орлом со штурвала небес пролетит, озираясь пугливо, созвездье. В этом городе лебедю негде присесть, потому что застроили все поднебесье.
   "Любовь в мегаполисе", кажется, стишок назывался. Но не поручусь.
  Так мне этот текст в память врезался, что жутко захотелось его присвоить, тем более, что имя автора ничего никому не говорило. Просто очевидно было, что человек ухватил нечто случайное из воздуха, и записал так, как ухватил, нисколько не напрягаясь. Он у природы подслушал, так почему мне нельзя подслушать у него? Впрочем, пустое все. Никого никогда слово не спасало. И тем более не спасет оно нашего города, обреченного сладкой смерти и полному забвению.
   Некоторое время было тихо и мертво. Застыли на проводах нетопыри, притихли внизу многочисленные черти. Наездник мой беспокойно перебирал лапками, нервничал. После дождя ограды изменили цвет с фиолетового на белый и засияли так, что глазам больно было глядеть на них. И тут снова проревели хриплые трубы, и отозвались с другой стороны, от частного сектора, барабаны. И помчались по Оборонной, со стороны Острой Могилы открытые машины, черные и красные. А над машинами воздух клубился мотыльками и светлячками, роями налетевшими неведомо откуда. Скорее всего, насекомые тоже состояли в эскорте королевы ночи. Я ожидала, что следом за небольшим кортежем черно-красных машин появится что-нибудь впечатляющее вроде филинов, сов или крылатых всадников Апокалипсиса. А фиг, ничего подобного!
  Вслед за черно-красными машинами затарахтела по улице золотистая повозочка, неприметная такая повозочка, почти скромная, очень похожая цветом и очертанием на Лизину машинку. С первого взгляда могло показаться, что в повозке никого нет. И только потом становилась заметна смутная, точно дымным плащом окутанная женская фигура, бледный овал лица с невнятными чертами, тонкая рука, сжимающая золотой лук.
  Демоны зашелестели тревожно, и все, как один, склонились перед повозкой.
  -Не вздумай кланяться! - прошипела мне Лиза,- вообще не шевелись!
   Я смотрела на туманную фигуру, и мне было зябко. Любое чудовище, окажись оно на месте королевы ночи, какой я ее увидела, испугало бы меня меньше. У этого создания вообще не было лица, вернее было что-то слабо прорисованное, нос вроде и не нос, брови - неопределенные ниточки, и опущенные глаза. За все время своего проезда королева так и не взглянула на своих подданных. Мне подумалось, что у нее взгляд Медузы, иначе - к чему бы это, эти потупленные очи... А ангелов гнева мне так и не привелось увидеть.
  -Они высоко пролетели, над облаками,- объяснила мне после Лиза.
  
  
  13
  Женька
  
  Самая короткая ночь в году тянулась в этот раз для меня долго, неимоверно долго. Что вообще самая неутомимая вещь на свете, если уж об этом речь зашла? А самая неутомимая вещь, на мой взгляд, чувство вины. Не совесть, куда там, к лешему! Именно чувство вины, острое и неотступное. Соседский оболтус шестнадцатилетний, тезка мой, отправился вчера не в добрый час на гулянку. Часиков в восемь, как это в обычае у него, сунул пачку сигарет в карман штанов, и свинтил в неизвестном направлении. До часу ночи мать даже не волновалась: ну, шляется по городу, в гостях у кого-нибудь сидит, в ходилки - стрелялки рубится с пентиумом два. Понятно, конечно, время неспокойное, ограды еще эти долбанные... Но Бог не выдаст. А вот у меня как раз возникло впечатление, что Бог нас выдал с потрохами чертям на потеху. А мы, как последние дураки, бродим вокруг плешей, разглядываем их, теории строим всяческие, одна другой глупее. Взять хотя бы нас с Никитой. Ну с чего мы взяли, что кровь может хоть как-то изменить качество ограды? Нет, изменилось что-то, конечно, только, боюсь, изменилось в худшую сторону. Стоило мне увидеть тех отвратительных крыс с квадратными ушами, я сразу поняла: мы с Никитой по неведенью нарушили какой-то неведомый закон, по которому сосуществовали город и пятаки. И должно было случиться страшное. Всю неделю я просидела дома. Время от времени звонила Никите. Проклятый маг трубку не брал. Я с самого начала подозревала, что он трус. Что ж, придется мне всю ответственность взять на себя. Не привыкать тебе, Женька, прикрывать собой ничтожеств.
  Это я все болтаю, пытаясь оттянуть момент, когда придется рассказывать о той страшной ночи. Но придется ведь, как ни оттягивай!
  Итак, Женька пропал, как в воду канул. Часа в два ночи постучалась к нам его заплаканная мать. Они с моей мамой бубнили на кухне, покуривая скверные сигареты. А я сидела в кресле на балконе и таращилась в темноту. Предчувствия у меня были самые скверные. Висело что-то нехорошее в воздухе. И никак нельзя было от этого присутствия отделаться. Летучих мышей вечером накануне этой ночи кружило в воздухе необычайно много, и были они какие-то странные, очень крупные. На это я особого внимания не обратила, мало ли диковинных тварей объявилось в нашем городе в последнее время. Тем более, что летучки покружили - покружили, да и пропали. А ночь сгустилась, спускаясь медленно и вкрадчиво. Зверь так подкрадывается из зарослей, только глаза сверкнут нет - нет. Итак, они сидели на кухне. Мне все время хотелось выйти к ним туда и бросить на стол пачку "Парламента", чтобы дым стал вкусным и благородным. Но я удержалась, выкурят ведь всю пачку, а мне потом тащиться за сигаретами. Бабки притворялись спящими, на самом деле ворочались обе у себя в комнате, поскрипывая пружинами старых диванов.
   Казалось, никому не спалось в эту самую короткую ночь года.
  Женька, разумеется, так и не вернулся. К трем часам ночи мне стало совсем неспокойно. Я вышла с балкона и плотно прикрыла за собой дверь. Тут-то оно и ударилось в стекло, крохотное, мохнатое, очень зубастое.
  -Выдь ко мне, Женечка,- пропищало оно отчетливо,- Выдь, не бойся.
  -Пошло вон! - взвизгнула я.
  -Боишься, боишься, трусишь,- заплясало создание у балконного стекла,- а сама ведь нас позвала, сама, не помнишь?
  -Никто вас не звал,- прошипела я, склоняясь к стеклу,- это ошибка была, усвой - случайность. И давай, катись отсюда, нечего людей пугать, а то ишь, клыки отрастил.
  Мама незаметно вошла в комнату и остановилась у меня за спиной.
  -Женька моя сама с собой разговаривает,- произнесла она страшным шепотом.
  -Не сама с собой, - поспешила возразить я, резко повернулась и прислонилась к балконному стеклу,- там летучая мышь прилетала. На стекло села. А я летучек боюсь. Стала ее прогонять. Вот, прогнала.
  Проклятое существо тем временем продолжало тихонько скрести по стеклу коготками, противный такой звук получался. Но, казалось, кроме меня, никто его не слышал.
   Мама посмотрела на меня подозрительно:
  -Может, выйдешь к нам на кухню, если все равно не спишь, почаевничаем.
  -Лучше кофе,- обреченно сказала я, понимая, что мне от нее не отделаться.
  В кухоньке нашей было дымно и душно.
  -Давайте окна откроем,- предложила тетя Света, мама моего тезки.
  -Нет! - вскинулась я,- Ни в коем случае! Не надо!
  Они посмотрели на меня, точно на сумасшедшую.
  -Комары налетят на свет,- добавила я спокойно,- искусают всех. Ну зачем это надо?
  Они покивали с некоторым сомнением, но окно, слава Богу, не открыли.
  Мама, наверное, решила про себя отвести меня к какому-нибудь идиоту психиатру. Она-то верит только в непосредственную реальность, как и я до недавнего времени.
  -Женечка-Женюша, выдь к нам, выдь,- доносилось до меня сквозь постукиванье ложечек и щелчки зажигалок, - ну, выходи же, мать твою!
  -Хрен вам! - подумала я,- хрен я вообще из дому шаг сделаю, раз такое дело!
  -Женька, ну что ты молчишь?! - дернула меня мама,- скажи что-нибудь! Скажи, что Женя скоро вернется.
  -А куда он денется? - проговорила я спокойно, совершенно не веря своим словам.
   За окном продолжало шуршать, скрестись и пищать. Бабки дружно, почти в такт, скрипели пружинами диванов. Встать, однако, не встали. Ворочались и слушали обрывки нашего тупого разговора.
  Страшнее всего было общее притворство. Каждый делал вид, что все хорошо. Тетя Соня натужно улыбалась и рассказывала какую-то историю, связанную с дрянным бренди "Солнчев бряг". Мама кивала, кивала, и размешивала в чашечке черный порошок с сахаром. Потом доливала кипяток, и кофе делался комками, крошками. Дрянной кофе. А я прислушивалась к звукам за окном и отвечала невпопад на брошенные мне фразы.
   Так мы дотянули до рассвета, до розового неба и крика стрижей. Женя так и не вернулся. А к семи часам утра все стало почти ясно. Постучался к нам сосед и сказал:
  -Радио включите!
   Я выползла на площадку, решила почему-то подмести коврик у дверей, какие-то на нем крошки были непонятные. Под ковриком я нашла обгрызенную корочку хлеба. Это, видно мама подъездную кошку подкармливала, а та вместо того, чтобы съесть хлеб, начала с ним играть.
   Я размахивала веником и прислушивалась к шуршанию радио. Телевизор бы лучше включили, курицы! Но телевизор они почему-то не включили. А по местному радио сказали:
  -Многочисленные жертвы...
  Оказывается, тех, кто оказался прошлой ночью на улице, нашли мертвыми.
  -Картина сердечного приступа, - равнодушно пробурчало радио.
  Сердечный приступ у Женьки, которому едва исполнилось шестнадцать.
  Мама капала тете Соне валерианку. Я стояла в дверях, сжимая в руках чертов веник.
   Уже поздним утром, часов в десять, я полезла в хлебницу и обнаружила там половину черствого батона.
  Вот прекрасный случай убраться на некоторое время от воев и стонов, разносившихся по всему подъезду. Просто кошмар какой-то! Двери перестали хлопать только потому, что никто их уже и не закрывал. Дом гудел, точно растревоженный улей. Заплаканные женщины в наспех повязанных черных платках носились по лестницам беспрестанно. А еще катались по перилам лантухи. Они тоже стали заметны с утра. Сперва поднялся общий визг. Еще бы! Объявляются вдруг во множестве косматые существа с птичьими лапами и принимаются бесчинствовать в доме, нисколько не считаясь с жильцами, а то и откровенно издеваясь над ними. У бедной тети Светы на кухне рассыпали по столу пшено, перемешали его солью и сахаром, и сверху все залили подсолнечным маслом. И смеются:
  -Ты все плачешь, ничего не делаешь, так мы решили сами кашку приготовить.
  Тетя Света принялась за ними с половником гоняться, подвернула ногу. У нас они повисли на шторах в салоне и дразнили бабок. Украли у них между прочим пульт от телевизора и возвращать отказываются. Теперь вот чертята затеяли катание по перилам. Иногда на них замахивались чем-нибудь или говорили "брысь", точно кошкам. Это, очевидно, будет новая разновидность домашних животных, пакостная, вроде прусаков.
   В общем, я пошла за хлебом. У булочной змеилась невероятная очередь. Такие я видела только в фильмах о блокадном Ленинграде.
  -Больше одной буханки в одни руки не давать! - визжала какая-то бабка в сиреневых кудельках.
  В основном же люди в очереди подавленно молчали, только пенсионеры изредка взрывались истеричным криком. Через полчаса примерно подъехал раздолбанный фургон с желтой надписью "Хлеб" и стершимся рисунком колосков. Из фургона пара небритых мужиков выгрузила холодные кирпичики хлеба. Булочек не привезли, паляниц тоже.
  -И это все? - разочарованно спросил кто-то из очереди.
  -А вы чего хотели?! - сварливо отозвался старческий голос,- у нас, товарищ, экстремальная ситуация!
   Мне почему-то очень жалко стало этих стариков в панамах, с орденскими планками на старых пиджаках; этих бабушек с выкрашенными в сиреневый цвет прическами. Всю жизнь их гнобили все, кому не лень. А они только кряхтели и тащили на себе, тащили. Теперь вот остались под конец нищими, еще и черти им на голову свалились. Очередь продвигалась быстро, молча, сумрачно. Когда мимо нас проехал груженый гробами грузовик, все, точно по команде, повернулись, и посмотрели машине вслед.
  -Веревкой бы связали! - выкрикнул пьяненький мужичок,- веревкой! Рассыплются ведь по дороге!
  -Примета плохая - проговорил еще кто-то.
  -Ничо, хуже уже некуда,- сумрачно заметили из хвоста очереди.
   Я тащилась домой с буханкой кирпичика в пакете. Терпеть не могу кирпичик, безвкусный, сыроватый хлеб, почему-то всегда отдающий содой.
  На полпути я свернула в арку, соединяющую старые дворы с пятачками перед многоэтажками. Я точно знала, в каком подъезде всегда открыт люк на крышу. Надоело все смертельно, надоело: и ответственность, и вина, и ограды эти проклятущие, и лантухи. Ну, не умею я красиво говорить. И объяснять не умею, я умела всегда честной быть. Умела. Уже в прошедшем времени.
  Я знаю, что как только шагну вниз, через проломленный хлипкий бордюрчик, огораживающий плоскую крышу, пожалею об этом. И знаю, что все равно сделаю этот последний шаг. Зажмурюсь, обзову себя тряпкой - и сделаю.
  
  Лети, лети, тополиный пух
  
  Ицик
  
  В нашем городе много памятников. В основном, правда, это cкучные памятники недавно прошедшей эпохи. Насчет Ленина, стоящего спиной к обкому, с вытянутой в направлении драмтеатра и новостроек рукой можно даже не говорить, сами догадаетесь. Еще несколько Лениных, разумеется, в той же классической позе, удивляюсь только, как их не постаскивали с постаментов во время шахтерских бунтов и бархатной демократии самого начала девяностых. Далее - Клим Ворошилов на коне. Пара вечных огней, в нынешние дни аккуратно заключенных в ограды. И все, пожалуй... В последнее время я все чаще и чаще бродил без цели по давно знакомым местам, точно прощался с городом, в котором провел без малого сорок лет. Когда я сюда приехал, современный центр еще не построили, и улицей для гуляний была не Советская, а пришедшая в запустение Ленинская, там где маленькие входы в тесные зальцы кинотеатров, невысокие дома и узкие тротуары. Город тогда еще был по преимуществу двухэтажным, а то и одноэтажным. Впрочем, рассказывать я не умею. Вам, наверное, скучно. Не сложилось у меня как-то с художественным словом. Давайте я вам лучше расскажу, что произошло двадцать второго июня. Во-первых, ночью в городе случилось что-то страшное. С наступлением темноты на улицах появились они. Я в это время дрожал на диване, закутавшись в плед. Я никогда не отличался храбростью. И когда тот отчаянный мальчик у меня на глазах, натер себе веки пеплом черного котенка, я не последовал его примеру, я не остановил его. Я просто ничего не сделал. Так вот, в ночь на двадцать второе июня в наш город заявились старшие черти. Так я их назвал для себя. Нет, разумеется, мне известны их подлинные имена, некоторые, во всяком случае. Но мне почему-то совсем не хочется произносить их или писать на бумаге, когда те, кого призывают этими именами, находятся совсем близко, рукой подать. А ну как решат заглянуть, посмотреть, кто это их зовет. По сравнению с ними шаврири даже не мелкие неприятности, а так - милая шутка. С рассветом выяснилось, что многие из людей, которых застала на улицах эта страшная ночь, скончались на месте. По радио сказали: картина сердечного приступа. А я думаю, все эти люди умерли просто от ужаса, наглядевшись на то, на что людям смотреть не положено. И это, сдается мне, только начало. С утра пошли по городу странные слухи, что никто к нам не въезжает, и от нас выехать не может, потому что на всех выездах из города в единую ночь возникли пятаки. А в пятак, как уже проверено, не въедешь. Итак, мы отрезаны. Честно говоря, чего-то подобного я и ожидал. Теперь остается сидеть смирненько, сложив руки на коленях, и ждать, что будет дальше. Понятно, что ничего хорошего. Остается только выяснить, насколько плохо станет. Часов в десять я отправился на прогулку. А навстречу мне - вереница скорых.
  -Люди потравились,- прошамкал кто-то за спиной, из быстро собирающейся на тротуаре толпы. - Купили, стало быть, на рынке арбузов, здоровые такие кавуны, точно поросята, вот... И оказались эти кавуны чернобыльские, с радиацией и нитратами. Вот и потравились.
  -Да что вы ерунду мелете?! - оборвали рассказчика,- какая, к лешему радиация?!- просто в воде очередной раз холерная палочка. Воду нужно кипятить, граждане, и все будет нормально.
  -Ой, прям таки от этой холерной палочки сразу двадцать человек и заболело
  -А что вы думаете? Это, между прочим, серьезная инфекция.
  Я потихоньку выбрался из толпы. Ну да, конечно, инфекция. Ничего нового они не придумали. Теперь, стало быть, начнется мор.
   Есть у меня любимое место в городе, скверик, между старой водолечебницей и домиком Даля. Я туда часто захожу в жаркие дни, пристраиваюсь на лавочке под кленом, читаю, думаю, иногда даже дремлю. В этот раз я оказался там не один. На лавочке напротив примостился лопоухий молодой человек в черных очках, а в ветвях дерева копошилась, повизгивая, какая-то чертовская мелочь.
  И тут меня сморило. Жутко просто захотелось спать. Я подозревал в этом, конечно, шуточки чертей, но подчинился настроению, растянулся на лавочке и закрыл глаза. И явился мне во сне крохотный старичок, с которым я имел весьма странную беседу.
  -Ну, здравствуй,- сказал мне старичок, - здравствуй, трус.
  -А ты кто такой что с первых слов меня оскорбляешь? - дерзко спросил я.
  Во сне я, как правило, посмелее, чем в жизни.
  -Да какие уж тут оскорбления! - взмахнул сухой ладошкой старичок,- Скажешь, не трус ты?
  -Трус, конечно, - со вздохом согласился я,- но не обязательно мне выслушивать эту правду от тебя. Тем более, что и сам я ее знаю.
  -Осознание - уже шаг к исправлению, - усмехнулся дедок.
  -Ты так и не представился,- ворчливо сказал я.
  -А зачем? - пожал плечами собеседник,- что изменится, назови я свое имя тебе, Ицхак - трусишка? Лучше послушай, что я тебе скажу. Но при этом учти: девять моих пророчеств истинны, десятое ложно. А какое это по счету - я тебе не скажу.
  -Слышал я нечто подобное, только вот, хоть убей, не могу припомнить, где.
  -Должно быть в городишке, в котором родился,- усмехнулся старичок,- там, между делом, говорили много случайной правды. Так слушай: вас ожидают мор, голод и страх. Но многие из вас найдут спасение там, откуда пришел мор. Только спасением этим не все захотят воспользоваться. А к осени утихнет, рассосутся ограды, опадут завороженные листья, и заживете вы тоскливо и бедно, по-прежнему.
  Старичок замолчал ненадолго. А потом вдруг добавил.
  -Но я не только об этом хотел с тобой поговорить, а еще и о том, как труса превратить в смельчака. И не смотри на меня так. Будь это совсем уж невозможно, я бы с тобой об этом не заговорил.
  Во сне я кивнул и насмешливо улыбнулся, а на самом деле заворочался и свалился с лавочки. И почти сразу же ко мне подбежал ушастый молодой человек.
  -С вами все в порядке, дедушка? - спросил он.
  И как-то сразу мне понравилось это домашнее теплое слово "дедушка". Плохой человек так к старику не обратится.
  -С вами все в порядке? - повторил парень.
  -Да не беспокойтесь вы,- ответил я,- задремал вот на лавочке, и свалился. Я, знаете ли, люблю здесь сидеть, думать, место такое располагающее. Жара сегодня необычайная, даже для этого лета, правда?
  Молодой человек охотно согласился со мной, и мы отправились в ближайшее кафе выпить холодной газировки.
  Примостившись у высокого хрупкого столика, мы смотрели в окно на мелькающие машины, слушали доносящийся откуда-то с главных улиц вой сирены и цедили ситро "Буратино".
  -Снова скорая поехала,- заметил молодой человек будничным тоном. И тут же, без всякого перехода, сообщил:
  -У меня в последние дни острая ностальгия по детству. Вот и ситро это из той же серии. К нему бы только пломбира, таких почти безвкусных очень холодных шариков в пластмассовой вазочке и шоколадных конфет "Веселые человечки".
   Сирена выла, выла, настырно и пронзительно. Что-то там еще случилось. Теперь всегда что-то будет случаться. Во всяком случае, до тех пор, пока не опадут листья, если верить старику.
  
  
  Чебурашка
   После исчезновения Идолища все как-то враз пошло совсем уж наперекосяк. После достопамятной ночи на двадцать второе июня я отключил в доме телефон, выдернул из розетки радио и телевизор, а потом и вовсе ушел болтаться по окраинам, стараясь не выбираться на главные улицы. Мне вовсе не хотелось знать, что именно произошло с нашим несчастным городом. С чертями сталкиваться тоже не хотелось, но от этих теперь, похоже, никуда не денешься.
   В квартире у меня объявилась веселая троица, три девочки с пупсов размером, с мочальными косичками, губками бантиком и пакостным выражением на круглых рожицах.
   Спозаранку меня разбудил их писк:
  -Дядя, дядя, дай хлебушка!
  Чертовки прыгали по моей кровати, норовя забраться под одеяло и пощекотать мне пятки.
  -Дай хлебушка, дядя? Или не слышишь?
  Тот, что мы у тебя под дверью нашли, мы давно уж съели. Проголодались, животы подвело.
  -Дай хлебушка, мякиша, - клянчила одна.
  -А мне горбушки, - вступала другая.
  -А мне того и другого, поровну,- кричала третья.
  -Брысь отсюда,- прикрикнул я на нахалок,- нет у меня хлеба, съел весь вчера.
  -Так ты вставай, Дядька, вставай,- принялись они тормошить меня,- вставай, пробегись быстренько до лавки, принеси нам хлебушка, сметанки и колбаски.
  -А конфет шоколадных вам не принести?- проворчал я,- совсем обнаглели.
  -Шоколадных не нужно,- заявили чертовки, и сдернули с меня одеяло,- а вот тянучек принеси непременно.
   Одеяло они утащили и подвесили на люстру. А пока я снимал одеяло, утянули куда-то подушку.
  -Давай, давай, дядька,- твердили они,- жрать в доме совсем нечего. Какой из тебя хозяин?
  Вот тогда я выключил из розеток все электроприборы. И ушел. Якобы в магазин.
   Забрел я в парк около старой водолечебницы, там познакомился со странным стариком Ициком. Потом мы с ним пили приторное ситро "Буратино", слушали, как воют в отдалении сирены "скорых" и старательно избегали разговора о чертях.
   Распрощавшись с Ициком, я еще побродил по балке, посмотрел на заросший зеленью маленький пруд, на заброшенный утиный домик, прокатился на колесе обозрения. Вид на город напоминал фэнтезийный пейзаж. По обе стороны от высохшего русла тянулись змеистые лиловые ограды, окаймленные пожухшими чертополохами, примятой лебедой, горькой мятой, желтыми цветками чистотела, огромными зонтичными лопухами, одуванчиками, кашками, в мелких соцветьях которых копошились крохотные черные козявки. Разумеется, я не мог с высоты разглядеть все эти растения, но мне всегда казалось, что пошло называть траву просто травой. В конце-концов, ромашка это ромашка, а полынь это полынь. Камброд мерцал и напоминал хребет чудовищного ящера. Георгия - Победоносца бы на него, с термоядерным копьем,- подумалось мне. Центр состоял из пятен ярко освещенных оградами и темно-зеленых, блеклых на их фоне, промежутков, отданных на откуп солнечному свету.
  Я шатался по городу до наступления сумерек. Но нужно было и возвращаться домой. Не мог же я позволить чертятам выжить меня из квартиры. К тому же к вечеру я понял, что жутко проголодался. По пути мне встретилась унылая старуха в демисезонном плаще, у которой я купил ведро мелкой зеленой антоновки. Еще попался мужичок, торговавший у входа на рынок какой-то сомнительной рыбой и клятвенно уверявший меня, что рыба эта - зеркальный карп, который только сегодня утром рассекал плавниками зеленые воды Айдара.
   Булочная! - вспомнил я, наткнувшись взглядом на очередь, уходящую куда-то в направлении хлебного.
  В очереди я простоял почти час. Потрепанный роман Яна Флеминга, в котором недоставало почти половины страниц, помог кое-как скоротать время.
  Из хлеба досталась мне половинка черного кирпичика, которую я решил пустить на сухари и половинка белого.
  -Что пекарни сегодня не работали? - мрачно спросил я у толстой тетки продавщицы.
  -А что вообще может работать в городе при таких обстоятельствах? - недружелюбно ответила тетка.
  -Ничего, наверное, - покорно согласился я.
  Вернувшись домой, я обнаружил, что дверь моя ключом не открывается. Вернее, ключ не проходит в скважину, потому что отверстие залеплено какой-то дрянью. В дряни этой я без труда распознал дешевую клубничную жвачку.
  Я наклонился к двери и громко спросил:
  -Что делать будем?
  За дверью раздалось шуршание и хихиканье.
  -Рано или поздно я жвачку выковыряю, и вам несдобровать,- пообещал я,- если я и думал о том, чтобы вас накормить, то теперь ни о какой кормежке и речи идти не может, и вообще покатитесь по лестнице вверх тормашками.
  -Ты, дядька, сначала в дом попади, а потом уж грозись, - пропищали из-за двери.
  -Подумаешь, проблема!
  Спустился я на второй этаж и взял у соседа дяди Коли тонкую спицу
  Вернулся назад, стал этой спицей в замке ковырять. Без толку! Хуже того, жвачка это вдруг пузырями пошла, стала выдуваться и вспениваться, точно какая-нибудь зловредная биомасса. Чертовки за дверью злорадно захихикали. Проклятая жвачка вылезала наружу, лопалась пузырями мне в лицо и пыталась расползтись розовой лужицей по лестничной клетке. Так, разумеется у меня ничего получиться не могло. Я присел на ступеньку и закурил.
  -Так, хорошо,- сказал я громко,- и что вы собираетесь делать? Еды в доме нет. А я сейчас к другу пойду, у меня тут ведро яблок, хлебушек и свежая рыба. Мы с приятелем рыбку пожарим, и с хлебушком ее съедим, яблочками хрустящими закусим. А вы сидите тут, жуйте соломку на хлебнице. Квартиру я вам оставляю, тем более, что она в аварийном состоянии: канализация протекает, батареи зимой не греют, а летом духота неимоверная. Живите на здоровье. Счастливо!
  Я начал спускаться по лестнице, стараясь топать погромче. Прислушался: за дверью оживленно переговаривались писклявыми голосками мои постоялицы.
  -Слышь, дядька! - окликнули они меня,- возвращайся уж, так и быть.
  Я остановился, но назад не пошел.
  -А вежливо попросить? - ворчливо проговорил я
  Какое-то время чертовки растерянно молчали. Потом заканючили:
  -Ладно, дядя, что ты в самом деле? Мы ведь пошутили. Мы думали, у тебя это, как вы его называете, чувство юмора есть. Ну возвращайся, дядечка, мы так больше не будем.
  -Как, так? - уточнил я.
  -Ну, сам знаешь, жвачку в замочную скважину больше запихивать не будем.
  -А одеяло на люстру вешать?
  -Мы вообще смирные обычно. Ты нас только накорми, дядечка, и мы спать ляжем тихонько. Намаялись за день.
  Я вздохнул и потопал назад к своей двери. Со второго подхода жвачку из замка выковырять удалось почти сразу. Чертовки мои сидели тихонько на кресле в коридоре, болтали лапками. Лапки у них были птичьи, тощенькие и трогательные. В доме царил полный разгром. Впрочем, чего-то подобного я и ожидал, чертята ведь честно сказали, что намаялись за день.
  -Чего расселись? - обратился я к чертовкам,- давайте, помогайте убираться. Пока порядок не наведем, ужинать не будем.
  -Дядечка, миленький, да мы сроду не убирались,- заныли чертовки,- нас только разорять учили.
  -Ничего, поучитесь теперь и убирать,- сурово заявил я.
  Битый час я пытался навести в доме хоть какое-то подобие порядка. Чертовки путались у меня под ногами. Наконец, я махнул на все рукой, раскидал кое-как вещи, вымыл сваленную в раковину посуду, смел осколки разбитых тарелок, и собрался жарить карпа. И тут я вспомнил, что телефон у меня отключен, я так и не включил его с утра. Нехорошо все-таки. Вдруг кто-нибудь звонил, беспокоился.
  Как только я воткнул штекель в розетку, телефон разразился тревожным звоном.
   Женькина мама.
  -Мы тебе целый день пытаемся прозвониться,- с укором сказала она. - Сначала мы думали, может Женька к тебе зашла или к кому-то еще из ребят. А потом...
  Тут она заплакала. И мне стало нехорошо.
  -Что потом? - тихо спросил я.
  -Потом мы ее нашли. Во дворе, у муравейников, многоэтажки эти, знаешь... Главное, никто не понимает, почему она сделала, зачем. Утром вроде все нормально было. А потом ушла за хлебом. И спрыгнула вдруг с крыши.
   Так страшно прозвучала эта фраза, произнесенная почти спокойным, только слегка дрожащим голосом: "спрыгнула вдруг с крыши" Будто ничто этого не предвещало.
  -Когда похороны? - спросил я шепотом
  -Завтра.
  -Я приду. Извините, у меня там, на печке, убегает... - я положил трубку.
  Не хватало еще разреветься.
  А мне именно этого и хотелось: уткнуться, как в детстве, в чье-нибудь большое теплое плечо и расплакаться. И плакать долго-долго, пока со слезами не выльется хотя бы частичка горя.
  Чертовкам я дал сухого хлеба с яблоками, бросил только:
  -Не объешьтесь, а то животы заболят, я с вами возиться не стану.
  Чертовки покивали, и вдруг попросили:
  -Дядька, дядька, а ты нам телевизор включи. А потом плачь себе, сколько влезет. Мы тебе мешать не станем.
  Я включил телевизор, и дал чертятам пульт, предупредил только, чтоб не сломали, запасного нет, и заперся в другой комнате.
  Через какое-то время в дверь поскреблись.
  Я открыл.
  На пороге стояли чертовки, протягивали мне тарелку с обгоревшим почти до черноты куском рыбы.
  -Поешь, дядя, ты ведь целый день голодный...
  Они переступали птичьими лапками и глядели на меня круглыми внимательными глазами.
  -Вам бы только продукты переводить,- сказал я,- сейчас выйду, пожарю рыбу нормально. Не троньте уж.
  Перед глазами у меня стояло острое Женькино личико. Я вспоминал, как мы сидели на потертых диванах в фойе библиотеки, и я спросил ее:
  -Ты веришь в любовь?
  Она вздрогнула, не ожидала такого дурацкого вопроса.
  _Ты веришь в любовь? - повторил я тогда.
  Она покачала головой и печально улыбнулась, точно пожившая уже и все испытавшая на своем веку женщина. Ей нравилось притворяться сильной, опытной и злой, а на самом деле была она ранимой и беззащитной девочкой. Девочкой, которую я мог полюбить.
  
  
  3.
  Кетев мерири входят в силу
  
  Знаете ли вы, что такое жара? Я просто уверена, что все воскликнут:
  -Знаем, как не знать! Что у нас лета не бывает?
  И все же я хочу рассказать вам о демонах полудня, которых в древних еврейских книгах называли кетев мерили. Заметьте, между прочим, что во втором слове явно выпирает корень слова "мар" - горечь. Итак, если верить историям, передававшимся о отца к сыну, а потом записанным в Талмуде под видом реальных случаев, произошедших с великими раввинами, кетев мерили бывают нескольких видов. ТЕ, что менее вредные живут себе в шерсти козлов и в сырной закваски, заплетают гривы лошадям в косички, могут подстроить падеж скота, прочих же пакостей не делают, разве, что совсем мелкие, о случая к случаю. А вот вторая разновидность кетев мерили - смертельно опасные демоны жара и песка. Мне они всегда напоминали, не к месту будет сказано, древнеегипетского бога Сета, того, что с шакальей головой. Итак, представьте себе: полдень на ближнем востоке, жара неимоверная, висящая в воздухе, расплавленная, камни раскаляющая жара. По песку ступать больно, булыжники обжигают, сверху палит и палит безжалостное светило. А случись налететь ветру, он не станет облегчением, потому что придет со стороны пустыни. Жара! Все добрые люди сидят по домам. И движутся в это недоброе время из синагоги трое. Вдруг слева от них мелькает тень, смутная сперва. Они не останавливаются, проходят мимо, будто и не заметили ее. Но стоит хоть кому-то из них остановиться и прошептать в испуге
  -Никак кетев мерили,- тень станет более отчетливой, сольется на мгновение с камнями, точно возьмет у них вещественность и форму, и встанет перед ошеломленными путниками огнедышащим чудовищем, сложенным из красной глины и белых камней. Тут уже нет им спасения. Разве только случайно у кого-то из них пришита к одежде заговоренная красная нитка. Если ему удастся эту нитку на шею чудовища набросить, точно аркан, задохнется ворог, и рассыплется в то, чем был изначально, в песок, глину, белые валуны и дыхание обжигающего ветра. А не окажись подобной нитки под рукой - изничтожит прохожих поганое чудище.
   Но я вам честно признаюсь: то, что я здесь наплела об облике кетев мерири - авторская фантазия. На самом деле нигде не написано, как выглядят ужасные демоны, властители полуденного жара, и каким именно способом они изводят людей. В Талмуде вообще о них сказано, точно о неких опасных, но безусловно существующих и всем известных тварях. Шли, к примеру, рав такой-то и рав такой-то - а навстречу им кетев мерири.
  Не знаю, как вас, меня в подобных случаях охватывает жгучее любопытство.
  -А что такое, а как выглядит, а как действует?
  А поскольку нигде никаких картинок нет и описаний тоже, приходится выдумывать. Надеюсь, вы не будете за меня на это в обиде.
  На что еще могут быть похожи пресловутые кетев мерили. А давайте представим вот такой образ. Идет по пустыне человек, утомленный, мучимый жаждой и голодом. А навстречу ему ... пусть это будет что-то обычное в песчаных краях, скажем - гиена. А навстречу ему - полосатая гиена. И спрашивает его гиена человечьим голосом:
  -Пить хочешь, добрый человек?
  А этот дурак ей отвечает:
  -Хочу, конечно! Жара ведь такая.
  -Тогда иди за мной,- ухмыляется гиена,- иди, не бойся.
  Путник пожал плечами, и отправился за странной провожатой. И привела его гиена к раскаленным серым камням.
  -А ударь- ка по ними своим посохом! - сказала гиена,- ну что же ты, не бойся! Моше, когда вел народ по пустыне именно так добыл воду, чистую, звенящую, ледяную... - и лукавство звучит в голосе гиены.
  И тогда путник, наивный дурачок, ударяет дорожным посохом в расселину между камнями - а оттуда на него, огненный змий. Это гиена, которая на самом деле была кетев мерири, привела путешественника к логову змея.
  Могло ведь быть и так, скажете, не могло?
  Но тут есть одна загвоздка. Нас не очень пугает то, что имеет отчетливый внешний облик. Тигр-людоед. Злобный нильский зухус. Белая акула. Неприятно, конечно, иногда так даже мурашки по коже. Но подлинный ужас именно тем и страшен, что определенного лица не имеет. Смерть. Темнота. Болезнь. Средневековые художники их специально рисовали, чтоб не так страшно было. Смерть, к примеру, это такая фигура в плаще, а чума - костлявый всадник на лошадином скелете. И не случайно мудрые евреи не описывают самых страшных своих чертей. Это - чтобы передать полную меру ужаса. Идут они себе идут краешком пустыни, а навстречу - оно, нечто, жуткое неимоверно.
  Вот от этого - безОбразного, - действительно мороз по коже.
   Давайте я вам лучше расскажу сказку. Просто так , между делом. Жил быть праведный и набожный человек. В наследство от отца досталось ему большое поле, а на краю этого поля росло рожковое дерево. И вот повадились кетев мерири устраивать под этим деревом пирушки. Праведному человеку это, разумеется, очень не нравилось. И решил он от чертей избавиться. Купил у знающего каббалиста амулет. На амулете, конечно, написаны были слова, которые полагается писать в подобных случаях. И вот как-то ночью подобрался хозяин поля к дереву, и повесил на нижнюю ветку амулет. Зловредные черти забеспокоились немного. На следующий день, в самый жаркий час, подошли к хозяйскому дому, двое странников и попросили испить воды. Хозяин вынес им воды в ковшике. Тут они ему говорят:
  -На самом деле никакие мы не странники, а кетев мерири, полуденные демоны. И пришли мы к тебе, хозяин, поговорить о том дереве, что растет у тебя на краю поля. Глянулось оно нам. Продай!
  Праведник ни в какую.
  -Не стану я вам, чертям, ничего продавать.
  -Ну, дело твое,- говорят черти,- только ты ведь даже не спросил сколько мы заплатим. Разве так дела делаются?
  -И сколько? - спросил набожный человек,- просто так спросил, из интереса.
  И тут вывали перед ним черти мешок червонного золота.
  -Это, говорят, арендная плата за год.
  Тут проснулась в добром человеке жадность, взял он деньги у демонов.
  И вот расположились демоны на рожковом дереве и вокруг него, как у себя дома. Замусорили все вокруг, конечно, загадили, потом принялись на прохожих нападать, соседи стали жаловаться. Очень это хозяину не нравилось.
  Прошел год, приходят к нему снова черти с мешком золота.
  -Нет! - говорит им человек,- теперь уж ни за какие деньги я вам ни кусочка своего поля не отдам.
  -Ну смотри! - разозлились демоны,- в прошлом году ты у нас плату взял. Значит, по нашим законом ты с нами заключил союз на десять лет. Так что,- берегись!
  Испугался человек, побежал к знающему раввину.
  -Так и так, ребе,- сказал он ему, - одолели меня кетев мерири.
  И пересказал раввину все, что вы уже знаете.
  -Что ж,- ответил ему раввин,- придется теперь отдать демонам деньги, которые ты с них получил в прошлом году. Иначе они от тебя не отвяжутся.
  -Деньги-то уже потрачены! - воскликнул правильный человек.
  -Придется поднатужиться,- пожал плечами раввин.
  С большим трудом собрал праведник требуемую сумму и откупился от чертей.
  -А мораль? - спросит придирчивый читатель.
  Я только пожму плечами:
  -Мораль самая обычная для подобных историй:
  -Не ведите дел с демонами, как бы они вас ни упрашивали.
  
  4
  Гоги
  
   Не дай мне Бог сойти с ума, как писал когда-то Пушкин. Действительно, не дай Бог. И какое счастье, что я пока в своем уме. Все вижу, как оно есть в действительности, все правильно воспринимаю и понимаю. А желтый дом пусть остается где-то в сторонке, на запасной тропинке судьбы. Сидел я на балконе, раскачивался на стуле и сочинял стишки. Писать начал в последнее время, представьте себе! Впрочем, из-за той кутерьмы, которая сейчас в городе происходит, у многих литературные способности прорезались ни с того ни с сего. Тамарка вот тоже сочиняет. Я, правда, даже читать боюсь. Представляю, что она там понаписывала. Просто разочаровываться неохота. Это бывает, знаете ли, когда много лет с человеком дружишь, с милейшим человеком, с очаровательной барышней в данном случае. И тут у твоего друга вдруг появляется склонность к творчеству. Начинает он тебе свое творчество "показывать", лепеча и подвывая на концах строк. И ты с ужасом понимаешь, что бездарен твой приятель аки колода. Тем более, что будучи в последний раз у Тамары нашел я на кухне, под беленьким заварочным чайником листок в косую линейку, на листке стихи. Беспомощные. Но я запомнил: Мой дом раскинул желтые ладони по коже умирающей земли. Все, кто меня еще любил и помнил, давным-давно к другим домам ушли. И сердца опустевшая квартира давно стихи скатила с потолка. Скажи, о том ли я Тебя просила? Я, кажется, просила о веках, о вечности. Не лги мне ради Бога. Ради себя. Прошу Тебя не лги. И хоть бы эту пыльную дорогу для пожилой собаки сбереги. Пусть бегает. Она меня любила. Ты равнодушно смотришь с высоты. Мне говорят: я Господа забыла. Но разве дашь забыться Ты?
   Посмотрел я на этот листочек и отодвинул его в сторону " с чувством глубокого разочарования", ага. И даже разговора о литературе больше не заводил с Тамаркой. Толку? Так вот, я говорю, что я, в отличие от многих в этом проклятом городе, полностью нормален и трезво оцениваю действительность. А действительность такова: никаких шейдим, шаврири, рифей, кетев мерири и прочих разновидностей чертей, как бы они там ни назывались, просто не существует. Они нам привиделись. И нечего смеяться! Это - что-то вроде коллективной галлюцинации, очень длительной и настойчивой галлюцинации. Например, в мае развеяли в воздухе устойчивый галлюциноген. Впрочем, я фиг что в этом понимаю. Но одно я точно знаю: все эти порождения ада нам мерещатся. Потому что не могут они существовать на самом деле, противоречит это всему, что нам известно об окружающем мире.
   И теперь у меня важная миссия: объяснить людям, что бояться на самом деле нечего, никаких чертей нет. Нет, и все тут! Нет, я не хочу сказать, что они мне не чудятся. Я человек, и человеческие иллюзии мне не чужды. Я, например, вижу парочку мелких лантухов, мальчика и девочку, в своей квартире. Они молодожены, только пару месяцев назад сошлись официально по какому-то чертовскому обряду, очень напоминающему традиционную ортодоксальную хупу, обзавелись кое-каким скромным скарбом, и въехали вот теперь ко мне, заселились.
  -Мы тебя уплотнили,- говорят мне воображаемые чертята, - теперь будет так: маленькая комната твоя, а остальное - наше. Входишь в салон или на кухню - стучись прежде. Если в сортир идешь, так и быть - иди себе свободно, не на коврик же тебе гадить в самом деле.
   В первые дни я верил в них, даже пытался с ними воевать, по-глупому. Ночью, например, натянул потихоньку леску в коридоре: пойдут, думаю, за каким-нибудь делом на кухню или в ванную - да и растянутся. И забился в свою комнату, лежу, слушаю, жду, когда кто-нибудь из них навернется и начнет верещать. Не повезло только, никто не упал. А потом мнится мне, что говорят мне чертята:
  -Дурак ты, сосед, мы же маленькие, мы под твоей веревкой пронырнули, и дело с концом. И в темноте мы видим не хуже кошек. А ты что думал?
  -Какая ваша чертячья разница, что я думал,- рычу я в ответ.
  И только я это прорычал, как получил поварешкой по лбу. На самом деле я, конечно, просто о косяк приложился в темноте.
  И вот этот момент оказался решающим: до меня дошло, что не существует никакой парочки лантухов, уплотнившей меня. Сами посудите: в темном коридоре была натянута леска, и никто не навернулся. А то, что я в лоб получил, так это обычное дело, удариться о дверь впотьмах.
  Но не буду отвлекаться! У меня важная миссия: доказать всем, всему нашему несчастному городу, что демоны не более чем иллюзия.
  И я решил отправиться в самое нехорошее время, глухой ночью на среду, в балку, и провести эту ночь под старым кленом, который теперь даже в дневное время все обходят десятой дорогой, потому что в нем, по слухам, угнездилось десятка три нечистых. Ночь - время сов и нетопырей. Ночь - период закрытых дверей. Спущенных в темноту собак. Время ножей и кабацких драк.
  Честно говоря, поэт из меня никакой. Но я ведь прежде всего художник. Если честно, из всех моих попыток мне понравилась только одна, тоже нечто ночное, вот это: Пустые отражения в ночи. Гигантский сад камней, где жизнь - как море тоски и холода. Болванки, кирпичи. Людьми их делают лишь страх и горе. Куда ни полетишь - везде дома, похожие на соты иль на норы. Пожары, наводнения, чума лишь разгоняют скуку. Ночь. Затворы задвинут горожане, чтобы боль не прогрызала в их сердца дороги. Такая ночь - и звезды, будто соль. И горы храпом сотрясают боги.
   Итак, я обошел всех соседей и сообщил им, куда направляюсь этой ночью.
  Они посмотрели на меня круглыми глазами и заявили, что я окончательно рехнулся.
  -Это вы все с ума посходили,- возразил я,- нет никаких чертей, ни в ветвях старого клена, ни где бы то ни было. Завтра с утра я вернусь, живой и невредимый.
   Мне было страшно, о разумеется. Но разве библейскому пророку, который обрушил гнев свой на идолов Баала страшно не было?
  По дороге мне попадались ограды, разросшиеся до почти невероятных размеров, сияющие точно какая-нибудь праздничная иллюминация.
  -Это морок,- шептал я,- морок.
  А еще я не переставал щипать себя, это совершенно необходимо, нужно быть уверенным, что не спишь, выталкивать себя постоянно в реальность.
  Я разглядывал на мельтешащих в ночном воздухе крохотных созданий и восторгался:
  -Какой детально продуманный морок! Какая настойчивая иллюзия!
  Если бы я сошел с ума, как прочие горожане, я бы непременно поверил, и закричал бы в ужасе. Но Господь благословил меня здравым рассудком и умением отличать истину от лжи.
   В балке было безлюдно, зябко, несмотря на душную июльскую ночь. И тишина царила вокруг необычайная: камыши у обмелевшей речки не перешептывались, не доносилось от вокзала гудков паровозов, не хрипел простуженный репродуктор, и сам вокзал, в обычное время ярко освещенный, вырисовывался на горизонте горбатой темной громадиной с застывшим на уровне крыши маленьким синим пятаком.
  Под деревом ни шороха, ни шуршания. Расстелил я плед на траве, уселся, закурил. И что? Никаких чертей. Правду говорят, что иллюзии властны только над теми, кто в них верит.
   Просидел я так некоторое время. Зябко мне стало, стыло как-то и неуютно. И слышу за спиной голосок:
  -Ну, раз пришел, не побоялся, так уж заходи в гости. А то и совсем оставайся. Мы смелых любим.
  Я себя ущипнул. Не пропал голосок, продолжает пищать. Тогда я встал, повернулся лицом к клену. И вижу: пляшут на ветвях светляки, яркие, точно неоновые - малиновые, зеленые, фиолетовые. Пляшут и точно манят меня:
  -Иди к нам, иди. Здесь - разрешение всех твоих забот и печалей.
  
  И понял я, что нужно идти до конца. И направился к качающимся приветливо ветвям клена. И казалось мне, что с каждым шагом погружаюсь я все глубже и глубже в трясину. Но мне уже было все равно. Потому что у меня миссия. И я ее выполню, я докажу.
  И сомкнулись надо мной шумящие нежно, мерцающие, засасывающие ветки.
  5
  Люлю
  
  Случилось то, что случилось. И не вам судить меня за то, что я сделала и за то, чего не сделала. О том, что произошло в самую короткую ночь года вам уже рассказали. Я могла бы дополнить этот рассказ, - но не хочу. Никогда не ценила произведения, в которых пересказываются постоянно, по кругу, одни и те же события, увиденные глазами якобы разных персонажей, а на самом деле одного бездарного автора. Я лучше начну с той ночи, когда над оранжевыми и красными оградами неожиданно загорелись маленькие фонари. Фонари горели в проемах изящных ворот, появившихся вдруг ниоткуда в сумерках июльского вечера. Тьма господствовала в городе, мрак, оживляемый только мерцанием оград да теперь еще теплыми фонарями. А на арках появились надписи. На двух: "Лазаретъ", а на одной "Прибежище". В тот самый вечер, когда появились арки с вывесками, ко мне забрела Лиза с обычными своими спутниками. Маленький черт был похож сам на себя. А вот ангел странно и страшно изменился: черты его, никогда не бывшие мягкими, теперь точно окаменели. Если раньше лицо великана казалось красивым, почти человеческим, то теперь на меня смотрела бесцветными глазами маска.
  -Зачем ты это с собой таскаешь? - шепотом спросила я у хромоножки.
  -Думаешь, я могу ему говорить, что делать? - сварливо сказала лилита.
  -Не можешь, конечно, - согласилась я,- а кофе будете?
  -Ничего мы не будем,- вмешался маленький черт,- у нас только пять минут. Собирайся и поехали.
  -И не спрашивай даже, куда,- сказала Лиза прежде, чем я успела открыть рот. - это сюрприз.
  Золотая машинка ожидала нас во дворе, небрежно припаркованная у самого подъезда. Черти не удосужились даже запереть ее.
   И мы помчались через притихший город, мимо лениво зажигающихся окон, мимом очередей у хлебных, мимо приемных покоев больниц в сторону Острой могилы.
  -Что там сегодня? - все-таки не выдержала я
  -Да ничего особенного, просто погуляем,- весело ответила Лиза.
  И я сразу поняла: врет она.
  -Опять встречаем какую-то важную персону? - бухнула я наугад.
  -Я же сказала, сегодня мы просто развлекаемся,- зло ответила лилита.
  Мне все меньше и меньше нравилась эта неожиданная поездка. А над дорогой клубилась странная черная пыль, свивалась змеистыми кольцами, рассыпалась вновь, скручивалась маленькими тайфунами.
  -Что это за гадость еще? - спросила я тихонько.
  Никто мне не ответил. Хотелось надеяться, что они просто не расслышали.
  Машина остановилась у старого въезда на кладбище.
  -Дальше пойдем пешком,- глухо проговорил ангел.
  Это были первые слова, которые он произнес за весь вечер.
   На этом кладбище когда-то похоронили моего деда.
   Я никогда не говорила о своей семье. Какая семья? Кроме деда никто меня не понимал по-настоящему. А он всегда был кем-то вроде семейного чудака, клоуна, который только чудом не стал изгоем. Рыжий, курчавый, шумный, постоянно влипающий в истории, цитирующий Эпикура. Над мое детской кроваткой висел аккуратный плакат с выведенной красным фломастером цитатой. "Не стоит бояться смерти. Когда она здесь - нас уже нет. А когда мы здесь - ее еще нет".
  Когда я громогласно повторила эти слова на кухне, и спросила:
  -Почему тогда все плачут, когда кто-то умирает. Это ведь, значит совсем нестрашно.
  Мама отложила чайную ложечку и посмотрела на меня странно.
  Потом она долго кричала на деда за закрытой дверью. И дед пропал дня на три, околачивался у каких-то знакомых, такое с ним случалось порой - он предпочитал убегать от ссор.
  Я проходила мимо надгробий - мраморных плит, заброшенных холмиков, поросших фиолетовыми бурьянами, аккуратных оградок, за которыми стояли невыразительные столбики, иные с крестами, иные все еще с красными звездами.
  _Не стоит бояться смерти,- звучало у меня в голове.
  И нетопыри проносились низко-низко с тревожным писком.
  -Зачем мы все-таки здесь? - спросила я уже в который раз за вечер.
  -Мы должны воззвать к жалости Наамы,- ответила Лиза
  Я подняла брови.
  -Наама - повелительница демонов наслаждения, - пояснила Лиза,- мы не хотели, но другого выхода у нас нет.
  -То есть? - проговорила я, холодея.
  -Если ее не позвать, она не прилет,- развел руками карлик,- а если Наама не придет и не пожалеет, ваш городок пропадет, канет в тартарары. Люди, во всяком случае, перемрут.
  -А если пожалеет? - механически спросила я.
  -Если пожалеет, к осени вас оставят в покое,- пожала плечами лилита,- наша власть не вечна.
  -А зачем вам это нужно?! - вскричала я, теряя терпение.
  -Представь себе нашу силу, как некий кредит,- вздохнула Лиза,- если мы позволим себе уничтожить город полностью, мы надолго исчерпаем кредит. Тогда нам лет десять вообще ходу на землю не будет, кроме самых глухих мест, и то в определенные часы ночи.
  Я не спрашивала, при чем здесь я.
  На затылок мне легла тяжелая и холодная, словно камень рука ангела.
  -Она не удовольствуется случайной жертвой,- тихо произнесла Лиза,- ей нужны любовь, краска, радость жизни и смелость. Все, что есть у тебя.
  -Было,- негромко поправил ангел.
  "Когда она здесь, нас уже нет" - прозвучало у меня в голове сквозь наплывающий прохладный туман.
  Больно не было. Страшно почему-то тоже. Точно все заволакивало медленно-медленно гигантским крылом летучей мыши. А там, за полупрозрачными перепонками, мелькнула рыжая голова деда.
  
  
  
  
  
  Ицхак
  
  Что такое страх? Всегда меня занимал этот вопрос. Не то чтобы я был философом, совсем нет. Но скажите мне пожалуйста, какой нормальный человек не задумывался о том, что есть смерть, любовь, время? Вы меня можете не слушать, я всего лишь очень старый малообразованный еврей. Иногда я действительно верю в старую сказку о том, что миры разделяет некая завеса, и все знание, не относящееся к нашему миру непосредственно приходит от тех, кто подслушивает у завесы, от чертей и ангелов. Один из главных ангелов - ангел смерти Самаэль, тот, кого в другой традиции называют сатаном. Кстати, обратите внимание, что носитель смерти все-таки ангел, а не черт, как и те, кто прошел в одну страшную ночь по Египту. Так вот, в конце жизни к каждому человеку приходит Самаэль и делает то, что делает. А мне почему-то хочется рассказать вам одну историю, которая на первый взгляд никакого отношения к нашему повествованию не имеет. Жил был праведник, раби Иегошуа бен Леви. И вот пришло ему время покидать этот мир. И Господь повелел ангелу смерти исполнить любое желание праведника.
  -Чего ты хочешь? - спросил у раби Иегошуа Самаэль
  -Хочу, чтобы ты мне показал мое место в райском саду! - не моргнув глазом ответил старик.
  -Хорошо,- согласился ангел,- пойдем со мной.
  Но рабьи медлил.
  -Отдай мне прежде свой меч,- попросил он,- потому что я так дрожу от ужаса, глядя на него, что не могу сделать ни шагу.
  И тут согласился Самаэль.
  Когда добрались они до ограды подсадил ангел смерти праведника и молвил:
  -Вон там, справа, под грушевым деревом, смотри. Это и есть твое место.
  Тут поднатужился рабьи Иегошуа и спрыгнул в райский сад с огненным мечом Самаэля в руках.
  -Стой! - воскликнул ангел, хватая его за полу.
  Но праведнику удалось вырваться, а войти в райский сад Самаэль не может.
  Уселся раби Иегошуа на свое место и поклялся именем Господа, что не выйдет из сада.
  Всполошились ангелы служения:
  -Посмотри, Всевышний, что делает Иегошуа бен Леви!
  Тут Господь повелел проверить, нарушал ли когда-нибудь раби бен Леви данную клятву.
  -Если не нарушал, то и сейчас не нарушит.
  Выяснилось, что не нарушал.
  Понял ангел смерти, что не удастся ему вытащить праведника из райского сада и потребовал назад хотя бы свой меч.
  Тогда рабьи потребовал с Самаэля клятву, что не станет он больше показывать меч людям, за которыми придет. Потому что ужас этот хуже смерти.
   Я рассказал эту историю по двум причинам. Во-первых, для того. Чтобы вы поняли, что страх смерти хуже ее самой, а во-вторых для того, чтобы вам стало ясно, что праведник способен противостоять даже ужасному Самаэлю, не говоря уже о мелких чертях. Только вот я не праведник. Но почему-то явился мне во сне старик Кафцефони и потребовал, чтобы я перестал трусить.
  Я понимаю, конечно, что от одного смельчака толку больше, чем от десятков трусов, хотя бы потому, что он подает пример. А есть еще такое хорошее слово: дух, не душа, а именно дух. Так вот мне кажется, что обычным человеком руководит душа, а выдающимся - дух. А душа и дух - это небо и земля. Хотя бы потому, что душа - женского рода, мягкая и чувствительная, а дух - мужского.
   И я решился! Нужно подойти к одной из оград, туда, где появились ворота со странными надписями, вызвать чертей и попытаться поговорить с ними напрямую, может, и сторгуемся. В конце-концов, никто не пытался еще с ними договориться. Так почему не попытаться нам? Нам, нам... А кого, собственно, я могу взять с собой. Прежде всего я подумал о Гоги, мальчике-художнике. Но его телефон не отвечал, с того самого дня, когда мы с мальчиком сделали опасный опыт по наблюдению за чертями. Еще тот смешной ушастый парень, был у меня где-то его номер.
  
  Чебурашка
  
  Мне совершенно не хотелось подходить к телефону, но он трещал и трещал, нудно, настойчиво.
  -Ну? - по-хамски спросил я, подняв трубку.
  -Эт-то Ицхак,- продребезжал чуть заикающийся старческий голос,- вы меня помните?
  -Помню, - вежливо ответил я, пытаясь сообразить, откуда, собственно, этого деда знаю.
  -Мы с вами пили ситро "Буратино" - услужливо подсказал голос в трубке.
  -А, да... - протянул я, и почесал за ухом чертовку, забравшуюся мне на колени.
  -У меня к вам важное дело,- сказал старик,- я вам хочу предложить авантюру.
  -Да? - заинтересовался я.
  -Давайте сегодня вечерком подойдем к оранжевым воротам, ну к тем, знаете, где написано: "прибежище" и попытаемся с чертями поговорить. Провести, так сказать, переговоры. Мы от лица горожан, а они ...
  -А они спросят: кто вас послал, собственно, говорить "от лица"?
  -А почему надо посылать нас, если просто никто другой не захотел? - возмутился старик.
   Около ворот вертелись любопытные. Близко подходить, однако, никто не решался. Тем более никому не приходило в голову дернуть за веревочку колокольчика, подвешенного в проеме ворот, слева от фонаря.
  -Рискнем? - нерешительно спросил я
  И старый Ицхак протянул худую морщинистую руку со вздувшимися венами к колокольчику.
  -Чего надо? - булькнуло за воротами,- прибежище закрыто еще. С седьмого числа придете. А щас только пятое.
  -Мы, собственно, не в прибежище пришли,- начал я,- мы поговорить хотели, выяснить.
  -Чо выяснять-то? - сварливо осведомился голос,- сказано вам, закрыты мы еще два дни, после приходите.
  -Да чего приходить-то! - взорвался я,- когда вы...
  -А вот как начнется моровая язва - сразу поймешь. А то "чего" - передразнил булькающий голос.
  Я повернулся к Ицхаку, напряженно молчавшему у меня за спиной. Старик развел руками и сгорбился
  -Даже выслушать они нас не хотят,- проговорил он трагическим шепотом,- даже выслушать..
  -А чего вы, собственно, ожидали,- спросил я.
  И мы пошли с Ицхаком в глубину каштановой аллеи, а за спиной у нас мигал в проеме арки фонарик.
  
  
  Тамара
  
  Говорила я отцу в начале июня: уезжать нужно немедленно, передвигать отпуск, и уезжать. А теперь уже все - мы отрезаны от мира. И над пятаками, которые перегораживают въезды в город, подобно древним заставам, появились надписи: Карантинъ. А еще говорят, будто черти обещали сегодня открыть ворота , появившиеся у оранжевых и красных оград, те, которые "надписаны" Лазаретъ и Прибежище. Я бы пошла посмотреть, да только меня из дому не выпускают.
  -В твоем положении вообще лучше поберечься,- сказал отец с грустной улыбкой,- тем более такое творится в городе.
  От этой фразы, если честно, я вообще смертельно устала. С середины мая только и слышно:
  -Такое творится в городе, такие дела, такое положение...
  Ай да ой.
  -А что толку ахать? - хочется мне спросить этих, причитающих,- что вы можете изменить?
  Папа сегодня пришел поздно, бледный, потный, и отстранил нас, когда мы кинулись было к нему.
  -Не подходите!
  Он долго лил воду в ванной, потом смазывал дверные ручки спиртом, потом кипятил на кухне в тазу закапанный йодом и навокоином халат.
  Все это время мама ходила за ним, повторяя:
  -Ты можешь сказать, в конце-концов, что случилось?
  Дед делал вид, что читает мемуары Жукова, а на самом деле поглядывал из-под очков на дверь кухни, специально для этого расположился в кресле в коридоре, врет, что в комнате ему душно.
  Я просто заперлась в своей комнате и открыла томик Цветаевой.
  Там где-то "Ветер дул и лестница вилась", сгущалась между строчками промозглая и зябкая диккенсова ночь, ворочался на лежанке первый царь Израиля Шаул, сторожила свой виноградник Шуламифь и стучала - стучала колотушка сторожа. Там слово "любовь" значило столько, на сколько у меня ни чувств, ни сил в жизни не хватит, - и маячила надо всем петлей тусклая Елабуга.
  Наконец отец созвал нас на кухню.
  -В городе эпидемия,- мрачно сказал он,- это очень серьезно. С сегодняшнего дня никто на улицу не выходит без крайней надобности. Тамарка, ты вообще не выходишь! А если выходите, то - вот.
  Отец выложил на стол марлевые повязки.
  -Без них - ни шагу из дому,- серьезно сказал он,- а когда возвращаетесь - немедленная дезинфекция.
  -Что за эпидемия-то? - ворчливо спросил дед,- опять холера? Паникер ты все-таки...
  -Если бы холера,- вздохнул отец,- похоже на настоящую чуму.
  -Ее же ликвидировали! - взвизгнула мама.
  И как-то смешно, беспомощно прозвучало в маленькой кухоньке на фоне разложенных по столу марлевых повязок и дымящегося на плите чана с бельем это "ликвидировали".
  Я ошарашено смотрела перед собой. Чума - этого быть не может это где-то далеко. Это то, что приволокли из восточных походов разбойники - крестоносцы. Это - Флоренция, "Декамерон", сбегающие в грязный порт по трапу крысы, черные флаги над кораблями, Китай и Манчжурия. Но здесь, у нас? Не верю!
  -Мы еще сомневались,- рассказывал отец,- клиническая картина какая-то странная. Понятно ведь, что никто из нас никогда этой заразы не видел. Но смотрим: лимфатические узлы воспалены, передается чуть ли не легче гриппа, процент смертности огромный... Ничего непонятно, кто-то и ляпни:
  -Просто чума какая-то!
  И тут у меня в голове бухнуло:
  -А если и впрямь, чума?
  Папа помолчал немного, выцедил в рюмку остатки молдавского коньяка и произнес едва слышно:
  -Это катастрофа. Антибиотиков не хватает, вакцины нет. Катастрофа.
  Мама плакала, по-детски всхлипывая, закрыв руками лицо.
  -Какой ужас,- повторяла она,- какой ужас. Ну вот за что нам все это? Что мы такого сделали?
  -Развалили все, что могли,- мрачно ответил дед, - что сделали? Чего уж выть теперь.
   Меня не выпускали из дому. Так что окружающий мир я могла наблюдать только с балкона. А с балкона моего виден двор со сломанными каруселями, заросшая диким виноградом беседка, пара абрикосовых деревьев и футбольная площадка. И плешь, разумеется. Маленькая, холодная, синяя плешь. А еще вдалеке, над домами - вывеску с нелепым белым медведем и вазочкой пломбира. Вот и все. С другой стороны, из кухонного окна, виден фонтан, кроны каштанов, пустынная улица и раскачивающиеся на телефонных проводах маленькие черти. Этим теперь ограничивается мой мир. И то из кухни меня мама гонит, говорит, что я путаюсь у нее под ногами. А в прежние времена мы с ней готовили вместе, я всегда любила рыбу, запеченную с овощами. Не в последнюю очередь за то, что ее очень легко готовить.
   Отец пропадал на работе, а мама, когда не была на кухне или не бродила по квартире в веником и тряпкой, сидела в кресле у телефонного столика с книгой, раскрытой на одной странице.
   Именно потому, что она всегда торчала в коридоре, она схватила трубку, когда телефон, упорно молчавший несколько дней до того, затрещал.
  -Алло? - спросила она срывающимся голосом.
  Послушала, и крикнула:
  -Тамара, тебя!
  -Я так понимаю, ты из дому не выходишь - лениво сказал Саша, - тогда я к вам зайду, тем более, что пора мне познакомиться с твоими родителями.
  -Ты адреса не знаешь..- пролепетала я
  Он положил трубку, не удостоив меня ответом.
  До вечера, однако, мой "жених" не появился. Я сидела на балконе и выглядывала: не идет ли он по тропинке между абрикос. На руках у меня пристроился Васька, цеплял лапой розу на запястье.
   Он пришел поздно ночью, когда мы сидели за столом на кухне и уныло играли в покер.
  -Джокер,- как раз сказала я, когда в дверь позвонили, уверенно и настойчиво.
  Он стоял на пороге с букетом роскошных фиолетовых роз.
  -Здравствуйте,- улыбнулся Саша,- а Тамарочка вам разве не сказала, что я зайду?
  Он посмотрел на меня и укоризненно покачал головой:
  -Тамарочка, но я ведь тебе сколько раз говорил, к родителям нужно относиться с уважением. Ну, поскольку Тамара немного растерялась, позвольте я представлюсь сам. Он застегнул пиджак и церемонно поклонился:
  -Я Саша. Жених Тамары.
  Мама охнула и присела на кресло. Дед набычился. Только отец улыбнулся и протянул руку.
  -Да вы проходите. Очень приятно. Мы как раз собираемся чай пить. Тамара, поставь цветы в воду.
   Мы мирно пили чай на кухне.
  -У меня с самого начала были серьезные намерения,- с застенчивой улыбкой говорил черт,- только вот Тамара сомневается, нужен ли я такой, как я. Я парень простой и небогатый. Пока небогатый.
  -Да Господи, ерунда какая! - всплеснула руками мама,- главное ведь не деньги , а человеческие качества.
  Деде шаркал в кладовку, и вернулся через несколько минут с бутылкой брусничной водки.
  -Что мы всухую-то сидим,- сказал дед,- по этому поводу выпить нужно.
  Отец оживился и начал выставлять на стол рюмки.
  А я думала:
  -Неужели они все не видят, что совсем он не человек?
  Мне, например, это стало ясно с первого взгляда.
   Саша поймал мой взгляд и подмигнул.
  -А что с теми оранжевыми воротами? - спросила я, чтобы как-то сменить тему
  -А с воротами удивительная штука! - воскликнул папа,- сам я не видел, но говорят они раскрылись, и начали запускать людей. В прибежище - здоровых, а в лазареты предлагают свозить больных. Клянутся и божатся, что ничего с людьми не случится, наоборот - их сберегут и выручат. Но пока народ не очень спешит в эти странноприимные дома.
  -А зря,- тихо сказал Саша,- может, там им и вправду ничего не сделают..
  Около полуночи гость собрался уходить.
  -Тамар, проводи меня,- попросил он.
  Я кивнула и вышла с ним на площадку.
  -Ну, ты и наглец! - прошипела я, закрыв за собой дверь.
  Он посмотрел на меня печально:
  -Наглец, не спорю. А был у меня другой выход?
  Я посмотрела в темный лестничный пролет.
  -Был. Оставить меня в покое.
  Саша покачал головой
  -Не могу. Мне будет очень одиноко.
  -А о том, как мне будет тяжело с тобой, всем нам ты не подумал? - спросила я.
  -Кто сказал, что со мной будет тяжело? - спросил Саша, заглянув мне в глаза,- ты проверяла?
  -Нет,- честно сказала я,- но мне казалось... Потом ты так по-дурацки поступил с этой розой,- я кивнула на браслет.
  Саша со вздохом достал из кармана пиджака маленькие маникюрные ножнички.
  -Надоест, можешь срезать, но мне казалось красива вещь, необычная.
  -Красивая,- согласилась я, - вот если бы у нее еще замочек был...
  -О замочке я подумаю,- рассмеялся Саша.
  -Так я завтра снова зайду? - обернулся он ко мне с темной лестницы.
  -Можно подумать, тебе нужно мое разрешение,- сказала я.
  За дверью шумно вздохнула мама.
  
   Через несколько дней к лазаретам и прибежищу выстроились длинные очереди. Но мы туда не пошли, остались дома. Саша наведывался каждый день. Мы с ним даже подружились. А с кем прикажете общаться, когда друзей повыкосило это взбесившееся лето? Только на вопрос:
  -Когда свадьба? - я предпочитала не отвечать, хмурилась и отводила глаза.
  Мама каждый день заводила одну и ту же пластинку:
  -Ребенку нужен отец.
  И на другой стороне
  -Он такой приятный молодой человек.
  -Никто его не гонит,- терпеливо отвечала я,- но зачем же так сразу замуж? Подождем хотя бы до осени. Я надеялась, что к осени черти исчезнут, развеются.
  Мне об этом рассказал Чебурашка, а ему - какой-то сумасшедший старик.
   Только сразу скажу, что Саша никуда не делся, даже с приближением холодов. Вернее, весь август его не было видно.
  -И слава Богу,- говорила я,- отделались.
  Даже самой себе я побаивалась признаться, что скучаю за своим странным "женихом".
  Он вернулся в октябре, когда ограды уже растаяли, словно их и не было, каштаны мерцали тусклым золотом, а небе висели паутинки.
  -Здравствуй,- просто сказал он.
  -Здравствуй,- ответила я.
  Там посмотрим, что будет.
  А пока мы медленно шли по старому парку к моему дому, и я осторожно переступала, прислушиваясь к толчкам ребенка.
  _Мальчик? - спросил Саша.
  Я покачала головой:
  -Папа говорит, скорее девочка.
  -Замечательно! - обрадовался Саша,- я девочек больше люблю.
  -Я еще не уверена, что позволю ребенку с тобой общаться,- проворчала я.
  
  
  
  Читатель, конечно, вправе спросить меня:
  -А почему они все такие размазни? Почему они не объединились и не боролись? Они же люди, в конце-концов!
  -Именно потому, что они люди,- отвечу я.
  Мне никогда не верилось в истории, в которых герои без видимого труда громят темные силы. Как можно победить природу, если она часть нас самих?
  Меня еще могут спросить:
  -А почему столько смертей? В подражание Стивену Кингу?
  А я отвечу:
  -У Стивена Кинга умерли бы все, а оставшиеся в живых были бы непоправимо искалечены душевно. У меня же многие остались живы, и, кто знает могут быть даже счастливы.
   Тамара так и не прогнала своего получерта Сашу.
  Чебурашка оставил у себя лантухов, держит их вместо домашних животных.
  Старый Ицхак оправился от потрясений этого лета и всерьез занялся изучением Каббалы. Кстати, его часто видят на скамейке в центре города. Ицхак уверяет всех, что скамейка эта - особенная, живая. Странные свои книги он читает, сидя на ней, вслух.
  -Домем - моя хеврута,- загадочно говорит Ицхак.
  (хеврута - товарищ, напарник по учебе)
  У товарища этого, по утверждению Ицхака, даже имя есть: Элушка.
  Два раза в неделю Ицхак складывает в пакет сигареты, распечатки каких-то плохо переведенных мистических текстов, термос с кофе - и отправляется в парк.
  Там он покуривает и читает вслух.
  И если прислушаться, можно различить за его спиной шепот: -Ты на меня, на меня кури, дружище, я дым люблю.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"