Аннотация: Рассказ, написанный на конкурс "пространство света", где его и затёрли в финале...
С корицей и сливками
А дальше, как обычно: всякая тварь грустна после соития. Будто солнышко потухло за грудиной. Последний троллейбус тянется по мороку осенней ночи.
На прощанье он вяло махнул рукой. Он знает точно: никуда я не денусь. Куда можно срываться в этих ночах? Разве, что в какой-нибудь жёлтый городишко, пахнущий прибоем и персиками. На самом деле, я должна бы жить далеко-далеко у моря, на юге, где даже в сезон дождей пахнет цветами и дикой травой. Не сложилось вот только пока - и есть точка дымного города в средней полосе, города, где деловито фырчат заводы; горланят блошиные рынки, торгуя кусками тортов и горячими пирожками, густой сметаной и золотистыми яблоками, которые так и хочется порой назвать молодильными, сомнительной косметикой и всевозможными вещами, броскими, носкими, вульгарными, удобными, мягкими... В этом городе, не доросшем до мегаполиса, проскальзывают деловито дни, и раздумчиво ползут ночи, поблёскивая янтарными глазами то и дело гаснущих фонарей.
Да, дальше, как обычно - заверещал "домашним" звонком мобильник.
-Мы тебя ждём,- с укором сообщила Александра, - даже бабушка спать не ложится.
-А если бы я вообще ночевать не приехала? - начинаю злиться я.
Она кладёт трубку.
Почему все уверены, что моя жизнь составлена как расписание поездов: отбытие - прибытие, вплоть до окончательного отбытия? И никуда я не денусь, разве что с рельсов сойду.
Желтизна - основной оттенок. Я недавно поняла, что жёлтый может быть холодным цветом. Цвет перил в нашем подъезде, например, никому не придёт в голову назвать греющим, хотя они так и пылают, кричат солнечным над заплёванным серым. Они кричат - а не верится в их солнечность.
Мне даже не пришлось стучать. Из-за двери сказали утверждающе:
-Светка,- и грюкнули замком.
Не Саня,- Маня.
-Ну, ты блин!! - заорала она,- бабуля уже валерианки просила!!!
Через полчаса она попросила бы валидола. Я точно знаю. И тогда бы Александра не разговаривала со мной три дня, а Маша с порога метнула бы в меня мокрой тряпкой или чашкой с остывшим кофе.
А так - по наименее разрушительному сценарию. Саня кивнула, и уткнулась носом в контрольные работы по истории, бормоча:
-Выпускной класс, им экзамен сдавать, а они...
Я рассеянно погладила вертевшуюся под ногами Топси.
-Она не гуляла,- подняла голову Санька,- тебе же некогда заняться собакой.
Бабушка не вышла, ждёт, когда я к ней зайду.
-Мань, собаку выгуляешь? - кричу я
-После токшоу,- отвечает она
Бабушка делает вид, что увлечена чтением. Книга обёрнута газетой, поэтому заглавия я не вижу. Это может быть Шопенгауэр, может быть Брем, а может быть - последняя Маринина.
Она смотрит на меня, сдвинув очки на кончик носа.
-Интересно, женится он на тебе? - спрашивает бабушка, переведя взгляд на кремовые шторы. Шторы задёрнуты не до конца, и пробивается с улицы вязкий свет фонаря. Не зря Мандельштам в своё время сравнивал фонари с рыбьим жиром.
-Не женится,- отрезала я.
В комнате у меня тишина, и желтизна от слабой лампы, и обои точно слегка пожухли, ремонт пора делать. Компьютер приветливо урчит в углу; на низком полированном столике советских времён он смотрится трогательно - комично, точно иллюстрация к наивной технократической фантастике прошлого века.
-Привет, Петь, обращаюсь я к компьютеру,- потолкуем?
(Петя он, потому что - ПЕнтиум, старенький пентиум)
Петя буркнул согласно. Я уселась в кресло, примостив под спину маленькую подушку, и задумалась...
С чего обычно начинаются истории? Правильно, с событий. А событий мне как раз не доставало. Впрочем, то, чего нет, всегда можно выдумать.
Этот район был расположен в устье, там, где тёмная река ортодоксальных кварталов вливалась в главную магистраль. На улицах попадались девушки в брюках и топиках. Суровые бородачи косились неодобрительно, но плевать им вслед не отваживались. Вот в сердце своего царства, у истоков реки или где-нибудь в заводях, они бы им всё высказали. А здесь - устье, здесь неудобно. Это уже не местечко, это граница полиса. Неизвестно, что лучше: в местечке дискотек не бывает, и фильмов про пиратов не показывают; а в полисе садиков нету, и бельё, пахнущее хвоей и лавандой на балконах не полощется, и не перекрикиваются по-домашнему через улицу, и к соседям за мукой и сахаром не зайдёшь, и деньги тебе не будут собирать всем миром, если вдруг на автобус не хватает. Лучше всего, наверное, быть одной ногой там, другой здесь, - но так, конечно, не получится.
Они жили на границе, но принадлежали местечку. Мама носила длинные косынки по будням и парики по праздникам.
В соседнем супермаркете два раза в день объявляли молитву, после обеда, и в сумерках. Сосредоточенные мужчины доставали из карманов пиджаков молитвенники.
Отец всегда молился недалеко от мясных рядов. Семья в это время делала покупки. И Шулик сидел в тележке, а Шмулик пропадал где-то около игрушечных пугаче и сабель.
Впрочем, когда родились девочки, Шулик уже не помещался в тележке, а Шмулик бродил по ливанской границе с настоящим автоматом. Папа, кстати, очень Шмулика не одобрял.
Так вот - мама только руками всплеснула, радостно, когда выяснилось, что у неё будет тройня - десятый, одиннадцатый, двенадцатый. На девочек она уже не надеялась. И родились они в ночь жаркого месяца Элула - десятая, одиннадцатая, двенадцатая. Моше каждый день выходил с ними в парк, и сидел на лавочке, рассеянно покачивая коляску и читая толстенный том. А неугомонные Давидка и Шломо покорно бегали за детским питанием и подгузниками.
Как получилось, что никто в их тесном доме не заметил ангелов - непонятно. Они всю ночь стояли посреди чёрного коридора, отчаянно споря, задевая остроконечными крыльями стены. Ангелы совершили непростительную ошибку.
-Будь прекрасней всех - тихо произнесли они, и, лёгкое прикосновение пальца - ямка над капризными губами десятой.
-Будь сильнее всех - складочка на упрямом подбородке одиннадцатой
Двенадцатая в это время крепко спала. Она не издала ни звука. Поэтому, наверное, о ней забыли.
Потом спохватились. И спорили, чем одарить её. Перед рассветом, когда уже загрохотали по улицам первые машины, развозящие тёплый хлеб, один из ангелов отчаянно взмахнул крылом, и произнёс:
-Будь счастлива! Что бы ни случилось - будь счастлива!
Я перечитала текст, и не поверила в него. Нет такого города, и не граничат местечки с магистралями. И не вспомнили бы о третьей сестре. И осталась бы она на всю жизнь - в тоскливом недоумении. Всё-таки жалко мне было эту историю... Но наивные сказки нужно вырывать с корнем, они только всё портят. Я зажмурилась, и яростно надавила на delete. Мне казалось, что десятая, одиннадцатая и двенадцатая безутешно, надрывно плачут, пока я уничтожаю их дом в устье местечка. Нервы, всё нервы. Спать не хотелось, и я начала более правдоподобную историю:
Боль была невыносимой. Она вцепилась в клеёнку, и орала без слов, как кричит отчаявшийся зверь.
-Чего верещишь-то? - грубо спросили у неё,- терпи, все рожали.
За окном выл ночной ветер и барабанил сентябрьский дождь. Лето закончилось, а паутина ещё не полетела.
-Как прокормишь, троих? - спросили в палате
Она пожала плечами.
-Не выкидывать же мне их.
-Клавааа! - пьяно орал под блеклыми стенами роддома муж,- Клава, почему не сыновья?!
-Загонят они меня в гроб,- тоскливо подумала Клава.
Вот почему правдоподобные рассказы не хочется писать? Я вдруг почувствовала неимоверную усталость. Хорошо, что жизнь моя - не такой кошмар. А сказкой она быть не может в принципе.
-Ну, мать вашу! - орал отец - опохмелиться в доме нечем!
Я притворялась спящей, и слышала, как он бушевал на кухне. Вот с размаху бросил в раковину жалобно звякнувшую тарелку, вот стукнул дверцей холодильника, вот начал шарить по шкафчикам. Рассыпал манку или перец, матерится.
-Сынок, не надо - доносится слабый голос бабушки,- я сейчас рассольчику.
-Пап, ну сколько можно! - хрипловатым со сна голосом кричит Манька
-А ты поучи отца, поучи! - орёт он в ответ
-Знаешь, я тебе скажу, всему есть предел,- в голосе Александры звенит металл.
Мне ужасно хотелось кофе с корицей и сливками. В другой реальности мы пили кофе по утрам. Бабуля варила чёрный, крепчайший напиток по старому кавказскому рецепту, открытому ей каким-то умельцем в Сухуми. Александра рассеянно бухала в кружку полторы ложки растворимого. Манька голосила:
-Где молоко-то?
А я любила кофе с корицей и сливками.
Я нехотя открыла глаза, пора вставать. В пасти старой печатной машинки торчал лист с началом какого-то маловразумительного рассказа о трёх сёстрах. Я перечитала написанное, рассерженно разорвала лист, и бросила клочки на пол.
-Света, ты кофе будешь? - донёсся из-за двери голос бабули.
Молодой синеглазый отец улыбался с портрета.
Надо же, какая мура мне снилась под утро!
Я выползла на кухню. На столе почему-то стояла пустая бутылка из-под водки. Я недоверчиво покрутила головой и подошла поближе. Графин. А ведь уверена была, что вижу бутылку! Или у меня галлюцинации, или реальности смешиваются странными путями.
А на работе было весело. Пришли новые американские и австралийские анкеты. Мы с Нинкой сидели у компьютера, просматривая фотографии и "профили". Кстати, знаете, что мне сперва было трудней всего? Трудней всего было переводить инчи и паунды в привычные см. - кг. Но те времена уже давно прошли. Сейчас у нас уважаемое агентство с обширнейшей базой данных.
Мы просматривали анкеты и играли в "верю - не верю". - Вот ты - веришь, что у него трёхэтажный особняк в Кливленде? - А зачем он пишет, если нет? - Ну, ты как ребёнок! Он только потому и пишет, что мы проверить не можем! Веришь или нет?
Я смотрю на фотографию - вытянутое бледное лицо, не вяжущаяся с ним улыбка; вообще - на редкость неудачный снимок.
Обычно у таких типов особняков не водится. Но - чем чёрт не шутит.
Я отхлёбываю из кружки чая, и цежу неуверенно:
-Ну, верю... Хотя и не до конца.
В том-то и дело, что анкеты эти - некая условная реальность, в которой не знаешь, что правда, а что - фантазия.
Она входит без стука. Наклоняется, поправляет перекрученный чулок, и только после этого садится, опять же,- не дожидаясь приглашения. Губы у неё накрашены слегка неровно, правая бровь выщипана сильнее левой (тоже чуть-чуть). Дамочка смотрит на нас, и заявляет, без предисловий, в жанре абсурдистских пьес:
-Значит так. Он должен быть умный, добрый, нежный, тонкий, - она делает паузу, смотрит на нас пристально, и добавляет со вздохом,- и, небедный.
Нинка задумчиво разглядывает шёлковую турецкую кофточку посетительницы, слишком яркую для осеннего дня; потом переводит взгляд на кое-как замазанную фломастером царапину на её лакированной туфельке. Дама перехватывает взгляд, и вдруг говорит, совсем другим голосом:
-Это последний шанс, понимаете?
На подоконнике сидит нахохлившийся воробей. Переплетаются пятнами на стекле дождевые разводы. И проскальзывает мимо багровый лист, судорожно пытается уцепиться лапками за форточку,- у него не получается. Клёны облетают.
-Понимаем,- со вздохом говорит Нинка,- вам чай или кофе?
-Кофе,- отвечает дамочка,- со сливками и корицей, если можно.
Я вздрогнула, и посмотрела на неё. Выбивающиеся из-под пергидроля русые потускневшие пряди, вековая усталость в глазах, и тщательно маскируемые морщинки. Может быть, это мне звоночек из ближнего будущего. Лет через семь я могу стать ею.
Ближе к вечеру позвонила пожилая женщина, и скучным голосом попросила устроить как-нибудь жизнь её единственной внучки. Бабушки всегда так говорят: устроить как-нибудь. Будто жизнь - это конструктор "Лего" - непременно нужно что-то собрать, иначе не засчитывается. Я рисую на тетрадном листе корявых чёртиков, и задаю бабушке все подходящие к случаю вопросы:
-Рост?
-Вес?
-Характер?
-Привычки, вредные?
Мне противно. Я - как торговец лошадьми или собаками. Экстерьер, родословная, повадки. Зубы ещё не забыть проверить, а то стоматологи - дорогое удовольствие.
Много - много лет назад моя прабабушка, которую я не знала, умудрилась поженить папу с мамой. Отец учился в школе штурманов, а мама заканчивала пединститут.
Мама стригла каштановые волосы под пажа и носила юбки, отмеряемые по принципу "два больших пальца". Тогда она любила самиздатовские распечатки Набокова, плюшевые береты и эскимо.
А папа был красавец - сердцеед в лётной форме с пронзительными глазами цвета индиго.
Бабушка подошла тихонько глухой ночью к двери маминой комнаты, послушала всхлипывания - и не стала успокаивать внучку.
На следующий день она напекла своих знаменитых пирожков ассорти,- с грибами, с картошкой, с вишнями, с капустой, с яблоками. (В маминой юношеской компании даже было гадание, основанное на том, кому какой пирожок попадётся.) Моя прабабушка, как говорят, была в тот день в синей шляпке и в перчатках. Ещё она взяла с собой крохотный элегантный зонтик. Бабушка рассказывала, что прабабушка в старости походила на английскую королеву.
Я представляю себе, как тряслась в городском трамвае, едущем на окраину, старая дама в синей шляпке, в перчатках, затянутая в строгий костюмчик с перламутровыми пуговицами. Она везла корзинку горячих пирожков.
Говорят, прабабушка сидела на лавочке у входа в общежитие, и крошила голубям зачерствевшую булку.
Ещё говорят, что она безошибочно угадала моего будущего отца, подошла к нему, заглянула в лицо, привстав на цыпочки, (Она была совсем крохотная, а папа - почти великан) и сказала:
-Здравствуй, детка. Ты не очень спешишь?
О чём они проговорили час, сидя на лавочке в окруженье голубей, - неизвестно.
Только папа всегда говорил, что поженила их мамина бабушка.
Вот и мне сейчас звонит такая бабушка, а я ей - паунды и инчи, как будто это важно.
Я сказала:
- А вы приходите завтра с внучкой. Посидим, чаю попьём, поболтаем. Что-нибудь хорошее ей подберём.
Вечером я сидел перед мерцающим экраном Пети, из головы у меня не шли слова давешней дамочки:
Умный, добрый, нежный, тонкий... и небедный.
А вообще интересно: какими они бывают, идеальные мужчины, идеальные истории жизни?
Я вдруг снова вспомнила о выброшенном мире, в котором жили неравномерно одаренные десятая, одиннадцатая и двенадцатая.
Одиннадцатую звали Дина. Больше всего она ненавидела низкий потолок родительского дома, и следы несостоявшегося ремонта на стенах. Дина считала, что бедность равняется слабости. А слабость унизительна в любом случае, и нет ей оправдания.
Братья все пошли по неверному пути. Шмулик женился, плодит нищету и рассказывает своему старшему сыну, совсем крохе, как это страшно - поднять руку на человека.
Шулик ударился в политику - но толку от него не будет, говорит он плохо, неуверенно.
Моше как сидел в ешиве, так и сидит. Талмуда на всю жизнь хватит.