Аннотация: Начинаю публикацию первой части произведения, имеющего общее название "Зыбкая явь сновидений". Главы буду выкладывать по мере их написания. Действие происходит в конце 60-х годов прошлого века.
Лёвка подёргал замок. Закрыто. Показалось? А показалось, что висит эта здоровенная загогулина сложной конструкции не так, как обычно. Привык уже за год после смерти отца к тому, что не меняет она положения. Приноровился глаз, и замок от того словно растворился среди других привычных вещей двора. А тут вдруг выделился. Может, мама зачем открывала? Только не была она на даче уже с неделю. Лёвка же приезжал вчера. И тогда замок внимания его не привлёк.
Может, и показалось, только как узнать? Осмотрелся. После дождя земля была влажной, мягкой, но следы были только его - чёткие такие, от новеньких кед. "Ладно, закрыт же. И пробой не взломан", - успокоил он себя. Но тут же устыдился. Вот опять "голову в песок". Прав был отец - характерец хлипковат. Он говорил: "Тренируй волю! Иначе ничего не добьёшься в жизни. Учись противостоять обстоятельствам. Не вечно же я буду рядом". Не вечно. Всего пятнадцать лет.
Их дачный домик, в отличие от соседских - деревянных - только по названию был дачным. Сложенный из красного кирпича, венчался высокой, на скандинавский манер, крышей. Игрушка, а не домик. Но отец старался не ради красоты. Смеялся: "Эстетика - это для мамы, мне - душевный приют, а вам с Юркой, наследникам - перспектива. Обживайте пока, присматривайтесь". Отец всё делал обстоятельно, с дальним прицелом. И дом этот, как он говорил маминому брату Фёдору, с которым они на пару и вели кладку, должен отойти сыновьям и внукам в "приемлемом" состоянии. Потратились Бестужевы, конечно, на строительство больше соседей, но на заводе отец занимал видное положение, и зарплата у него с подработками была "такая, что впору директору в долг давать".
Был у домика секрет. Одноэтажным он выглядел только со стороны посёлка, а если смотреть со стороны огорода, то превращался словно по волшебству в двухэтажное строение. Всё из-за склона. Участок при разделе земли отцу достался никудышный. Потому что поначалу он и не собирался заводить себе дачу. Даже не обратил на ажиотаж вокруг земли внимания. Заниматься копкой и окучиванием ему было некогда, да и не по душе. По душе ему была йога и горные походы, в которых он "очищал чакры". К тому же был он человек сугубо городской и "булок выращивать" никогда не пробовал. Но вот мама... Она провела детство в небольшом городке, где огород и сад были продолжением дома. Узнала о дачном распределении случайно и тут же взяла мужа в оборот. Лёвка был свидетелем того разговора.
- Тебе кроме твоей йоги ничего не нужно! - запальчиво и несправедливо обвиняла она его. - А нам нужны витамины!
- Купим витаминов, - отбивался отец. У меня зарплата...
- Ага... Ты, Евграф, миллионер, - она, когда сердилась, всегда называла отца по имени, полагая, видимо, что его странное звучание придаёт интонации больше обидной резкости. - Что-то не видела я больших денег. Может, ты и правда их директору в долг отдаёшь!?
Это мама, конечно, погорячилась. Денег вполне хватало. И к морю всей семьёй съездить, и отцу одному в горы. Если бы не хватало, мама бы не отбивалась от его предложений перейти на завод. Он и место ей в техотделе подыскал. Но она библиотеку свою любила и менять профессию не собиралась. Потому, чуть поостыв, смутилась, но отступать не стала, а сменила тактику и уже без напора, грустно сказала: - Своя земля, это своя земля. Обо мне ты подумал? Я бы цветы посадила...
- И там цветы? - весело удивился отец, обводя глазами заросли на подоконниках.
- И там! - ответила мама с вызовом.
Отец вздохнул и пошёл узнавать насчёт участка. Осталось несколько, на которые никто не позарился. Один из невостребованных был лучше прочих. Ну да, пологий северный склон, переходящий сразу за границей надела в крутой спуск. Почти обрыв. Но зато вид открывался замечательный: на озеро и дальний лес. И, если спуститься по круче и продраться через заросли хмызника, можно было выйти к ключу с чистой водой. Ключей вокруг посёлка было много, но этот - самый неудобный - был Бестужевым ближе всех. Как говорил отец, находился у них в индивидуальном пользовании.
Мама поначалу была недовольна, ворчала ехидно: "Всё лучшее людям, да?" Но когда появился домик, успокоилась. И в самом деле, надо ли на грядках силы убивать после работы, если разную огородину можно на рынке купить, а то и здесь - в посёлке, что начиналась прямо за садовым товариществом? Да и орудовать тяпкой на жаре не самое приятное занятие. Другое дело полежать с книгой в гамаке, пока муж шашлык готовит. А деревья и кусты принялись хорошо.
В главном этаже домика размещались небольшая кухонька с печкой и комната. Мысленно Лёвка называл её жилой. Но жилой она была только до тех пор, пока жив был отец. После его гибели семейные ночёвки на даче прекратились. В цокольном этаже - не видном с улицы - размещалась мастерская, где у отца стоял токарный станочек, установлены были большие и маленькие тиски, здесь же хранилось всё то, что в квартире уже не нужно, а выкинуть жалко. Для одежды, что "отцы не доносили" - был отведён большой старый шкаф и вешалка. Вдоль стен шли стеллажи с инструментом и разными железками. А у двери стояли два больших сундука, в которые они с отцом собирали "антиквариат" - то, что поселковые выбрасывали на свалку или дарили за ненадобностью.
- Пускай отлежится, - говорил отец. Лет через двадцать красиво разложим вдоль стен и устроим музей, а Фёдор подготовит большой репортаж в свою газету под названием: "Карадищенская старина, сохранённая для потомков наследниками графа Бестужева". Отец гордился своей фамилией и всерьёз считал, что является дальним потомком того самого графа, что был при императрице Елизавете Петровне канцлером Российской империи.
- Да, конечно, - посмеивалась мама, - что-то ничего ценного от графьёв у тебя не сохранилось. Если ты даже из тех Бестужевых, то граф липовый. И вообще, не граф ты, а Евграф.
Отец делал вид, что обижался. Хотя с чего бы ему было обижаться на маму? Если на кого обижаться, то на родителей, диковинно окрестивших его согласно святцам. Отец от этого не страдал. А вот Лёвке приходилось не сладко. И от отчества, хотя его из сверстников мало кто знал - у детей как бы и нет его совсем - больше от фамилии. Как только он добрался до классов, в которых изучали российскую историю, то тут же получил прозвище Бесстыжий Рюмкин. Конечно, называли его так не все и не всегда, а только неприятели под горячую руку. И если ему надо было подыскивать слова, чтобы задеть противника, то для них подобных трудностей не возникало.
А Лёвка не был бесстыжим, и спиртного в свои шестнадцать лет ещё не пробовал, но какое это имеет значение для тех, кому хотелось его побольней задеть?
***
В общем, воровать в цоколе было нечего, но проверить следовало. Ключа у Лёвки не было: мама держала его у себя, потому что боялась, как бы Лёвка не вздумал начать что-нибудь мастерить на станке или каком другом оборудовании и не покалечился. Можно было вернуться домой, и, пока мама на работе, взять ключ и проверить всё ли на месте. Только брать запрещённое без спроса как-то нехорошо. Если же просить, то придётся объяснять зачем. А вдруг дело пустяшное, что ж зря волновать человека? Был ещё и запасной ключ, но где его хранил отец, Лёвка не помнил. Знал, что есть, а где это потаённое место, никогда не интересовался. Кажется, где-то под застрехой...
Он сначала так и подумал, что накрутил напраслины на пустом месте. Ну если рассудить здраво, когда такое было, чтобы воры за собой замки закрывали? Такого Лёвка в книгах про преступников не читал.
В самом же домике следов чужака не нашёл и немного успокоился. Взял тяпку и, чтобы окончательно отвлечься от тревожных мыслей, пошёл окучивать картошку. Работа нудная, но нужная. Особенно после дождя. На окученных кустах клубни получаются крупней. А значит, урожая на дольше хватит. Теперь без отцовской зарплаты не очень-то на рынке разживёшься.
Только прошёл первый ряд, как несколько раз стукнуло о калитку. Звук знакомый - это пришёл соседский старик-инвалид дядя Павел. Покрутился на костылях возле калитки, несколько раз задев её, открывая и закрывая. Лёвка вышел ему навстречу.
С дядей Павлом у них была тайная договорённость: Лёвка прятал бутылку вина, которую старик не решался держать дома - жена его не одобряла увлечения мужа, а уж тёща - древняя старуха, слывшая в посёлке ведьмой, что дядя Павел охотно подтверждал - терпеть не могла вина, и зятя держала в строгости. Он же её боялся даже сильней, чем любил вино. И сейчас пришёл за тем, чтобы сделать конспиративно пару глотков из заветной бутылки.
Укрепив костыли под мышками, ждал, пока Лёвка вынесет припрятанную в шкафчике за крупой ёмкость: если дед прятал вино от жены, то Лёвка - от матери. Поди докажи, если будет найден тайник, что бутылка не его!
Дядя Павел от стакана и конфеты отказался. Сделал несколько больших глотков из горлышка и вернул бутылку. Обтёр губы.
- Спрячь до времени, - взялся было за костыли, но обернулся и спросил осторожно, - ты что, Лёвка, ночевал сегодня здеся?
- Нет. А что?
- Так свет у тебя вроде горел. На чердаке. Я ночью встал покурить, смотрю - светится.
Отступившее было беспокойство снова вползло в душу.
- Не было меня.
- Вот я и подумал, что нескладно выходит. Знаю, что не ночуете. Утром проковылял мимо - замок на калитке висит, как и висел...
- По двору тоже кто-то лазил, - сообщил Лёвка. И тут же застыдился. Получалось, что жаловался. Помощи ждал от инвалида.
- Взяли что?
- Нет. В доме ничего. Замок в мастерской потрогали. А открывали или нет - не знаю.
- В мастерскую, говоришь, норовили? Станочки у Андреича хорошие. Только их ведь не вынесешь. Но инструмент могли потырить.
Закрыв за стариком калитку, Лёвка поспешил в дом. Было ещё одно место, о котором он не подумал. Третий этаж. Самый тайный. Хотя, что там брать? Разве воры за книгами приходят? По лестнице в коридоре он забрался на чердак. Здесь было отгороженное от крыши пространство - длинный пенал от одного слухового окна до другого - высотой около двух метров и шириной метра в полтора. А вот здесь явно кто-то порылся. И скрыть следы пребывания злоумышленник то ли не смог, то ли не захотел. Он что-то искал. И главным образом в столе и на книжных полках. Вряд ли искавшего интересовали книги. Зачем бы он тогда шарил в ящиках? Записи? Вот те на арабском языке, что в синей толстой тетради? Ха, фиг ему, а не записи... Отцовскую тетрадь, если, конечно, искали её, найти вору было никак невозможно, потому что она была у Лёвки в портфеле. Он целый год таскал её с собой, потому что очень хотел раскрыть хранящуюся в ней тайну. Прочесть, конечно, вот так сразу не получится, но поначалу хоть узнать, на каком языке написано. Про арабский он предположил наугад.
Ну и что дальше? Идти в милицию? Какой смысл? Даже если приедут и осмотрят дом... Спросят: "Украдено что-нибудь?" И услышав, что ничего не украдено, отмахнутся, дескать, когда украдут, тогда и обращайтесь. Нет, разбираться надо самому. В том числе и с записями. Только вот, как с ними разобраться? Английский Лёвка в пределах школьной программы, конечно, знал неплохо, но восточные языки...
2.
Мастерскую, конечно, надо бы проверить. Хотя, какой вор закрывает за собой замок? Но кто был здесь ночью? Подтверждением тому, правда, только увиденный дядей Павлом свет в окошке чердачного помещения... Но старик и подслеповат, и вопрос ещё, был ли трезв... Мог ведь принять отблеск уличного фонаря за свет в окошке. Но это предположение было настолько нелепым, что Лёвка себя одернул: 'Вытащи голову из песка!' Некоторый беспорядок на книжной полке? А был ли там когда порядок, после того, как отец погиб? В отцовских книгах Лёвка и сам любил порыться, и не всегда после этого возвращал их на место. Вздохнул, подумал зло по поводу очередной отговорки: 'А теперь, голова в песке, или песок в голове?'
На другой день, дождавшись, когда мама уйдёт на работу, достал из тайничка и сунул под блюдечко недельный доход от сдачи бутылок - три рубля, взял ключ от мастерской и, вскочив на велосипед, помчался на дачу. Это очень удобно, когда дача находится всего за несколько километров от квартиры, а у тебя есть велосипед. И не простой - спортивный! Четырёхскоростной, с загнутыми, как у архара, рогами. Конечно, ещё удобней, когда огород прямо за дверью, но в таких домах нет ни душа, ни газа, ни прочих, куда более важных удобств, чем шаговая доступность огорода.
На даче он внимательно осмотрелся. Вроде бы никаких новых следов чужого присутствия. Перед тем, как открыть цоколь, долго изучал замок. Он висел так же, как и вчера. Лёвка, уходя, долго возился, чтобы установить его в неустойчивом положении - чуть тронь и сдвинется. В мастерской всё было на своих местах. А вот в сундуках кто-то явно копался. Видно, из них сначала всё вынули, а потом вернули на место. Два самовара - большой и маленький -как и прежде лежали в самом на дне большого сундука, но не так, как укладывал-прилаживал их в тесное ложе отец. На них навалены были лапти, старинный сапог со шпорой, рукоятка от сабли, потёртая солдатская фуражка с округлой кокардой оранжевого цвета, две кобуры - одна деревянная от маузера, немецкая пряжка от ремня с надписью "гот мит унс", печная дверца с оттиском "Артель Варванка" и с десяток подков разной формы и потёртости. Тут уж не вспомнишь, как что лежало. А вот чугунный утюг, нутро которого для глажки наполняли горячими углями, должен был лежать в самом низу, а был сверху. Унесено ли было что-то, Лёвка определить не смог. Но вроде бы ничего ценного тут и не было. Обычный хлам - бывшие вещи, которыми пользовались в посёлке ещё двадцать лет назад. Их можно в изобилии найти на Карадищенских чердаках и погребицах.
***
Дядя Павел, с грустью заглянув на просвет в недра бутылки, где плескалось уже почти на самом донышке, сделал большой глоток, взглянул на Лёвку с сочувствием и проговорил виновато:
Дядипашина тёща баба Вера слыла в Карадище колдуньей. Молодёжь в это не сильно верила и искала слухам о ней материалистическое объяснение. Люди постарше, умудрённые опытом и имевшие перед глазами множество доказательств бабкиной антинаучной деятельности, в ответ на пылкие возражения, подкреплённые ссылками на высказывания научных авторитетов, только покачивали головами и доставали "из рукава" новую историю из богатого бабкиного прошлого. Самый железный аргумент был тот, что рожу врачи не лечат, а бабка лечит! Что это за 'рожа' такая, Лёвка не знал, но видел, что людям знающим на это возразить было нечего. После этого убойного аргумента спор обычно затихал, а обе стороны сходились в общем мнении, что многое науке ещё неизвестно и потому некоторые факты пока не поддаются объяснению.
Дядя Павел жил в примаках. Баба Вера отдала дочери с мужем свой дом, а сама поселилась в пристройке, имевшей отдельный вход и свою калитку в переулок-тупичок. Так всем было удобней: и дяде Павлу с тётей Шурой, и бабе Вере с посетителями, которые ходили к ней постоянно. Конечно, такого наплыва народа, как у Ванги, у неё не было, но вниманием и её не обходили. В основном обращались местные, поскольку власти идеологически чуждую деятельность старухи, мягко говоря, не одобряли. А регулярные проверки документов, проводимые участковым, поток некарадищенских визитёров, которые не имели возможности отговориться тем, что зашли по-соседски навестить старушку, сильно уменьшили.
- Заходи, садись сюда, - баба Вера указала на табурет возле стола, покрытого тяжёлой, бархатистой скатертью с кисеёй по краям. - А ты, Павел, ступай. Привел и ладно.
Павел, постучав костылями, осторожно прикрыл за собой дверь. Баба Вера некоторое время молчала, пристально вглядываясь в Лёвку, потом сказала непонятно:
- И как это я тебя сразу не почуяла?
Кряхтя, встала, зажгла газовую конфорку, поставила на неё турку с водой.
Странное поведение старухи, её угрюмый зловещий вид, помноженные на те кривотолки, которые шли о ней в посёлке и дачном товариществе, смутили и даже немного напугали Лёвку. Баба Вера, видно, почувствовала это. Посмотрела насмешливо.
- Что, наслушался про меня россказней-то?
- Да я не верю...
- Зря не веришь, - отрезала жёстко. - Придумано много, но главное - правда. Ладно, не обо мне речь. Слыхала я, что вокруг вас ходит кто-то, ищет что-то. Знаешь, что ищут?
- Нет, - ответил Лёвка...
- Не знаешь. Что ищет - не знаешь, а уж кто - и подавно... И я вот не знаю. Знаю только, что человек этот не простой, а вещь значимая. Важная. Не для всех, а для тех, кто сведущ. Для меня, например, - посмотрела внимательно, добавила вкрадчиво, - я бы её прикупила. Задорого. Вы деньгами нуждаетесь... Только у тебя её нет, а как придёт - не продашь.
- Почему это не продам? - криво усмехнулся, держа марку, Лёвка. Совсем беспокойно стало ему от рассуждения старухи о какой-то таинственной вещи, которая к нему обязательно 'придёт'. Выходит, что вещь эта рыскает где-то, его ищет. И поспешил избавиться от этой навязчивой вещи хотя бы мысленно. - Если она нам не нужна, продал бы.
- Ты так говоришь, потому что в руках её не держал. - И вдруг, словно опомнившись, сказала примирительно, - да я теперь за неё и биться на стану, мне уж она и ни к чему - что там жизни этой осталось? Вот в молодости...
- Что за вещица-то, баба Вера? - осторожно попытался навести справки Лёвка.
- Вида её тебе описать не могу. Не знаю. Знаю только, что предназначена она тебе.
- Кем предназначена? - удивился Лёвка.
- Как тебе это объяснить? Комсомолец, небось?
- Да.
- То-то и оно. Атеист, стало быть. А ведь есть в тебе сила скрытая. Как-то всё это уживётся? Ты силы своей пока не чувствуешь, а я чувствую. И тот, кто эту вещицу тебе предназначил, это чувствовал. Предчувствовал даже. Небось, отцу твоему она досталась, ещё до твоего рождения.
Баба Вера разлила кофе по чашкам, достала с полки начатую коробку конфет. Тяжело осела на скрипнувший под ней стул и принялась пить, вытягивая губы и аккуратно прихлёбывая. Лёвка долго не решался сделать глоток: боялся, что бабка, которую - как он теперь уверился окончательно, не зря считали ведьмой - собирается опоить его.
- Что не угощаешься? Не обижай старуху, отведай кофию-то. - Не предложила, а потребовала. - Не бойся, не зелье это. Магазинное кофе.
- Горячий, - отвечал Лёвка, понимая, что не открутиться от угощения.
- А ветер-то под носом есть? Вот и подуй...
Он вздохнул и сделал глоток. Ничего не случилось. И кофе оказался вкусным.
- Дай-ка чашку, - потребовала баба Вера, когда Лёвка допил. Долго рассматривала осадок, кивнула. И спросила вдруг, - ты какие сны видишь?
- Никаких не вижу, - признался Лёвка, обрадованный сменой темы.
Бабка вновь кивнула, будто получила подтверждение каким-то своим предположениям. Сказала почти угрожающе:
- Ничего, увидишь. Это уж моя забота... - и, сообразив, что может быть неправильно понята, добавила мягче, - сон - это оберег и от злого действа, и от порчи. Если уметь им пользоваться.
Вот уж чего не хотелось Лёвке, так это, чтобы старуха о нём заботилась. Он даже попытался было возразить как-нибудь поделикатней, но баба Вера остановила его движением руки.
- Сны будешь видеть, а не то... - она замолчала, видимо, обдумывая, как лучше обрисовать нависшую над Лёвкой угрозу, и закончила непонятно, - а не то водить тебя будут и тобой творить во вред тебе. Было мне видение... Будто некто ни злой, ни добрый ищет то, не знаем, что, - тут она хитро сощурилась, видно, понравилось, как применила к месту народное выражение. - Это мы не знаем, а он знает. Вещь некая была у твоего отца, для этого человека важная. Отец думал, что она им найдена, только не может быть найдено то, что никем не потеряно. Просто она ему далась, потому как тебе предназначена. Через него к тебе самый короткий путь.
Вся эта странная, не укладывающаяся в голове тягостная белиберда Лёвку изрядно утомила и даже напугала. Конечно, он знал, что россказни про ведьм и колдовство - выдумки. Так и в книгах пишут, и в школе учат. Но поселковые говорят совсем другое. Не будут же они хором врать про бабку, называя её колдуньей, ворожейкой только потому что она им не нравится! И одно-единственное желание было у него сейчас - поскорей уйти из этой мрачной комнаты. Но он пересилил себя и спросил:
- Ну а кто в домик к нам залазил, не знаете?
- Знаю... И тебе он не чужой, - она как-то странно посмотрела на Лёвку, то ли насмешливо, то ли сочувственно. - А кто это, тебе лучше пока не знать. Но это не тот, который ищет, другой... - и добавила вновь непонятно, - для кого чужой, а для кого и свой...
Потом вдруг замолчала, опустив голову. То ли сказала всё, что хотела, то ли устала от разговора. Через некоторое время произнесла тихо, сочувственно:
- Ладно, иди уже. Живи и не бойся. Я вижу, не герой ты. Но где характера не хватит, умом возьмёшь. А своего не хватит - приходи, спрашивай.
Лёвка выскочил во двор и глубоко вздохнул. Рядом с калиткой, укрепившись на костылях, ожидал его дядя Павел. Поинтересовался осторожно:
- Сказала что дельное Верка-то?
- Да так... - Лёвка пожал плечами. - Я и не понял ничего.
- Ну да, ну да... - покивал головой старик. - А конфеты-то давала есть?
- Давала, - обомлел Лёвка. - И кофе поила. А потом в чашку смотрела...
- Ну кофе - это ладно. Это дело обычное, - он вдруг встрепенулся, будто сказал лишнее и добавил поспешно, - но ты её не бойся. И верь ей... Её люди просят, даже уговаривают, чтоб сказала про будущее, а тебя она сама позвала.
- Дядя Павел, а что ж она тебе ногу не вылечила? - не удержался от желания подорвать старухин авторитет Лёвка. Некрасиво, конечно, получилось, бестактно. Только вся эта кутерьма его настолько напрягла, что сорвался.
Дядя Павел не обиделся. Махнул рукой.
- Да она предупреждала. Я не поверил. Когда у нас с дочкой её, Шуркой-то, закрутилось, она меня отозвала и говорит: "Парень, бросай курить. Ногу потеряешь". Я не послушал. Ноги были здоровые. Не предвещало. Да и подумал, что нога и курево - большая разница. А вот по её вышло. Потом и врачи сказали: из-за курения. Кислорода в ногу мало поступало. И гангрена. Не знаю только, - старик понизил голос и опасливо обернулся на дверь, - предугадала или наколдовала.
- Зачем зятю вредить? - удивился Лёвка.
- Так ведь иначе они не могут. Так им заложено. И мысли она читает. А я о ней думал плохо, надсмехался. С друзьями обсуждал... Хотя, может, конечно, и остеречь хотела, - смягчился он в конце тирады.
Лёвке вариант вредительства не понравился. Что ж выходит, что теперь и мысленно надо будет с бабкой раскланиваться? Потому сказал:
- Предупредить хотела, факт. А вы не послушали.
- Так молодой же был, дурак. Вот и ты не наделай каких глупостей. Прислушивайся... - сказал и поковылял прочь.
Сны Лёвке и правда не снились. Он даже и не знал, как это бывает, чтобы снилось. То есть знал понаслышке, конечно, что смотрят все по ночам что-то вроде кино, но сам никогда ничего такого не видел. Просто засыпал и тут же просыпался. Ночи как бы и не было вообще. В детстве он даже старался подольше не засыпать, потому что знал - стоит заснуть и мгновенно наступит утро. Придётся вставать, идти в школу, делать всякие дела.
Но дня два назад, заснув, не отключился, как обесточенный прибор, а словно бы оказался в тёмном пространстве. Было это непривычно и странно. Чудилось ему, что он куда-то несётся, спешит. И ещё слышал голос. Мужской, глухой, как из бочки. Слов не разобрать. Проснувшись, удивился этим новым обстоятельствам его ночной жизни, но тут же и забыл о них. А вот после разговора с бабой Верой вспомнил. И много чего ещё вспомнил, на что раньше не обращал внимания. Вспомнил, что возле домика остались отпечатки только его ног, хотя такого быть никак не могло, потому что был он на даче до дождя, а отпечатки оставлены на раскисшей земле. Но раз его не было, значит, натоптал кто-то, кто ходит в таких же кедах, как и он! Совпадение или сделано специально, чтобы сбить Лёвку с панталыка? Если так, то кто мог это сделать? Только тот, кто хорошо его знает, кому известно, в какой он обуви ходит. Но зачем? А если первое? Тоже вариант. Полгорода ходит в таких кедах. Китайских. Их накануне летних каникул завезли в спортивный магазин.
И тут вспомнил Лёвка, что утром после той ночи, когда дядя Павел видел свет в дачном окошке, мама, пока он спал, вымыла его кеды и вынесла их на балкон сушиться, а вечером отчитала его за то, что не ухаживает за обувью. Ну да, не очень ухаживает. С этим никто не спорит. Не в отца, чем она часто его попрекает. Но мыть-то самой зачем? Да и не такие уж они были грязные. Или такие? Такие только в том случае, если следы, оставленные на даче, от его кед. Но ведь абсурд же! Кто мог ходить ночью в его кедах по даче? Из всех самых невероятных вариантов, самым вероятным был бы тот, что это сделал Игорёнок. Но, во-первых, во-вторых и в-третьих - братишка этого сделать не мог, потому что он сейчас в лагере. Нет его дома. Мама? Конечно, кеды ей великоваты. Но, с другой стороны - удобная обувь и не жалко в ней по грязи ходить. Однако, с чего это вдруг она среди ночи отправится на дачу? На чём и зачем? Чтобы переворошить вещи в сундуках? Днём это сделать намного удобней. А если срочно надо было? Или здесь какая-то тайна? Если так, то понятно тогда, почему кеды сама помыла. А выговаривала ему вечером, чтобы отвести от себя подозрения.
Нелепое объяснение, но всё разумней, чем мистические бредни бабы Веры. Его можно было бы принять, если бы грязными были только кеды. Но и велосипед был весь в грязи! Но мама на велосипеде! Он представил себе эту картину и не удержался от улыбки.
***
Лёвка проснулся среди ночи. От грохота. Он стоял на табурете возле шкафа с поднятыми руками. На полу возле табурета лежал старый чемодан. Получалось, что Лёвка, сам того не помня, подвинул табурет к шкафу, снял чемодан, но не удержал его. Чемодан грохнулся об пол и... разбудил Лёвку. И что из этого следовало? Как минимум то, что он стал лунатиком... От этой мысли захолодело внутри. Он прислушался: если грохот разбудил маму, то надо будет или врать, или рассказать всё честно. Врать Лёвка не любил, да и не умел, а сказать правду, означало признаться в неприятной болезни. И не известно, что хуже. Но в соседней комнате было тихо: мама, на его счастье, не проснулась.
Лёвка слез с табурета, уселся на него и задумался. Лунатизм - болезнь. Её надо лечить. Мало ли куда в таком состоянии забредёшь. Говорят, что лунатики любят ходить по крышам. Он читал об этом совсем недавно. В книжке про остроумного разгильдяя Вацлава Кобзикова. Правда, книжка эта была весёлой, и над приключениями симулировавшего лунатизм Вацлава он вдоволь насмеялся. А вот сейчас ему было не до смеха. Повздыхав, Лёвка, принялся собирать рассыпавшееся вещи. Странно, что в тот чемодан он раньше никогда не заглядывал, хотя стоял тот на шкафу в его комнате. Стопка писем, перевязанная бечёвкой. Среди почтовых конвертов - фронтовые треугольники. Переписка родителей. Лёвка знал, что познакомились они ещё до войны в пионерском лагере. С той поры и переписывались. Мама ждала отца пока он воевал, пока дослуживал в Польше после войны. Дослуживал, правда, не долго. Националисты заминировали дорогу, по которой возвращалась колонна. Их танк был головной. После контузии отца комиссовали. Были в чемодане ещё и переплетённые вырезки из журналов. Оказывается, в доме хранился запрещённый рассказ Солженицына про Ивана Денисовича, напечатанный в "Новом мире" во время борьбы с пережитками сталинизма. На дне чемодана лежала пухлая картонная папка. Лёвка развязал тесёмки и обнаружил стопку отпечатанных на машинке упражнений по йоге с карандашными рисунками, сделанными рукой отца, и потрёпанную книжку - учебник стенографии! В том, что книгу недаром называют "источник знаний" Лёвка убедился, открыв учебник.
Оказывается, тетрадка, заполненная отцовской рукой, которую он носил в портфеле, была исписана не восточными письменами, как он думал. Нет! Она была испещрена скорописью. И теперь, чтобы расшифровать написанное, не надо учить арабский или какой другой экзотический язык, а достаточно применить в качестве ключа к шифру этот учебник. В том, что в тетрадке содержится зашифрованная информация, Лёвка никогда не сомневался. Очень уж походило заполнение страниц на оформление дневника. Короткая строка сверху, вроде заголовка. И брусок строк под ней. Вторые "иероглифы" в этих заголовках повторялись. Ну чем не месяц? И то, что числа были написаны не цифрами, а буквами, прямо указывало на желание ещё больше засекретить информацию. Учебник стенографии поставил на полку, чемодан сунул в угол. Поднимать на шкаф не поостерёгся: второго падения мамин сон, скорей всего, не выдержал бы.
Хотел было улечься досыпать, но вспомнил о лунатизме, и побоялся. Вдруг снова примется ходить по дому, или того хуже, полезет на крышу? Достал из чемодана фотоальбомы и принялся рассматривать фотографии. Их было много. Довоенные, военные, послевоенные. Вот отец с мамой на море. Это сразу после свадьбы. Молодые, счастливые. У отца на шее цепочка с каким-то странным медальоном. Медальон этот на снимке ярко светится, словно отражает солнечный луч, и это странно, потому что солнечный луч как раз на него и не падает. Лёвка пригляделся. Медальон показался ему знакомым... Смутно знакомым, будто видел он его в раннем детстве. И даже играл с ним, но потом красивая эта вещица куда-то делась, и он забыл о ней. Тогда он принялся перебирать фотографии, чтобы найти такую, где вещица эта будет видна лучше. И нашёл. На фото медальон виден был отчётливо, даже лучше, чем всё остальное. Будто его специально впечатали в снимок. Небольшой треугольник с чуть закруглёнными углами. В каждом маленькое отверстие. В одно из таких и вдета цепочка. Лёвка взял лупу и присмотрелся к изображению на медальоне. То ли надпись, то ли просто орнамент - не понять. Красивая вещица. Не её ли ищут неизвестные? Когда подумал об этом, настроение испортилось совершенно. Ну что за жизнь! Почему всё на его голову? И лунатизм ещё этот примешался! Время приближалось к шести. Улёгся на свой на диванчик. Закрыл глаза, но сон не шёл. Как тут уснёшь, если мысли дурные сон гонят? Где теперь проснёшься? Хорошо, если на табуретке, а не в седле мчащегося среди автомобилей велосипеда.
Подумав, он открыл шкаф, достал рюкзак, покопавшись, извлёк из него кусок верёвки. Улёгшись, привязал один конец к руке, а другой к ножке дивана. Подумал, надёжна ли верёвка свяжет его с материальным миром? Способен ли лунатик сообразить, что узел можно развязать и сможет ли это сделать? Но представив, как это всё будет выглядеть, если утром в комнату заглянет мама, развязал лунатика, снова подсел к столу и принялся листать учебник стенографии.
Однако, хватило его ненадолго. Минут через десять задремал, улёгшись на учебнике, как на подушке. И впервые не отключился, а погрузился в сон. И было ему во сне даже какое-то видение в виде мелькающих теней неясных очертаний, слышались неразборчивые голоса. Тени эти и голоса были как-то связаны между собой, но разобрать как в густом тумане было совершенно невозможно. Как и невозможно было определить, кто отбрасывает эти тени, и что значат звуки, напоминающие журчание воды.