С приходом осени в городе начинали курить. Я заметил это еще несколько лет назад, когда впервые попал сюда. Почему-то это становилось жизненно необходимым для каждого - чиркнуть зажигалкой, не торопясь сделать несколько затяжек и бросить сигарету в уже подернутую ледком лужицу. Позже я догадался, что дело не в банальной никотиновой зависимости: людям хотелось видеть этот маленький огонек, просто знать, что в мире есть тепло. Я присел на лавочку и закурил. Птицы уже умолкали, и без них парк казался каким-то особенно заброшенным. Ветерок хотел было потрепать меня по щеке, а вместо этого влепил пощечину, как капризная девица - уж очень холодный он, очень северный. На таком ветру сигарета моментально истлела, я бросил ее в урну и побрел домой.
То, что Маня уйдет от меня, было так же очевидно, как и то, что наступит зима. Как будто так и надо было - придет рыжая осень, заберет рыжую Маньку, а я останусь курить сигареты на ветру. Манька... "Имя кошачье какое-то" - бросил как-то мой приятель. И был прав. Манька действительно была кошкой, не очень-то симпатичной, но достаточно ласковой и не слишком требовательной. Ни к кому по-настоящему она не привязывалась, как впрочем, не привязывались и к ней. Просто однажды она, свернувшись клубочком, уснула у моих ног... Не то, чтобы она меня использовала, скорее просто платила теплом за мою заботу и некоторые удобства. Что с нее еще можно было взять?
Ключ в замке поворачивался неохотно, будто раздумывая, пускать ли меня внутрь. В темной прихожей как всегда стоял густой запах домашней пыли, деревянной мебели и еще чего-то неуловимого, как мне казалось, уюта. Маньки, конечно, уже не было. Объясняться и выяснять отношения она никогда не любила - на клочке бумаге, прилепленном к зеркалу, было нацарапано только куцее "я ушла." Не включая света, я прошел на кухню, по привычке поставил чайник на огонь, сел на облупленный подоконник и уставился в окно. Мне не было больно, скорее пусто. Она не вернется - ясно как день. Она всегда уходила не оглядываясь. Просто с ней исчезло что-то еще, может, лето, а может просто, часть меня, и образовавшуюся пустоту было совершенно нечем заполнить.
Осень поначалу вовсю хулиганила - щекотала щеки еще теплыми лучиками солнца, распахивала форточку ветром, стучалась ливнем в грязное окно, а потом, будто обидевшись на мое невнимание, нахмурилась серым небом, протяжно завыла сквозняками на лестнице и под конец отчаянно расплакалась тоскливым октябрьским дождем. Пару раз приходила Маня, деловито забирала забытые вещи и уходила, не оставив никаких надежд. Вслед за ней, тоже совершенно безнадежно, ушла и осень. Я все больше курил и все меньше бывал на улице. А когда выходил, кутался в мохеровый шарф и мелкими перебежками добирался до места назначения. Прохожих на улице становилось меньше с каждым днем, а очереди у вокзальных касс - длиннее. Я и сам не раз приходил туда, внимательно изучал расписание поездов, мял в кармане пальто деньги на билет, и в итоге возвращался домой.
По Маньке я тосковал, но как-то особенно. Не так, как тоскуют по девушке, с который прожил без малого год, не так, как влюбленные, скучающие уже через час после разлуки, а как ребенок, отправленный на каникулы к бабушке, тоскует по маминой улыбке. Я мог бы уехать - я твердо знал это. Меня звали с собой все знакомые и незнакомые, кое-кто даже притаскивал билет, наивно полагая, что все дело в моей лени. Я исправно ездил на вокзал и сдавал билеты, а растрепанная кассирша растерянно и снисходительно улыбалась мне, как душевнобольному. Я мог уехать, но это было сродни преступлению - уехать сейчас, оставить этот город замерзать в одиночку.
А город замерзал. Каждый день по чуть-чуть, но неумолимо, зима вымораживала его улицы, прогоняла жителей, а немногие оставшиеся чаще чиркали зажигалками, прикуривая все новые и новые сигареты. Город и сам стал курить, выпуская прямо в серое небо дым своих огромных труб. В нескольких работающих кафешках всегда было пусто, в какое время ни зайди. Я в общем-то никогда их особенно не любил, но однажды, замерзнув, решил заглянуть. Внутри пахло кофе, табачным дымом и выпечкой, сонная официантка блуждала между столиков, у окна сидела темноволосая девушка и задумчиво смотрела в окно. К ней я и подсел. Девушка слегка удивилась, но возражать не стала. Вскоре мы разговорились, а через полчаса уже болтали, как старые знакомые. Только вечером, умываясь перед сном, я понял, что не знаю, какого цвета у нее глаза - то ли карие, то ли зеленые. Мне больше нравился второй вариант - всегда любил зеленоглазых.
Впрочем, цвет ее глаз скоро стал не важен. В ту кафешку я заходил почти каждый день, придумывая себе все новые и новые предлоги. Если все-таки удавалось видеть там ее, то день был прожит не зря, и перед сном, один в насквозь простуженной квартире, я прислушивался к вою метели за окном и улыбался. Но такое счастье слишком хрупко для меня. Через неделю я впервые проводил ее до дома - она жила на окраине, потом кое-как добрался домой, замерзший, но счастливый, долго курил в форточку и под конец твердо решил, что теперь никуда не уеду. В голове пестрым роем мелькали картинки: то мы с ней вместе гуляем по парку, то пьем чай у меня на кухне... Так оно и было. А потом все рухнуло. В один прекрасный день она заявила, что завтра приезжает ее муж, и нам больше никак нельзя встречаться. Как я тогда оказался дома помню плохо. Помню только, как улыбался ей на прощание и твердил, что все будет хорошо.
Все и было хорошо. По крайней мере, я умело создавал такую иллюзию. При встрече мы улыбались, говорили о глупостях и смеялись, как будто так и надо, как будто так всегда и было. После таких встреч я часами, пока не переставал чувствовать продрогшие конечности, гулял по ледяным дорожкам парка, выкуривал по пачке сигарет, а потом приходил домой и проваливался в сон, как в огромный неуютный сугроб. Дни неслись один за другим, приходили и уходили какие-то люди, пару раз объявлялась Маня, но зачем, я толком не понял и не хотел понимать.
В нашу кафешку я больше не приходил - не потому что гордый, а потому что боялся, что ей тоже будет больно от этих встреч. Окна моей квартиры (я жил на первом этаже) до форточек замело снегом, а если я вдруг приоткрывал ее чтоб покурить, то снег сыпался прямо в кухню, словно старался проникнуть в самое сердце. Так я примерз к этому ледяному городу и к ней, такой равнодушно смеющейся и зеленоглазой, примерз душой, как неосторожные дети примерзают ладошками к металлу. Ведь когда в городе было тепло, я не бывал дома по полгода, я без сожаления отпустил свою уютную Маню, а к холодному прилип так, что без крови уже никак не оторваться. Не знаю, сколько воды должно утечь, чтоб холод ослабил свою хватку, насколько нужно согреть все вокруг, чтоб этот металл отпустил меня, и действительно ли я так хочу этого... Но мы все так же иногда встречаемся, все так же болтаем ни о чем, улыбаемся, как будто равнодушие совсем и не ранит, и я по-прежнему надеюсь, что этот город когда-нибудь оттает и снова зацветет. Может быть, тогда я без ран оторву кусочек совей примерзшей души, а может, она станет чуть теплее ко мне... Я все так же кутаюсь в мохеровый шарф и много курю.