Подобно ворам, мы влюблены в сердца, которые нам не принадлежат. И мы мечтаем их украсть. Обладать ими. Захватить и удержать в объятиях, пока не станет больно и прекрасно. Все мы воры по своей натуре.
У каждого за пазухой много чего хранится: соседские спелые сливы, стыд за ужасные поступки, украденные чужие сердца. В общем-то, мы коллекционеры. Обожаем, чтобы сразу и много, чтобы тут же получить возжелаемое минуту назад. Случается так редко, всё чаще требуются время и усилия, но мы же, подобно черепахам - или ползучим хладнокровным, тут как больше по душе, - пусть и медленно, но ползём к цели. А потом, достигнув: завоевав, соблазнив и влюбив, - нам вдруг кажется, что этого мало. Тогда трофей отправляется на полочку - вернее, за пазуху, к остальным, более не нужным и осточертевшим.
В истории человечества не было ещё человека, не жадного до сердец. Кроме Авроры. Одно имя чего стоит, тут же настораживаешься и весь в любопытство оборачиваешься. Рюкзак носила смешной, фиолетовый с неоново-зелёным помпоном; юбки в складочку ниже колен и мужские туфли. Туфли мужские - это пожалуйста, но до сердец ей дела не было. Не нужны они ей были. Зато сливы с кожурой цвета ночного неба, только что без звёзд, и жёлто-зелёной мякотью - всегда при ней. Там, за школьной формой в тонкую полосочку. Налитые сладостью и лопавшиеся соком, только сожми.
Когда-то, за каждым поворотом я с нетерпением ждал её появления, а следом делал вид, что мне всё равно, дела очень важные промедления не терпят. Зато едва мы оказывались за дверью моей квартиры, как всё вмиг переставало существовать, издавать звуки и двигаться. Слюна у неё всегда была сливовой и тягучей. Аврору забавляла моя люстра в форме земного шара с сейсмическими плитами, подсвечивающихся разными цветами. Перекатывалась на спину, сдувала ржаную чёлку с глаз, смотрела на землю пристально и подшучивала:
- До чего же ты всё-таки географ!
Люстра была сделана на заказ.
По квартире Аврора обожала расхаживать в трусах. Белых и самых простых. Шутила, в шестнадцать мама ещё других не позволяет. Тискала моего кота так, что Байкал от неё шугался. Забирался аж на кухонный шкаф и устраивался рядом с деревянным орлом, покрытым пылью. Как она его не выманивала, Байкал ни в какую не шёл.
Но у них было кое-что общее: что Аврора, что Байкал - оба обожали старенькое кожаное кресло у столика в зале. Коричневая кожа потрескалась и местами слезла, на подлокотниках красовались следы от когтей, но подушка-спинка оставалась по-прежнему мягкой. И если рыжий Байкал запрыгивал на неё сверху, то Аврора устраивалась на сиденье, вытягивала ноги на низенький столик и съезжала пониже, чтобы затылком улечься на спинку. Она обожала в нём засыпать или, возможно, просто так всегда выходило.
Смешная, чуть полноватая, с округлыми бедрами и мягкими чертами лица, она не охотилась на сердца. Ей были они не нужны, она даже сидела всегда только с девчонками. Горизонт её был чист и широк, подобно новёхоньким плоскостям, ещё не заселённым народами: ни городскими, ни кочевыми. Аврора носила с собой только лишь спелые сливы с соседского дерева. К нему она подбиралась каждое утро перед школой. Если уж она и была воровкой, то точно не чьих-то сердец.
В конце мая она притащила целый пакет слив, разложилась на кухне и выколупывала косточки, сочные половинки складывая отдельной горкой. Я читал ей вслух двадцать третий параграф из учебника по географии. Когда остались последние десять штук, Аврора предложила размять их. Сжать в кулаке со всей мочи этот мягкий овал, прямо с косточкой, чтобы сок потёк по пальцам и мякоть сочилась сквозь них, падая на пол и оставляя липкие лужицы. Было в этом что-то трагичное и тревожащее. Наверное, она предчувствовала неладное. Возможно, это вина приближающегося лета или конец учебного года. Кто этих подростков разберёт.
Её волновали только книжки о бисероплетении, хотя сама она никогда бисера в рук не брала. Могла часами их листать, рассматривать схемы, отвлекаться на подзывания Байкала щёлканьем пальцев, сетовать в голос, что цвета в браслете (или чём ещё) подобраны безвкусно, выделять лиловым маркером особенно понравившиеся моменты - страниц ей было не жаль. Сколько бы я не допытывался, зачем она совершает все эти ритуалы - на мой взгляд совершенно бессмысленные, - если не плетёт ничего сама, Аврора отмахивалась и только. Как будто я вдруг нарушил её личное пространство или задал неуместный вопрос, задевающий её творческое начало. Но она умела отбросить все заморочки, примирить все стычки, пронестись по комнате в своих нелепых белых трусах, плюхнуться на диван, уложить голову мне на колени и заглянуть в глаза, шаловливо поблёскивая улыбкой. Подарить сливовый поцелуй.
Мне было ничего не жаль. Вины я своей ничуть не чувствовал.
Мне до сих пор не удаётся выбросить из головы, как Аврора проталкивалась в класс, перекидывала рюкзак на другое плечо и сверкала застенчивой улыбкой:
- Здравствуйте, Игорь Сергеевич!
И после занятия стеснительно оставляла мне сливу на краю стола.
Мне было больно и прекрасно. Аврора воровкой вовсе не была. Зато я был вором и за пазухой хранил всякие разные сердца. Страшно вот так внезапно оказаться преступником. Это ошеломляет. Но мы ведь все подчистую сердечно-зависимые. Мы все обладать хотим тем, что нам недоступно. Натура у нас такая, воровская, безумная. То хлеба с прилавка хватанём, то шарик бесплатный в KFC никогда не преминём взять, то чьё-нибудь хрупкое сердце.
Я сидел в вагоне, уповая на своевременный возврат украденного и надеясь, что не принёс уж слишком много вреда. Я вор, и такова моя натура. Во рту всё ещё будто ощущается сливовая слюна. Байкал нервничает в своей переноске, копошась и шипя.
Стучат колёса, и это, посему, самый ненавистный звук в мире. Молюсь, что однажды он окажется у какого-нибудь воришки за пазухой. Тише-тише, Байкал, это всего лишь стучат колёса. Всего лишь колёса.