Известный физик, глава собственной исследовательской лаборатории, Генрих Найдёнов, только что приземлился в аэропорту рейсом Лос-Анджелес - Москва. Он явно спешил. Успев только надеть тёплую куртку с капюшоном, прошёл под косо летящей мокрой метелью, что залепляла снегом глаза, к своему авто, наскоро пожал руки встречавшим сотрудникам и коллегам и, ничего не объясняя, отпустил водителя, который привёл сюда его чудо-автомобиль. Учёный явно собирался продолжать свой путь в одиночестве.
- Генрих Арнольдович! Куда же вы так спешите? Постойте! Мы же...
Немолодая женщина ухватилась за дверцу его сверкавшего стразовыми инкрустациями авто, и ему ничего не осталось, как подавить раздражение и вежливо-устало ей улыбнуться.
- Простите, Надежда Андреевна, дорогая вы моя, но клянусь Вам, так тороплюсь сейчас, как никогда в жизни. Нет времени даже поинтересоваться нашими здешними успехами.
Кто-то сзади отпихнул женщину и в образовавшийся просвет уже тянул букет белых хризантем. Его, в свою очередь, тоже оттолкнули, все дружно лезли с приветствиями, улыбались, тянулись с какими-то возгласами, кто-то энергично пытался просунуть свою флэшку, при этом что-то в общем гаме объясняя, только его не было слышно.
Генрих всё же со вздохом вышел из авто. Выставил вперед обе ладони, обороняясь от объятий.
- Тише, тише, всё, друзья, хватит! Послушайте меня! По всем вопросам - потом, завтра. Я, возможно, зайду в лабораторию в ближайшее время. Всем уделю внимание. Но сейчас, дорогие мои сотрудники, коллеги мои, умоляю, отпустите меня! Я очень тронут, правда. Но сейчас...
- Да что случилось, Генрих Арнольдович? - вскрикнула Надежда, его секретарша.
- Э-э-э личные дела, Наденька, знаете ли... К сыну нужно. Срочно.
- Что-то с Иваном? Господи! - Надежда аж всплеснула ладонями и успела прилепить их к увядшим щекам.
- Нет, ничего, он жив и здоров, но...
- Ой, не пугайте нас так! Аж сердце зашлось.
Генрих, высокий, с атлетической фигурой мужик, явно занимающийся бодибилдингом и неравнодушный к своей внешности, по-прежнему эффектный в свои 50 лет, порывисто обнял седоватую, в пуховике под цвет волос, секретаршу, похожую на серую мышку, которую увидишь - и тут же забудешь.
Остальным снова пожал руки, нервно улыбнулся.
- Скоро буду. Заеду непременно перед отлётом!!!
- Вы всего на день-два?
Он наскоро кивнул. Капюшон сдвинулся, и голова его успела покрыться тающими хлопьями снега, измученное лицо было по-прежнему моложавым: загорелое, но не по годам свежее, блеснувшие в улыбке ярко-белые зубы оттеняли черноту намокших спутанных волос. Последний приветственный взмах рукой - и молодцеватый баловень судьбы в своей синей куртке с блеском захлопнул дверцу эпатажного авто. Вся группа встречающих предусмотрительно отступила в сторону. Серебряный со стразами автомобиль пошёл на разгон, на ходу меняя свои контуры, и начал превращаться в самолёт. Такие модели уже входили в обиход состоятельных граждан, в России тоже, хотя и продолжали ещё пугать население с устаревшим менталитетом да вносили новые сложности в работу дорожной полиции.
Сотрудники лаборатории дружно задрали головы и так задумчиво смотрели вслед растаявшему в тёмном небе авто. Оставался только светлый фонтан выхлопов. Серенькая Надежда Андреевна, зябко подтягивая змейку на пуховике к подбородку, проронила, ни к кому не обращаясь:
- А с Иваном и вправду что-то творится неладное. С ума сошёл, вроде, поговаривают. Хотя я не верю. Не слышали ничего? Единственный сын! И такой талантливый... Мы думали, он отца перещеголяет. Гениальный парнишка, вундеркинд, на всю страну прославился с детства.
Она сокрушённо качала головой.
- Да перестаньте вы его оплакивать! Терпеть не могу сплетни! - взъерошился Феликс, парень, который безуспешно пытался отдать свою флэшку.
- И, кстати, - возмутился другой сотрудник, постарше, раздражённо поднимая воротник, - чего вы их сравниваете? Они работают в совершенно разных областях науки. Генрих - с пространством - временем, Иван - биолог, врач, занимается проблемами геронтологии. У него уже много статей, собственных наработок. Он скоро шагнёт от своей кандидатской степени к докторской. И человек, кстати, отличный, я знаком с ним не понаслышке.
- Да я же не об этом! - взвилась Надежда. - Неужели я дурное слово о Ванечке скажу? Я его ещё вот маленьким знала, сидел у папы в лаборатории, со мной чай пил. Хороший мальчик, душевный такой, робкий, тихий. А умница какой - о-о-о! И маму я его знала, Мариночку покойную (царство ей небесное!) - Надежда перекрестилась, вздохнула.
Все пятеро сотрудников приближались к аэропорту, где припарковали свои машины.
- Тогда что вы такое несёте о его сумасшествии? - раздалось сразу несколько голосов. Люди покрывались белыми хлопьями мокрого снега, но не спешили укрыться в машинах, стояли, кто, распалившись в полемике, кто просто из любопытства хлопал глазами, но никто не расходился.
- Сплетни это всё. Ванька - классный парень. Сколько раз деньги мне одалживал! - вскрикнул в возмущении молодой, щекастый, в оранжевом пуховике, Феликс и со злостью, словно кому-то вопреки, рывком открыл дверцу Тойоты.
- И даже не требовал свои деньги назад, - углом рта ехидненько заметил мужик с поднятым воротником. - Да Ваньке памятник надо поставить за то, что он, как дойная корова... Не такой у него характер, как у отца, у того не выпросишь.
- Хватит вам! - взвизгнула Надежда. - Добрый он мальчик, да, что верно, то верно. Всем помогает. Я Ванечку, как сына, люблю и слова бы о нём кривого не сказала. Но тут такое дело... Неужто ничего не слышали? - лицо Надежды таинственно вытянулось, она даже приложила палец к губам и стрельнула глазами по сторонам, а снежинки сделали её кудряшки на лбу и ресницы уже совершенно белыми, как у сказочной бабки-метелицы. Она понизила голос, и все невольно потянулись к ней, вытянули шеи.
- Неужто и вправду ничего не слышали? Ох уж...
- Так Генрих в Америку укатил, Ванька давно не появлялся...
- Я слышал, -вякнул Феликс, - что взялся он, вроде, за омоложение какой-то женщины, а она возьми и умри. Конечно, у него неприятности. Ещё бы! Вот отец и примчался, всё бросил.
- Эх вы! - Надежда презрительно обвела глазами присутствующих, затем глубокомысленно вздохнула, растягивая эффектную паузу. - Это не какая-то там женщина. Это была знаменитая актриса. Помните нашумевший фильм "Любовь Орфея"? А , впрочем, вы тогда ещё детьми были. Она, она, о-о-о! Её знали все! Никто не мог с ней сравниться по популярности! Ей подражали (её манерам, ужимкам, фасону платья), её песни пели все, от мала до велика, о-о-о! Что там говорить... Теперь она исчезла с экранов, спряталась, словно не желая показываться постаревшей. Хотела остаться в нашей памяти всё той же задорной, воплощённой прелестью, эталоном женственности с осиной талией. Когда подтяжки лица перестали помогать...
- Неужели вы про Еву Шаховскую?! - ахнули сразу несколько голосов.
- Наконец-то поняли, - буркнула Надежда. - Ох, не имела я права говорить этого никому...
- Да ладно уж, колитесь, Надежда Андреевна. Здесь же все свои. Разве кто-нибудь разболтает? Боже упаси! Так что? Она умерла? Не удалось Ване? Бедняга! У него же теперь вся карьера наперекосяк. Да и Еву жалко. Как она пела! А как танцевала! Все фильмы нашего детства...
- Не в том дело, что не удалось! Как раз удалось! - повысила голос Надежда. - Ещё как удалось! Он - гений. Я это всегда говорила.
Так отчего же она умерла? - Четыре вытянутых головы собеседников почти соединялись вокруг пятой, в центре.
- Я э-э-э так уж подробно не знаю, но слышала от домработницы, которая из Иванова особняка, что Ева жила у него несколько месяцев подряд. От всех пряталась. Уж чего он там с ней делал, один Бог знает...
- Ей же было лет 60, не меньше!
- Да уж... Только в результате его опытов она стала снова двадцатилетней. Тоненькой, как тростиночка, девочкой с весёлым личиком, которую мы все помним. Домработница клянётся. Вот так вот...
- Подождите! Так она же потом умерла!
- Да. Увы. Природа, видно, не терпит такого насилия. Иван преобразовал ген старения, который отвечает за умирание клеток...
- Да не умничайте вы! Отчего она умерла? Короче!!!
- От скоротечного рака.
- А! Я всё понял! - вскрикнул мужик с поднятым воротником. - Вот где собака зарыта! Ведь эти опыты были незаконны! Ева послужила подопытным кроликом. Такие манипуляции на человеке не разрешены ни в одной стране мира. Разве можно, к примеру, клонировать человека? Нет! Это преступление. А Иван на свой страх и риск сделал из 60-летней старухи девушку. И природа отплатила ему за вторжение в её тайны. Она всегда мстит. Мстит, когда мы поворачиваем вспять её процессы, когда берём на себя функции Господа Бога. Понятно теперь, почему Иван в панике. Возможно, он уже и арестован. Понятно, почему его папочка примчался, как ошпаренный!
- Какая ж ты сволочь завистливая! -плюнула в сторону говорящего Надежда. - Не-бла-го-дар-ный! Да все мы, спасибо Генриху - живём, как у Христа за пазухой! Где ты ещё такую зарплату получишь? (с твоими-то весьма скромными способностями). То-то же! Молчал бы уже! А сын... Сын его - вообще гений. Я это повторяю даже и сейчас. И буду утверждать это всегда. Он своим открытием опередил наш век. Он сумел! Он победил старость! Он сделал из Евы молодую. Ту, которой она была 40 лет назад. Я сама видела её, правда, один раз, мельком.
- Неужели? - зашелестели голоса. - Но она же...
- Да. Саркома. Да, она умерла. Да, не всё благополучно, не всё получилось. Но кто-то должен был быть первым...
- Кролик, а не человек! Упёртая вы женщина!
- В таком случае ты - имбицил! Неужели не понимаешь: Ева сама этого хотела! Возможно, пришла с этой мольбой к Ивану. С библейских времен человек ничто так не ценил, как молодость! За неё душу дьяволу продавали. А стареющей актрисе... Да ей молодость нужна ещё в тысячу раз больше, чем стареющему обывателю!
- Но, так или иначе, Иван теперь за это поплатится.
- Я думаю, Ева подписала все надлежащие документы, всю ответственность взяла на себя.
- И, тем не менее, за незаконные опыты, повлекшие... - выдохнули все печальным хором.
- А почему вы, Надя, начали с того, что Иван сошёл с ума?
- Есть отчего... - буркнула Надежда. В тоне её всем послышалась недосказанность. Но пояснять она не стала.
- Бедный Генрих! Бедный Иван! - ещё раз вздохнули все, уже без разногласий.
Занесённая снегом дорога меж полей вела к элитному посёлку. Небольшой особняк на отшибе весь окружён был соснами. Эти молчаливые стражи высились, обрамляя аллеи вокруг дома. Хозяин явно не любил открытого пространства с клумбочками-цветочками. Его заросший парк шумел и тревожно трепетал на ветру в такт изменчивым мыслям и настроениям, когда сам он смотрел из окна, не отрываясь, и думал.
Вот и сегодня невысокий, 25-летний, широкоплечий Иван долго, рассеянно протирал очки, дышал на них, затем снова близоруко смотрел из окна, как потухал короткий зимний день. В сгустившейся мгле только угадывалась где-то невероятно далеко, на краю неба, светлая полоса горизонта, но быстро таяла. В детстве он верил, что там, вдали и всегда недосягаемая, находится страна счастья. И хотел пуститься в путь, дойти до неё. Только отец обычно отмахивался от той ерунды, что молил кривоногий белобрысый мальчишка, а мать... мать слишком много плакала и грустила, о чём-то вечно тревожилась в обиде на невнимание мужа, ей тоже было не до страны счастья. Философию вечного стремления и вечной недосягаемости Ваня понял лишь позже.
Вот сосны совсем скрыли последний свет серого дня. Иван, кряжистый, какой-то весь квадратный, с ранними залысинами на лобастой голове, в больших дымчатых очках, за которыми скрывались чуть прищуренные глаза, печально взглянул напоследок на сосны и закрыл жалюзи. Потушил лампы на потолке, оставил в зале лишь свет зажжённых свечей. В этом тёплом, живом освещении Ева, лежащая в гробу посередине зала, тоже виделась ему живой. Это была полнейшая иллюзия: вот она просто устала и прилегла на минутку. Сейчас встрепенётся. И лицо её казалось в этом свете полным жизни, щёки розоватыми. Лицо ничуть не грустное, не трагическое - нет! Так и ждёшь: вот сейчас эта тоненькая, с неестественной талией "в рюмочку" молоденькая девчонка, наряженная в то самое, из белых кружев, платье, в котором прославилась в своём звёздном фильме, эта девчонка (под ресницами - тот же задорно-смешливый взгляд) всего лишь утомилась и, как это свойственно детям после шумной беготни, упала и заснула совсем ненадолго лёгким, чутким, каким-то стрекозиным сном. А вот сейчас, только позови - вспорхнёт, как ни в чём ни бывало, невесомая, с развевающимся белым шлейфом... Её круглая, такая ещё детская мордашка (в миллионный раз вглядывался в неё Иван) была вовсе не красивой, заключал он, но лучше всех классически красивых лиц. Как ей шла вот эта самая кучерявая каштановая стрижка тех её юных лет! Такая победно-легкомысленная.
Иллюзия сна была полной. "Проснись, Ева, встань!" Иван подошёл, сел рядом с гробом. Долго, неотрывно смотрел "Схожу с ума, не иначе: по-моему, она дышит." Потом тряхнул головой, вскочил, начал ходить по комнате. Ни домработница, ни собаки не смели его сегодня потревожить, не показывались на глаза.
- Ева! - бормотал невзрачный очкастый парень. - Я спасу тебя. Я верну тебя к жизни. Теперь для меня не будет другой цели. Я стану работать, как проклятый, день и ночь, не выходя из лаборатории. Я сумею вернуть тебя. Ты оживёшь. В том фильме ты была Эвридикой. Так вот знай: это я твой настоящий Орфей, пойду за тобой и за грань смерти, совершу любое преступление. Ничего не испугаюсь. Наши даты рождения не совпадали. Но и само Время не сумело нас развести друг от друга. Сначала я сделал тебя молодой, сделал прежней, той курносой девчонкой, которую знали все и напевали её песенки. Наверное, силы загробного мира из зависти постарались утащить тебя, забрать у меня. И что же? Ты думаешь, я сдамся? Нет, Ева. Я сумею. Я дам тебе новую жизнь. Через пару месяцев такая же юная, ты возродишься вновь. Это не пустые слова надежд или бессильных грёз. Я умею добиваться результатов, когда ухожу в работу с головой. Ты же меня знаешь."
Он притронулся к перекрестью её тонких рук, свечи у изголовья испуганно заметались язычками пламени, лицо покойницы показалось ему немножко удивлённым. Болезнь наложила на него утончённость, но не смогла сделать безнадёжно печальным - слишком уж весёлой хулиганкой была эта девчонка. Иван нагнулся, поцеловал её идеально гладкий лоб с рыжеватыми завитками не нём, пухлые, по-детски сжатые бантиком губы. Прошептал ещё раз:
- Мы не расстаёмся, Ева, нет. Я - твой Орфей. Если опыт не удастся, то просто приду к тебе, туда, где будешь ты.
Летающее авто взметнуло целый снежный торнадо с крыш дворовых построек, взбушевало сосны, устроило метель и приземлилось в расчищенном роботами дворе. Через несколько минут пришелец уже распахнул двери своим ключом и ворвался в полутёмный зал, где, как в храме, горели свечи и пахло, будто в ожившей сказке, хвойными ветвями и стекающим воском.
Иван лишь мельком обернулся:
- А, это ты...
Вошедший не проронил ни слова. И тишина, ничем не нарушаемая, стояла долго. Генрих не помнил, как и куда сбросил с себя мокрую куртку, как неслышно подходил по мягкому ковру, словно к алтарю, к месту преклонения, над которым метался золотой свет, к месту, где лежала ОНА.
Он хотел поначалу сказать какие-то самые обычные слова приветствия, затем упрекнуть сына за его преступное легкомыслие, которое привело к трагедии, дальше уж начать обсуждать вместе юридическую сторону дела - как отмазать его от ответственности, чтобы не сгубить карьеру, каких адвокатов нанять и так далее... Но всё это разом застряло у него в горле. Мысли, давно подготовленные, с их чёткой логикой, внезапно сдуло таким же мощным вихрем, каким, шутя, подняло снежную бурю его авто. Генрих так и не смог выдавить из себя внятного звука, лишь какой-то то ли кашель, то ли хрип. Он схватился рукой за горло, ещё раз неопределённо прокашлялся, рассвободил галстук, приходя в себя. Сын оглянулся на него и снова отвернулся без всякого удивления. Казалось, он ожидал чего-то подобного. Вид у него был такой, будто он немного досадует: его оторвали от внутреннего монолога над Евой, отвлекли от чего-то самого важного для него.
Стройный, много выше сына, Генрих отдышался, присел, вытер ладонью мокрое от снега лицо, откинул на боковой пробор спутанные чёрные волосы. В мыслях пронеслось: "Ванька-Ванька! Ну и накуролесил же ты! Слухи поползли, весь мир скоро будет "на ушах стоять". А было время, Ванька, я сомневался, мой ли ты сын? Уж очень не похож был на меня - белобрысый маленький очкарик, весь в мать. Ничего моего. Уж думал анализ ДНК сделать, проверить. Только потом, когда ты начал побеждать в олимпиадах, одной за другой, шутя защитил диссертацию, принялся потрясать и пугать учёный мир своей дерзостью, безумием своих идей и опасных открытий, тут я вдруг уверовал: мой! Только мой мальчик так бы смог. До чего же похож на меня молодого!"
Наконец, Генрих поднялся, как-то шатко подошёл к гробу, ещё не уверенно, ещё не вполне воспринимая, реальность ли перед ним или шутки врага человеческого.
- Это она? - спросил он неуверенно, осипшим голосом. - Не кукла восковая?
Сын только саркастически ухмыльнулся без тени веселья, чуть кивнул, словно своим мыслям.
- Нет, правда, ты знаешь, я... - сбивчиво начал Генрих, - я... я ведь думал, что ты проделывал какие-то пластические операции вроде вживления золотых нитей или чего-то там подобного, пересаживал кожу или...
- Ерунда. Я - геронтолог, а не пластический хирург. Те лишь маскируют старость, натягивая кожу. Я - задался целью победить старение вообще.
- Сделать человека бессмертным?
- По крайней мере, живущим столько, сколько он сам будет хотеть.
- Но что же произошло? Почему Ева мертва?
- Значит, я чего-то не учёл. В чём-то ошибся. Я тоже ошибаюсь, знаешь ли. Теперь я начну работать. День и ночь. Я добьюсь своего или сдохну!
- Подожди, я что-то не очень тебя понимаю, Ваня. Ты успокойся, сядь.Начал ты, конечно, потрясающе. Старый человеческий организм превратил в юный. Я чуть с ног не свалился! Это же Ева! Та, времён моей молодости. Чёрт побери! Ева - именно такой она была, Господи! Как ты это смог? Неужели она, вот такая девочка, жила здесь, в этом доме, бегала, щебетала?... Это правда? Это было?
- Да. Мы жили здесь вместе. Более счастливых дней у меня никогда не было.
- Хорошо. Но... Но её сгубила болезнь. Быстро, трагически. Я понимаю твоё состояние. Но дальше... Что ты хочешь делать дальше? Я вижу, ты полон каких-то идей. Но ведь этот труп...
- Успокойся. Этот труп завтра увезут в Дом Актёра, выставят для прощания с публикой, будет тянуться километровая очередь. Затем похоронят, - сказал Иван спокойно.
- Подожди, я уже совсем ничего не соображаю. Если Еву похоронят, над чем ты собираешься работать? Создавать какой-нибудь биоробот? Клонировать? Или вообще омолаживать какую-нибудь похожую?
Иван вздохнул с видом терпеливого профессора, которому попался слишком уж бестолковый студент.
- Ты что-нибудь слышал о записи синопсов головного мозга?
- Ну и что? Уж не собираешься ли ты...
- Прости, не сумею тебе объяснить, ты в этом ни шиша не понимаешь. Упрощённо можно выразить мою задумку так: я клонирую тело Евы, а душу... Душу - вдохну. Она, знаешь ли, кроется в мозгу человека, и её можно записать.
- Звучит, как бред сивой кобылы.
- Тем лучше. Больше будет творческий стимул. Ты же видишь: я не сломлен горем, я не оплакиваю Еву. Потому, что я верю: через несколько месяцев она восстанет живая, мы снова будем с ней вместе, здесь, в этом доме.
Генрих с сомнением покачал головой.
- Конечно, не спорю, ты уже сделал невозможное. Опередил где-то на полвека - век учёный мир планеты. Но дальше, сынок, ты уж замахнулся на такое...
- Что ж, ты имеешь на это право, как и все прочие.
- А в случае неудачи?
- Это моё дело. Я не собираюсь распинаться перед тобой.
- Не знаю, что ты там себе представляешь в случае неудачи (ты всегда был крайне непрактичен в жизненных делах, как дитя малое), но вот уж враги твои, и учёные, и юристы, плюс моралисты там и всякая ханжеская сволочь во главе со святошами накинутся на тебя дружной сворой. Ты хоть понимаешь, что за свои опыты можешь оказаться за решёткой? На тебя навешают все смертные грехи. Инквизиция тебя бы давно сожгла на костре за богоборчество, но и в наше время не помилуют. Я, собственно, потому и приехал, что тебя надо выручать из петли. Твоё положение незавидное, сынок мой гениальный. Этот мир затравит тебя и проглотит с потрохами, да с большим удовольствием.
- Проглотит - так проглотит. Я стал равнодушен к самому себе. Жаль только, что не удастся дать миру новую Еву.
- Я смотрю: ты так похудел! Тебе бы подлечиться, отдохнуть, развеяться. Давай, поехали вместе в Лос-Анджелес...
- В последние дни удары валятся на меня один за другим. Последний месяц меня просто доконал, - произнёс Иван чуть слышно, будто самому себе, с блуждающим взглядом.
- Что ещё?
- Помнишь то памятное интервью Евы, передачу, посвящённую её жизни, её воспоминаниям, там она сама о себе рассказывает?
Генрих мрачно кивнул.
- Это было ещё до омоложения. Там она печальна. Это её последнее появление на публике. Я уже не помню, в каком контексте, но она говорит там, впервые откровенно и горестно, говорит о предательстве. Не уточняя. Я раньше не догадывался, о ком это она, о каких годах жизни, кто её предал.
- И что?
- А то, что, когда мы с её компаньонкой искали у неё дома платье, в котором её хоронить, перерывали вещи, то случайно нашли вот эту видеозапись. На, смотри! - Иван резким движением почти швырнул отцу флэшку. Тот машинально поставил её. Иван, не желая глядеть, схватил пачку сигарет и вышел из зала. Но и мысленным взором он против воли всё равно видел, как на экране двое сжимали друг друга, запрокидывали головы, задыхаясь от силы неудовлетворённого желания, катались по постели, лобзая друг друга, играя, то отрываясь, то вновь необузданно, по-животному кидаясь в объятья, впиваясь губами, уже срывая одежду, всё ближе к священному мгновенью... Это были: молодая Ева и... его отец.
- И теперь ты, конечно, люто возненавидел меня? - услышал Иван холодновато-ироничный голос, когда вошёл.
- Не за то, что ты с ней жил. А за то, что предал. За то, что причинил ей такую боль. Боль, которую она пронесла через всю жизнь, до старости.
- Ну и дурак же ты! На что умный, а тут ни хрена не понял! С логикой у тебя туговато, сыночек! Ты хоть подумай: почему я её бросил? Я ведь тоже её любил. Может быть, её одну вообще. Единственную. Хотя она была на 10 лет старше меня. А бросил и женился на другой, потому что это была твоя мать. И она уже носила тебя. С больным сердцем, невзирая на врачей, героически вынашивала, лишь бы дать тебе жизнь. Брось я её тогда - и ты бы не родился. Она бы не перенесла такого удара. Тебя бы не было, дурака несчастного.
Генрих изрядно напился. Это не были поминки. Говорить, вспоминать, что-то ворошить из прошлого покойницы никто больше не хотел. Ни отец, ни сын больше не промолвили ни слова. Как враги, не глядя друг на друга, безмерно чуждые, каждый в своей внутренней изоляции и какой-то своей внутренней правоте, а может, просто в ауре своих воспоминаний, оба погружённые каждый в своё прощание с той Евой, которую знали, оба молча пили. Оба искали в вине то, что притупило бы миг отрыва, трагизм расставания, пусть попросту отступило бы.
Вот Генрих, не говоря ни слова, нетвёрдой походкой отправился из зала вверх по лестнице. На ходу взъерошил свои чёрные волосы, упрямо глядел только под ноги, был весь в себе, не желая видеть и знать больше никого и ничего.
Иван остался возле Евы до утра. Всё безуспешно убеждал себя, что пробудет без неё совсем недолго, вот только закончит работу, всего несколько месяцев... И снова,как это было совсем недавно, стены дома наполнятся её звонким молодым смехом, она будет бегать, играть с таким же молодыми, звонкоголосыми псами, как когда-то. Он помнил все подробности, смаковал моменты.
Вот она выбежала сюда, на середину, а Фердинанд, охотничий красавец-пёс, длинноухий, шёлковокудрый, в порыве нежности встал на задние лапы и положил ей передние на плечи, пытаясь облизать обе щеки сиреневым тёплым языком. Ева хохотала, визжала, отбивалась от него, вертела головой. Остальные двое, болонка и овчарка, вились, подпрыгивали вокруг. Милые домашние избалованные нахалы, они, конечно, перемахивали через край в излияниях своей любви к хозяйке. Но язык не поворачивался прикрикнуть на них.
Картинка мелькнула и исчезла. Иван уже почти опустошил бутылку. И не чего-нибудь изысканного, а самой простецкой русской водки. Зато крепкой. Его заторможенный ум стал неповоротливым. Ева, Ева! Еще недавно дом был словно весь полон ею. Да что дом - вся жизнь. Впереди - неизвестность. А пока - пустота. Завтра юную хозяйку дома унесут. Зал опустеет. И скоро ли он сможет снова в лихорадочном кипении всех своих способностей, творческом, вдохновенном слиянии ума и души, которое позволяло ему переходить за грань возможного, скоро ли он приступит к целенаправленной работе? Скоро ли мобилизуется вновь?
А воспоминания всё наплывали, непрошенные. Такие сильные, что от них дрожь шла по телу и призраки прошлого уже роились в неосвещённых углах зала, то выходили, то таяли, то вкрадчиво шептали, то будоражили какой-нибудь Евиной песней, эстрадным ритмом... Иван улыбнулся: "Белая горячка, что ли? Так скоро?"
Он повторял себе: "Ева вернётся. А пока - не надо её оплакивать. Надо идти спать. Скоро утро." Так говорил себе очкастый парень, сжимая бутылку и покачивая головой над журнальным столиком. Неловким движением он свалил фужер, но махнул рукой, тут же забыл. "Так почему я не ухожу?" Задумался. "Не могу от неё уйти, пока она тут. Пока её не унесли." И продолжал сидеть. Чему-то кивал головой, без слов. Перед ним проходили сцены былого, и значимые, и пустяковые. А впрочем, теперь всё было значимым, каждая мелочь, окрашенная чувством потери, разрасталась до размеров символа. От каждой мелочи - новый прилив боли.
"Может быть не надо было предлагать ей омолаживаться, пробуждать в ней эту мечту каждой женщины? Оставить бы всё, как есть... Но она сама ни разу не упрекнула меня. Даже, когда умирала. Наоборот. Говорила, что побывала в молодости, окунулась в любовь. Пусть ненадолго. Ведь за всё надо платить."
... Когда-то они шли вместе по Ялте, вниз с горы. В этом городе все улицы или устремляются куда-то вверх, кривые, трогательно-старинные, к гористым отрогам или низвергаются вниз, к морю, к набережной, так что хочется взяться за руки и мчаться вместе, как в детстве, безостановочно, до самого пляжа, хохотать на бегу и орать что-нибудь, чем глупее, тем лучше.
Они, правда, не бежали, но быстро шли, смеясь и ощущая тепло ладоней друг друга. Он держал сухонькую Евину тонкую руку и согревал своею. Берёг каждый её шаг, чтобы она не споткнулась (её и так мучил плохо сросшийся перелом ноги на последних съёмках, хотя она никогда не жаловалась, но он чувствовал это иногда по лёгкой ужимке боли). Он берёг её каждую минуту, каждый день их странной близости. И, наверное, она это понимала. А когда женщина чувствует себя царицей, настолько любимой, настолько нужной мужчине, она шагает уверенно и легко, просто летит над землёй, она молода, прекрасна, для неё нет ничего невозможного.
Такой крылатой была тогда Ева. Они гулко, со смехом, топотали вниз от санатория литераторов, промчались мимо круглого барельефа на скале с профилем Луговского. Оба знали, что там, в расселине меж камней похоронено его сердце, бесконечно любившее этот край. Но - один лишь грустно-лирический взгляд с лёгкой тенью философичности в сторону поэтического символа вместо могилы и (они сегодня не в настроении были оплакивать кого-либо) захватившая их волна уже унесла обоих дальше, в сторону легкомысленной нарядной Набережной с ресторанами, музыкой, катерами, волнами моря совсем рядом за нижней каменной кромкой со старинными истуканами-фонарями, с открывающейся синей бухтой, знакомой каждому по снимкам.
Ева до сих пор ещё привлекала взгляды мужиков. Годы бессильны были перед её притяжением. Даже в преклонном возрасте, уйдя со сцены, она оставалась такой же хрупкой, всё с той же легендарной своей талией, которую не могла перещеголять ни одна актриса. Похудевшее её лицо, не такое круглое, как в юности, косметологам удавалось неплохо подтягивать. Глаза, вокруг которых труднее всего было скрыть старость, покрывали лёгкие, дымчато-радужные, как у стрекозы, очки. Когда она их снимала, сверкал её смеющийся взгляд, неизменный, тот же юный, по-прежнему колкий, как вспышка солнца меж листьев. Впрочем, теперь этот взгляд серо-синих глаз не всегда сверкал своей задорной беззаботностью. То бывал горьким, то циничным. Годы брали своё. И даже такая возбуждённая новой любовью Ева порой впадала в тоску, гнала своего молодого ухажёра, говорила ему весьма трезвые истины и долгое время не возвращалась в эйфорию их выдуманного мира.
Иван терпеливо пережидал эти спады её настроения. И знал: наступит ночь - они будут снова пить вино в её номере, ужинать при свечах, и Евино чуть старомодное кокетство и манера прикусывать нижнюю губку будет приводить его в восторг. Здесь, в такой вот нереальный вечер, в тёплом, колеблющемся свете свечей, он впервые в жизни испытал, что такое женщина, осмелился на самое страшное, самое грешное и одновременно распрекрасное действо, которое испокон веков воодушевляло на подвиги, порождало войны и преступления, было скрытой движущей силой высочайших достижений человечества и нижайших помыслов. Словом, только тут он познал то, что другие познают ещё мальчишками. Просто недотёпа-очкарик решился отдать женщине свою физическую любовь лишь вместе с душой. Иначе он не представлял себе этих отношений.
Они спустились к Набережной. В таком городе-легенде нужно было не ездить, даже не летать, а именно бродить пешком. Ева уже держала купленный ей букет из трёх большущих цветов магнолии - белых, томных, с умопомрачительным ароматом. Если их поставить в закрытой комнате и заснуть, от их запаха, говорят, можно умереть. Какая сладостно-изысканная была бы смерть!
Кроме магнолий, Иван ухитрился достать для Евы цветок ленкоранской акации. Такие деревья росли вдоль всей Набережной по пути к Приморскому парку. Он просто подпрыгнул и по-хулигански сорвал этот розовый пушок, чудную метёлочку с жёлтой пудрой пыльцы - можно измазать нос. Ева хохотала, гладила по лицу этой душистой щёточкой. Сегодня её всё беспричинно веселило.
В Приморском парке, в шуме пирамидальных кипарисов, сосен и разлапистых платанов они подошли к бассейну, изображавшему Чёрное море, как точная карта, с Крымским полуостровом посередине, со всеми городами, с голубой, подкрашенной водой. Ева в своём полупрозрачном голубом платье и в такой же широкополой шляпе попрыгала между Крымом и материком, потом ей это надоело, Иван подставил ей руку, она ухватилась, и они пошли дальше, туда, где парк становился всё более заросшим, со своими видениями, с теми воспоминаниями, что возникали откуда-то из детства и томили до сих пор. Иван не мог осознать: мучается ли он сейчас, волнуется или просто переполнен новым для него обожанием, боится потерять свою Еву. Лишь бы она не исчезла, не унеслась, как вот эта желтокрылая бабочка на грядке с приторными петуньями. Вот была - и нет её.
Такая же невесомая, Ева держалась за его локоть, смотрела вдаль из-под своих таинственно затемнённых очков, чуть выпятив нижнюю губку, что означало у неё раздумье. Иван продолжил давно начатый разговор:
- Так какой будет твой ответ? Всё-таки. Окончательный.
- Ты с ума сошёл, мальчик мой, Ванюшка, дорогой мой, - проворковала она мягко.
- И это всё, что ты можешь мне сказать? - в его голосе звенела обида.
- Я люблю тебя. И не скрываю этого. Если надо будет, я осмелюсь сказать это всему свету. Но стать твоей женой... Так поступила бы хищница, жадная и ловкая, которая пользуется очарованностью неопытной души. Нет, Ваня. Я старше тебя на 35 лет. Для брака я не гожусь. Я рада тому, что судьба нас свела. Для тебя это лишь начало любовной эпопеи. Я рада, что открыла тебе первая дверь в этот мир. В нём не только упоение, в нём и горечь, и боль, ты их ещё узнаешь...
- Уже узнал, - буркнул он. - Ты же не согласна.
- Да. Не согласна сломать твою жизнь. А ты - наберись сил и иди дальше. Забудь меня. Найди себе девушку-сверстницу.
Иван закрыл уши ладонями.
- Не надо, не говори так, я не хочу это слышать. Пусть пройдёт время, я буду ждать тебя. Может, ты поймёшь, как это серьёзно с моей стороны. Может быть, передумаешь.
- Пройдёт время, - голос Евы стал трагически безжалостен, - и я стану ещё старше. И, если я пока ещё порхаю, то это, пойми, это уже последнее, уже сумерки моей судьбы. А у тебя - только рассвет, только утро. Мы несоединимы, мы раскиданы друг от друга. И не в нашей власти...
- В моей власти!!! - вдруг рявкнул, напугав её, нерешительный до сих пор мужик и сжал кулак, будто собираясь кого-то ударить, какого-то невидимого врага, возможно, имя которому - само Время...
Ева отшатнулась.
- Ваня, может, у тебя солнечный удар? Ты не перегрелся, случайно?
Он показался ей обезумевшим. Она притронулась изысканной кистью руки, уже со старческими пятнами, к его высокому лбу.
- Хочу тебе кое-что показать, - он достал планшет, открыл его, они присели на старинную скамью в тени платана. - Смотри.
- Ну и что? Я не понимаю, к чему ты клонишь? Собачки какие-то. Чудесные, весёлые, красивые. Это твои? Ух, как прыгают! Вот этот, овчарочка, видно, щенок ещё, до года, такой резвунчик. Что творит! Ах, поросёнок! Туфлю твою сгрыз? Прелесть какая! (это она уже о белой болонке, которая катается по траве брюшком кверху, а Иван, видна только его рука, чешет это самое шёлковое брюшко, раздаётся счастливое повизгивание).
- Смотри, Ева, а вот кошки.
Он показал двух пушистых персов, палевого и серого, они, лёжа на боку, азартно лупили друг друга задними лапами, сцепившись на полу. Потом разом вскочили, выгнули спины, запрыгали боком, задрав хвосты, видно, "открыли боевые действия".
Ева посмеялась, впрочем, несколько недоумевая, к чему все эти милые видео.
- А теперь открою тебе маленький секрет, - лицо Ивана с этими словами стало как-то взрослее и значительнее. Ева, кокетливо выглядывая из-под лёгких полей своей шляпы, ещё продолжала рассеянно улыбаться.
- Все эти животные, - Иван пытливо взглянул ей в глаза, концентрируя внимание, - зверушки, которые кажутся тебе игривыми щенками и вояками-котятами, все они, - он сделал паузу, Ева недоумённо уставилась на него, - все они - старики.
- Что-что? В каком смысле?
- В прямом. Помнишь, кто я по специальности?
- Ну?
- Этих животных я за деньги получил у ветеринара. Их всё равно принесли для усыпления. Они были обречены. Собственно, не хозяева виноваты, а старость. Организм питомцев исчерпал свой ресурс. Их действительно оставалось только усыпить. Я взял их. Провёл свой опытный курс - результат моей длительной работы. И вот... Ты видишь сама. Они - молоды. Ты не догадываешься, к чему это я...?
- Но... - залепетала Ева в полной растерянности, - ты хочешь сказать... Но... От собаки до человека всё же - пропасть.
- Решай, Ева. Другого такого шанса не будет. Ты сможешь вернуться на экран, головокружительно блеснуть снова! Теперь уже внимание всех стран мира будет приковано к тебе. Подумай. Представь... - потом добавил тише, - ты выйдешь за меня? Родишь мне детей?
Ева, словно обороняясь от ошалелого натиска сумасшедшего, только слабо отмахивалась от него руками. Он понимал: ей нужно дать какой-то срок, чтобы она переварила свалившееся на неё искушение ("А не от дьявола ли оно? Может, отвергнуть его и доживать спокойно свой век, стариться и умирать, по крайней мере, естественным образом, не восставать против Божьей воли, того порядка вещей, который определил сам Всевышний?... Прогнать этого искусителя, пламенного безумца-мальчишку? Да, надо бы прогнать. Склонить голову перед старостью... Но, Господи, как же хочется ещё жить! Ещё предаваться искусству, творить, работать, мечтать! Тем более, когда ты чувствуешь всем своим женским существом, как сильно ты любима! Господи! Да неужели ж это - непростительный грех, если ты не состарилась душой, если ты хочешь жить заново, жить в любви?")
Ева замкнулась в себе и долгое время не отвечала на поставленный вопрос. Шли дни. Иван не торопил её, терпеливо ждал ответа. Подозревал даже, что она ходила в церковь молиться, просить о прощении, открыть батюшке страшную греховную суть искушения, против которого нет сил бороться... Видел её задумчивой, испуганной, погружённой в себя. Она была мрачна, когда вернулась (наверное, из церкви. Возможно, батюшка не смог благословить столь богопротивное дело и призвал женщину к смирению).
Но время шло. Вихрь любви нёс двоих грешников с их противоестественной страстью друг к другу, непонятых обществом, двух, забывших всё на свете, всё меркантильное и суетное, забывших во имя друг друга, слившихся воедино... Нёс их этот безумный вихрь по европейским странам, они посетили Болгарию, Венгрию, Австрию, Германию. Умышленно не говорили больше о серьёзных проблемах. Смотрели лишь на окружающее и предавались беззаботным радостям.
Во Франции бродили по лужайкам Версаля между искусственных озёр с фонтанами. Рассеянно перекидывались мнениями о том, как это всё напоминает парки, дворцы и фонтаны нашего чопорного Петербурга, только создано значительно раньше. Смеялись, фотографировались, лопали мороженое, летали на обзорных аэропланах вместе с гурьбой туристов, большинство из которых было в модных ныне полосато-красных шортах и широкополых шляпах, да ещё слегка под кайфом от "травки".
Такая различающаяся по возрасту пара не привлекала всеобщего внимания. Иван в строгом сером костюме (он терпеть не мог всяких там шортиков с маечками), с его залысинами над огромным лбом и мощной фигурой тяжелоатлета казался старше своего возраста, как-то солиднее. Ева - напротив. Тоненькая, серебряные брючки в обтяжку, тёмно-дымчатые, в пол-лица очки, оживлённая, лёгкая, игривая, она никак не тянула на свои годы. Их бы никто не приметил, не удивился, когда они обнимались, стоя у перил прогулочного катера; который плыл по серым водам Сены, если бы родные русские туристы, красномордые и пьяные вдрызг, вдруг не узнали Еву и не бросились всей экскурсией фотографироваться с ней и брать автографы. Ничего не мог поделать даже гид-экскурсовод. Влюблённым с трудом-таки удалось отбиться от соотечественников и исчезнуть.
К счастью, в Версальском открытом пространстве с зелёными газонами и бледными, отражающими небо водами фонтанов, их никто не узнавал. Можно было перенестись во времени и почувствовать, как шуршат обильные шелка длинных платьев дам, как развеваются ветром, клубятся страусовые перья на шляпах кавалеров XXVII века, где-нибудь времён "Короля-Солнца". Появляются здесь и сами августейшие особы, а их супруги нередко затевают лёгкий флирт на фоне античных беломраморных статуй, вдохновляясь их обнажённостью... На этом средневековом ностальгическом пространстве нашлись всё же укромные местечки в тени деревьев, где можно было скрыться от вездесущих зевак и ценителей искусства. Как только ветви укрыли парочку от посторонних глаз, и они, усталые от ходьбы и впечатлений, плюхнулись, наконец, на какую-то простенькую скамеечку, Иван, ничем не отличаясь от всех здешних пьяных посетителей в штанах в полосочку, так же бесцеремонно рывком повернул Еву к себе, обхватил её худенькие плечи, начал целовать настойчиво и жадно, будто в первый раз. И, словно ей передалась любовная энергия его молодости, его напористая, до фанатизма, страсть, она тоже растаяла, разомлела, поддалась, прильнула, забыв обо всём, уже обнимала его своими хрупкими руками, гладила, ласкала его плечи, покрывала поцелуями крепкую молодую шею с запахом дорогого парфюма, пачкая своей помадой воротник...
- Ты любишь меня, Ева? - шептал он, пьяно глядя на неё.
Вместо ответа она стала обцеловывать его лицо, обхватив ладонями виски, ладони были тёплые, он взял одну, прижал к губам.
- Хочешь, поженимся здесь? - прошептал он тоном заговорщика. Хоть в Соборе Парижской богоматери, давай?
- Подожди-подожди. Это же католический храм, ты что?
- Ну так найдём православный.
- Подожди. Ты забыл, сколько мне лет?
- Но ты же любишь меня. Не обманывай. Я вижу, я чувствую это. Не противься, Ева. Нам больше не найти в жизни такой любви, ни мне, ни тебе.
- Я... да... я... - начала заикаться Ева, ещё не в силах высказать всё то горячее, пугающе сильное, даже страшное, что было сейчас у неё на душе, что заставляло решиться на смертный грех. Решиться отчаянно, безумно, без надежды на церковное покаяние и прощение. Впрочем, слабая надежда ещё тлела. И Ева подняла глаза к бледно-голубым небесам. "Может, ОН поймёт и простит? Ведь говорят же, что Бог - это любовь? За что ему меня карать? Я же не делаю зла другим. Я просто люблю. Люблю этого мальчика. Неужели ОН не смилостивится надо мной? Не могу я быть монахиней, не создана я для этого."
- Я не хочу коверкать твою жизнь. Если стану твоей женой, вот такая, как я есть, ты будешь мучиться со мной. Будешь жалеть меня, старую, а совесть не позволит тебе уйти к молодым.
- Глупости, Ева. Давай не будем рисковать. Оставим всё, как есть. Я буду счастливейшим мужем на свете. Даже если ты станешь просто сидеть на диване перед телевизором и вышивать любимое платье (я заметил, ты часто возишься с какими-то блёсточками и бусинками), то я буду сидеть на ковре у твоих ног, пусть просто смотреть на тебя и в этом черпать наслаждение. Пусть так все вечера после работы. Мне ведь так мало надо - только быть рядом с тобой!
Она с грустью покачала головой.
- Нет. Раз я уж решила соединить свою судьбу с твоей, то... То надо идти до конца. Не бояться ничего, даже смерти. Идти вместе - так идти.
- О чём ты?
- Значит, стану твоей пушистой кошкой. Вверю тебе свою душу. Делай со мной то же волшебство, что и с ней.
Иван поднёс обе её ладони, раскрытые лодочкой, к губам, прильнул. А глаза поднял на неё. Она заметила в его глазах слёзы. Тихо спросила:
- Ваня, а это страшно? Зверьки не мучились? Это не больно?
- Нет. Ты просто заснёшь. Надолго. Когда ты проснёшься, тебе будет казаться, что прошла всего лишь одна ночь.
- И я уже буду... - она задохнулась от волненья, не смогла выговорить. А может, говорить такое ей казалось кощунством. Не сглазить бы! Она вся трепетала от ужаса.
- Да, - твёрдо сказал за неё парень. - Да. Ты будешь молодой. Я сделаю это.
Иван сидел в кресле, голову запрокинул и спал тревожным сном, бормотал, вскрикивал. За окном было уже светло, только плотные шторы не пропускали свет утра. Свечи догорели, выплакали горе ночной трагедии. Гроба не было. Его унесли, пока ещё не рассвело. Впрочем, отчаянно пьяный Иван этого не видел. Распоряжался отец. Сейчас и его рядом не было. Видно, церемония прощания и произношение речей, одна другой громогласнее, как искренних, так и не очень (лишь из желания засветиться, покрасоваться и напомнить о себе, о своих связях с патентованной знаменитостью, кое-что подтасовать в свою пользу, благо, всё равно никто не докажет...), церемония эта должна была уже идти полным ходом.
Назойливая мелодия смартфона повторялась вновь и вновь, пока не разбудила-таки Ивана. Он обвёл зал обалдевшим взором, понемногу возвращаясь в реальность. И вместе с пробуждением вернулось его горе. Почти физическая боль в груди. Такая бывает только в молодости, когда любовь и жизнь для тебя слиты воедино, и вот жить в какой-то момент становится невмоготу. Тот удар, который старик бы перенёс, для молодого бывает роковым. Наверное, поэтому самоубийцы, в основном - молодёжь.
Иван ещё обводил глазами окружающее, потом со стоном приподнялся. Голова разрывалась и пульсировала с похмелья, но он схватился рукой за грудь, сжимая в левой стороне, будто болело сердце. Нашарил на ковре, рядом с пустой бутылкой валяющиеся очки и почти там же телефон. Сразу услышал раздражённый голос отца.
- Ванька! Чего трубу не берёшь? Наломать дров сумел, а расхлёбывать - так я за тебя!
- Слушай, а не пошёл бы ты... Я не просил тебя ни о каких одолжениях. Сяду в тюрьму - так сяду. Единственное, чего мне будет жаль, так это незавершённой моей работы и невозможности воскресить Еву, а самому мне уже...
Но голос отца перебил его:
- Так, ты мне эти настроения брось! В юности все такие - дураки. Потом вся эта самозабвенная дурь выветривается. Пора взрослеть, знаешь ли. А пока - очухайся там, опохмелись и собери в кучу свои мозги.
Иван изумился, что отец, когда он его послал, тут же не бросил трубку. В голове успело мелькнуть: "А, значит, я ему для чего-то нужен." И в самом деле, тот продолжал уже миролюбивее:
- Вот что. Очень хорошо, что ты дома, а не рванул сдуру сюда.
- В чём дело?
- Говорю же: соберись и соображай. Может, вся твоя будущая жизнь зависит от того, правильно ли мы сейчас будем действовать. Ты хоть представляешь (задумайся, лоботряс, на минутку), что здесь сейчас творится?
- В смысле...
- О, Господи! - взвыл Генрих, - ну и тупой же ты сбодуна! Ну въедь же ты немножечко в ситуацию, представь: огромный зал людей - яблоку негде упасть, очередь - по улице тянется... Открывают гроб - там Ева. Двадцатилетняя! Настоящая. Не натянутая, не поддельная. А зал полон её поклонниками, они знали её на протяжении всей жизни, около полувека, большинство - преклонного возраста, к тому же люди непростые - всякие там режиссёры, актёры, продюсеры, искусствоведы, разные гуманитарии со степенями. Ты можешь себе представить в меру своей распущенности, какой шум тут поднялся? А журналисты! От них уже шагу негде ступить. Все с аппаратурой, один пронырливее другого, лезут по головам, чтобы первыми ухватить сенсацию. Дружно окружили меня и требуют откровенных признаний, каких-то разоблачений, вопят о научном прорыве и тому подобное. Ты хоть представляешь себе моё положение?
- Ещё бы! Видно, скоро вся эта лавина обрушится и на меня.
- Потому я и говорю: не появляйся здесь. Вначале я пытался от них отвертеться, ссылаясь на то, что я только что приехал из-за границы, и вообще я не биолог, а физик, так что ничего не понимаю в сфере омолаживания человеческого организма. Но не тут-то было! Они уже прекрасно вынюхали, кто производил эксперименты по омолаживанию. Потому, собственно, за меня и взялись с пристрастием. Уже требовали сказать, где ты сейчас находишься, многих ли омолодил, сколько это стоит, все ли умерли, как к этому относится правительство РФ и прочее, и прочее... Я еле успел оторваться и отмазаться, кое-как скрылся от них, но ты же понимаешь, какой скандал сейчас пойдёт эхом отсюда, какая бомба разорвалась... Ведь стать молодым каждый мечтает, от бомжа до президента! За это глотку перережут и мне, и тебе. Они уже напали на след...
- И где ж ты скрываешься? В туалете?
- Типа того. Тебе, дураку, хаханьки. Мне тут уже пуговицы на пиджаке оборвали.
Иван действительно нервически хохотнул.
- Посмотрел бы я, - брызгал слюной Генрих, - что бы ты тут делал, когда тебе суют микрофон и орут в глаза: "Это же ваш сын?! Где его лаборатория? Где он это проделывает? Открыта ли запись клиентов? Я - первая! Запомните! И я, и я..." И так далее...
- Сочувствую, Но...
- Да не перебивай ты! Короче, они очень скоро выйдут на тебя. И журналисты, и все деятели культуры и искусства, и все стареющие дамочки, и возможно даже ФСБ. Ведь мечтают об одном, у всех одна лишь "шкурная" мыслишка, которая ближе к телу, все хотят омолодиться, как в сказке. Их даже ничуть не отпугнула смерть Евы. Кстати, о ней, о прощании, о речах и торжественности момента они уже почти забыли. Какое смятение здесь творится! Перемкнуло у них в мозгах, когда забрезжило такое... Они бы сейчас дружной толпой повалили к тебе на процедуру, если б знали, куда. Только, дорогой мой, не опьяняйся уж слишком своим успехом. Уголовную ответственность за незаконные опыты над человеком понесёшь ты, а не они.
Генрих чуть "выпустил пар" и продолжал деловито:
- Короче. Ты - дьявол-искуситель рода человеческого! Ты поднял такую волну в обществе, которую вряд ли можно успокоить, по крайней мере, быстро. Нужно время. Затишье. Заляг на дно. Надеюсь, ты не собираешься заниматься своей порочной практикой за деньги?
- Какие деньги? Ты что, окстись! Я когда-нибудь гнался за деньгами?
- Да, конечно, жил на мои, чего уж там...
- Попрекаешь? Не так уж много я у тебя одалживал, только в последние два месяца, потому что бросил официальную работу. Но я же занимался другой работой. И ты видишь, чего я достиг! Я сделал кое-что достойное, согласись. И делал я это не ради денег. Только ради Евы! Мне не надо ничего. Мне сейчас нужно лишь ещё несколько месяцев - она оживёт! Я отдам тебе вдесятеро больше!
- Постой. О твоей разработке и её ценности мы поговорим позже, когда встретимся. Не телефонный разговор. Я и сейчас не уверен, что нас не прослушивают. А пока что, слушай меня: они скоро выйдут на тебя! Для меня уже ясно: к твоему особняку нагрянет возбуждённая толпа. Ничего не говори домработнице (не знаю, выживет ли она после такого натиска), а сам (слышишь?) немедленно хватай машину и мчись к Надежде Андреевне. Я для этого отпустил её и предупредил. Она - своя, не выдаст, за деньгами не погонится. Кроме того, она строит жильё, живёт пока на съёмных квартирах, меняет их. У неё не найдут. Только быстрее! Дуй к ней! А я приеду позже. Жди меня. Без самодеятельности там! Понял?
Да, совсем забыл. Самое важное. У тебя есть документ, подписанный Евой, о том, что она сама - инициатор опыта и всю ответственность берёт на себя?
- Конечно есть. Заверенный нотариально.
- Слава Богу! Так сейчас бери эту бумагу с собой и береги, как зеницу ока! Ох, чует моё сердце, влетит мне в копеечку работа адвокатов. Такая шумиха поднялась...
Простенькая кухня со шкафчиками и полками, на которых поблёскивают кастрюли. Стол не очень большой, прямо перед носом Ивана - сушилка с тарелками, Надежда моет их и ставит бочком, с них ещё капает вода. Иван машинально глядит на капли в глубокой задумчивости. Перед ним стопка, недопитая бутылка водки и быстро сварганенная по случаю закуска из наструганной колбасы, селёдки с картошкой, огурчиков и хлеба. Да ещё две чашки чаю, которые не раз уже были выпиты и снова наполнены за сегодняшний день, пока текли бесконечные откровенные разговоры.
Сегодня с утра Ивану пришлось-таки туговато после того, что он пил в отчаянии всю ночь. Потом, после первой рюмки у сердобольной Надежды, ему полегчало, ум заработал, энергия вспыхнула, хоть сейчас мчи в свою лабораторию, берись за неподъёмную, никем никогда ещё не опробованную идею. В нём так и закипела жажда творчества, только вот ехать никуда было нельзя. Отец был прав. Надо "залечь на дно". И эта вынужденная бездеятельность побудила странного парня в его душевном раздрае сначала чёркать формулы из органической химии и расчёты прямо на газете, в которую хозяйка заворачивала селёдку, потом бросить всё и с тяжёлой головой начать снова пить, отчаянно, так, чтоб всё забыть. Надежда только ахала, охала, поддакивала, подперев подбородок ладонью, наливала водку и чай. С ней и только с ней незадачливому гению было легко.
Продолжая давно начатый разговор, который прерывался долгим молчаньем, раздумьями, чаепитием и снова возникал, словно тлеющий огонёк в душах обоих собеседников, огонёчек, не желающий потухать, Иван прошептал:
- А вы помните маму мою? Я - так смутно. Помню только: она была нежная. И тихая. Часто гладила меня и напевала что-то почти бессмысленное, но я улавливал её любовь и тоску. Голосок такой был детский у неё. Сильно сутулая, как старушка, рыженькая, завитая, она всегда сидела дома, со мной, а отец, якобы, занят был на работе. Теперь я понимаю: он просто гулял. Но мама и пискнуть не смела ничего против. Она оставалась безгласно-тихой, как большой ребёнок.
- Ты довольно правильно её охарактеризовал. Мариночка и была взрослым ребёнком. Я её очень любила, - вздохнула Надежда, тоже хмельная, откровенная, хоть и не так сильно, как Иван, - любила и жалела. Он же с ней обращался, как с рабыней (прости меня, Господи!). Ох, болтливая я, нельзя, конечно, такое говорить сыну про отца...
Надежда истово перекрестилась.
- Я и сам знаю, как он с ней обращался. Я рано начал запоминать и всё оценивать. Пусть не умом, но на уровне эмоций. Помню такую сцену. Я ещё совсем маленький был, всё таскал с собой мехового коричневого медведя за ухо. Кажется, я на горшке сидел тогда, рядом была нянька. Тут я услышал, что в гостиной отец орёт на маму, да так грубо, напористо. В чём было дело, я, конечно, не разбирался. Потом, позже, решил, что, наверное, он выбивал какие-то деньги, которые остались от её отца, но тогда... Вы понимаете меня? Я вбегаю, вижу: отец озверел совсем, замахивается на неё. Стоит, такой, огромный по сравнению с ней, а она - маленькая, худая, со впалой грудью. Он нависает над ней, она - лишь беспомощно закрывается тонкими ручками. Я не думал, не мог думать, весь во власти своего детского инстинкта, я (по колено ему ростом) подбежал и вцепился зубами в его руку. Видно, зубы были острые. Я, как маленький бульдог, висел на нём, судорожно, отчаянно. Он шмякал мною о какую-то мебель, орал, скалил зубы, но я не отпускал, пока не прогрыз ему ладонь. В моей башке гвоздила лишь одна мысль: "Не дам! Не ударишь её! Не-е-ет!!!"
- И что потом? - округлила глаза, обмерла Надежда.
- Ничего. Он с проклятьями ушёл. Так и не ударил. Не получилось. А потом вскоре мамы не стало. Вот и всё. Потом в доме было много шлюх, всяких и разных. Меня они как-то не волновали. Я жил своей жизнью. Подросток-отшельник. Искал в науке всё то, чего мне не хватало. Отец почувствовал, что я когда-нибудь прославлюсь. Возможно, почуял большие деньги. Не знаю. Но он нанимал мне не просто репетиторов для домашнего обучения (школа для меня не подходила, я слишком уж опережал сверстников) - нанимал, не жалея средства, настоящих учёных. И это не могло не сказаться на моём развитии (в биолога я был просто влюблён). Возможно, папаша так с выгодой вкладывал капитал на будущее... - лицо Ивана исказилось циничной улыбкой. - Он же ничего не делает зря.
- Видишь ли, сынок, - вздохнула женщина, - человек не бывает однозначным. Не будем вешать ярлыки. Отец твой в чём-то даже добрый человек. К нам, сотрудникам, хорошо относится. Меня считает старым другом, не прогоняет с работы, хотя давно мог бы взять себе красавицу-секретаршу юную. В чём-то он человечный. А вот с Мариночкой... Да... Ты уж теперь взрослый и понимаешь такие вещи. Что уж тут скрывать? Это, конечно же, был брак по расчёту.
- А он меня уверял, что бросил Еву только потому, что мама была беременна. Лгал, выходит? Так?
- Не проговорись, Ванечка, что ты знаешь это. И знаешь от меня. Мне несдобровать тогда.
- Бог с вами, Надежда Андреевна.
- Всё страшно просто. Ему нужны были деньги. Позарез нужны. Лаборатория уже имелась, но не всё оснащение, на настоящую научную работу нужны были большие средства. Они в ту пору жили с Евой. Но у Евы тогда тоже не было такого богатства. После первого фильма и свалившейся на неё славы она переживала период неудач и забвения, её порядком-таки затравили и политики, которым она не угодила (может, не дала кому-то, уж прости за откровенность), и коллеги-актёры из ревности к её популярности. В общем, она была тоже не в лучшей жизненной ситуации... Ну так вот он и...
- Предал её преспокойно.
- Он переживал, я видела. Но... Сам понимаешь, как он расставил приоритеты. Тогда и женился на Марине. У неё ведь был очень богатый отец.
- Дедушка мой? Ах, да, конечно, как же я не подумал об этом! Но он умер так рано, я его слабо помню. Значит, он оставил все средства...
- Дочери. Но распоряжался, конечно же, зять.
- А что было с Евой?
- Она отвернулась от Генриха. Он добивался снова и снова её любви. Я слышала как-то случайно: он ей звонил, чуть не рыдал в телефонную трубку, потом разъярился. В конце разговора так швырнул трубкой - разбил аппарат. Ева (как я поняла из услышанного) сделала тогда аборт от него. Потом знать его не хотела. В скором времени вышла замуж за режиссёра Тарлинского, потом ещё за кого-то, певца-эстрадника, по-моему.
- Они больше не были вместе?
- Успокойся. Говорю же тебе: нет.
Иван долго курил в открытую форточку. Снежинки касались его большущего выпуклого лба лёгким космическим жжением, уводили куда-то в невозможные чёрные дали вместе с ползущими куда-то туманами, которые подсвечивала лунная желтизна. "Там сейчас моя Ева, там её душа, - думал измученный пьяный мальчишка, - а вот эти нежные касания снежинок - это же прикосновения её холодных тонких пальчиков, как когда мы гуляли зимой... Это было не так уж давно. Она, уже смертельно больная, шла со мной под руку, идти ей было трудно по снегу, там, возле дома, среди сосен, она уже висела на моём локте, оскальзывалась... Нога у неё болела, я понимал, но всё же выводил её на прогулку, хоть ненадолго. Тот самый проклятый перелом с последних съёмок! Именно в этом месте началась саркома. А личико её, когда мы оборачивались друг к другу, было совсем молодым, не постарело ни на йоту, лишь - восковая бледность да увеличенные от болезни глаза, ещё более блестящие, жгучие. В них - те же лукавые огоньки. Разве что перед смертью эта девчоночья мордашка с каштановыми вихрами стрижки словно подёрнулось вуалью грусти. "Нет, - думал Иван, - это даже не грусть была, а что-то нездешнее, туманы иного мира, видения "оттуда", которые уже заволакивали её уходящий взор. А она ещё бодрилась, цеплялась за меня худенькой, такой слабой, как гусиная лапка, рукой. Ещё старалась быть весёлой. Только для меня. Пока не наступали приступы болей. Всё сильнее, всё чаще..."
- Сыночек, тебе так горько! Я же вижу. На, выпей ещё. Давай вместе, не чокаясь. За Еву. Пусть земля ей будет пухом! - подошла к нему Надежда.
Когда Иван снова сел за стол, обхватил голову руками, женщина всё же не удержалась от вопроса:
- Миленький, как же ты справлялся? Такая страшная болезнь! Я знаю, как такие больные умирают. У-у-у! Кошмар! Ты был с ней рядом?
Он кивнул.
- Конечно, и врач приходил ежедневно, и сестра, и сиделка была. Но я тоже не отходил от Евы. Особенно под конец. Делал всё, чтобы она не мучилась. В последние дни ввёл её в искусственную кому. Не мог смотреть... А она... Понимаете: у неё хватило мужества расплатиться мученьями и смертью за недолгую возвращённую молодость. Ни слова упрёка я от неё не услышал! Ни возгласа, ни проклятья, ни-че-го! Она расплатилась с судьбой сполна! А меня только утешала, только подбадривала, только оправдывала. Она только и заботилась о том, чтобы я не мучился раскаяньем и терзаньями совести, чтобы не упрекал себя. Она ещё обо мне же... - Иван не договорил, голос сорвался, задушенный спазмом, рот безвольно искривился, он уронил голову на руки, плечи его задрожали, задёргались.
Надежда гладила его затылок и плечо, роняя порой тоже сорвавшуюся слезу, бормотала какие-то старые, как мир, слова утешения.
Они и не заметили появление Генриха. Иван затих к этому моменту. То ли заснул, то ли ушёл в себя. Он по-прежнему утыкался лицом в свои сложенные на столе руки. Надежда успела прижать палец к губам, показывая Генриху: спит, мол, тише. Но тому было не до сантиментов в его деловом порыве. Он решительно встряхнул парня за плечо.
- Просыпайся! Есть разговор.
Надежда с осуждающим видом, качая головой, удалилась в комнату, но и оттуда слышала бодро-командный голос Генриха.
- Ты в норме? Можешь трезво соображать?
Дальше, наверное, они оба хлебнули рассола. Снова раздался голос Генриха, напористый, словно разъясняющий какие-то само собой понятные истины дураку, голос чуть раздражённый:
- Натерпелся я из-за тебя страху сегодня. С толпой, знаешь ли, опасно иметь дело, когда толпа на эмоциях. Она напоминает животное. Люди, перед которыми забрезжила реальная вторая жизнь...
- Пока что смерть, а не жизнь, - пробурчал Иван.
- Ничего, эту недоделочку ты исправишь, кошки же твои живы-здоровы.
Иван глянул на отца с ненавистью, но он этого не заметил и бодро продолжал:
- Я боялся, что меня разорвут на части от желания обрести молодость, раз я скрывал какую-то информацию. Мне, к счастью, удалось передать полномочия по производству похорон, уплатить нужную сумму и вовремя исчезнуть. И вот, когда я уже сидел в авто, мне поступило очень важное сообщение. Это было предложение. До такой степени заманчивое... Знаешь от кого?
Иван не высказал никакого интереса, только устало прикрыл глаза рукой, словно их раздражал свет.