Неправду говорят - середа да пятница четвергу не указчица. В середу приключилось Авдейкино горе: поcеял он оберег, что на второе рождение получил. Ходили с Фролушкой на село, а как вернулись - хвать-похвать: нету шарика-цветка чесночного, что на черном шнурке под нательной рубахой прятался. Перетерся, разорвался крепкий шнур - знать, не так уж крепок был! - упало, потерялось серебро заговоренное - а ну, как найдет кто? - беда, беда! В цветке том капелька крови Авдейкиной, настоящей. Потому и носить мог, не боялся.
Думал Авдейка вернуться да поискать, ан не успел - солнышко взошло. А когда на лавку спать залезал, повстречался с Фролушкой взглядом - аж захолонуло все: предаст. И предал. Да не кому-нибудь - самому Лукичу рассказал. Как в избе просыпаться начали, сдернул Лукич Авдейку с лавки и давай ручищами охаживать. Хорошо, за волосья не хватал - мало их у Авдейки-то: перед самым рожденьем перед вторым выпадать начали.
Помесил Лукич Авдейку, пошвырял по углам, зарычал, схлопнулся в ушана бурого и в окошко вылетел; ставни-то Мотенька открыла уже. Авдейка застыл комом на полу - ждал, пока срастутся перемолотые ребра. И в который раз проклинал хворобу свою: мало, что волос лишила, так и погубила не сразу - чуть не на всю зиму на печь уложила. Принимать чужое людское-то обличье Авдейка не умел пока, вот и ходил в чем преставился. А мог бы - хоть в кафтанчике да лапоточках с онучами. И порвись шнурок, завалился бы оберег за пазушку.
Это Фролушка, змей, опять виноват. Все ластился, все проведывал, гостинцы носил. Глазки томные, голосок елейный, головенка белая маслом лампадным смазана. Змей и есть!
Авдейка почти и не помнил теперь, как родился заново. Как-то так оно получилось, смутно. Жил-жил, болел-болел, совсем ослаб... А рядом все Фролушка мельтешил... Взял, вроде, за руку, приложился губками... Откуда фельдшер кровь выпускал... И стало Авдейке легко-легко... И очнулся у Лукича в избе... Дваждырожденным.
Ничего, привык помаленьку. А цветок чесночный серебряный сестрица Мотенька подарила. Фельдшер и не спрашивал, куда Авдейкина кровь из круглой чашки девается. Одну капельку Мотенька в цветочек заперла и на шнурочек черный повесила. Знала, видать, про Фролушку. Но дурочку глухонемую кто станет спрашивать? Да и пережила она Авдейку ненадолго. Зато снова встретились.
Кости наконец срослись, и Авдейка, дернув Мотеньку на прощанье за толстую косу, выскочил за дверь. Можно было нетопырем обернуться, но вчера-то ножками снежок топтал. Так и обронил заветный оберег, дуралей. Попадется человеку в руки - худо: разглядит он сквозь морок избушку Лукичову возле самого тракта, приведет народ с кольями осиновыми. А уж коли дайн его подберет - тут и думать страшно...
Авдейка поежился и прибавил ходу. Приглядываясь, прислушиваясь, принюхиваясь. Босые ноги опускались в рыхлый снег, не оставляя следов. Не скользила по освещенной луной обочине Авдейкина тень, не вырывался пар из приоткрытого рта. Брел по запорошенному ночному тракту мальчик в рубашонке, оберег искал потерянный. Своя кровь, живая, в серебре обжигающем хранила тело мертвое от второй смерти. Пока при нем шарик-цветок чесночный, нет у металла страшного над Авдейкой власти. Лишь бы в чужие руки Мотенькин подарок не попал.
Не попал. Как добрался Авдейка до захорона вчерашнего, позвала его кровь, потянула. Сунул руку в снег - вот оно, маленькое, колкое, родное.
Авдейка разминал застывший черный шнурок - и не перетертый вовсе, а словно срезал кто - когда почувствовал что-то странное. Вроде бы не один он у сугроба, который с Фролушкой прошлой ночью навалили. Пальцы его продолжали неторопливо двигаться, а голова начала медленно поворачиваться. Описала полный круг, закрутив в складки бледную кожу на тоненькой шее. Так же медленно вернулась обратно. Никого. Лишь деревья отбрасывают на нетронутый снег лиловые тени да скорчился в захороне прибереженный со вчерашней ночи мужик.
Авдейка сладко причмокнул и улыбнулся. Хорошо, все-таки, у Лукича. В первой-то жизни редко когда удавалось наесться досыта. У мамки с батяней семеро по лавкам, мал-мала-меньше, и все жрать просят. Авдейка старшеньким родился, но ни возрастом, ни ростом не велик был. И недужил. Зато живет дольше всех, хоть и другою жизнью; остальные-то давным-давно померли, поди.
Потом в семье Мотенька шла - да что с бессловесной взять? Она и избу-то не сильно любила - все больше в лес бегала и с теленком в хлеву агукала. Из лесу и шарик-цветок чесночный серебряный принесла тайком. Видно, обронил кто-то...
А и сейчас ведь - не часто Мотенька на село ходит, не тянет ее кровь человеческая. Зимой наружу и не ступает; с Лукичовых подранков живет. Зато по весне - выйдет Мотенька на двор, раскинет полупрозрачные руки, взмоет в небо темное рыжей вечерницей - и до самых холодов к запруде. Куда сельчане лошадей в ночное гоняют. То-то приволье! Вздохнув завистливо, Авдейка швырнул так и не ставший мягким шнур под ноги, а оберег сунул в рот - нетопырем возвращаться сподручнее.
В оконный проем залетать не стал - упал на крыльцо, пригладил вихры и чинно вошел через дверь. Встрепенулась в горнице Мотенька, выскочила брату навстречу и остановилась вдруг, зашипела, попятилась. Авдейка как глянул назад, так и отпрыгнул аж до дальней стены: за порогом топтался Фролушка, поднимал ножки в валенках вышитых, а переступить не мог. На обледенелых досках корежилась Фролушкина тень, будто сажа печная - черная, будто рой пчелиный - пухлая. Изменилось и лицо у Фролушки: затянуло глаза сероватыми бельмами, а губы - вспучило. Нехорошо легли в рот новые зубы, повело всю челюсть на сторону. А глаза дайнам и вовсе не нужны: чуют дваждырожденных по запаху, слышат крик человеческой крови украденной, растворяющейся в чужом теле. Ею кормятся.
Ох, и жутко Авдейке стало! Понял он, кто подрезал шнурочек черный. Кто хотел его, Авдейку, дайнам отдать, да сам попался. Не стерпел Фролушка, явился к захорону пораньше, но не сумел, видать, с дайном договориться по-честному. Триждырожденному можно ли верить! Вот и топчется у родной избы, а войти не смеет - не приглашен.
- Сгинь, нечистый! - крикнул Авдейка и оберег в ладошке покрепче сжал. А Мотенька снова зашипела.
- Я чистый, я чистый, - хныкал Фролушка, стуча валенками о порог. Тень его билась о мерзлые доски. - Авдейка! Я домой хочу!
- Поди прочь!
- Опять цапаетесь? - раздалось с крыльца, и, получив увесистый пинок под зад, Фролушка влетел в избу. - Пшел в дом, пащенок!
И закружилось, завертелось все, как во сне-кошмаре удушливом. Будто выше ростом стал Фролушка, будто начали сдвигаться оледеневшие бревенчатые стены, и сжимались, сжимались вокруг Авдейки, выпускать не желая.
Странно и страшно цепенея, глядел Авдейка, как прыгает Фролушка за Мотенькой, круша ветхий потолок, как бьет крылами в пальцах дайновых коротких, бескровно белых, рыжий зверек... И раздирается, разрывается - надвое. Намертво. Навсегда.
Не помня себя, ударился Авдейка о пол, заметался нетопырем быстрым по горнице, спаленкам, клетям. И, вылетая наконец в окошко чердачное, успел увидеть: падает на колени Лукич, послушно задирая седую косматую голову, подставляя изъеденную морщинами шею, и щерится Фролушка перекошенным личиком, слепо вращая дымными бельмами, раздувает ноздри, ищет дружка закадычного, ищет, ищет, ищет.
***
Авдейка прятался в дупле. Трухлявое дерево было убито молнией, но кузнец отчего-то не стал его рубить. А кузнечиха навязала на обугленный ствол красных да белых ленточек и время от времени носила к дереву плошки с дымящейся кашей. Каша быстро холодела на морозе и покрывалась тонким ледком. Авдейка подглядывал из своего убежища, не придет ли кто ночью. Но каша оставалась нетронутой. По утрам кузнечиха, простоволосая, в одной рубахе, выскакивала к дереву и, найдя заледеневшую, а то и припорошенную снежком полную плошку, злилась и плакала.
Постепенно слабеюший от голода Авдейка перекатывал во рту колючий цветочек-оберег и раздумывал о том, как бы попасть в дом. Но в одиночку с кузнечихой, а тем более с ее мужиком не справиться. Детей, стариков в доме нет, живность кузнец тоже не держал. Хоть бы пса завел или кошку. Искать же другой схрон Авдейка боялся. Деревня дальняя, незнакомая. Да и заперто все зимой, разве залезешь куда!
И когда он решил уже в следующую ночь лететь обратно на тракт, к последнему захорону, пусть даже к дайну прямо в зубы - все равно, кузнечиха привела в самый полдень к дереву богинку. Авдейка ее признал сразу: увидал сонным глазом сквозь наведенный для человека морок и вздутый горшком печным живот, и длинные, до блеска расчесанные темные волосы. Кузнечиха про морок не ведала, называла богинку бабушкой Мариной, суетилась вокруг, а потом побежала щипать лучину на самовар.
- Сам вылезешь али выманивать? - поинтересовалась богинка, задирая голову к дуплу.
Обессиленный Авдейка расцепил коготки и свалился в подставленную ладонь. Мог бы, конечно, извернуться и укусить, да опасался оберег выронить.
Потом бабушка Марина с кузнечихой гоняли чаи, а Авдейка затаился в богинкиной суме. От пронзительно манящего запаха человечьей крови кружилась голова, но солнце еще не село, и Авдейка пребывал в тягучей сонной истоме, словно качаясь на невидимых волнах, то опускаясь в черную глубь, то выныривая к обрывкам визгливых женских голосов:
- ...а дайнов, говорят, в наших краях почти не осталось. Но если где и появится - всех опырей непременно изведет. А то и хуже: не высосет до смерти и тоже в дайна превратит...
- ...простому человеку дайна увидеть не дано: слишком быстр опыриный вурдалак...
- ...избушка древняя возле тракта за одну ночь выросла...
- ...еще чайку...
- ...а и на дайна свой опырь найдется - ниян. Ежели вурдалак собственной крови живой отведает, то...
- ...выдумки все это...
- ...под снегом...
- ... и не бойся. Будет у тебя дитя. А дерево спилить надо.
Суму несколько раз тряхнуло и вынесло на морозный воздух. Авдейка изо всех сил боролся с дремотой. Богинка доковыляла до леса и, скинув морочное обличье, стремительно заскользила по твердому насту. От долгого пути в раскачивающейся туда-сюда суме Авдейку окончательно сморило, и очнулся он от того, что кто-то сильно огрел его по затылку.
- Посиди здесь, опырек, - услышал он богинкин голос. Испугался было, но тут же хихикнул про себя: глупая баба, не почуяв оберега, затворила Авдейку в обитую серебряным листом шкатулку.
Ох, спасибо тебе, сестрица Мотенька, и после второй смерти своей выручаешь меня! Зашуршал крыльями, устраиваясь поудобнее: дай-ка солнышку опуститься, а там и увидим, чьи минуты злее... Супротив нияна ни у кого силы нету. Ведь их и на свете-то не бывает.