Аннотация: Приключения берестяного рюкзака, наделенного некоторыми чувствами человека
П Е С Т Е Р Ь
Берестяный пестерьтомился многолетним бездельем, лежа в подкрышном углу полутемного чердака деревянного дома маленькой деревушки Стеринцы, приютившейся в не знавших лихого топора вятских лесах. Хотя он не мог видеть и слышать самостоятельно, но обладал способностью запоминать события органами чувств любого одного человека, находящегося от него не далее 5-6 метров. Также он не умел связно мыслить, но если событие повторялось, то улавливая логику, корректировал память. Запомнив хронику своего пребывания где-либо и с кем-либо, потом, находясь один, мог перебирать в памяти всё, чему был свидетелем. Кроме того, вместе с информацией событий к нему переходило чувство переживания: радость, печаль. Его собственное чувство - осязание: он способен самостоятельно ощутить прикосновение к себе, свою поклажу или места, где он лежит. За долгую активную жизнь, когда он был нужен людям, его память накопила немало всего.
Проводя время в полудреме, он старел, покрываясь пылью и паутиной, перебирая свою жизнь, с каждым годом теряя из памяти мелкие подробности её, а то и целые события. Иногда они снова возвращались к нему: всё - как на ладони, кроме одного. Он никак не мог вспомнить имя своего мастера - человека, который его сотворил. И это было его неожиданным мучением: забыть имя своего отца.
Себя он помнит возникшим на столярном верстаке прямоугольным коробом из клеточек- переплетенных желто-оранжевых полосок, с откидывающейся крышкой.
К задней стенке пришиты две широкие простроченные холщовые полосы. Рядом с ним сидит мужчина лет шестидесяти с обветренным лицом, окаймленным русой бородой с проседью, немного впалыми щеками, внимательным взглядом глубоко посаженных глаз, одетый в пеструю домотканую рубаху. Он сосредоточенно, тыкая шилом в его макушку, пристраивает тонкий шнур, как потом оказалось: для крепления крышки при закрытии. Покрутив пестерь, с удовольствием понюхав березовую свежесть, дунув в него, мужик хмыкнул: "хорош пестерёк не продует ветерок", и поставил его в прохладный, пахнувший медом и мукой амбар, около двери. Здесь он и проводил время, когда не было в нём нужды.
Верстак стоял у стены амбара. Под верстаком на доске лежали топоры: столярный - небольшого размера, побольше для раскола и грубого тесания. На полке над верстаком был разложен различный инструмент, потребный для изготовления изделий из дерева: пилы- ножовка и лучковая, ножи - с прямым лезвием и косячок, рубанки плоского строгания и для отбора угла, пёрки разных диаметров, коловорот для них, стамески плоские и полукруглые, и другая мелочь, без которой нельзя обойтись при производстве столярки или сельскохозяйственного инвентаря. Образцы этого инвентаря были налицо: на стене висела коса с кривым косьевищем, слева от верстака к заплоту были прислонены грабли и трехрогие вилы из молодой березки. Тут же стояло точило, состоящее из каркаса, круглого камня- песчаника на металлической оси с ручкой. Под камнем - корыто с водой для охлаждения. Каркас вверху заканчивался доской-скамейкой, где, при заточке кос, сидел точильщик. В амбаре стоял токарный станок по дереву, с набором разнообразных резцов.
Стена амбара была частью замкнутого двора, куда выходили двери в сени дома, погреба и помещений для скота, а так же проход в огород и колодцу. Во двор спускался взвоз на сеновал. Продолжением стены амбара к огородной калитке был заплот из плах. Часть двора у заплота занимали дрова в разных стадиях готовности: березовые кряжи, отпиленные тюльки и кучка колотых поленьев. Стояли козлы с двуручной пилой. Справа к амбару под прямым углом примыкал короткий заплот с въездными воротами и проходной калиткой с улицы. Во дворе не выветривалась смесь запахов коровника и деревянных стружек- опилок, особенно летом.
Проходили дни, пестерь скучно стоял, вертя в памяти то -немногое, что получил от разговоров и мыслей мастера и посещавших его людей. Однажды в амбар вошла oдетая в длинное серое льняное платье маленькая женщина c несколько смуглым круглым лицом и лучиками морщинок вокруг глаз. Она вышла с миской муки. От мыслей мужчины, строгавшего на верстаке, пестерь узнал: это Нина- его жена. Как-то летним теплым днём, когда в щели двора ломились лезвиями солнечные лучи, вошел высокий мужчина с продолговатым лицом с длинным носом и зыркающим взглядом - в коленкоровой рубашке, брюки из серой шерстянки заправлены в сапоги. Председатель колхоза, повертев рыжей головой, энергично прошёл к верстаку:
- Андрей Тимофеевич у нас совсем не осталось граблей: сенокос на носу. Так пестерь узнал имя своего мастера, а заодно и преда - Иван Иванович.
Несколько дней Андрей Тимофеевич делал грабли для сбора подсохшего сена. Они состояли из колодки с зубьями, к колодке крепился длинный шест. Память пестеря зафиксировала и подробности: колодка - из твердой и прочной березы, зубья эластичные черемуховые, а шест из молоденькой голенастой елочки.
В доме проживала семья Андрея Тимофеевича, включая взрослого сына Василия и трех младших дочерей. Остальные дети были замужем или женаты и жили в разных деревнях сельсовета. В отдельной половине дома жила семья старшего сына Александра - он сам, жена и трое детей. Всё работали в колхозе: в полеводстве, животноводстве.
Чаще всего к мастеру прибегал Миша - сын Александра, белобрысый мальчик лет семи, называя его "деда". Он мог уповод смотреть, как заплетаются пахучие завитки сосновой стружки, твердыми полуколечками плюется сухая березовая чурка под резцом токарного станка, или врезается перка в коловороте, делая маленькое окошечко в доске.
Наконец произошло событие, первое в цепи, подсказавшее пестерю своё предназначение. Однажды звякнул запор амбара, распахнутая дверь впустила полосу света. Вошёл Василий - парень с правильными чертами несколько удлиненного румяного лица, одетый в покупную одежду. Взял пестерь и небольшую корзинку из ивовой лозы, в которой лежал продолговатый ящичек-совок, открытый сверху, с пропилами снизу до половины дна. Эта часть совка напоминала гребень. Чувствовался его возраст, окрашен был небрежно и неравномерно в фиолетовый цвет. На выходе из амбара стояла девочка-подросток: курносая, черноглазая, с полуоткрытым зубастым ротиком, держа алюминиевую кружку.
- Таня давай кружку, - сказал Василий сестре и положил её в пестерь вместе с совком.
- На корзинку, чего пойдёшь пустой.
Василий закрутил завязки, надел пестерь на плечи и они зашагали. Вокруг расстилалось живое от едва дующего ветерка, салатовое покрывало рытого бархата: они шли по узкой тропинке в поспевающей ржи. Правда, это мог видеть Василий с пестерём, а девчушка только отмахивалась от колосьев, которые кусаче лизали её щеки и норовили залезть в глаза и уши. Перейдя грунтовку на Волошану, свернули на просеку. Просека, давно нечищенная, перекрылась валежинами, заросла подростом и малинником - комариным убежищем. Комары, почувствовав живность, набросились на идущих. Танька захныкала. Василий выломал березовую ветку:
- На, гони этих кровопийц. Девочка примолкла, начав неуклюже крутить хворостину вокруг себя. Вверху просека сомкнулась кронами неохватных елей. Хотя день выдался солнечным, но в лесу был уютный полумрак. Лишь местами луч солнца, пролезший через шатёр еловых ветвей, пятнал тропу. Пройдя с полкилометра Василий свернул в сторону к известной ему низине, где не нужно было искать черничник: здесь в старой вырубке он был почти сплошным. Показался просвет - пришли. Взрослых елок здесь не было, росли некрупные редкие березки с осинками. Черника расползлась по светлой вырубке более темными куртинами из низкорослых кустиков с блестящими кожистыми зелеными листочками, с прилепившимися темно-синими бусинами ягод под ними - с тончайшей поталью сизоватого налета.
Василий снял пестерь, вытряхнул из него на пружинистый черничник совок с кружкой и повесил на сухой сук елки. Совком как гребнем начал прочесывать черничные кусты и через полминуты в совке оказалось с полстакана ягод. Отобрав несколько содранных листочков, высыпал его в корзину. Таня собирала ягоды в кружку. Нескоро она у неё наполнилась и так же пошла в корзину. В лесу хотя и было прохладно, уютно, но всю "обедню" и здесь портили комары: отмечая своё присутствие тонким звоном, они назойливо облепляли руки, лезли в подглазья, в нос и уши. Василий натянул свою кепку, закрывая уши, Таня перевязала платок, оставив щелочку для глаз. Быстро наполнилась первая корзина. Василий взял пестерь и высыпал в него ягоды. Пестерь ощутил, как мягкие шарики полились в него, щекоча нутро, и уютным слоем улеглись на дно. Еще трижды опорожняли корзинку: пестерь почти наполнился и грузно сидел около валежины. Василий и Таня присели на валежину - передохнуть перед возвращением домой. Василий, чувствуя приятную усталость в теле, с неудовольствием подумал: завтра рано утром придется шагать в Волошану, где он работал секретарем сельского совета. Перед пестерём в тот же миг открылся вид на большую деревню: улица, дом на углу и сидящий за столом в комнате этого дома Василий. Перед ним папки с бумагами, стоит блестящая кругляшка почти такого же цвета, как ягоды, а Василий время от времени тычет палочкой в эту кругляшку и водит ею по бумаге, на которой остаются следы опять же цвета черники. Память пестеря зафиксировала мысли Василия.
Отдохнув, Василий закрыл пестерь и взяв за холщовые лямки, закинул на спину: лямки напряглись, пестерь скрипнув, огруз - влажноватая поклажа распирала его.
Дома ягоды частью толкли и полив сметаной, ели, а большая часть была высыпана на подостланные газеты для сушки на печи. Потом их можно было сдать в потребкооперацию и если повезёт, то получить какой- либо дефицитный товар, например три метра ситца. При возвращении домой пестерь в какой-то момент почувствовал липкую сырость внизу себя: на дне и стенках кое-где остались фиолетовые пятна раздавившихся ягод.
А дальше и пошло: пестерь принадлежал семье, служа для переноски грузов. Он побывал во многих руках. Чего только не носили в нём. Ближе к осени - грибная пора. С ним ходили бабы в свободные от работы дни. В его нутре перебывали многие виды грибов: от крепких с темно-коричневой сверху и нежно-зеленоватой снизу шляпкой , давивших корнями на бока боровиков, до бородатых, просвечивающих воском, груздей. Когда в пестерь засыпали из корзины грибы, он иногда испытывал неприятное чувство к этим "дарам" природы: часто были холодно-скользкими, а у нерях - еще и червивыми. Аккуратнее всех собирал грибы мастер. Он никогда не брал негодных или переросших, всегда тщательно обрезал корешок и в пестерь не попадал лишний сор.
В одно из воскресений погожим летним днём к Андрею Тимофеевичу зашли трое молодых мужчин:
- Тимофеич, собрались побродить, пойдешь ли с нами?
- Нет я уже не бродок, моё дело - морды,- оглядев троицу крепких ребят, с грустью ответил он, - а если чего надо из снасти - возьмите.
- А вот мы что возьмем, - радостно воскликнул один из парней, увидев новенький пестерик.
Первым же забродом пойманная рыба затрепетала в его нутре, холодя слизью скользских налимов и коля плавниками полосатых окуней.
Часто пестерь брали на сенокос. Тогда он носил бутылки с молоком, квасом, хлеб: иногда мягкий, теплый, иногда черствый, твердый, бодающийся углами горбушек. В часы ожидания обеда он впитывал в память слаженные действия множества людей по заготовке сена. Видел, как косили траву. Начинал, как правило наиболее выносливый косец Селифон: согнувшись, держа жилистыми руками за короткое кривое косьевище остро заточенную косу параллельно земле, широкими взмахами на обе стороны с хрустким шумком валил траву. За ним, немного отступя, шли мужики и женщины, часто растягиваясь к концу пожни. Обычно у конца прокоса точили - лопатили косы. Часто молодые девки давали точить косу кому-нибудь взрослому, более опытному. Затем косцы, иногда перестроившись, шли так же обратно. Косили, как правило, с утра на восходе солнца часа два - три, если солнечный день; в пасмурный - до обеда. Интереснее было наблюдать уборку высохшего сена: работа была разнообразная, веселая, как более легкая. Настоящий ажиотаж иногда наступал, когда при уборке сена вдруг исчезало солнце, взвихрялся ветерок, а небо покрывалось наплывшими облаками. Негромкое преддождевое погромыхивание взбадривало, заставляло людей удвоить скорость - начинался аврал.
Пришло время, когда пестерь узнал своё происхождение: из чего он сделан. Это знание пришло так же случайно, как и всё. В один из весенних дней Андрей Тимофеевич положил в него нож и топор в чехлах, пошёл в дальний лес, не в тот, где они обычно собирали грибы и ягоды. Сначала шли под гору, показалась мельница. Справа виднелась широкая сине-серая равнина воды, играющая бликами солнца - мельничный пруд, стояло здание мельницы. Слева извивалась, выделяясь синью на свежей зелени весенней травы, прерывистая лента реки, теряясь в дальних лугах. Около мельницы приютилась помольня - небольшой домик, где жил мельник и проводили время приезжающие помольщики. На площадке расположились телеги с привязанными конями: лошади жевали сено, некоторые, привыкшие к мужикам с белыми мешками на спине, с любопытством уставились на золотистый тимофеев горб. Где-то внизу шумела вода, мельница подрагивала: в ней глухо гудели передаточные колеса с жерновами. Подойдя к группе помольцев, Тимофеич остановился, поздоровался за руку с низеньким аккуратным мужичком с круглым веселым лицом и спросил;
- Прасковья-то здорова ли? Пестерь помнил, что речь идет о дочери мастера. Прасковья - Параня - третья дочь Тимофеича засиделась в девках. Внешне она была похожей на отца: рослая, худощавая с суховатым удлиненным лицом. Характер не отцовский: тихая, рассудительная, считающая себя невезучей - еще бы, почти тридцать лет, а ни одного жениха. Безответно-работящая, первая помощница матери по домашнему хозяйству. Время, когда она была девушкой на-выданьи, будто взбесилось: голодная разруха после Гражданской войны, потом коллективизация- шумная, с женским плачем, разборками с "кулаками". Какие тут свадьбы - женитьбы: и при спокойной-то жизни на их лесной хутор, отстоящий от тракта в трех километрах, не обозначенный хотя бы проезжей дорогой к нему, кому придет в голову свернуть на еле видимую просеку с незаметной тропой. Да и вообще, по тракту-то кому ходить-ездить: во первых сельсовет крайний, а тракт, когда-то прорубленный для узкоколейки, оказался ненужным. А проезжим и проходимым становится только холодною зимой и жаркой порой лета. Постоянно шустрит, или ездит верхом по обочине просторного тракта почти одна лишь почта, в лице племянницы Прасковьи Серафимы. Если сухо и нет срочности для председателя сельсовета, то она иногда пройдет этой тропинкой, чтобы посидеть немного в своем родном хуторе. Теперь хутор обезлюдел: всех перевезли в укрупненные колхозные деревни, некоторых в кулацкие дома. Дома, кроме нового- Андорея Тимофеевича, остались. Его дом вывезли в деревню Телегинскую, под контору колхоза.
Аккуратный мужичок, председатель колхоза "Труд", был зятем Тимофеича. Два года тому назад у Петра умерла жена, оставив его с тремя детьми. Петр погоревал и стал искать невесту. Будучи председателем колхоза, он бывал в сельсовете. Больше лялякал с секретарем Василием, чем с председателем, потому, как был почти ровесником Василия. Петр знал, что у Василия несколько сестёр и как-то они договорились встретиться у Тимофеича дома. Андрей увидел, что годится ему только Параня, хотя он был бы не прочь взять более молодую. Но знал, что в таких семьях всё делается по - порядку: пока не выдана старшая, младшей ходу нет. Да и то, что младшая еще была несовершеннолетней: что ей идти за вдовца с приплодом.
Прошло немного времени- сыграли свадьбу: с деревенским пивом, плясками, гармонной музыкой. Сейчас, разговаривая с тестем, Петр увидел, как у того шевельнулись в ухмылке усы и немного подзатух. Ему показалось, что Тимофеич вспомнил шумное поведение Петра на свадьбе, когда он, опорожняя тарелку от печенья, с веселым гиком пулял его в куть избы, где обычно стояла любопытная толпа девок и баб, не участвующая в официальном торжестве.
Поговорив, Тимофеич, перейдя по мосту через реку, двинулся по насыпи. Находясь под впечатлением разговора с Петром, он задумался. Как же так? Ему была непонятна и не принималась Советская власть: пренебрежение к жизненно-необходимым делам и строгая опёка в мелочах, многочисленные ограничения. О разборках властей наверху он мало что слышал: в ихнем углу было тихо. А его родственники приняли власть, и более того, многие занимают в ней какие- то административные места. Сын Александр, зятья: сегодняшний Петр и Красносельский Андрей- председатели колхозов. Василий, и тот - секретарь сельсовета. Неужели они не видят: не выкладывается народ - многие в полсилы работают на колхозном поле. Пестерь слышал бормотанье мастера, но ничего стройного в его памяти не отложилось.
Вошли в лес, прошли тёмную низину, где царствовали елки. День запасмурился грядами облаков и внизу cтало неуютно- темно. Поднялись на пригорок, показалась поляна, где было светлее: стояли лиственные деревья, в основном: березы, и кое-где осины. Лес здесь был редкий, а земля травянилась зеленью. Березы росли неравномерно - небольшими сгустками. Иногда из одного корня рассыпались веером три - четыре ствола. Но эти были не очень чисты; более светлыми, аккуратными стояли красавицы одиночки, свободно и равномерно раскинув свою крону на все стороны. По земле медленно ползла тень: солнце тут же превращало в изумруд темно-зеленую траву. Как по волшебству, поляна преобразилась: стало намного светлее, стволы берез засияли, порозовели- похорошели, будто девки, пришедшие на вечёрку. Тимофеич, при виде белоствольного великолепия с шепчущейся кроной, внутренне помрачнел: немало он своей профессией изуродовал этой живой красоты, переводя её в бездушную хозяйственную и бытовую утварь. Немного походив, мастер остановился у березы без бересты снизу: метра на два виднелся, как запекшаяся кровь, темно-коричневый подкорок. Тимофеич его любовно погладил и пестерь с чувством нежности уловил: "это твоя мать". Отойдя , Тимофеич остановился у ствола среднего возраста со снежно-белым одеянием. Ножом провел разрез сверху, не доведя немного до земли и, кое-где помогая заостренной палочкой, стал отслаивать бересту, которая с легким потрескиванием, как бы с удовольствием, отпрядывала. "Во время пришёл" - не без гордости за свой опыт подумал Тимофеич. Еще сняв бересту у пары деревьев, Тимофеич, разделив её на удобные для переноски куски, вложил одну в другую и не туго связал веревкой. Хотел рулончик положить в пестерь, но он высоко и неряшливо смотрелся, пришлось нести его на плече. В тот же день береста была разрезана на не широкие ленты и связана в стопки.
Затем были заготовлены лыки: аккуратно обрезанные с обеих сторон ленты шириной в три сантиметра, и очищена верхняя сторона от невесомо-трепетных пластинок.
Задуманную корзину Тимофеич начал заплетать со дна, перекрещивая лыки между собой под прямым углом, выплел чуть побольше предполагаемого дна корзины. Уплотнив стыки, закрепил по периметру щелевыми черемуховыми зажимами. По диагонали клетки в соотношении один к двум начертил чертилкой дно корзины. Отгибая лыки вверх, выплел бока корзины; затем, загибая лыки, выплел второй слой наружной части корзины. При загибании лыка в верхней части корзины, Тимофеич заплел по ободу два гибких черемуховых прута, из которых потом сделал ручку корзины. Пестерь, наблюдая всё это, уяснил своё происхождение.
Рабочая жизнь пестеря продолжалась. Ранней весной его брали сплавщики леса и он, лежа на неокоренных бревнах около шалаша, с любопытством смотрел на тугие струи воды, несущие плот, а в тёмное время подолгу глядел на изменчивое пламя костра, который всегда горел для сигнала и варки еды. Переживал вместе со сплавщиками авралы, когда на крутом изгибе реки плот упирался лбом в берег, а заносившийся хвост грозил перегородить русло реки и заклинить древесную гусеницу. В этих случаях сплавщики неслись с баграми в голову и изо всех сил отталкивались от кусачего берега На сплаве он впервые увидел город: огромные дома, железные кони и скопище людей. При возвращении со сплава он ехал поездом, лежа на багажной полке жесткого вагона. Ехал быстро: всего полтора дня с пересадкой, тогда как сплав плота продолжался почти три недели. Вагон периодически с легким стуком потряхивало. Но эта езда была необычно приятна по сравнению с санями, когда на раскате ты мог вылететь с розвальней, а если возница не заметит, так и снег заметёт - прощай родной дом. На телеге же - такая тряска, что, если не очень загружен- подпрыгиваешь на каждом ухабе. В вагоне тепло, не дует, и лежишь, как у себя дома. Здесь его беспокоило только одно: он всегда вздрагивал, услышав утробный бычий рёв. Недоумевал: откуда здесь столько быков? Не мог самостоятельно связать этот рёв с предупреждающим сигналом паровоза. В это время он бывал набит городскими гостинцами: круглые желтые бублики и круги красно-коричневого мяса, пахнущие чесноком. И ту же: новые ботинки, отрезы ситца, городские рубашки или штаны. Тогда пестерь являлся основным носителем радости для домашних сплавщика. Стоя порожним, он видел веселую суетню с его поклажей: ребятня грызла сушки, а взрослые примеряли обновки, передавая их друг другу.
Шло время - катилась жизнь людей и пестеря. Однажды он услышал необычную суматоху и горестный плач хозяев. Запомнил это событие и с тех пор никогда больше не видел своего мастера Андрея Тимофеевича.
Через несколько лет пришла долголетняя печаль: часто были слышны женские и детские рыдания, после чего пропадали мужские голоса. Жизнь стала тихой, а он ощущал её неуютность еще и потому, что почти совсем не требовался.
Последний раз, уже подросток Миша, по первому снегу пошёл с ним в лес. Долго ходили, Миша останавливался около деревьев с красными ягодами - выбирал. Наконец срубил рябину и нагрузил пестерь гроздьями стылых ягод. Дома сразу поднялся на чердак высыпал рябину на доски подкрышья , потряс пестерь и положил в угол.
За долгие годы, пока пестерь лежал на чердаке, не имея связи с людьми, произошло многое. Прошла Великая война, которая выкосила семью Андрея Тимофеевича, почившего еще до неё. Из мужского пола уцелели - вернулись с фронта сын Василий и внук Матвей; из пяти воевавших зятьев возвратился только один. Василий переехал жить в дальний лесопункт, а Матвей, уволившийся из армии в офицерском звании, остался жить в большом городе. У него были взрослые дети и внук. Родители его назвали Андреем - модным в то время именем. Случайно он стал тезкой своего прапрадеда.
В единственном, оставшемся в Стеринцах доме Андрея Тимофеевича, одиноко жила двоюродная сестра Михаила, смуглолицая старушка маленького роста Людмила. Идут годы, на чердак никто не заходит; не вешают, как раньше, белье для просушки, в доме тихо.
Пестерь снова и снова перелопачивает свою память. Всё крутится вокруг своего хозяина. Вот он - крепкий с русой бородкой мужик, с цепкими узловатыми руками. Вот он со своей аккуратненькой женщиной, суетящейся по хозяйству. Его дети, много детей: четверо сыновей, и шестеро дочерей. Всё распылило время. После перебора семьи пестерь снова и снова пытается вспомнить имя хозяина - своего родителя. Тщетно: память никак не зацепится за него; усилие вспомнить переутомляет и пестерь опять впадает в дрему на долгие недели. Происходит внутренний толчок, снова перебор событий: вот его рождение, его путешествия и, напряженное - вернуть имя мастера.
Меньшой Андрей, учившийся в институте и работая в банке, обзавелся товарищами, которые его подвигали на всякие шебутные дела, не всегда идущие на пользу его здоровью и учёбе. Андрей в последние годы побывал на многих иностранных курортах. Однажды его приятель Леха предложил:
- А давай съездим к твоим предкам, ты говоришь, что это в глухих вятских лесах.
Однажды в летний солнечный день пред домом Людмилы, откуда ни возьмись, остановились две высокие черные машины. Из них высыпало с десяток тараторящих ребят и девушек. Галдеж усиливался телефонными разговорами, когда вылезшая из машин молодежь, разминая затекшие ноги, разом вспомнила о своих близких и знакомых. Шарик, при виде двух блестящих черных зверюг и дюжины необычно веселых двуногих, залился непривычным для него злобным лаем
Людмила, долгие недели проводившая в глухом одиночестве, наблюдая через занавеску возникший содом около своего дома, не на шутку перетрусила, закрыла дверь на крюк. Смотрела в окно, не видя никого знакомого. В дверь раздался осторожный стук, она подошла, спросила:
- Кто? - и, не разобрав имени, откинула крюк. На пороге возник высокий, по городскому одетый парень с широкой улыбкой на загорелом лице:
- Добрый день, извините, мы от дедушки Миши, я его внук, - Андрей подал Людмиле бумажку. Она не читала без очков, а сейчас и в очках, наверное, от волнения ничего не поняла бы. Услышав имя Михаила, испуг прошел, срывающимся голосом проговорила:
- Заходите. Надо Шарика угомонить, - вышла из дома. В глазах запестрело от обилия непривычно одетых молодых веселых людей, от блеска машин. Большие разлапистые внедорожники заняли всю улицу Глядя на их черные бока, Людмила невольно подумала: "блестят как навозные жуки" и ту же спохватившись зашептала -"это что же я испоганила-то их, прости господи". При появлении хозяйки Шарик затих. Оглядывая гостей, бабушка Люда была озадачена их одеждой. Сверху у девчат аккуратные блузки разнообразного фасона из тонкого трикотажа или шифона, у ребят сверкающей чистоты рубашки навыпуск, в основном светлых тонов.
Снизу же у всех одинаковые синего цвета заношенные, у кого-то с бахромой и даже с дырами, портяные штаны в обтяжку, с гармошкой под коленками. Людмила знала, что в поселке появились такие штаны, правда более новые и без дыр, но, что взять с лесорубов. А этим-то зачем рабочие штаны? Предположила: надели из-за бездорожья - в машинах есть настоящие брюки и юбки. Бабушку Люду смущала непонятная срамота: кое-где в дырах штанов сверкали малолегитимные места молодых тел. Андрей обратился к ребятам:
- Это баба Люда. Она любезно согласилась нас принять. Ребята окружили её, снова загалдели, забросав вопросами, касательно её одинокого житья. Людмила, смущаясь, что-то отвечала.
- А есть ли здесь речка? - спросила девушка с нависшей на глаза челкой. Людмила объяснила, как пройти. Ребята побежали на реку, удивляясь чистоте воды, кто-то помылся, а кто-то искупался. После, расположившись лагерем перед домом и вынеся самовар, устроили обед. Люда к этому времени сварила яйца, принесла творог, огурцы и свежий хлеб. Сама не стала есть, приняв только какой-то бутерброд. После обеда разбрелись кто куда; с молчаливого согласия Людмилы осматривали дом, ходили по двору. Один парень полез на чердак.
Пестерь почувствовал парнишку, трогающего его за лямки. Для него открылся низ дома, наполненный крикливыми юношами и девчатами. Парень, взяв пестерь, отряхнул его от пыли, с любопытством разглядывая, весело загоготал:
- Ребята я нашёл берестяный чемодан, - швырнул его вниз. Шмякнувшись об пол сеней, пестерь почувствовал на себе неподдельный интерес затихших ребят. Они рассматривали его, поменявший за долгие годы цвет золота на бронзу. Нынешняя хозяйка дома, едва узнав состарившийся и усохший, как и она сама, пестерь, удивилась его появлению:
- Где откопали?
- На чердаке.
- Тётин свекор сплел. Пестерь настороженно ждал; "вот сейчас он узнает своего творца". Но старушку перебила девушка с косой челкой:
- Бабушка, а что это такое?
-Пестерь - А почему он так называется - "пестерь"?
- А кто его знает, пестерь и пестерь.
- Не видишь что ли у него лямки: это старинный рюкзак, - веско произнес парень невысокого роста, разрисованный тату, как африканский шаман.
На второй день пребывания на природе, Андрей сказал;
- Может, съездим на кладбище, помянем родичей? Баба Люда, а где кладбище-то?
- Да, да, давайте поедем, - зашумели ребята.
- Бабушка Люда - гид! - веско произнесла высокая девушка в сером льняном платье.
Людмиа немного струхнула, услышав как её окрестили "гидом":
- Оно в Волошане, - ответила и стала помогать сборам: принесла скатерть, посуду; вареные яйца и плюшки, которые испекла ребятам ещё ранним утром. В суматохе ребята схватили и пестерь, набили его яйцами, ватрушками, какими-то резко пахнувшими свертками. Бутылки пестерю не доверили, а бережно переложив бумагой, поместили в современный сверкающий никелем саквояж. Ни скатерть, ни разномастные Людины тарелки - чашки девочки не взяли, сказав, что у них всё есть.
- Да, дедушка на плане отметил Волошану - лесопункт, из поселений один он здесь и остался, - сказал Андрей.
- Верно, лесопункт, только тоже умирающий, - ответила Людмила.
- Как это, умирающий.
- Ну если есть терпение послушать - расскажу. После Победы в сельсовете осталось с десяток обессиленных войной деревень: из ста семидесяти взятых на войну мужиков и парней, вернулось кабыть тридцать пять, многие пораненные. Обезлюдевшие деревни соединили в три колхоза. Работников почти не прибавилось. Поля продолжали обрабатывать те же изношенные бабы и ребятня. Всю продукцию сдавали в город, а самим ничего не оставалось. Кормили огороды и коровы. Районное начальство поняло, что так долго не протянется. Свезли кое-какие дома в Волошану, построили несколько бараков и пригласили мужчин с Украины, Белоруссии. Местные девушки и молодые вдовы вышли замуж за приезжих: народились дети. Так организовался лесопункт - населения с полтысячи. Провели дорогу до райцентра Окатово. По ней вывозили лес. Жизнь наладилась - не голодали. Даже автобус ходил до Окатово. В конце Советской власти сюда приезжал Михаил с братом, жили у меня неделю. У меня тогда еще был жив муж - лесником работал. Ребята уже жили и работали в Волошане. Поселок жил - не тужил. А потом придумал кто-то строить капит...капитлизм. Лес стал никому не нужен, зарплату не платили, пенсия маленькая. Молодые поразъехались. Остались старухи немощные, пенсионеры, инвалиды. У лесопункта сменилось несколько хозяев. Сейчас всё порушилось: даже школа почти исчезла - нет учеников. Да поедем - сами увидите.
Погрузились в оба джипа, Бабушку Люду усадили впереди. Ехали недолго ухабистой, давно не видевшей настоящих колес, дорогой. Людмила лоцманом предупреждала об особо глубокой рытвине или коряге, не видных в заросшей, петляющей по лесу, дороге. Выехали на поле, не помнящее плуга и, повернули на кромку леса. Через пару минут бабушка Люда, вглядевшись неизвестно во что, сказала "здесь". Кладбище предстало куском леса, разреженного местами травой с дудками сныти, с кое-где едва видимыми холмиками. Только по краю поля находилось с полдесятка крестов разного возраста. Больше не было никаких знаков. При виде невидимого, но предполагаемого кладбища, ребята, шумно вывалившиеся из машин, притихли. Людмила, тяжело дыша, долго мерила заросли своими маленькими ножками, наконец, выдохнула:
- Ровно здесь. Имелось в виду, что эта часть пустоши, заросшая лесом, являлась как бы семейной усыпальницей Вершининых.
- Вот вроде в этом месте тётя Дуня, - тихо произнесла Люда.
- А кто это? - спросил Андрей.
- Ваша прабабушка.
- А где прадед?
- Дядя Александр, муж тёти Дуни погиб на войне.
- Да, вспомнил, дедушка об этом написал в своей книге.
- Здесь свёкор тёти Дуни Андрей Тимофеевич. Как это вам?
- Пра-прадед?
- Наверно так.
- Можно его место поискать.
Люда опять стала лазить по траве, в которой давно уже ничего нельзя было найти конкретного. Тем не менее, через несколько минут она остановилась, вглядевшись в нечто, и явно беря грех на душу, промолвила:
- Кажись здесь.
- Давайте помянем.
Девушки на прогалине поровнее расстелили свежий лоскут брезента, положили по кругу десять больших бумажных салфеток и распустили пачку маленьких, высыпали всё из пестеря и выставили из саквояжа. Еще из целлофановой упаковки высыпали тарелочки, стаканчики, вилки и ножи. Людмила при виде такого неосторожного обращения с тонким фарфором, а когда она взяла в руки белую просвечивающую тарелочку, крайне удивилась её невесомостью, совсем уже не знала что и подумать.
Пестерь, много раз слышавший имя "Андрей" был взволнован, но чувствовал, чего-то не хватает. За кого же первого выпьем, - спросил Леха "шаман"?
- За Андрея Тимофеевича - главу рода, - ответил Андрей.
Пестерь возликовал: "Андрей Тимофеевич, - мой мастер, мой создатель". И сразу пропала многолетняя досада на свою забывчивость, спасибо ребятам - радовался он возвращающейся памяти. Ребята шумно ели, пили.
Людмила почти ничего не ела, а посматривала на весело жующих и одновременно галдящих ребят, дольше всего останавливая взгляд на Михаиловом внуке: "ничего не скажешь - хорош, но на Мишу не похож, да и ростом повыше". Людмилины мысли пошли назад - в свою молодость. "Мне не было и двадцати, когда Матвей приезжал в отпуск из армии: в своей офицерской форме с птичкой на рукаве и золотыми погонами он был не хуже Андрея, а для нашей деревушки его приезд был неожиданным подарком. Анфиска, какая бесстыжая, при нём завела разговор, что парни приезжают, увозят девчат: вот и её кто-то бы увез".
Многоголосие их гомона пестерём воспринималось неясными обрывками. Насытившись, сидевший с пестерём рядом шаман, вспугнутым шёпотом произнес "Давай по косячку". Чего-то сыпнув на бумажку, свернул, зажег зажигалкой и затянулся. Через некоторое время лицо шамана побледнело, но выражало удовольствие. Одновременно с этим пестеря начали одолевать чудные видения: гарем красавиц сменяла бирюзовая водная гладь без горизонта, радуга рыскающих цветных рыбок, роскошные дворцы, белокрылые яхты, пестрые сборища людей пред грудами ярмарочных излишеств и всё новые, новые, непонятные для пестеря картины. Иногда всплывало улыбающееся лицо мастера, нежно поглаживающего его молодого, упруго-золотистого. Через некоторое время глаза шамана потухли, появившаяся было улыбка ушла с лица, оно исказилось гримасой страдания. У пестеря постепенно уходили удивительные видения, заменяясь мрачными видами. Шаман закрыл глаза и откинулся навзнич, уйдя в зону нездорового сна. У пестеря стремительно угасала память. Последнее видение: старая наклонившаяся береза с багровыми шрамами понизу, с прощальным шуршанием пожухших листьев, и ощущение горького сожаления. Еще миг и удивительная способность соединяться с миром людей навсегда покинула его.
