Верещагин Михаил Алексеевич : другие произведения.

Фрагменты жизни. 2 Армия - война

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Период жизни 1943-53 г.г. Запасные части. Участие в войне на Западе и Востоке. Служба в Китае. Военное училище, Воздушно-десантные войска.

   2
   А Р М И Я - В О Й Н А
  
   ТЮМЕНЬ
  
   Итак, в начале ноября 1943 года я впервые в жизни сел в поезд (телячий вагон) и поехал в Армию.
  
   ...Ночь. Вагон качается, периодически вздрагивая на стыках всем нутром. Я не сплю: тоска захватила меня. Красноватым мотыльком приплясывает огонёк фонаря. Мысли сумбурно - неуютны, и потому, что я еду в этом колыхающемся ящике и ещё более - что ждёт там. Перед глазами стоит плачущая мама, удивленно-расширенные глаза братьев, непонимающих происходящее, но чувствующих тревогу взрослых.
   Это видение прогоняется картинами дома, огорода, деревни, полукружием леса за полем, где я так безмятежно проводил время.
   И над всем этим нависла одна роковая мысль: "всё это я больше не увижу НИКОГДА".
   Колеса замедлили ход: стук-стук- всё реже , со
   скрежетом, встали.
   Кто-то зашел в вагон: фонарный огонек дернулся, поплыл к выходу.
   Вдруг вопль:
   -­ Куда..а..а.а?! И тут весь вагон зашелся в неистовом крике. Я тоже орал, испытывая
   какую-то сладостную ярость.
   Фонарь остановился и повис на прежнем месте.
   Мне полегчало: сосущая тоска отступала.
  
   Я оказался не одинок: весь вагон, охваченный унынием, не спал, прислушиваясь к грядущему.
   Поезд шёл на восток, в Тюмени встал. Эшелон пополнил Учебно-стрелковую бригаду. Меня определили в артиллерийский дивизион. Начальство изрекло: "Вы - курсанты, учимся 6 месяцев и сержантами едем на фронт". Я попал в 1-й взвод 1-й батареи. Командир батареи симпатичный стройный молодой старший лейтенант Вараксин, командир взвода мрачноватый, с обветренным лицом неулыбчивый лейтенант Дворянкин, говорящий краткими фразами резким командным голосом. Офицеры занятий почти не проводили. Иногда Дворянкин, Вараксин же может - политинформацию. Занимались с нами сержанты: Чёрный и Ведерников. Старшиной батарей был старшина - сверхсрочник Егармин, который рьяно исполнял свои обязанности по поддержанию дисциплины и внутреннего распорядка. В1-й батарее было много ребят из Опаринского района. Из нашего сельсовета был Шубин Витя - крепкого телосложения, веселый хохотун (последнее до Тюмени). В тюменской промороженной казарме я с ним подружился на многие годы. Были ребята из Лузян, знакомые мне по маромицкому всеобучу: Шубин Миша, Перфильев Вася, Бартев. Из Нижней Волманги двоюродные братья Суровцевы: высокий, с именем из классики- Герман, второй, среднего роста, с редким для русского уха - Иван.
   Мы, деревенские ребятишки тяжело входили в казарменный распорядок с диковатой дисциплиной. Помощник командира нашего взвода ст. сержант Чёрный, высокомерно - неприятный тип, во время занятий часто просто издевался над некоторыми, слабо восприимчивыми, курсантами. Командир другого отделения сержант Ведерников, бывший фронтовик, был более покладист. Батарея 100 человек. Жили в общей казарме, спали на двухъя- русных кроватях. Одеты были плохо: старая шинель, х/б гимнастерка и брюки, х/б же нижнее белье (рубашка и кальсоны), шапка из искусственного меха, поношенные ботинки с обмотками и "холодными" хлопчато-бумажными портянками, рукавицы из байки, брезентовый ремень. Из нас готовили артиллеристов противотанковой артиллерии. Материальная часть - 45-миллиметровая пушка, которую на фронте называли "Прощай родина": ее снаряд танку - слону дробина.
   Кормили по так называемой третьей норме: капустный суп без мяса, каша, стакан жидкого чая, 700 грамм хлеба. А мы - в самом росту (17 лет мне исполнилось уже в Тюмени). Зима - 30 градусов и более, с пронизывающим ветром с реки Тура. И почти каждый день несколько часов занятий на воздухе. Если строевая - куда ни шло, в движении. А огневая - тренировка стрельбы из пушки - на месте. В это время никто не стоит и слушает спокойно: все стучат ногами, машут руками - иначе замёрзнешь. Как с утра ноги охладились на морозе, продолжают быть холодными и в казарме, вплоть до отбоя, когда окажешься под одеялом.
   Непривычная скученность, жестокое недоедание и холод создавали гнетущую атмосферу: в казарме 100 молодых парней, по существу, подростков, но в ту зиму не звучал не только смех, но громко как-то не говорилось. Несмотря ни на что мы много пели. В маршевом строю. В батарее были назначены запевалами три курсанта. Привалов - высокий не очень стройно смотрящийся в выцветших, застиранных х/б галифе и ботинках с заскорузлыми обмотками. Он с Волги, и мне кажется, что его предки - бурлаки. Верещагин - худой, среднего роста с выпятившейся грудью над голодным животом. Бартев- мой земляк из села Красного, небольшого роста, в более свежем обмундировании: он иногда выполнял какие-то поручения командира батареи.
   В полку была специальная команда "доходяг": туда отправляли отдохнуть и набраться сил совершенно истощенных солдат. Правда у нас в дивизионе таких было немного: мы были отобраны по росту и телосложению. Мне и сейчас неясен этот феномен: мы годные, холодные, но практически не подвергались простуде. Если кого и направляли на лечение, то по животу: невыносимое желание есть подталкивало подобрать что-то "съедобное".
   Очень угнетал распорядок дня.
   -­ Перва..я..я! ПОДЪЕМ! - раздается зычный голос старшины и вспыхивает реальность, от которой ты был избавлен на некоторое время сном. Я и сейчас в подробностях вижу: плотное сытое тело старшины Егармина посреди казармы, с по-хозяйски расставленными ногами в добротных хромовых сапогах, в которых, надо полагать, кроме портянок, еще и шерстяные носки. Лицо у старшины мужицкое, красное, довольное. Споро облачившись в брюки, гимнастерку, ботинки с обмотками, слышу громовое:
   -­ Надеть головные уборы, выходи строиться!
   Темно. Строимся в рыхловатую колонну, старшина впереди:
   -­ За мной, бего-ом-м, марш!
   Километра полтора, до кладбища на окраине города и обратно. Бегут все исправно - мороз подгоняет. А после такой зарядки - завтрак не в счёт.
   Неизбывное чувство голода сопровождало всё время службы в Тюмени. Только во время редких нарядов по кухне еда была, более или менее, досыта.
  
   Из памятиТюменского периода:
  
   ...Подняли батарею по тревоге: пропал затвор от винтовки! Ч.П.! Задача: найти, во что бы то ни стало. Винтовка учебная, выморочная: затвор без бойка, стрелять из неё нельзя. Но ПОРЯДОК! Неслыханное дело: пропал затвор от ОРУЖИЯ! Пропажа, скорее всего протест против тяжких условий службы. Не один день искали всем дивизионом. Нашли...в выгребной яме.
  
   ...Идут классные занятия. Взвод сидит в казарме и слушает гнусаво-нудный голос Чёрного. Тянет в сон, неожиданно резко-срипучее:
   -­ Красильников!
   Рыхлый, рыжеватый курсант, вздрагивая, с трудом приходит в себя.
   -­ Два наря-а-да вне очередь!
  
   Вечером, после отбоя Красильников с кем-то, таким же бедолагой, шваброй драит деревянный, замызганный за день, пол. Отдраили, будят дежурного сержанта. Хорошо, если сержант, не поднимаясь, буркнет: -"Ложитесь спать". Но часто он встает, скребет пяткой сапога, на полу возникает белесая полоса: бухает ведро воды на вымытый подсыхающий пол. Уборщики еще долго гоняют воду и осушают его. Спать им остается всего - ничего. На следующий день у Красильникова снова слипаются глаза, и всё идёт по кругу.
   Подходит время к обеду. В казарме появляется старшина батареи:
  
   ...-­ Выходи строиться!
   Столовая, в которой питается, кроме артиллеристов еще и минометный батальон, находится в нашем расположении, в 30 метрах от двери казармы, но старшине захотелось посмотреть или кому-то показать, как мы ходим строем.
   -­ Правое плечо вперед!- выходим на улицу.
   И через полминуты:
   -­ Запевай!
   Молчание и только сердитый топот наших ног: ну никак нам, вечно голодным, не хочется петь.
   -­ Перевалов, запевай!
   Раздается хрипловатый баритон Перевалова:
   -­ Наверх вы товарищи, все по местам...
   Жидкие голоса нестройного подхвата. Идущий
   сбоку старшина - быстрым шагом в голову
   колонны:
   - За мной, бего - о- ом, марш! Излюбленный маршрут - до кладбища, перед ним поворачиваем обратно.
   Старшина, в аккуратных хромачах, несмотря на полноту, едва касаясь земли, бежит красиво и легко. Мы, худые и ослабленные недоеданием, тяжело вразнобой топаем своими несуразными ботинками, загнанно дыша ртом.
   ­-­ Батарея, шагом. Верещагин запевай!
   Я вздрагиваю, услышав свою фамилию, и помедлив, более высоко, чем Перевалов:
   - По долинам и по-взгорьям шла дивизия вперед...
   И через минуту вся батарея дружно поёт, как
   после хорошего застолья. Итог такого моциона: обед пролетает и хроническое -ХОЧЕТСЯ ЕСТЬ, не бледнеет.
  
   ...Лесная зимняя дорога. Группа курсантов тянет сани: шесть человек на одни. Идём вольным шагом в тихом заснеженном лесу. Без команды и песни, не ощущая обычного холода: как-то даже весело шагаем по узкому коридору вековых елей. Поход за дровами: дорога километров 12-15, туда - обратно около 30-ти.
   Хотя обратно с дровами, но сани идут легко: мы не чувствуем тяжести.
   Возвращаемся поздним вечером. Ужин давно прошёл, но нам оставлен и обед. После свободно проведённого дня, без казарменного распорядка и командных окриков, без мёрзнущих ног, еще и сытный ужин - почти праздник.
   Эти немногие походы за дровами вспоминаются, как приятное время- препровождение.
  
   ...Строем шагаем по своей улице. Навстречу телега. На ней что-то прикрыто рогожей: виднеются бледно-синюшные руки, ноги. Это везут умерших: они без одежды. В конце нашей улицы кладбище: в Тюмени много госпиталей.
  
   ...-­ Мишка, Мишка? - голос Ивана Катарина, моего земляка. В ответ я сую в щель в стене довольно крупную и аппетитную "копчёнку".
   Я в наряде по кухне и разделываю рыбу для супа: беру из короба золотисто-копченого леща и сдираю чешую. Лещ хорош даже по нынешним сытым временам; не понятно, как он мог попасть на нашу солдатскую кухню 1943-года. До оклика Ивана я уже порядочно напихал в чьи-то руки этого леща.
   К разделочному цеху кухни примыкает сарай -­ дровяник и через него кое-чего уплывало с солдатской кухни в немногие посвященные руки.
   Вдруг грозное:
   -­ Стой! Из какой батареи?!
   Я похолодел: это голос старшины - зав. столовой.
   Через минуту он спрашивает на кухне:
   -­ Кто в наряде - Мишка?
   Появляется курсант с винтовкой и нас с Иваном ведут в штаб дивизиона. На лестнице на 2-й этаж Иван, чуть замешкавшись, что-то на себе поправил (как мне показалось).
   В штабе: командир дивизиона, командир нашей батареи ст. лейтенант Вараксин, Дворянкин.
   Начинается допрос:
   -­ Катарин, где взял рыбу?
   --Купил у минбата. (купил у солдата минометного батальона). И вдруг Дворянкин:
   ­-­ А ну, покажи перевод !
   Иван Катарин из семьи служащих и время от времени получает из дома деньги, на которые покупает картофельные оладьи, приносимые к забору - пять рублей штука.
   Иван лезет в карман и подает лейтенанту деньги.
   Тот считает: пятидесяти рублей из перевода, врученного на днях Дворянкиным Ивану, нет. (Ваня пятидесятку предусмотрительно спрятал, но это не помогло).
   Меня почти не допрашивают, но снимают с наряда. Ивана же, без шинели, но в шапке, на два часа - в лыжную каптерку, где под минус 30.
   Я лежу на койке, вслушиваюсь в не прекращающийся топот в каптерке, и каждый стук ивановых ботинок отзывается во мне болезненным током.
  
   В дальнейшем мы вместе с Иваном служили еще в Казани и Наро-Фоминске. Из Наро-Фоминска на фронт он уехал раньше меня. Был ранен и награжден орденом Славы 3-й степени. Демобилизовавшись, возвратился на родину. Женился на Лиде М. Работал зам. председателя райисполкома. Приезжая в Опарино, я бывал у него, а однажды, проездом из южного санатория, он на пару дней остановился у меня.
   Наступил апрель, холод отступал, голод становился терпимее: а вот и проталины. Прошёл слух: едем на фронт полным составом; сержанты стали покладистее. С Ведерниковым уходим на полевые занятия за кладбище: солнце, зеленые росточки вылезающей травки, длинные перерывы.
   К боям нас готовили плохо: мы почти не стреляли из стрелкового оружия ( нет патронов), всего однажды были показательные стрельбы из пушки.
   Измученные физически и морально еще и распорядком дня, придирками учителей- великовозрастных старшин-сержантов, чтобы уйти от существующего кошмара, наивно "захотели" на фронт. А вскоре наше желание получило реальное разрешение: командование, наконец, сообразив, что из 17-летних ребятишек не получится сержант - командир, присвоило нам звание "ефрейтор" и сформировало фронтовой эшелон.
   Накануне нас переобмундировали в форму поновее, покормили посытнее и зачитали приказ: назавтра - отправка на фронт.
   Промозглое серое утро, полк построился около старинной водокачки, стоящей почти в центре Тюмени, сформировался в походную колонну и отправился на вокзал. Мы, в предвкушении перемен, не думая о предстоящем, рыхлой колонной шагаем по центральной улице Тюмени. Вдруг впереди раздалась музыка: оркестр заиграл марш. Величественные, зовущие и одновременно скорбные звуки "Прощания славянки" взлетели над не совсем проснувшимся городом. Колонна встряхнулась, стала стройнее. Из подъездов домов, привыкшие к ситуации, выходили женщины и кучками стояли на тротуаре. Бравурные звуки марша, в которых слышался драматизм положения, призыв идти навстречу ему, прибавляли бодрости. Солдаты с энтузиазмом шагали, радуясь, что оставляют за собой шестимесячный изматывающий душу и тело голод- холод, не предполагая грядущего, когда при бомбежке переднего края воздух стонет и дрожит, взрывы осколками бреют всё вокруг, черными косьмами поднимают землю и что на ней. Душа сжимается, а тело кажется непомерно большим, чтобы его уберечь.
   Оркестр торжественно пел, женщины у домов вытирали глаза концами платков, оплакивая не только этих тонкошеих ребят, шумно идущих навстречу страшной бойне, но и тех, кто уже там и тем более - на кого уже получена роковая бумажка.
  
   ...Поезд идет по Удмуртии. На горизонте деревня.
   Из вагона прыгает солдат и - по полю. Охрана стреляет. Это не дезертирство. За минуту до того, как увидел свою деревню, он и не подозревал, что скопившаяся тоска вырвет его из теплушки и понесет к родному дому.
  
   И, охрана стреляя, вряд ли целилась в него.
  
  
  
  
  
   КАЗАНЬ.
  
   В Казани с эшелона сняли часть солдат и направили в такую же учебно- стрелковую бригаду, расквартированную недалеко от озера Кабан.
   Лето. Буйно цветет акация, которую я раньше не видал. Вокруг желто-золотистое покрывало со змеящимися трещинами пешеходных тропинок. Казармы - вырытые в земле огромные туннели с рядами двухярусных нар. Здесь кормили по 9-й норме, намного лучшей, чем 3-я. Кроме того, не надо было расходовать калории на обогрев, и мы почувствовали себя сытыми. Но почему-то в памяти от пребывания под Казанью мало чего осталось, а от учебы и командиров - ничего. Объяснить это можно разве тем, что условия службы разительно отличались от тюменских, и мы расслабились до состояния равновесия, а в памяти больше всего откладываются отклонения от него.
  
   ...Мы с товарищем идём по виляющей тропинке в желтой пене акаций. Несем с полковой кухни ведро супа, подвешенное на палке. В ведре колышется толстый слой коричневого комбижира с розовыми кубиками американского баночного фарша.
  
   В Тюмени командиры в основном были тыловики, в Казани - фронтовики. Там сержанты преобразились, когда прошел слух о совместной отправке на фронт. Правда, они остались в Тюмени. Человек, побывавший на фронте, становится независимее от сиюминутных обстоятельств, в том числе и от начальства: становиться добрее к тем, кого готовит к отправке в увиденный им ад.
   В один из августовских дней нас по тревоге построили и объявили об отправке на фронт. И опять, под щемящие звуки "Прощания славянки", шагаем мимо башни Сююмбике, и по сторонам женщины - с мокрыми глазами. Сейчас нам было грустнее, чем когда отправлялись из Тюмени; служба была не в пример легче, да и солнце ярко светило - день был налит благодатным теплом. Нам никуда не хотелось ехать, тем более в тревожную неизвестность смертельной опасности.
   Но, в поезд и ау!
  
  
   НАРОФОМИНСК
  
   Где-то наверху, может на небе, опять нас пристопорили. Ехали несколько дней, в Подмосковье остановились; эшелон был расформирован, часть курсантов направлена в г. Нарофоминск. Здесь была база танковых частей; в это время находились остатки 201-й танковой бригады, выведенной с фронта.
   По реке Нара проходила линия фронта, и город и гарнизонные строения были разбиты. Три огромных полукруглых казармы были совсем непригодны для жилья и нас поместили в танковые ангары. Условия жизни были самые экстремальные. В них были спешно устроены из жердей трехъярусные нары. На жердях - сено, накрытое маскировочными сетями. Были подушки и одеяла. Матрасов не было: спали на шинелях. Казарма освещалась и отапливалась опилками, пропитанными соляркой, и в помещении, особенно вверху, витали черные снежинки сажи, никак не добавлявшие уюта нашему жилью. Кормили, не знаю по какой норме, но чуть полутчше, чем в Тюмени, ибо иногда был суп из американской тушенки. Голод ощущался постоянно.
   На базе 201 бригады был развернут учебный полк для подготовки экипажей бронетранспортёров с зенитным вооружением. Бронетранспортёры на обрезиненных гусеницах имели пушку 37-го калибра и 2 пулемета Кольт- Браунинг. Они поступали из Америки, через Иран. В полку было 25 батарей, я оказался в 20-й. Нас построили, и командир полка майор Орлов сказал:
   - На учёбу нам отведено 28 дней. За это время мы изучаем ма- териальную часть: машину, вооружение, рацию, и едем на фронт.
   Начали заниматься по 12 часов. Офицеры, по три человека на батарею, в основном были из запаса. Занятия вели офицеры. Сержантов в батареях не было. Строевой подготовкой почти не занимались, дисциплина была относительно легкой.
  
   Из памяти:
  
   ... На реке Наре была полковая баня. Я с двумя солдатами в карауле у бани. Должно: один стоит с винтовкой у бани, другой отдыхает-спит, третий бодрствует. Мы, рассудив, что баню никто не украдет, забаррикадировались и сладко заснули. Сквозь сон послышался невероятный грохот - рушилась наша баррикада, и вслед громовое:
   - В ружье!
   У распахнутой двери, держа все наши винтовки стоял нач. штаба полка ст.лейтенант Гуров. После длинной тирады о нашем разгильдяйстве, посулил губу.
   Но вроде бы никто не сидел - времени было мало.
  
   ...Был в наряде по кухне, вынес банку тушенки - с
   килограмм. Оказалась очень жирной, спрятал в укромном месте. Улучив время, несколько раз наведывался к ней.
  
   ...Картофельное поле охраняется сторожем с оружием. От леса оно отделяется дорогой, политой нечистотами, чтобы нельзя было к нему ползти.
   Мы, несколько солдат, сидим на опушке, у самой дороги. Один смотрит за охранником, остальные приготовились.
   ­-­ Пошёл.
   Быстро перебежав дорогу, падаем в ботву. Лёжа роем картошку, засовывая в брюки.
   Услышав команду: "Назад", вскакиваем и в кусты. Поодаль - печём, вкусно.
  
   ...Однажды у прогоревшего костра едим печёную
   картошку. Солнечный день, Над головами молочные березки с золотыми монистами листьев. Полудесяток молодых парней в заношенной х/б форме, в растоптанных ботинках с обмотками, на головах - неопрятные пилотки. Но солнце, свобода, картошка: настроение отличное. На небольшом пригорке рощицы, среди редких березок, возникает видение: в темной форме, блестящих сапогах, кавалер и в длинном белом одеянии, дама.
   Заметив нас - остановились. Кавалер, повернув голову к даме, произнес несколько слов, приблизился к "Едокам картошки". И превратился в генерала с золотыми погонами на плечах - командира 201 Танковой бригады:
   -­ Какая батарея?
   -­ Двадцатая.
   ­­­­­­­­­­­-­­­­­­­­­ Передайте командиру о моем наказании!
   И пошёл, с красивой молодой женщиной, по шур- шавшей траве, а мы, уныло затаптывая костер, прощались с картофельным пиром.
  
   ...В доме офицеров, уцелевшем в ходе боёв, хранится картошка. Мы её перебираем. Перед уходом затариваемся под гимнастерку, в брюки.
   Выходим: в фойе стоит старшина - зав. складом и
   около него ворох конфиската. Мы пополняем его.
   Прошел месяц, первые 7 батарей с поступившими бронетранспортёрами, уехали на фронт. Затем, по мере поступления матчасти, батареи уезжали. Наконец, уехали два расчета 19-й батареи и на этом всё застопорилось. Уехал мой земляк и друг Виталий Шубин. Идёт месяц, второй, занятий практически нет - транспортёров тоже. Хоз. работы, политзанятия. Зима в разгаре: холодно, голодно. Наступил 1945 год, матчасти нет. Нас стали посылать на разные работы вне части. Поехали в совхоз Ермолино, под Боровском. Живём здесь вольно: нет строя. Кое-что из еды перепадает от совхоза. Работа: долбим мерзлую землю, делаем небольшие ямки. Для чего это делать зимой? Требуется очень много сил; летом было бы совсем просто. Но мы долбим - солдатский труд дёшев.
   Проходит зима. Машин нет и нет. В Кубинке рубим мелколесье: расчищаем полигон.
  
  
   ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ
  
   ...Март. Кубинка. Ночью поднимают по тревоге.
   Начальник штаба полка читает: "...Лихачев, Шаульский, Верещагин..." - всего10 человек, на машину и в Нарофоминск.
   Утром - в эшелон и на фронт.
  
   Итак, третий раз еду на фронт. И судя потому, что на этот раз эшелон везет технику, а не людей, то доеду. Поезд состоит из платформ, на которых "летучки" - ремонтные мастерские на колесах. Выехали 20-го марта; в Подмосковье еще не притаивало. В поезде несколько теплушек. Мы, 10 человек 1926 года рождения, служили вместе еще в Тюмени. В новом обмундировании: фуфайки, ватные брюки, ботинки с обмотками и байковыми портянками. Занимаем маленький вагон - теплушку. Еще в нескольких вагонах едут бывшие фронтовики - танкисты 201-й бригады, более старшего возраста. Вначале думали, что нас 10-х взяли в качестве охраны эшелона, но нам не выдали оружие; мы ехали целевым пополнением, как потом и, оказалось: влились в одно подразделение, закрыв некомплект. По России ехали не спеша. К эшелону подходило много людей, с просьбой подъехать: пассажирские поезда ходили редко и были перегружены. В свой вагон мы никого не брали, не нарушали порядок. На тормозных площадках, наверно по разрешению охраны, ехали гражданские.
  
   В пути:
  
   ...Эшелон подходит к станции. У вокзала малень-
   кий базарчик. Наши танкисты идут и бесцеремонно забирают у испуганных тёток продукты.
  
   Мы, молодые не мародерствовали. В большинстве случает при подходе нашего эшелона, импровизированные базары разбегались. Старшие во время стоянок шныряли по путям, проверяя вагоны, и тащили, что приглянулось.
  
   ...Эшелон с цистернами, одна подтекает - спирт.
   Танкисты штыком расковыряли щелку; веселая струйка потекла в котелок, другой, третий. Подошел солдат охраны, приказал отойти.
   Куда там! Выстрелил в воздух - отобрали винтовку, затвор закинули за вагоны.
  
   ...На тормозной площадке едет женщина с узлами. Паша Лихачев "увёл" у неё один мешочек. Вскрыли - соль, хотели выбросить, но кто-то надоумил, обменять на съестно; на остановках меняли коробок соли на молоко и хлеб. Это было хорошей добавкой к чёрным сухарям, которыми нас снабдила Москва.
  
   ...На одной остановке из вагона, стоящего рядом поезда, старшие перекатили несколько бочек пива. Потом перепились, передрались, в драке покалечили друг - друга.
  
   После этого случая, на следующей станции с эшелона сняли несколько танкистов. Проехали Государственную границу Румынии. Тепло! Карпаты в зелени! Из заснеженного Подмосковья вдруг оказаться в цветущих горах - чудо! На подъеме поезд идет медленно, успеваем спрыгнуть с платформы и набрать воды с водопадика, которым нет числа.
   На вершине горы большой крест, памятник Елене - матери короля Михая.
   Здесь в Румынии я впервые увидел настоящий белый хлеб. Он предстал в виде круглых больших, необычайно пышных караваев, изумительного запаха и вкуса.
   Пожалуй, с этого времени кончилась моя ГОЛОДНАЯ служба.
  
   ...Подъезжаем к станции, выходим из вагона, снимаем телогрейки (зачем они в такое тепло) и получаем чудо - хлеб. Почти всё новое обмундирование пошло в обмен на продукты, и в конце пути мы предстали настоящими оборванцами.
  
   Переехали границу Румыния - Венгрия. Наконец встали, помнится название местечка - Рожиндоль. Был поздний вечер. Какой-то офицер, нас-10 человек, отвел в частный дом с хозяевами. В большой комнате на полу мы улеглись спать. Хозяева за стенкой. Приходит старшина:
   -­ Вы ужинали?
   - Нет. Старшина идет к хозяевам, на столе появляется хлеб, копченое мясо и отличный компот - ужин царский.
   Эшелон пришел в расположение 7-го Механизированного корпуса, части которого выведены из боя для пополнения. Нас определили в Отдельную зенитно - пулеметную роту 16-й механизированной Шумлинской ордена Суворова бригады 7-го механизированного ордена Ленина Краснознаменного ордена Суворова корпуса.
   Построив, старшина, увидев лохмотья нашей одежды, проорал:
   -­Вашу мать, оборванцы; у меня ничего нет, в этом и будете воевать!
   Рота состояла из двух взводов, по три пулемета ДШК калибра 12,7. Расчет: командир, наводчик, заряжающий, водитель, машина "Шевроле". В походе, пулемет на треноге, закрепляется в кузове. Личное оружие: у командира - револьвер "Наган", у наводчика и заряжающего - карабин.
   В штате роты три офицера: командир и два командира взвода; старшина, писарь, механик, ружмастер, санинструктор и ездовой. Командир роты лейтенант Петр Леженко, 1923 года рождения, среднего роста, спокойный и доброжелательный. Рота расквартировалась в просторном жилом доме с садом. Леженко повел новичков в глубину сада, поучить бросать гранаты:
   ­- Знаю, что вы никогда этого не делали.
   Он был прав: во всех трех частях, где мы служили, боевую гранату нам и не показывали. К войне нас готовили достаточно долго, но плохо, - впрочем, об этом я уже говорил. Но Леженко допустил ту же тыловую ошибку: не дал каждому бросить гранату, а ограничился двумя бросками.
   В роте был многонациональный состав: русские, украинцы, белорусс, грузин, два азербайджанца, еврей - наш шофер. Всего 33 человека. Рота - отдельная часть со своей печатью, входила в мех.бригаду.
   Бригада имела почти все виды наземных войск: мотострелки, артиллеристы, танкисты, минометчики, зенитчики (наша рота), разведчики, саперы, связисты, медики, тыловое обеспечение. Такая организация бригады позволяла, при необходимости, действовать автономно.
   И вот наступило мое боевое крещение. Корпус входит в прорыв. Рота в передовом отряде бригады. Отвлекаясь, поясню об использовании зенитно- пулемётной роты в боевой обстановке. Как имеющая сильное вооружение - крупнокалиберные пулеметы, на марше - в передовом отряде,
   с разведчиками на бронетранспортерах, ротой мотострелков и взводом танков. После соприкосновения с противником, когда уже основные силы бригады ввязываются в бой, мы отходим и занимаем оборону у штаба бригады, как зенитчики.
  
   ...Теплый солнечный день. Местность открытая: кое-где небольшие рощицы леса, видны деревни,
   поселки, дороги с двигающимися, словно гигантские гусеницы, колоннами войск - это другие бригады и приданные корпусу части.
   Обстановка спокойная, но во всем чувствуется настороженность, тревожное ожидание. Не слышно выстрелов, только стрекот гусениц и гул моторов.
   На земле тут и там останки прошедшего боя: воронки, подбитая и еще дымящаяся техника, по канавам фауст-патроны, неубранные трупы.
   Пулемет у нас на треноге, без щита; мы с командиром и заряжающим Васей сидим без касок.
   Впереди, на броне танков, едут чешские партизаны. Вдруг в монотонный гул вклиниваются пулеметные очереди и сразу близкие шлепки пуль. В теле всплеск жара , в голове: " ВОТ И ВСЁ!"
   Крик Васи:
   -­­ А где моя каска?!
   И властное- командира:
   ­-­ Щит!
   Я вскакиваю, хватаюсь за щит, и Вася тут, а командир уже даёт длинную очередь в сторону рощицы.
   Возня со щитом, близкое, четкое потакивание нашего ДШК и поднявшаяся вокруг какофония стрельбы, действуют на меня успокаивающе и обречённость отступает.
   Огонь ведет уже вся колонна, гулко бухают танки.
   Сорвавшиеся с брони чехи бегут к рощице.
  
   Подходят и разворачиваются основные силы бригады, мы воз- вращаемся к месту дислокации штаба. За месяц, что я был на фронте, наша бригада трижды входила в прорыв и дважды пополнялась людьми и техникой. Когда, во время боев, истощались силы мотострелковых батальонов, они пополнялись за счет частей, несущих наименьшие потери. К их числу относилась и наша рота. Немецкая авиация была подавлена нашим превосходством в воздухе; мы только раз вели огонь по самолетам. Из роты в мотострелки за месяц ушёл десяток солдат, в том числе шесть, из прибывших со мною.
  
   ...Видим: на поле появилось множество бумажек. Листовка: "Бойцы и командиры 7-го Мех. корпуса! Вы окружены. Группа генерала Плиева, шедшая к вам на выручку, разбита. Сдавайтесь!"
   Подпись: "Бойцы Народно- освободительной Армии России".
  
   Листовки от имени армии Власова. Читать это было забавно и только. Хотя мы были впереди линии фронта, но наши тылы не отрезаны и никакого окружения не было.
   В Брно я сменил свои рваные галифе на гражданские брюки коричневого цвета, заодно обменял ботинки с обмотками на сапоги пленного немца.
  
   ...Стоит большая группа пленных немцев. Наши солдаты ходят среди них, ищут часы: "Ур есть?"
   Я тоже ищу. Останавливаюсь около рослого немца. Он, видя перед собой юнца, на мое негромкое "Ur", отрицательно крутит головой.
   Из-за моей спины возникает какой-то старшина, решительным движением вытаскивает из брючного карманчика немца и передает мне карманные серебряные часы "Павел Буре".
  
   Чехословацкие деревни- поселки разительно отличаются от наших. Комфортные, чистые дома; если в доме нет водопровода, то на улице - колонка. Дороги - асфальт или мощёнка. Деревенский быт мало отличен от городского.
   ...Рота расположилась в доме с просторным
   двором и разными надворными строениями.
   Солдат нашел какой-то коричневый кусок с
   приятным ароматом. Собрались человек 10, гадаем:
   - Что это такое?
   Подходит мальчик лет восьми:
   -­Какаво, какаво! Дай на памятку.
   "На памятку" так они выпрашивают съестное: война - голодно.
   Кто-то из нас и слышал "какао", но никто не пил.
   Отколов часть за науку мальчику, остальное
   отдали повару и большинство из нас впервые в
   жизни пили какао.
  
   ...Солдат кричит с чердака:
   ­-­­ Ребята, здесь мешки с чем-то!
   -­ Бросай их сюда!
   На мощёный двор мешок летит с сухим треском. Вскрыли-светло-коричневые узорчатые шарики? Как и в случае с какао, озадачены. Подходит грузин Читайшвили:
   -­ Хо, грецкий орех! - Со скрежетом давит, доставая зерно.
   Это тоже, для большинства из нас, оказалось первым ореховым деликатесом, причем сразу в огромном количестве.
  
   Фронт стабилизировался. Мы оборудовали огневые на окраине поселка, в котором расположился штаб бригады.
  
   ...Я дежурю на точке, на высоком месте. В низине, на переднем крае, видном как на ладони, слышна непрерывная стрельба и видны разрывы. Надо мною летят наши самолеты и бомбят немецкие окопы.
   За два часа, что я стоял на дежурстве, прошли четыре группы "Бостонов", или ЛИ-2, по 9 -12 самолетов. Пролетели: через пару минут там всё небо в разрывах зениток, по земле ухают бомбы.
   И вот они возвращаются, я считаю - все. За два часа не был сбит ни один самолет; причем летали без сопровождения истребителей на небольшой высоте.
   Немецкой авиации не было.
  
   ...Среди местной тишины вдруг в уши врывается грохот- вой и теплая волна метет землю. Догады- ваюсь: "Катюша" и вижу уходящие в сторону переднего края удлиненные цилиндры снарядов.
   Через секунды - фонтаны разрывов с огненными стержнями: море дыма и пыли заволакивает немецкие окопы.
  
   В корпусе был дивизион Гвардейских минометов, в просторечии "Катюш". На марше я видел машины необычных форм: что-то прямоугольно-наклонное, закрытое брезентом. На этот раз "Катюши" вели огонь, находясь недалеко от наших огневых позиций.
   Пожалуй самый тяжелый бой, за мое время пребывания, 7-й Мех. корпус вел под Брно. Наша бригада действовала в районе города Густапече. После боя на поле остались подбитые Т-34 и "Тигры". В полосе действия нашей бригады подбито несколько "Тигров". Можно было кого-то из участников боя представить к званию Героя Советского Союза. Претендентами были: Танковый полк и Артиллерийский дивизион. На самом деле, в ходе и после боя, видя результат, трудно однозначно определить: кто и какой танк подбил. На поле подбитыми были в основном наши тридцать-четвёрки и значительно меньше "тигров". Но в это время и численное превосходство нашей бронетехники было подавляющим.
   Проведя анализ результатов боя, командование бригады пришло к выводу, что большую часть техники противника подбили танкисты. Оказалось: решительно и бесстрашно действовал взвод мл. лейтенанта Миренкова. К концу боя его танк был подбит, а сам он ранен. Его и представили к званию Героя. Из артиллерийского дивизиона, командира батареи представили к ордену Боевого Красного знамени. Знамя командир батареи получил сразу. Герой где-то застрял.
   Прошло два года. После войны с Японией бригада стояла недалеко от Порт-Артура. Однажды, в 1947 году получаем "Правду". На развороте " Указ Президиума Верховного Совета о присвоении звания Героя Сов. Союза" и там: "...Миренкову Ивану Степановичу - командиру танка Т-34".
  
   ...Весна 1948 года, Владивосток, я схожу с корабля,
   прибывшего из Китая, где провел почти три года,
   как в тюрьме.
   РОДИНА!
   На пирсе пусто, только пара милиционеров и два армейских офицера: подполковник и лейтенант Миренков со звездой Героя. Он возвращается из Москвы, где получал награду.
  
   Мы идём на Прагу. Солнце. Тепло. Как будто и нет войны. В деревнях, поселках на обочинах стоят массами жители, с веселыми улыбками, с цветами и приветствуют криками:
   -- Наздар! Наздар!
   На Прагу двигается лавина войск. Наш корпус в составе 6-й Гвардейской танковой армии. Куда ни глянь: до горизонта по всем дорогам змеится техника, в пелене пыли и дыма. Едем очень тесно. Машины нашей роты рассыпались по колонне. Тут же, вперемешку с машинами, едут казаки Плиева. Кое- где, увидев казачьи кубанки, жители с возгласами "Казаки", "Казаки"! - покидают дорогу. Может на слуху было вольное поведение казаков в части мародерства, или же здесь присутствовала историческая память людей.Ночью вспыхивают стычки между конниками и мотострелками, когда в тесноте лошадь получает толчок машиной.
  
   ...Входим в небольшой городок; на площади группа немцев, в основном старших офицеров. Среди них - цивильно одетые женщины. Может, это штаб соединения.
   Леженко вызывает старшего, им оказался полковник, и приказывает построиться.
   Меня оставляет в машине у пулемета, развернутого в сторону колонны, с приказом:
   - ­В случае выстрела дай очередь над колонной.
   Остальные бойцы роты - цепью сбоку колонны.
   Немцы идут, складывая на одну из плащ-палаток личное оружие, на другую - часы и ювелирные изделия.
   Немцев увели на сборный пункт пленных, часы и оружие разобрали бойцы.
   Украшения забрал старшина.
   Я, пришедший к "шапочному разбору", удовлетворился маленькими карманными серебряными часиками и Парабеллумом, как мне помнится, на 16 патронов.
  
   После войны, на квартире командира роты в г. Дальнем, я видел чемоданчик с украшениями. Позднее, изучая цветные камни, стала понятна красота и ценность того чемоданчика.
   Лейтенант Леженко почему-то с Квантуна быстро уехал. Он не бывал на встрече ветеранов. Может и так, что заполученные украшения, цену которых он вряд ли предполагал - обернулись злом.
  
   В ночь с 8-го на 9-е по двигающейся колонне прошел слух: радисты уловили - КОНЕЦ ВОЙНЕ. Ранним утром вошли в Прагу, остановились на окраине. Нигде не стреляют. Никто не говорит о конце войны, но прекрасная погода, не видно разрушений в городе - внутренняя напряженность притихла.
  
   ...А у нас в роте ЧП. Где-то на марше пропал наш командир расчета Володя Селезнёв. Леженко стал допрашивать нас с Мартыненко, куда подевался командир. Я сказал, что его не было уже с того городка, где мы пленили колонну немцев.
   Командир роты:
   ­-­ Почему мне не доложили?
   -­ Мы думали, что он едет в кабине.
   Леженко переключился на шофера. Тот вдруг ляпнул:
   ­-­ Он в лодке ехал.
   -­ А где он её взял?
   - В том городке. Я видел, как он садился в "амфибию", стоящую между домами.
   - Гонщик липовый!
  
   Командир нашего расчета - любитель погонять на машине, Оказывается он при остановке в городке увидел машину- амфибию, и решил на ней ехать в колонне. Он появился где-то в середине дня: взъерошенный, усталый. В машине кончился бензин и он, отстав от бригады, ехал с какой-то
   частью, а потом долго бродил по предместьям Праги, разыскивая 16 мех бригаду. Леженко злился: надо докладывать о потерях. Но когда Володя показался в роте, он спокойно спросил:
   - А где твой самокат?
   - Бензин кончился.
   Позавтракали, лежим: кто на солнце, кто в тени машин.
  
   ...Прошла группа военных. Немцы? Но какая-то необычная форма - власовцы. Вслед бежит женщина и по-русски:
   -­ Здесь не проходили военные?
   Мой командир к ней:
   -­ А зачем вам это знать?
   -­ У меня там муж.
   -­ Ах...у тебя там муж! И навел на нее револьвер.
  
   Ребята успокоили его, отвели руку с оружием.
   Уже полдень. От нечего делать, решили пристрелять приобретенное у немецких офицеров, оружие.
  
   ...Я выстрелил по банке из Парабеллума и не поставив на предохранитель, иду к своей машине, держа пистолет к земле.
   Бухает выстрел: из- под машины выкатывается наш шофер Володя, с каскадом "приятных" слов мне и Парабеллуму.
   Я спотыкаюсь о свою беспечность.
  
   Наконец мы уразумели, что войне конец, но числа до 12-го еще
   вылавливали немцев. Штаб бригады дислоцировался в небольшом городке; занял богатую усадьбу с садом за высоким забором.
   ...Мы с Пашей Лихачевым патрулируем терри-
   торию вокруг штаба. Ночь. На фоне неба видим
   двигающуюся фигуру. Паша: "Хенде-хох"!
   Человек остановился, поднял руки. Я ложусь и
   беру немца на прицел: нажать на спуск - как у
   немца двинется рука.
   Паша идет к нему; обыскав, отводит на пункт сбора пленных.
  
   Наша рота расположилась на территории спиртового завода.
   Ребята, особенно, кто постарше, пили этот напиток: его много было в трубопровода, я не пил. День Победы для нашей бригады прошел внешне незаметно: никакого празднования не было. Но наступило 20- мая - день формирования бригады, и его решили отметить, как день Победы.
  
   ...Меня - непьющего, в этот день назначили патрульным к штабу бригады. Я взял карабин - ухожу. Ребята:
   -­ Выпей в честь праздника!
   Думаю: "Сейчас надо". Половину алюминиевой кружки 96%-го с неприятным запахом, выпил.
   Пришёл к штабу. В усадьбе и снаружи у ворот много веселых офицеров, освободившихся от многолетия кровавых тревог и лишений, группа чехов. Из ворот усадьбы выходит нач. штаба бригады, (в это время врио командира), подполковник Егудкин, мне:
   -­ Часовой! - Я, пошатываясь, сделал несколько шагов в его сторону.
   - Разгони их, я танцевать буду!
   Я повел карабином в сторону стоящих чехов; они несколько отступили.
   А дальше, ничего не видя и не слыша, чувствуя, что сейчас я здесь лягу, отошел за угол ограды, положил карабин в травянистую канаву, и лег на него. И всё- отрубился.
   Через какое-то время я очнулся, сообразил, что на посту. Голова трещит, ноги не держат; сел на бровку канавы.
   С облегчением увидел подходящую смену.
  
   За месяц моего пребывания на фронте наша рота непосредственно потерь не понесла, за исключением тех, кто был направлен в стрелковые батальоны. В роте был ранен и выбыл командир взвода, да пара легких ранений, был легко контужен Паша Лихачев. А в батальонах было по-другому; после войны никто из отправленных туда, в роту не заходил.
   Потом была у меня одна встреча:
  
   ...В Порт-Артуре проходит слет физкультурников. Колонны на стадионе, все в одинаковой форме: майка- трусы.
   В соседней колонне стоит парень, кого- то мне напоминающий. Я смотрю на него, он - на меня.
   Наконец я понял, кто это может быть:
   -- Володя, не ты ли? И он:
   -- Миша?
   Это Володя Иванов из нашей десятки, отправленный в батальон: был ранен, сейчас служит в стрелковой дивизии.
  
   Настала мирная жизнь. Никаких пока занятий, только наряды на кухню и охрану. Учусь ездить на велосипеде
  
   ...Еду под горку и въезжаю прямо в Володю Читайшвили. Его велосипед в восьмерку, да и еще ушиб колена.
   Горячий кавказец- за пистолет, но вспомнив, что война закончилась, отвел душу на своем наречии.
  
   ...Ночью стою часовым в расположении роты. Во дворе: машины, стоит повозка с мешками и бочкой.
   От безделья - поел сахарную пудру, которая оказалась в одном из мешков. Сильно захотелось пить, а воды нет. В бочке - вино: потянул из шланга терпко-кисловатое, воду не заменило.
  
   У старшины было небольшое стадо коров; где он их реквизировал- не знаю. На одну корову он выменял пиво; привезли несколько бочек. Большинство роты пило и нахваливало; я был из непьющих. Наверное, это было неплохое, чешское пиво. Остальных коров увезли на колбасный завод и обменяли на сырокопченую колбасу. Мы её ели в течение месяца: пока собирались, а затем ехали, не спеша, в Монголию. Висела под тентом в кузове машины и со временем только твердела.
   Разрешалось отправлять посылки с трофеями домой. Многие это делали; я считал: цел остался и ладно.
  
  
  
   ЯПОНСКИЙ ПОХОД
  
   В начале июня мы погрузились в эшелон и - в РОССИЮ! Настроение было приподнятое, но чувствовалась какая-то неопределимая грусть. Как будто оправдывалось высказывание Володи Селезнёва. Когда мы шли на Прагу и он, ехавший в где-то подобранной открытой амфибии, сначала потерялся, а потом, разыскав нас и переполненный впечатлениями и Победой, сказал " Ребята, пройдет время и мы будем вспоминать эти дни, как одни из лучших".
   Для роты выделено несколько платформ и крытый вагон. Машины с тентами, на полу кузова сено: многие располагались в кузове, я тоже. Везли трофейный дизель "Мерседес-Бенц", который потом, на Хингане, нам хорошо послужил. Ротный вез легковушку. Ехать приятно, скорость передвижения небольшая. Уже поспела черешня. Чехи, в своих чистых и удобных для жизни поселках, радушно приветствуют и провожают нас.
   И вдруг вокруг все изменилось: жалкие, часто одиночно стоящие, домишки, угрюмо встречающие нас люди. Это Польша. Нам приказали привести пулеметы в боевую готовность и установить круглосуточное дежурство. Как потом узнали, что была опасность нападения или подрыва эшелона со стороны бандеровцев.
   Белоруссия. Внешне мало чем отличается от Польши; только меньше хуторов, а деревни и поселки в основном разбиты. Но люди приветливы и рады нам.
   Незаметно проехали границу Российской Федерации. Запомнилась одна остановка в центре европейской части Союза.
  
   ...Город Ряжск, вероятно районный центр. Был выходной день. На привокзальной площади гуляет молодежь, в основном девушки моего и старше возраста. Они танцуют под какую- то музыку. Часть офицеров с эшелона с ними.
   Меня охватывает смешанное чувство радости от только что пережитой огромной опасности и смут- ной тоски; может это предчувствие новой опасности - мы не знаем, куда нас везут.
  
   Проехали Урал, недоброй памяти - Тюмень. И вот уже станция
   Отпор - граница Монголии.
   Здесь эшелон проверяла контрразведка и сняла с него всех, кто не имел отношения к войскам. На всём пути от границы с Польшей в эшелон подсаживалось много гражданских. В роте однажды ехала женщина-прокурор в командировку; одна девица, из свободно путешествующих была скрыта от проверки и проехала в Монголию.
   Разгрузились в Чойбалсане - рельсы кончились. Конечно, когда повернули в Монголию, стали догадываться: куда едем и зачем. Но официально не знали и офицеры среднего звена. Большую часть машин Шевроле у нас забрали для перевозки мотострелков. На оставшихся и Мерседес-Бенц долго двигались по пустыне, наконец, разбили лагерь. Людей был некомплект и роту дополнили солдатами и парой мл. сержантов 1927 года рождения, человек 10. Поставили палатки. Я разместился в палатке с двумя - из пополнения: Борис Пугачев и Олег. Олег, небольшого роста с пухлыми щеками, и совершенно, ребячьим взглядом.
   Было очень жарко; ночью жара спадала, но с вечера долго не удавалось заснуть.
  
   ...Пришли с занятий: отрывались от колодца на час; солдат припадает к ведру и видно, как убывает из него вода. Раньше я такое наблюдал - когда поили лошадей.
  
   К этому времени у меня было звание мл.сержант.
  
   ...В роту приехал капитан, помощник начальника политотдела по работе среди комсомола - такая вот длинная должность. Вызвали меня:
   -- Мы думаем рекомендовать тебя комсоргом. части.
   Отказываться не принято. Собрали комсомольцев, и я стал комсоргом роты.
  
   Вскоре пошли в наступление - не до собраний. После боевых действий, осенью 1945 года меня перевели в штаб бригады, где я не встал на комсомольский учет. По прошествии трех месяцев неуплаты членских взносов, механически выбыл из комсомола. Вступил- по чужой воле, выбыл- по своей.
   8-го августа нас построили и зачитали приказ: "СССР вступает в войну с Японией. На рассвете идём в наступление". Так вот зачем мы здесь объявились: помочь американцам добить Японию. Добром отплатить ей за то, что она не стала помогать немцам, добивать нас в 1941 году. Ночь была беспокойной - не спалось: представлялась канонада боя - был опыт. Вернулись мысли о гибели. Ранним утром заурчали моторы. По степи широким фронтом покатилась лавина войск; дорог там нет, а каменистая почва позволяет ехать где угодно. Едем, ежесекундно ожидая пулеметный шквал. Проходит час, два три, уже полдень, но только гул моторов и шлейфы пыли в растянувшихся колоннах. Одновременно с механизированными и танковыми частями шли в наступление и пехотные дивизии; они остались далеко позади, но многие пехотинцы, может даже по личной инициативе, ехали на броне наших танков. В течение дня встречались только стада баранов, реже коров и лошадей. Тылы, в ходе марша, отстали, и снабжение продовольствием нарушилось. Не было хлеба. Повар варил кулеш из муки и мяса баранов. Бараны курдючные, жирные и мы быстро ими наелись.
   На пути попадались монастыри, но без монахов. Что запомнилось в них: огромнейшие барабаны, диаметром может метра три, и колосники, на которых были навешены тысячи тряпочек бурого цвета, вероятно жертвенная кровь.
   А бои? Относительно серьезный бой однажды держал 2-й мотострелковый батальон. Мы не имели прямого соприкосновения с японцами; наш командир время от времени пускал трассы по показавшимся отрогам Хингана.
   Большой Хинган - горы невысокие и перевал не такой уж сложный, но на нём верховое болото: внизу - каменная твердь, наверху- засасывающая грязь. Из наших машин самостоятельно проходил Мерседес- Бенц с двумя ведущими, который и перевез за несколько рейсов вооружение и имущество роты, помог пройти другим машинам.
   Преодолев Хинган, мы скатились в цветущую долину Внутренней Монголии. Здесь появились посевы гаоляна, кукурузы, бахчи арбузов и дынь. Может от того, что местность высоко над уровнем моря, арбузы и дыни были очень мелкими. Спелая дыня, размером меньше кулака, но сочная и с удивительным карамельным вкусом. Большинство из нас не были избалованы этими овощами южных широт и мы, после многодневного бараньего поста, отвели душу на неожиданно свалившихся витаминах. Здесь не чувствовалась изнуряющая жара степной Монголии, японцев не видно; ожидание боя спало и мы пришли почти в благодушное состояние.
   Первый город Тициань. Рота остановилась на окраине, хотя в этом городе окраина была везде. Что же это за город? В центре улицы с перекрестками дома из дикого камня и глины, одноэтажные. Я не видел ни одного высокого дома, магазинов тоже не видно. На некоторых перекрестках стоит человек со столиком, на нем полукруг какой-то желтоватой массы, может мамалыга из кукурузы. Немного отойдя от центра, видишь, как улицы преобразуются в улицы - поля: с одной стороне стоят дома, с другой - растет кукуруза, гаолян.
   Солдаты не только самовольно брали с бахчи арбузы, дыни, но иногда и покупали. В качестве платежа шли румынские леи, билеты Осовиахима и прочие цветные бумажки
   -­ Хорошо бы достать свинины, - мечтательно произнес повар, услышав, что будто бы в гаоляне полно поросят.
  
   ...Мы с Митей Дижевским идём на охоту. У меня автомат ППШ. Улица - поле: слева - дома, справа -высокая, метра под три кукуруза, с толстенными стеблями , широкими листьями и здоровенными початками; этакая сплошная стена зелени. Видим, что-то мелькает между кукурузных стеблей небольшой чернопятнистый поросёнок. Даю короткую очередь - поросёнок бежит. Стреляю еще и еще -он продолжает кросс. Я с трудом поспеваю за ним, обдираясь о шершавые кукурузные листья. Наконец, поросёнок повергнут. Митя взваливает его на спину и несёт в роту. Меня посещает желание: достать ещё утку или гуся.
   Выхожу на улицу. Она была пустой, пока мы охотились на кабанчика, а тут вдруг за мной увязывается небольшая толпа китайцев.
   Соображаю, что они недовольны результатами нашей охоты, и решаю уходить в роту без гуся.
   Улица - поле переходит в настоящую, толпа за мной растет, переулков не видно.
   Впереди ворота, я вхожу в них и с тревожным удивлением обнаруживаю: замкнутый двор с группой, сидящих на земле людей. Вошедшие за мной, что- то говорят, сидящие встают.
   Гуляющий по спине холодок усиливается внезапно возникшей мыслью: "А есть ли в диске патроны?!" Ведь по кабану палилось нерасчетливо щедро. Оборачиваюсь, автоматом показываю спутникам отойти в сторону и спокойным шагом с беспокойным сердцем, выхожу на улицу. Затем широким шагом, поплутав по городу, с явным облегчением, выхожу к своей роте.
   На ужин вместо жирной баранины был не очень тощий поросенок.
  
   Несколько дней мы ехали по плохим дорогам, даже по полотну железной дороги, и остановились в городе Кайтун. Город был заполнен войсками.
   Поздним вечером вдруг началась массовая стрельба по всей округе. В тёмном небе тут и там всплывали разноцветные ракеты и на- вешивались пулеметные трассы. Мы не стреляли, так как не знали причину такой канонады: рации у нас не было. Когда всё уже стихло, кто-то, ходивший к недалеким соседям, буднично сказал, что закончилась война.
   К счастью, на нашем направлении Забайкальского фронта, эта война, по сравнению с боями 2-го Украинского, была просто нелегким походом. Потери бригады и корпуса были незначительными. Некоторые потери понесли пехотные части, в основном не от противника, а от трудностей похода.
   В Кайтуне же мы узнали и об американской атомной бомбе, конечно совершенно не представляя её реальную силу.
   Через несколько дней погрузились на станции Кайтун в эшелон и, неспешно двигаясь, разгрузились на станции Инченцзы, находящейся почти посредине между городами Порт- Артуром и Дальним.
  
  
   К В А Н Т У Н
  
   Станция Инченцзы. По обе стороны железной дороги несколько технических строений и одноэтажных домов китайцев. Поодаль, группка из десятка аккуратных японских домиков. В целом посёлок, хаотично застроенный разномастными домами, да еще разделенный железнодорожным полотном, параллельно которому присоседилась полоса гаоляна, выглядел нескладным.
   Километрах в двух от станции находится поселок с монастырем и двумя трехэтажными зданиями городского типа. Эти дома выглядели солидно: дворовая территория содержалась в чистоте. В них располагалось японское учебное заведение - пансионат.
   С одной стороны железной дороги, километрах в трех проходит невысокий горный хребет; с другой, примерно на том же расстоянии - море.
   Всё время, как мы выехали из Чехословакии и до дислокации в Инченцзы, из-за секретности, не писали и не получали письма. И вот, осенью 1945 года, мне приносят письмо от тети Насти, из которого узнаю о смерти мамы, случившейся в июне. Я представляю её, мечущейся в жаркой лихорадке после той ледяной купели. В редкие минуты выхода из забытья высвечивалась одна и та же мысль: "...что будет с детьми?" Дома их трое: большему 11 лет, младшему нет и 3-х. "...Что со старшим?". Наплыв боли в разбухших ногах опять мутит сознание. Бедная МАМА!
   Роту вначале разместили на одном этаже дома - школы. Рядом был монастырский двор, сплошь в виноградной лозе. Я впервые в жизни поел настоящий виноград. Крупные гроздья "дамских пальчиков" висели над головой: лоза вилась по решетке, перекрывавшей монастырский двор.
   В роте произошло ЧП:
  
   ...С десяток бойцов, сгрудившихся вокруг стола, слушают веселые байки рассказчика. Тут же, навалившись грудью на стол, с автоматом ППШ -дневальный. Переживая рассказ, он непроизвольно дергает рукоятку затвора - внезапный грохот очереди.
   В растерянности, не прекращая стрельбу, клонит автомат к полу и прошивает себе ногу.
   Все оторопели, хотя вроде бы что особенного: столько слышали это и сколько сами стреляли. Но в мирно-веселой обстановке в зале с высоким потолком очередь автомата прозвучала гулким набатом.
   Дневальный лежал в крови. Резкий переход из смеха в трагедию и мирная кровь подействовали угнетающе.
  
   Дневальный получил серьезное ранение и после госпиталя был комиссован и уехал домой.
   Вскоре мы расселились в палатках, недалеко от станции и жили в них некоторое время. Наконец, перебрались в помещение, в котором рота и осталась на тягучие послевоенные годы.
   Погода на Квантуне: лето жаркое, зима мягкая; часто дуют ветры и несут песок, забивающийся всюду.
   Осенью 1945 года началась частичная демобилизация рядовых и сержантов до 1920 года рождения и имеющих тяжелые ранения из более молодых возрастов. Из роты уволились: старшина, писарь, ружмастер, механик, повозочный (самый старый) и солдат-украинец 1910 года рождения. Я его вижу и сейчас: усатого, круглолицего, среднего роста, со смеющимися глазами. В роте он исполнял обязанности почтальона. Он у меня попросил маленькие карманные часики, "для сына". Рота стала состоять в основном из ребят 1927- 26 г.р. Мне 18, но уже 2 года под ружьем. Я стал писарем роты. Годы голодной и холодной жизни, а потом фронтовые волнения меня сделали тощим и легким. Спокойные и сытые какие-нибудь полгода меня преобразили, и уже будучи писарем, я слышал: "отъелся наш начальник штаба".
   Как только мы обосновались на постоянном месте дислокации, нас направили на демонтаж и отправку в Союз трофейного заводского оборудования, в город Дайрен (Дальний). Рота вела работы по погрузке, в порту. В порту было много всяких складов. Солдаты шастали по ним, и однажды обнаружили коробки с бутылками, в которых была какая--то темная жидкость. Показали бутылку китайцам и тут началось:
  
   ...Высокий забор, из металлических заостренных прутьев, ограждающий порт. По внешней стороне забора огромная толпа китайцев, тянущих сквозь прутья руки с юанями. А изнутри - в эти руки солдаты суют полулитровые бутылки с неизвестной жидкостью. В несколько минут рукотворный конвейер перенес последнюю бутылку.
  
   Что было в бутылках, мы как следует, так и не узнали. Пробовали -не вино: что-то сладковатое и не очень вкусное. Может это была какая-нибудь лекарственная настойка. Во всяком случае, китайцы, с необычным энтузиазмом, всё расхватали. Мы даже не сообразили сколько-нибудь оставить у себя, хотя бы из любопытства.
   После того, как вышли из пекла войны, мы стали какими-то безразличными. Наш мозг отдыхал, ни чем не интересовался. Например - опиум. Он достаточно распространенно употреблялся в то время на Квантуне местным населением. Были опиокурильни, и часто можно было видеть окурившихся китайцев, которые буквально валялись на улицах. Сначала мы думали, в соответствии с русской традицией, что это пьяные от алкоголя и только спустя время узнали - наркоманы.
   Тогда же в порту нашли небольшую коробочку с шариками опиума; это оказалось валютой.
  
   ...Мы, несколько человек, идём в ресторан. Под- зываем официанта. Он берет из коробочки две- три горошины и несет на стол обильное угощение.
  
   Но пожалуй самое странное, особенно в свете настоящего, ни кто из нас никогда не пытался попробовать наркотик. Более того, по- видимому, за все три года, что я провел на Квантуне, не было случая пристрастия к наркотикам. Это обязательно нашло бы отражение в приказах по личному составу, которые проходили через наш строевой отдел штаба бригады, писарем которого я стал в конце 1945 года. И тут дело не в дисциплине: она не блистала среди бывших фронтовиков, запертых после победы в бессрочной тюрьме чужого Квантуна. Извечной и известной национальной забавы было более чем достаточно, на почве её, дебошей, тоже.
   Для сегодняшнего россиянина поведение тех солдат и офицеров вряд ли понятно. А если еще добавить, что "дедовщина" не только отсутствовала, но и не намекалась. Может быть вот она. Писари штаба жили в казарме 2-го батальона. Писарь оперотдела Заяц рисовал. Однажды, когда он сладко спал еще до отбоя, в окно казармы уперлась полная луна, батальонные ребята его подняли: - "не проспи натуру, Леша".
   Дальний имел вид европейского города: многоэтажные дома, трамвай, магазины, рестораны. Многие из них принадлежали русскому купцу Чурину. В городе, кроме китайцев, жило много русских и японцев, квартиры последних отличались особенной опрятностью. На улицах шла торговля жареной рыбой, земляными орехами и изделиями из теста, которые, в форме завитушек, запекались в кипящем масле.
   За время нашей работы в порту, в городе произошли два ЧП, известные мне.
   ...Патрульный солдат купил на базаре земляные орехи. Поел и почувствовав боль в животе, решил, что отравился. Вернулся на базар (китайский базар много круче нашего по массе там народа), веером разрядил автомат и застрелился сам.
  
   Надо отметить, что за время моего нахождения на Квантуне не известны случаи терроризма ни со стороны японцев, ни со стороны китайцев. Так что солдат, скорее всего, с орехами просто переусерд- ствовал. Вообще говоря, население к нам относилось доброжелательно, в том числе и японцы.
   Другое ЧП коснулось нашей роты.
  
   ...Был канун какого-то знаменательного дня, может дня формирования роты. Наша ЗПР ведь являлась отдельной частью. Работая по демонтажу оборудования, мы жили в порту. Командир роты Леженко захотел отметить этот день, устроив ужин. Мне сказал:
   - Ты останься здесь за дневального, а ребята пусть отдохнут. Все грузили ящики с оборудованием, а я, ведущий документацию роты, всегда оставался в расположении.
   Ужин должен быть в городе и надо ехать на трамвае. Дальний расположен на холмах и трамвайные пути достаточно круты.
   На подъеме пути, в отсек вожатого вскочил пьяный солдат и отобрал контроллер. Трамвай замедлил ход, а потом и вовсе покатился назад с возрастающей скоростью и столкнулся со следующим за ним. Идущий китайский трамвай всегда облеплен людьми. До столкновения не все осмелились спрыгнуть. Электрооборудование замкнуло на корпус, возник пожар: пострадало много людей. Один наш солдат погиб.
   Вместо торжественного ужина - поминки.
  
   В 1947 году с Квантуна были репатриированы все, жившие здесь, русские и японцы. И сразу же город Дайрен, из европейского, превратился в азиатский: стал неухоженным. Недавно мне позвонил Александр Миронов, сослуживец по 16-й мех. бригаде, летавший на празднование 60-я
   освобождения Китая от японцев и восхищенно говоря об успехах Китая, отметил: "...какой же красивый сейчас город Дайрен".
   Когда я стал писарем штаба бригады, мой круг общения увеличился. Строевой отдел занимается учётом личного состава, его движением, учётом боевых потерь, извещениями о них, оформлением документов на присвоение званий, наград и командировок. В отделе ведется книга ежедневных приказов по части, где отражается выше перечисленное. Составляется суточная ведомость, которая является для всех служб бригады основанием для снабжения подразделений необходимыми ресурсами. Начальником отдела был капитан Батраков; его правой рукой был старшина Михайличенко Валентин. Вспомню писарёй, с которыми я работал в штабе бригады (полка) и жил в японском домике. Полицын Кеша (Иннокентий) заведовал секретной частью (отдельная комната, где хранятся секретные документы), несколько худощавый, с редкими белесыми волосами, доброжелательный - свой парень, уроженец Вологодской области, года на два старше меня, уволился в 1947 г. С ним я общался на встрече ветеранов в Москве и переписывался. Николай Долбилкин (Николай Павлович, так мы его величали, о нём я еще напишу), писарь оперативного отдела. Заяц Алексей, маленького роста, тихий парень - "себе на уме". Часто его звали по фамилии "Заяц", 1927 года рождения, остался служить после моего отъезда с Квантуна. Был чертежником Оперотдела. В оперотделе работал еще Евгений: полноватый парень с широким добродушным лицом, Ленинградец, уволился до моего отъезда. Овечкин, пришёл в Строевой отдел незадолго до моего отъезда. Болонин Иван, полный, со "значительным" лицом, ходил в шикарной офицерской шинели, работал писарем в Отделе обозно-вещевого снабжения. После того,как уволился Иннокентий Полицын, на его место в секретную часть пришёл высокий, с открытым лицом на длинной шее, Комочков Степан Михайлович. Всегда улыбающийся при встрече, и мечтающий скорее уехать на родину в Сталинградскую область, выучиться на сапожника. Он, наверное, 1925 года, остался служить после моего отъезда. Степа, часто величаемый Степан Михайлович, мне был ближе остальных. И не зря, так как:
  
   Год, как служу в Манзовке. Сижу в своей конторке. Открывается дверь и входит высокий красивый лейтенант, в блестящих хромачах.
   --Степа!
   --Он самый.
   Окончил Биробиджанское училище, финотделение, назначен делопроизводителем штаба 13-й ВДД.
  
   Перейдя в штаб, я переселился в японский домик, где жили писари штаба и кладовщики бригадных складов - сержантская элита. Дом состоял из маленькой прихожей, трех комнат и бани. Комнаты застланы матами, в стенах оборудованы ниши для сна. Вход в комнату закрывается выдвижным легким полотном; так же закрываются и ниши. Баня, комнатка из бетона, отапливается печью с котлом. Для придания уюта, стены комнат мы задрапировали трофейным атласом.
   Летом на Квантуне жарко, а в доме и еще в нише, совсем не- переносимо. Иногда мы выносили матрасы на леса строящегося дома, и там засыпали, под предрассветный бриз. Рядом с нашим домом, так же в японских домах были: офицерская столовая и амбулатория. Мы, как штабная интеллигенция питались в офицерской столовой, где кормили не в пример солдатской. Правда, это было до поры, до времени, о чём - впереди.
   В амбулатории делали прививки. Их было необычно много и за обязательностью был постоянный "мориторинг". В первую осень службы на Квантуне некоторые военнослужащие заболели комариным энцефалитом. По этому поводу был приказ по 39-й армии (7-й мех. корпус входил в неё), где отмечались случаи гибели от энцефалита. Из Москвы приехала экспедиция; на основе её работы была создана вакцина - заболевания прекратились.
  
   Бригаду переформировали в полк, а корпус - в дивизию.
  
   ...В полк приезжает зам. командира дивизии генерал Таран, ходит со свитой по расположению.
   Подходит к трем японским домикам:
   - Что здесь?
   - Здесь живут писари штаба.
   - Давайте посмотрим.
   От вида атласных стен генеральская шея зарумянилась:
   - Выселить в казарму!
  
   Генеральский визит в наше гнездышко перевернул наш быт: из дворян - в плебеи.
   Вспоминается встреча с почти однофамильцем генерала Тарана генералом Тарановым в Наро-Фоминске; он был командиром 201-й танковой бригады, на базе которой формировался зенитный полк, где я служил. Тогда генерал Таранов разогнал группу солдат, которые решили хотя бы один день побыть сытыми, поесть вволю картошки. А вот сейчас генерал Таран отнимает у меня не картошку, а более приличные условия службы, загоняя в казарменный муравейник.
   Нас поместили в казарму 2-го мех. батальона, где 100 человек на двухъярусных койках: "подъем", "отбой" и никакого уюта. Из офицерской столовой перевели в полковую: грязный сарай, где кормили кашей из
   чумизы или гаоляна и супом из изиленной рыбы, оставшейся, по- видимому, со времен русско-японской 1904 года. Больше всего пострадали от этого переселения писари строевого и оперативного отделов, тогда как кладовщики, а с ними и писари хозяйственных отделов, имея складские помещения, устроились вне казармы.
   О злаках, которыми нас кормили.
   Гаолян. Высокие, за два метра, толстые стебли, на верхней части висят кисти с многочисленными зернами, похожими по цвету и форме на гречку. К сожалению, не на вкус, который недалек от древесных опилок. Каша из гаоляна грубая и малосъедобная. Чумиза пародирует просо: желтые, более мелкие зерна. Многочисленные метелки с зёрнами расположены на стеблях в метр: зёрен многие сотни, тысячи. Каша такая же несъедобная, Единственное достоинство этих культур: фантастическая урожайность, что коррелируется с народонаселением страны, где они культивируются.
   В Китае производится много риса и кукурузы. Рисовых чеков на Квантуне я не видел - север; он культивируется, по-видимому, в южных
   провинциях. Кукуруза еще добавлялась в хлеб, что его только портило; рис не для солдатской столовой
   Казарму, в которой мы жили, строили пленные японцы. Было любопытно наблюдать за их работой. Приходили они строем, под командой
   своего полковника; повиновение ему было полным. Формально их сопровождала охрана в лице двух солдат, но они только присутствовали. Это была не группа пленных, а строевая японская часть. Строили они не спеша, без излишней суеты, почти без перерывов. Стройка продвигалась споро: при хорошем качестве.
   Моя работа в штабе. При зачислении в штаб на меня был оформлен допуск к секретной документации. Я вел суточную ведомость бригады: принимал от подразделений ежедневные данные и суммировал их. Основные данные вносились в приказ по бригаде. Вскоре я вел и книгу приказов; это был один из главных документов соединения. В нем отражалась ежедневная жизнь бригады, с указанием наличия солдат и офицеров и их перемещением. Наряду с основными обязанностями приходилось оформлять многочисленные текущие документы. Большинство документов печаталось на машинке; пришлось освоить машинопись. Ежедневные приказы я писал каллиграфическим почерком в ошнурованном толстом томе отличной финской бумаги. На подпись командиру бригады книгу носил начальник отдела или Михайличенко, а позднее и я. В отделе пишущих машинок было больше, чем сотрудников. Фирмы: Ундервуд, Олимпия, Ремингтон, со стандартными и широкими каретками.
   Работа в штабе мне очень помогла: расширился кругозор, из войсковых приказов были известны основные события, происходящие в
   войсках, расквартированных на Квантуне. Я сам был причастен к некоторым, оформляя на них документы.
   После окончания японской компании произошли некоторые изменения в наименовании воинских соединений. Наша 16-я механизированная бригада получила почётный довесок Хинганская. Так же и 7-й корпус к своему немалой длины названию присовокупил Хинагнский.
   В то же время мне до сих пор непонятно: почему после 4-х лет кровопролитных сражений и победы не последовало какое-то поощрение солдат - офицеров. Что происходило у нас. Было присвоено звание Героя Советского Союза командиру корпуса генералу Каткову. Не знаю полностью формулировку представления к награде, но там было: "...корпус в тяжелейших условиях перехода через Хинган не потерял ни одного танка". Низовые командиры, чувствуя несправедливость отсутствия внимания со стороны высшего начальства к своим подчиненным, перенесшим нечеловеческие трудности, пытались что-то предпринять. Например: после того, как мы закончили демонтаж и отправку в СССР оборудования трофейных предприятий, оформляли наградные листы на участников демонтажа и отгрузки. Меня представили к ордену Красная
   звезда. Эта неправая попытка, не соответствующая предмету награждения, ни к чему не привела: вместо наград получили какую-то премию.
   Вторая несправедливость произошла в отношении боевых офицеров - командиров подразделений. В бригаду поступила группа офицеров с Дальнего Востока, в звании капитан - майор, не принимавших участие в войне с Германией. Они заменили боевых командиров батальонов, дивизионов и рот. Наши командиры этих подразделений были, как правило, молодые 1923-24 годов: ст. лейтенанты, капитаны. Их звания не соответствовали штатному званию занимаемой должности. Эти командиры, находясь по нескольку лет в действующей армии, приобрели незаменимый боевой опыт. Кажется, что надо было сделать? Присвоить очередное воинское звание, кого-то поучить теории. При этом боевые навыки остались бы в войсках. Но тыловые дальневосточные кадровики решили иначе. У них в 1-й ОКА накопилось много офицеров, получивших командные звания еще до войны, служивших на низких должностях. Боевых "мальчишек" бессовестно посадили на более мелкие подразделения, а должности, политые их кровью, отдали "не нюхавшим пороха" тыловикам. Пришельцы, привыкшие к формальной дисциплине, стали таким же образом командовать воевавшими людьми. Много неприятностей получили те и другие.
  
   Бригаду переформировали в полк. Командиром полка стал прибывший полковник Белых. Начальником штаба, вместо капитана Федосеева, стал прибывший подполковник Долгов. Эти оба были фронтовики и не "закручивали гайки".
   Смена командиров произошла во многих частях 39-й армии, что значительно ослабило её потенциал. Непонятно, почему эту ситуацию не контролировало высшее командование: после войны армия сохранялась в огромных размерах, а значит, предполагалась возможность боевого столкновения, а тогда зачем же ослаблять её боеспособность?
   Дисциплина среди солдат и офицеров была слабой. Почему? Кончилась война, все ждали демобилизации. Но проходит год за годом и
   ничего. Например, мой 1926 год, взятый в армию в 1943 году, демобилизовали только в 1950-51 годах. Офицеров, не желающих служить в мирное время, не только не увольняли, но не давали и отпуска. Ко времени моего отъезда в училище в 1948 году, из полка в отпуске побывали майоры и некоторые капитаны - начальники полковых служб. А из низшего звена - один лейтенант, вызванный в Москву, для получения Героя.
   Еще одно обстоятельство вызывало гнетущую атмосферу - ок- ружающая среда. Мы были в Европе, видели цивилизованную жизнь:
   население, его бытовую обустроенность. Всё это контрастно отличалось от жизни в России, но Россия - родина, родной народ. Здесь же всё было наоборот: отсталость от России такая же, как наша от Запада. Бедность местного населения чувствовалась во всём. Дома сельских жителей построены из дикого камня и глины. Схема такая: входная дверь со двора вела в прихожую - кухню, с земляным полом, иногда и без потолка. Посуда - из скорлупы разных овощей, крупная - из глины. Ложек, вилок и тарелок практически нет. Налево, а иногда и в другую сторону, более просторного дома, были двери (или висящие циновки в проеме) в комнату - спальню, где так же земляной пол (в более обеспеченных домах деревянный) и подслеповатые немногие окна. Возле стен располагались каны, обогревавшиеся печным дымом из кухни. Стола, шкафа за небольшими исключениями, нет. На канах неопределенная подстилка из одеял и одежды. Постельной принадлежности, в нашем понимании, нет. Бань, как у японцев, или места где можно помыться, я не видел. Во дворе гуляют куры, заходя на кухню, кое-где поросята; коров - не видно.
   За три года я так и не понял: чем китайцы питаются.
   В семьях много детей; вряд ли они всё учились в школе.
   Взрослое население было уныло - одинаково одето: мужчины и женщины в синие, или черные куртки и штаны. Никакого разнообразия в одежде, как в государственном формировании. В траурные дни - белая одежда.Иногда устраивались праздники, когда народ два-три дня ходит под надоедливо - заунывную музыку визгливых струнных инструментов и барабанного треска. На нас эта музыка навевала дополнительную тоску; она стояла еще долго в ушах и после её прекращения.
   Cейчас, когда я смотрю по телевизору что - либо из жизни Китая, меня поражает несоответствие настоящего тому, что я видел воочию тогда: веселая пестро-цветная одежда на людях, их жизнерадостность, вид городов; всё изменилось кратно, к лучшему. И еще удивление: электроника, сделанная в Китае. Понятно, что это не свои разработки, но мы, со своим потенциалом ничего подобного не выпускаем. Вот сейчас у меня цифровая фотокамера Кенон: "сделано в Китае"; работать с ней - одно удовольствие. Я был бы горд, если бы на ней стояло: "сделано в России". И когда они так преуспели?!
   Но в том Китае, после войны, наша служба была не столько материально, сколь морально тяжелой. Армейская дисциплина, поэтому была низкой: мы избегали строевых занятий, физзарядки. В связи со скудным питанием было и воровство. Оно поддерживалось еще тем, что китайцы покупали практически всё, что им несли: их бедный быт поглощал и одеяла и автомобильные скаты. Сначала распродавалось трофейное имущество, потом - войсковое.
   Для китайца того времени ручная, или запряженная в осла, те - лежка на двух автомобильных скатах была так же желанна, как сейчас
   иномарка для москвича. Наша часть механизированная и поэтому тележек в округе появилось множество.
  
   ...Утром приходит механик в автопарк боевых машин, видит: один бронетранспортер стоит как-то боком: "шины спустили?". Присмотрелся: колес - то нет!
   Работа для СМЕРШ - бесполезно. Вечная двух- колеска может уже укатилась с Квантуна.
  
   Когда я уже уехал оттуда, мне написали: мой близкий товарищ Саша П, будучи зав. складом топлива, осужден за продажу угля.
   Зав. сладом ОВС (обозно-вещевого снабжения) был малоразговорчивый, долговязый ст. сержант Леонид К. Он жил с нами в японском домике и это из его склада атлас, драпировавший стены, привел в ярость генерала Тарана. На складе было огромное количество неучтенного трофейного имущества, и он его успешно распродавал. Где-то в начале 1948 года его арестовали, присудили к высшей мере и отправили в Россию. При обыске у него обнаружили 300 тысяч советских новых рублей и 800
   тысяч юаней. Может торговлю трофеями он совершал с согласия зам. командира полка по снабжению, которого тоже судили.
   Надо отметить, что к тому времени из военнослужащих полка почти никто не видел этих, новых денег: реформа произошла в 1947 году, а нам наличных денег не выдавали. С ними я познакомился случайно, в кабинете командира полка. Полковник Белых в конце 1947 года поехал в отпуск. Когда он вернулся и стал знакомиться с состоянием дел полка, меня вызвали к нему с книгой приказов. В его кабинет набились штабные офицеры, желающие получить весточку с Родины: как она себя чувствует через два с лишним года после войны. Когда зашла речь о денежной реформе, он вынул из бумажника новенькую пятидесятирублевку. Всё с интересом её рассматривали, купюра переходила из рук в руки; кто-то спросил:
   -­ Товарищ полковник, что можно на это купить?
   -­ Ну, например, вдвоем посидеть вечерок в Метрополе.
   В 1953 году в "Киеве", на площади Маяковского, будучи один, я обходился 25-рублевой купюрой.
  
   Еще из криминала Квантуна,
  
   ...В наш японский домик раза два - три приезжал приятель работника нашего отдела старшины Михайличенко сержант К. Он работал шофером в штабе армии и возил генерала Крылова.
   Раньше он служил в нашей бригаде. Приезжал всегда с корзиной фруктов и бутылок, Завязывался пир.
  
   Однажды Михайличенко вызвали в отдел контрразведки на допрос: его обвиняли в незаконной выдаче сержанту К. медали. К. был награжден, но не получил награду до перевода в штаб армии и медаль хранилась в нашем отделе. Михайличенко не имел полномочий на вручение наград: это была прерогатива командира части. Но это было не то преступление, чем обычно занимается СМЕРШ. Оказывается К.состоял в группе - банде, которая промышляла в Дальнем грабежами. Банде нужны были представительские машины. Одно из преступлений группы - ограбление крупного банка. Оно было дерзким, картинно обставленным. Преступники понимали, что реальная власть в городе принадлежит военным и на этом была выстроена вся операция.
  
   ...Солнечный летний полдень. К массивному
   зданию в центре города подъезжает вереница классных машин. Из них выходят старшие офицеры в безукоризненной форме и неспешно входят в банк. У двери встали два майора с пистолетами на боку. Группа идет внутрь, оставляя по офицеру у каждого охранника. После недолгого пребывания руководителя у директора банка, ценности вынесены в машины. Через несколько минут нет и машин.
  
   После этой операции группу повязала контрразведка. Михайличенко, как случайно соприкасавшийся с одним из членов банды, осужден не был.
   Задержка демобилизации расшатала дисциплину: пьянство, воровство, убийства. Вернувшийся с совещания у командира дивизии,
   Белых цитировал представителя армии: "Что делать, не знаем; мы посадили целую дивизию?!" Несбывшаяся законная мечта отвоевавшегося солдата: возвратиться домой, переросла в гнетущее состояние ожидания, апатии и утраты интереса к действительности.
  
   ...После работы, мы- писари штаба, сидим на плоской крыше здания, вполголоса разговариваем, вспоминая прошлую, гражданскую жизнь. Или, если выпили, негромкими грустными голосами поём родные песни.
  
   Под чужим свинцом неба, на каменистой почве, где песок забивает уши и скрипит на зубах, с тоской вспоминались родные березовые опушки, изумрудная трава и голубые извивы речек. У нас были японские радиоприемники, но русские станции они не принимали. По ним, в основном, была слышна заунывная восточная музыка, глумливо напоминавшая нам, как мы далеки от Родины. Был у нас патефон, но в наличии единственная пластинка Клавдии Шульженко: "Тот город маленький, где выросли мы оба, храню я в памяти..." Её мы слушали бессчетно. Еще была пара пластинок Вертинского, но они космополитично не трогали нас. Газет из Союза не приходило; дивизионная газета с военной тема- тикой, монотонная безрадостность которой и без газеты, была у нас перед глазами.
   Мне до сих пор непонятно, чем занимались наши политорганы? Ведь не представляло труда наладить минимум информации через печать и радио о жизни страны, чтобы у людей не было чувства оторванности от родины. Было полное игнорирование настроения людей. Отсутствие информации, запрет на отпуска, плохое питание в ответ отзывалось равнодушием к несению службы, недисциплинированностью и криминалом. Мы, сержантский состав, получали денежное довольствие, как и офицеры, в юанях. Ходили в местную лавку с беднейшим ассортиментом, за какими-то покупками. Там нас всех величали "капитанами". Китайцев мы, в свою очередь, всех звали - "ходя". До сих пор я не знаю подлинного значения этого слова, но мы чувствовали своё интеллектуальное превосходство и в "ходя" вкладывали снисходительное значение. А "ходя" - вроде товарищ. Вначале в лавке, кроме вина, мы брали колбасу, пока не узнали, что в её производство идёт мясо собак. После такого открытия колбасу старались не брать, поэтому, едва войдя в лавку, слышали: "Капитан, капитан, колбаса не гав-гав". В лавке даже не было сладостей и молочных продуктов, Я не знаю, были ли у них коровы. Рынка в местечке не было.
   На полях и в садах овощи и фрукты росли в изобилии: помидоры, огурцы, виноград, яблоки, персики, вишня. Помидоры на поле росли всех цветов: от жёлтого до лилово-чёрного. Огурцы невероятных размеров,
   этакие изгибающиеся зеленые змеи, до метра длиной. Были поля с земляным орехом- арахисом, но я не видел как он произрастает. Никакой зелени: овощей или фруктов в солдатской столовой не наблюдалось. Это тоже не только загадка, но и непонятное пренебрежение командования к своим боевым соратникам. Офицеры в своей столовой питались куда разнообразнее, кроме того получали доппаёк. Так же, имея свободу перемещения, всегда могли съездить в город и приобрести что надо. Сержанты на должности старшины, а я как раз был в этой категории, получали порядка 300 рублей, и тоже могли бы что-то прикупить из продуктов, но не имели выезда в город, да и в условиях казармы проблематично что-то сохранить: даже тумбочки у кровати не полагались.
   За три года пребывания на Квантуне я так и не понял: было ли в рационе местных жителей молоко.
   Первое время мы беспрепятственно посещали сады и виноград- ники. Китайцы воспринимали это, как неизбежность, пока наши политработники не втолковали: хозяйничать в их садах мы не имеем права.
   Но в то же время никто из них не удосужился, чтобы овощи и фрукты, хотя бы иногда появлялись в солдатской столовой. Запреты не всегда останавливали: чуть стемнеет, забираемся в крону высокой вишни и лакомимся крупными сочными плодами. При первой же возможности производили набеги в сады и виноградники. Отчасти это происходило и потому, что не было торговли.
   В городах: Дальнем, Порт-Артуре было достаточно магазинов, рынков, ресторанов, кафе. Кроме того, оживленно функционировала уличная торговля, но солдат или сержант не мог поехать туда. Почти за три года службы на Квантуне, в Дайрене я был два раза: во время демонтажа оборудования осенью 1945 года и весной 1948 года, во время отъезда в училище. В Порт - Артур ездил два или три раза: однажды - на физкультурную спартакиаду, второй - на консультацию в госпиталь. Но я работал в штабе и иногда по работе ездил в штаб дивизии, в двенадцати километрах от Инчензы. Никаких увольнений солдату - сержанту не полагалось. По маршруту Порт_Артур - Дайрэен ходила два раза в сутки так называемая "автомотрисса" - два вагона с дизельным двигателем.
   Чтобы мне увеличить оклад, из штата строевого отдела, с долж- ности старшего писаря, меня перевели на должность писаря - старшины химслужбы полка, начальником которой был капитан Товкач. Работы там было немного и я, как хорошо печатающий на машинке, оформлял и печатные документы строевого отдела.
   Сменился начальник строевого отдела: пришел лейтенант Баранов, пытавшийся запрячь меня в работу отдела на всю катушку. Я показал ему кукиш и стал совсем вольным казаком. Таким вольным, что в жаркие дни позволял себе ходить в горы, к холодному ручью.
   До моря было километра три, за всё время на нём я был пару раз: открытое пространство и теплая вода - не привлекали. В ущелье горного ручья, под сенью деревьев, было более комфортно. В рабочее время, мало кто был свободным, и обычно я ходил один, рискуя попасть в комендатуру. По дороге я заходил в виноградник, и брал несколько гроздьев. Искупавшись в каменной ванне прозрачной холодной воды, с удовольствием истреблял теплые и излишне сладкие ягоды. Когда наедался сладким, сбивал крупные круглые груши с растущих тут же огромных деревьев и их пресной сочностью утолял жажду. ( В настоящее время я часто вижу эти дикие китайские груши в наших магазинах.) В этом глуховатом месте я чувствовал себя так спокойно, что ни разу не пришла в голову мысль: взять пистолет, хранящийся в рабочем ящике, несмотря на приказ о сдаче трофейного оружия.
   Но однажды:
  
   Иду в горы с полотенцем и бумагой. Срываю и завертываю в бумагу виноград. Впереди вижу нес- колько китайцев с мотыгами. Вспомнив, что им разрешили жаловаться на наше самоуправство в комендатуру, решаю повернуть назад. Они за мной. Я прибавил шаг, перешел на бег и вдруг -за спиной треск. Косым зрением вижу сломанную мотыгу: китаец, в пылу погони, намеревался огреть меня, но к счастью, не достал.
   Волна обреченности бросает меня в колючую крутизну оврага. Обдираясь, скатываюсь на дно, за мной - никого. Задыхаясь, лезу на противоположный склон. Но только выполз из кустов и ступил на бровку, как на мне повисли четверо: по два на руке и рядом еще 6-8 китайцев.
   Ведут в комендатуру. Это неприятности: в служебное время где-то гуляю, да еще залез в виноградник; брошенный мною пакет с виноградом тут же. Проходим недалеко от расположения бывшей моей роты.
   Идёт Митя Дижевский ( с ним мы как-то охоти - лись на кабана):
   - Миша, что это?
   Я пояснил ситуацию. Маленький Митя, с властным видом подходит, берёт меня за руку, китайцы отстраняются. Мы пошли, они остались.
  
   Больше один в виноградники я не заходил.
  
   Отчаянная безнадежность овладела многими солдатами, сержантами, офицерами. Пьянки офицеров были постоянными. Пили китайскую ханджу, японское саке, жгучую водку " жемчуг", какой-то военторговский коньяк. Где пьянки - там ссоры, драки. На одном из вечеров старший лейтенант застрелил старшину - сверхсрочника. Ст. лейтенанта несколько раз вызывали в дивизионную прокуратуру. Из последнего похода туда, он не вернулся: позднее его обнаружили висящим на дереве.
   Я почти не пил, но в некоторые праздничные дни приходил в роту, где раньше служил, а теперь служили товарищи и друзья. Особенно часто мы встречались с Пашей Лихачевым: с ним служили с Тюмени. Встречались и после Квантуна, но об этом - впереди. У Павла был земляк, лейтенант Морозов - командир взвода. Они почему-то плохо ладили между собой; Морозов считал, что Паша - старшина роты, не очень уважительно относится к нему - офицеру.
  
   ...Ноябрьские праздники. Мы втроем сидим за столом на квартире Морозова. Они оба подпили я - немного. В перепалке Паша толкнул своего земляка, тот вышёл. Прибегает из роты Митя Дижевский:
   -­ Товарищ старшина, лейтенант взял пистолет.
   Входит Морозов, в руке высвечивается ТТ.
   Паша коршуном налетает на него: пистолет, с хлопком выстрела, летит в угол.
  
   Во время проживания в японском доме, чтобы заглушить тоску о доме и поумерить подкатывающуюся апатию, много читали. Я читал художественную литературу, и хотя в детстве я очень любил читать и переживал из-за отсутствия книг, здесь же чтение не захватывало, а содержание книги скользило мимо сознания. Из всего, прочитанного тогда, помню "Порт - Артур" Степанова. Пытался учить химию (случайно попал учебник), но содержание слабо укладывалось в голове - бросил.
   Ясно представляю картину: Коля Долбилкин с книгой стоит у окна, он читал больше других. Молчаливо сосредоточенный, неулыбчивый, с южно-черноволосой головой, стройный парень. Может за серьезный вид, его именовали не Колей, а Николаем, добавляя иногда и отчество: Николай Павлович. Работал Коля в оперативном отделе, мечтал стать художником - монументалистом.
   Прошли годы: в "Правде" очерк Петра Проскурина о хабаровском художнике Николае Долбилкине, оформлявшем дворец комсомола в Комсомольске -на Амуре. У меня в голове возник образ черноволосого старшего сержанта с книгой, подпирающего стену в японском домике.
   Увиденное в середине очерка "...он был командиром орудия Т-34", в сочетании Николай Павлович, погасило мои сомнения. В справочнике союза художников нашел адрес, написал. Мы переписывались долгие годы:
   он высылал проспекты своих выставок. На встречу ветеранов не приезжалМоя невежественность в изобразительном ремесле в то время не дала мне возможности как-то скрасить долгие годы пребывания на Квантуне. В детстве я с удовольствием рисовал; со временем способности, изображать по памяти, притупились. На Квантуне, в частности в Порт-Артуре, было много интересного, но к моему стыду, я НЕ ЗНАЛ, что художники рисуют и пишут с НАТУРЫ! Моя неосведомленность помешала заняться рисованием, которое помогло бы морально легче пережить квантунско- китайский период, как произошло позже, о чём я ещё напишу.
   Порт-Артур живописно охватывает бухту; в нём много мест, связанных с русско - японской войной. Большое впечатление производит памятник - колонна, в несколько десятков метров высотой, с внутренней лестницей и обзорной площадкой. Его установили японцы. На уровне обзорной площадки закреплена бронзовая плита с иероглифами, где говорится о мужестве русских солдат, которых победила доблестная императорская армия. В городе много закусочных, где подавали жареную рыбу и что - то полупрозрачное, напоминающее медуз. В кафе жарко: под потолком, медленно вращающиеся огромные лопасти разгоняют духоту, чтобы всем досталось поровну. В бухте стоят немногочисленные небольшие корабли и легион рыбацких лодок. С одной из них разгружали серебристые диски. Подошедши ближе: диски обернулись огромными камбалами, с выпуклостью глаз на тёмносерой стороне. Другая сторона была бумажно- белой.
   Весной 1948 года в полк приходит приказ по 39-й армии, где го- вориться об организации Межокружных курсов делопроизводителей и наборе слушателей на них. У меня никогда не было мысли стать офицером и посвятить жизнь армии. Но так осточертела служба на Квантуне, что при появившейся возможности оказаться в России, я тут же написал рапорт о направлении на курсы. Думал: лишь бы уехать на родину, а там как-нибудь, на этих курсах, откручусь от производства в офицеры. Рассчитался со всем на работе, получил аттестат, командировочное предписание.
   Из всего моего трофейного имущества, которое хотелось сохранить на память, было: полевая сумка немецкого офицера, сапоги (оказались такими крепкими, что почти не износились на квантунской щебёнке), часы фирмы Буре и парабеллум. Некоторую проблему представлял подпольный пистолет: сдать- поздно, взять с собой, как через границу? Пошёл в горы, к ручью, разобрал, части разбросал по ущелью.
   Со всей армии в Дайрене собралась команда в 18 человек.
   ПРОЩАЙ КВАНТУН!
   Вышли в море на допотопном грузопассажирском корабле "Двина". Непонятно, почему оно называлось пассажирским, и где там были каюты? А если были, то почему мы, без недели юнкера, то бишь курсанты военного училища - без года офицеры, расположились вповалку в трюме.
   Едва выйдя в море, нас начало безбожно качать; не знаю, сколько было баллов, но некоторые волны хищно шипя, облизывали палубу. Большинство пассажиров всё время промучились в лёжку, а пароход прибыл во Владивосток с большим опозданием. Зону Тихого океана, где мы шли, назойливо контролировали американцы, скорее всего по праву сильного - они одни обладали "большой дубинкой". Сразу же за нейтральными водами, (а тогда это было 12 миль), раздалось грозное рычание, и огромная металлическая птица хищно прошла над самыми мачтами. Это была "летающая крепость", до той поры я не видел таких гигантов.
   Через годы, находясь в доме отдыха близь Жуковского, наблюдал полеты, созданного под атомную бомбу, самолета Мясищева, перед которым "летающая крепость" съежилась.
   Ну ладно: пролетели, посмотрели, сфотографировали, что надо и хватит. Так нет, в течение нескольких дней, ни чем не оправданное нахальство продолжалось и продолжалось.
   Я качку перенес сравнительно легко: может потому, что по подсказке команды, хотя и потеряв аппетит, упрямо ел солёную кету.
   Ранним утром мы пришвартовались во Владивостокском порту.
  
   ЗДРАВСТВУЙ РОДНАЯ ЗЕМЛЯ!
   Настроение приподнятое. Таможенный досмотр? Прост до бес- печности: в полевую сумку на боку -не заглянули. Парабеллум мог бы провезти без проблем; хорошо, что его не было, рано или поздно он доставил бы неприятности.
   В поезд и в конце апреля я - по адресу: Еврейская АО, город Биробиджан, Сопка, МИК (межокружные интендантские курсы).
  
  
   БИРОБИДЖАН, УЧИЛИЩЕ
  
   Военный городок в трех километрах от центра города, у подножия сопки. Из расположения училища разномастный Биробиджан виден почти целиком. Вершина сопки царит и над расположением городка.
   Училище занимает несколько длинных приземистых зданий, в которых размещаются казармы, классные комнаты, столовая. В отдельном здании - просторный гимнастический зал. Курсантов 200 человек, два отделения: административное и ин- тендантское. Месяца через три учёбы, в интендантском отделении создается финансовая группа в составе 30 человек - я перешёл в неё. В отделении был один офицер постоянного состава - начальник. Должности старшины отделения и старших групп не являлись штатными, а замещались курсантами, как и парторга, комсорга. Курсанты, в основном сержанты и старшины, годы работавшие в войсках писарями в хозяйственных и административных отделах, по возрасту 1922-28 годов. Преподавателями были в званиях майора, подполковника; по тактике - полковник Кунавин, бывший еще в 1-ю мировую командиром роты. Учиться предстояло всего год и поэтому, в основном, были спецдисциплины по военному хозяйству; огневой подготовки и строевых занятий было немного. Учёба в училище (после нашего первого выпуска курсы получили статус училища) была налажена безупречно. Начальником был требовательный и одновременно интеллигентный полковник Малинин. Преподавательский состав - под стать ему: выкладывался без халтуры.
   Бытовые условия были, для того времени, весьма приличные. На- пример столовая: столики на 4-х человек, всегда свежие белоснежные скатерти, аккуратно расставленные приборы. Официантки- в накрах- маленных фартучках и "коронках". Блюда - вкусные и с известным разнообразием. После квантунской конюшеобразной столовой с гаоляновой кашей - это было классно.
   Я вначале не вникал в учёбу: не собирался стать офицером. Но случилось непредвиденное: после трех месяцев обучения поступила ди- ректива Генштаба - отчислить курсантов, которые проживали на оккупированной территории. Отчислялись, в основном 1928-26 годы: во время оккупации им было по 13-15 лет. Нашли врага, и в училище - некомплект. Его поубавила прибывшая группа из воздушной армии. Из оставшихся - никаких отчислений. Мне и кое-кому еще пришлось, против своего желания, заканчивать учёбу.
   Город, когда я впервые оказался на его улицах, услышав русскую речь гражданского населения и песню: " хороши весной в саду цветочки"- показался мне прекрасным. Окружающее, плюс солнечная теплая погода, городской парк на острове реки Бира - явилось раем на земле.
   Радуга того состояния осталась навсегда со мной!
   Были ситуации - диссонансы моему приподнятому, счастливому от встречи с родной землей, состоянию.
  
   ...С Гавриком идём по увольнительной в город.
   Впереди - девушки. Гаврик:
   -­ Миша, посмотри, какие ножки у левой!
   Во мне прерывается музыка возвышенного вос- приятия окружающего:
   -­ Пошляк!
   С негодованием ухожу от него, он догоняет, пы- тается объясниться и даже предположить, что скоро я сам пойму его.
  
   ...В следующее увольнение - один в городе; поравнялся с двумя девушками. Они о чем-то спросили. Идём рядом, настроение праздничной безмятежности. Оно, это настроение подпитывается и тем, что я иду с двумя феями. И вдруг старшая грубым голосом:
   -­ Дай закурить!
   Я с олимпа - в преисподнюю.
   К тому же у меня - некурящего и папирос-то нет. Останавливаюсь у киоска, покупаю сигареты даме и в ушах Гаврик: "Скоро сам будешь таким".
  
   Гаврилов Гавриил был единственным, с которым я подружился в училище и длительное время поддерживал связь после. Он уроженец Амурской области, естественно хотел бы служить после училища там. Но Советская власть, как и нынешняя, не могла удовлетворить чью-то просьбу за здорово живешь: "Езжай на Чукотку на три года, а потом - куда пожелаешь". Русский человек наивен! Он до сих пор верит властям, даже если они веют несусветную пургу. Гавриил честно отслужил три длинных года в ледяной трубе и ему дали "выбор" в пекло Туркмении: из минус 50 в плюс 50 - закаляйся, укрепляй здоровье брат!
   Уже по увольнении из армии, получаю от него письмо: "Сегодня выходной, полдня стоял в очереди за пивом". После такого испытания прохладное пиво - блаженство, но где холодильники в то время? Последнее письмо от него я получил из Мары-Туркменской. В нем была фотография: он- капитан с бутузом на руках, а рядом жена - симпатичная полноватая дама. Надо отметить: в то время он был настоящим красивым русским мужчиной, а не современной лысой "сексой" неопределенного возраста.
   Прошли годы, появился Интернет, и я решил разыскать своего друга. Быстро нашёл, он жил в Хабаровске. Написал подробное послание, и в ответ получил от него письмо с фото, на котором его семья: зрелой красы темноглазая жена и трое симпатичных мужчин - полковников: старший в отставке, двое сыновей - в запасе. Русская гордость!
   Субботние вечера в училище отводились для танцев. Из города в наш спортзал приезжала, приходила россыпь прекрасных девушек: длинноногих, разного роста, полных, худощавых, круглолицых, брюнеток
   - блондинок. Какая-то часть курсантов уходила в город, особенно зимой, по льду на ту сторону Биры: там был общий клуб ткацкой и швейной фабрик. Прямо под нами, у подошвы сопки, располагалась колония малолетних преступников. В её тесном клубе кавалерами были наши курсанты, а стриженые мальчики - хозяева в мышиной форме усердно гудели на духовых танго - фоксы, вальс и бальные - редко, из-за скученности. Вот где оправдалась бы нынешняя толкушка.
   Не все курсанты умели танцевать; особенно те, кто служил за границей или на безлюдных Курилах. Я был таким неудачником и остро завидовал танцорам. По вечерам как-то самообучались, но мне это помогало мало. Наконец, у нас появилась учительница - бывшая балерина, худенькая, подвижная старушка. Занятия проходили в спортзале. Репертуар обширнейший: вальс, венский вальс, фокстроты румба - линда, танго, полька, краковяк, яблочко и прочее. Затем бальные, только что входившие в моду: плавные - падекатр, падеграс, падезефир и стремительно-шумная венгерка. С великим трудом я осилил вращательное движение вальса.
   Боже, до чего же опростилась жизнь! Сейчас все головоломное разнообразие движений и сонм танцевальных имен, заменяет мошкаринная толчея, без фамилии. В самом деле, зачем же столько разнообразия: в мало-лиричной польке искать еще какую-то "польку- бабочку". Нет бы, под африканское там-там: дрыг- дрыг.
  
   ...Под Новый 1949 год, группа курсантов идёт по по городу, без цели и места назначения.
   В ярко освещенном здании открывается дверь, и нас затаскивают в зал: стоит елка, музыка.
   Присутствующие, особы женского пола, разобрали курсантов. Я упирался - не умею, но пришлось: пошёл и пошло.
  
   С того вечера стал ходить на "швейку". Нас, курсантов приходило 15-20, еще сержантов 5- из МВД, двое-трое гражданских парней, остальные: сотня, полторы - дамы. Наша увольнительная до 24-х: за полчаса до срока курсанты дружно разбирают шинели и танцы заканчиваются.
   Шло время, продвигалась учёба.
  
   ...Занятия по тактике, ведет полковник Кунавин. Курсант, после вводной полковника, поплыл.
   Кунавин вскакивает со стула и живо:
   - Я дал вводную Тане ( в группе авиаторов была одна девушка): слева танки, ваше решение? Она не мямлила, как вы, а сразу выпалила: "Грудью пойду на врага!". Вот так -грудью, прямо сись- ками!
  
   Полковник, офицер старой выучки, сетовал, что сейчас нет настоящей офицерской выправки. "А почему нет: отменили ношение шпор и сабель. Раньше палаш не давал офицеру согнуться, иначе бы он волочился по земле. И офицер шел прямо, высоко подняв голову, твердым шагом, под звон шпор".
   Перед сдачей экзаменов, после первого семестра, у меня разболелся зуб. Никогда такого не было, а тут боль, десну нарвало.
  
   ...Иду в санчасть. Врач, капитан:
   -­ Дам направление в госпиталь, там подлечат.
   -­ У меня завтра экзамен, вырвите его.
   -­ Вообще-то у меня есть инструмент, но видишь: нет кресла, обезболивающего нет.
   - Но вырвать-то можете?
   - Вырвать могу.
   Я уже потом понял, что у него было авантюрное желание, а тут человек готов его удовлетворить.
   - Садись на этот стул (венский), обхвати его руками сзади, как можно крепче.
   Сел, обхватил. Он огромными щипцами, без дезинфекции, без анестезии лезет в рот и отрывает мне голову: так я интерпретировал внезапную раздирающую боль.
   Наконец, главная боль прервалась.
   - На память. Даёт мне совершенно здоровый зуб:
   воспалилась десна, а зуб не причём.
  
   После семестра отличникам давали два-три дня отпуска. А куда отпускаться? Просто не ходить на занятия, гулять по сопке, съездить в город.
   ...Весна, цветут тюльпаны. У меня отпуск - хожу по зелени сопки. Солнце, нежный ветерок. Слышатся два голоса: женский и детский. Женский акцент и отдельные слова напоминают знакомое, родственное. Показывается бабушка с внучкой.
   - Здравствуйте.
   - Здравствуйте.
   - Вы откуда сюда приехали.
   - К сыну, из Кировской области
  
   Сын её - начальник нашего училища полковник Малинин.
   Земляки везде узнаются по "вятскому" говору.
  
   ...В августе часть курсантов отрядили на уборку пшеницы в совхоз "Красный партизан" Амурской области, расположенный в плодородной равнине междуречья Зеи и Буреи.
   Жили мы в распластанном старостью бараке, но еще стояло лето, и до жестоких амурских морозов было далеко. Заняты были на разгрузке зерна в элеватор. Из кузова машины насыпали в мешок кг 60 золотистой, шуршащей, льющейся семени; пошатываясь, взбирались по зыбучим сходням на высоту силоса, где с чувством легкости освобождались от груза. Питание в совхозной столовой, по сравнению с училищным было невкусным и малокалорийным: в неделю пару раз кто-нибудь из нас ездил в Благовещенск за сахаром, маслом и хлебом. Белый свежий хлеб из амурской пшеницы, после нелегкого трудового дня был необыкновенно вкусным.
  
   Прошёл год, начались выпускные экзамены.
   Учился я шаляй- валяй, но раз пришлось заканчивать училище, то решил сдать экзамены прилично. И, в конце - концов, только по явному недоразумению, у меня появилась одна четверка.
   Согласно существовавшему положению, если в учебном заведении ускоренного курса присваивается звание младший лейтенант, то 10-ти процентам лучших выпускников - лейтенант. Я был в этом списке.
   В конце учёбы в училище поступила директива Генштаба о
   направлении выпускников по своим частям. Это был удар ниже пояса: снова -чужая сторона. Тем более теперь, когда я уже обрел животворную притягательность родной земли. Передо мной возник жалкий Инчензы, послышалось: "ходя", "капитан, не гав- гав". Я ощутил дыхание ненавистного квантунского ветра, несшего по весне - осени мельчайший песок, лезущий в глаза и уши. Что делать?! Предавшийся невеселым размышлениям, я прощально смотрел на видневшуюся в окне зазеленевшую родную сопку и не сразу разобрал свою фамилию, которую несколько раз выкликнул дежурный: вызывают в штаб.
  
   .... Сидит незнакомый моложавый полковник, На рукаве кителя золотая птичка, на груди синий значок с парашютом. Перед ним мое личное дело. Я представился. Он, оглядев меня:
   - Мы предлагаем вам службу в десантных войсках?
   В голове: "...десантные, десантные? Может парашютисты, ну а мне всё равно; вот учились авиаторы - что, их сейчас посадят за штурвал самолета? Зачем начфину парашют?" Воспрянув возможностью избежать Квантуна, я торопливо согласился.
   Полковник, раскрывая личное дело, вперившись в меня строгими глазами, неторопливо проговорил:
   - Придется прыгать с парашютом.
   Я несколько, даже порядком, разочарован, но: "на Квантун не поеду"!
  
   Нас одели в офицерскую форму, сшитую по индивидуальной мерке. На каждом курсанте форма с золотом погон смотрелась влитой и делала из него офицера. Мы смотрели друг на друга: преображенных и не сразу узнаваемых.
   Когда же на построении зачитали приказ: я оказался мл. лейтенантом. А произошло то, что политорганы забрали мою беспартийную звездочку для "актива". Только один курсант из не "актива" получил лейтенанта - у него были все пятёрки. Училище закончили 170 человек, отсюда 17 лейтенантов. Кто они? Старшины отделений, старшие групп, парторги, комсорги, один - полный отличник. Для меня места не хватило.
   Конечно же, большинство этих новоиспеченных лейтенантов профессионально были слабее младших. Но властным структурам и в
   советское время, а уж в нынешнее, тем более, нужны не просто специалисты, а специалисты - свои. Квалификация близоруко подменяется преданностью, наш удел - это технологический и социальный хвост.
   Выпускной вечер проходил в доме офицеров. Зрительный зал превратили в банкетный. На сцене что-то изображали приглашенные артисты. Выпускник мог привести с собой одного родного, знакомого, невесту. Я не остался белой вороной и пригласил комсорга швейной фабрики Тоню Черненко, партнершу по танцам в клубе. Банкет удался на славу не только училища, но всего Биробиджана. У кого была любимая девушка, он уже законно ушёл её провожать и мог весь завтрашний день выходной пробыть у неё дома: эра увольнений на вечер для нас закончилась навсегда.
   Утро мне принесло некоторое огорчение: у меня пропали трофейные часы. Они являлись памятью о войне, но по - молодости я на пропажу махнул рукой. Позднее пожалел: надо было заявить, а в то время это квалифицировалось как ЧП, и тогдашняя "СМЕРШ", без проволочек, вырыла бы часы - в считанные часы. Для того времени закона - реальная тавтология
   Через день, получив отпускные, направление в часть, почти после 6-летнего путешествия, часто по краю пропасти, я еду в родные края.
   Когда в1943 году уходил в армию, у меня была семья: мама, братья; вместе с нами еще жила тётя Тася, сестра отца, с сыном, - был дом. Сейчас нет ничего: ни дома, ни семьи. Два брата: Николай и Александр -в детском доме, в райцентре Опарино, младший-Алексей в доме малютки, город Лальск. В Опарино живёт и работает Лида.
   Поезд шел строго по расписанию. Внешне военной бедности на встречающихся станциях не ощущалось, но люди были одеты плоховато.
   В Кирове пересел на поезд Москва - Воркута. Вагоны маленькие, деревянные, плохо отапливаемые. Поезд был, более чем, полупустым. Я обратил внимание, что паровоз отапливается не дровами, как раньше, а углём: работали воркутинские шахты.
   В вагоне ехали две девушки, выпускницы Воронежского сельхоз- техникума, в Нарьяр-Мар. Жительницы полустепного Воронежья, девушки смотрели в окно, тоскливо провожая глазами бесконечную ленту таежного леса, с редкими прогалинами разъездов. Обеспокоенные безлюдьем, спрашивали меня:
   - Так и дальше будет?
   - Будет ещё меньше жилья, да и леса, начнется тундра.
   Утром поезд остановился на станции Опарино. Это уже почти моя "малая родина". Я, подхватив "багаж", состоящий из немецкой полевой сумки красно-коричневой кожи и небольшого чемодана, пожелал девушкам "счастливого пути", ободряя их, добавил: "будет всё хорошо", вышел из вагона. Чемодан оставил в камере хранения. Опарино предстало поселком, в ранге районного центра, из нескольких двухэтажных деревянных домов, побитых временем и общей российской неустроенностью. На улицах, состоящих вперемешку из грязи со снегом, с обеих сторон змеились серыми досками деревянные тротуары. Хотя было позднее утро, на улицах не виднелось никого. Еще, готовясь в поездку в Биробиджане, я однозначно решил, хотя и не предупредив её, остановиться у Лиды. Все шесть лет, переписываясь с нею, ждал этого часа. Знал Лидин адрес и уверенно шагал по влажному дереву тротуара. Войдя в скрипучую дверь, поднялся по лестнице и пошёл по длинному коридору, высматривая номер Лидиной комнаты. Вдруг слева, шагах в шести от меня, захлопнулась дверь. Подойдя к ней, - увидел искомый номер. Неожиданность происшедшего неприятно кольнула, и в голове пронеслось: "и Родина закрыла двери перед ним". Скоро дверь открылась, я вошёл. Передо мной стояла женщина с разлохмаченными светло-русыми волосами, в наспех надетой кофте. Лицо женщины было натужно - красным. Недалеко от неё, на табурете стоял таз со стирающимся бельем. В женщине отдаленно просматривались Лидины черты, но возраст никак не соответствовал моим представлениям о ней. Я растерянно пооглядывался, в голове вертелось: "мамы у Лиды нет, сестра - младшая, значит это Лида". Пауза явно затягивалась и шагнув ближе, я несмело сказал:
   -Здравствуй Лида,- и не дожидаясь ответа, обняв за плечи, поцеловал в вздрогнувшие, сухие губы Лидин вид, постаревшей и незнакомой неожиданно и противоестественно определил, сверх ожидания, натянутость встречи. Снял шинель, Лида взяла её и повесила на свободное место в самодельной вешалке около двери. Я оглядел жилище. Комната метров в 15 выглядела просторной, несмотря на печь а-ля голландка с плитой, которая разместилась у входной стены, справа от двери. У окна стоял небольшой стол, у боковой стены недалеко от стола присел шкаф - комод, недавнего изготовления, покрытый рыжей морилкой. Потолок белел известкой, стены - выцветшими обоями, на которых плохо просматривался растительный орнамент. Железная кровать, покрытая серым одеялом, разместилась у стены слева. Пол с облезшей охрой был свежевымыт. Я присел около двери на табурет, снял свои блестящие, и почти негрязные сапоги, оставшись в носках. Лида заглянула в угол около печи, поискав чего-нибудь мне на ноги, но кроме валенок ничего не было. Она с виноватым видом протянула носки и я, к её удивлению, с удовольствием надел толстые деревенские носки из овечьей шерсти. Лида была не только не весела: на её лице, вместо радости встречи, читалось чувство близкое к сожалению. Ошеломленный закрывшеюся передо мной дверью, постепенно приходя в себя, я не находил в душе того, что хранил и лелеял все шесть лет разлуки: грозные тягучие годы, высушившие Лиду, испарили и моё чувство к ней. Снова и снова перебирал в памяти встречи с Лидой перед уходом в армию, но ничего не возникало прежнего. Смотрел на неё и чувствовал только жалость к этой полузнакомой женщине. Появилось сомнение в своем решении: вместе с Лидой появиться в гарнизоне предписанной мне части. Нет, я не буду менять свои планы.
   Лида, вскипятив чай, кое - что выложила на стол, и мы поели. Я, видя убогость на столе, посетовал на себя: ведь мне ничего не стоило набить свою сумку за длинный путь. Я не знал положения дел с продуктами на Севере России. Привык к некоторым даже излишествам за время учёбы в Биробиджане, когда там было всё из продовольствия: от хлеба до икры. В сумке у меня было мыло, полотенце. Беспечность молодости и послевоенная сытая жизнь застили мои глаза, и они не фокусировались на нехватках всего и вся гражданскому населению. Оказалось, что сейчас в поселке в магазинах нет даже сахара. Хлеб есть, но его недостаточно в окрестных колхозных деревнях. И работа есть: самая доступная в колхозе - не сытая, и на лесозаготовке - тяжелая, но посытнее. Лида работала машинисткой в Райисполкоме: совслужащих власть подкармливала. Но на попечении Лиды была еще её младшая сестра, которая после смерти родителей не захотела оставаться в детском доме. Поэтому в жизни Лиды многие годы были заботы о своих младших сестрах, что и наложило на её облик усталостную худобу, которая для меня оказалась неожиданностью.
   Я же после трехлетнего тоскливого послевоенного пребывания в Китае, последний год провел в Биробиджанском военном училище беззаботно, сытно, весело и превратился в хорошо сложенного 22-летнего человека в офицерской форме, которая всегда плюсуется к внешности.
   День у Лиды был выходным. Мы сидели у стола и разговаривали, как старые знакомые. Не было ни объятий, не поцелуев. Вспоминали прежнюю жизнь в колхозе, Я спрашивал об общих знакомых: кто вернулся с войны, где сейчас живёт. Лиде хотелось узнать про меня, как провёл годы разлуки, но она стеснялась спрашивать, а сам я не сообразил более подробно рассказать о себе. Она рассказала о своей двоюродной сестре красавице Симе, которая связалась с бывшим председателем колхоза - старым мужчиной лет за 50, эвакуированным из Питера. Я был удивлен, ведь Сима была ровесница или на год только старше Лиды. То есть в военное время, когда она была любовницей председателя, ей не было и двадцати.
   Как только стемнело, Лида раскрыла постель, легла и молчаливо пригласила меня к себе. Я и желал её, но не имея опыта, не был готов. Включился первый и главный инстинкт человека - всё сделал, как надо. Это произошло буднично, без эмоционального подьема, даже болезненно и оставило у меня тоскливое впечатление. Лида при сближении испытала то же, что и я, так как на следующий день она, конфузясь, произнесла:
   - Мне это совсем не надо было, я делала ради тебя.
   Я не стал её разочаровывать, просто промолчал.
   При моём приезде Лиду захватили не столько эмоции чувства, сколько вопрос: как себя вести и что делать. Когда она увидела в коридоре военного в новенькой форме, спокойно шагающего к её комнате, непроизвольно захлопнула дверь. Она знала, что в ближайшие дни я приезжаю, но не знала когда именно. Был выходной, день уборки и она, прибравшись с раннего утра в комнате, решила кое-что постирать. Ручная стирка - работа энергичная, поэтому она была полуодета, и при моём появлении, смущение за свой вид взяло верх над радостью встречи. Да и радости особой, может из-за неожиданности, она не испытала. Закрыв дверь, Лида не подумала, что своим поступком обидит меня. Контакт при встрече с обеих сторон был излишне сух. Она, посмотрев на меня, снявшего шинель: молодого, стройного, совсем не похожего на того деревенского паренька, которого знала, сникла. Я тоже думал: А что же произошло, почему так вышло?" Не находил вразумительного ответа. А виной всему было время. Под напором лишений и трудностей жестокой войны, в длинной разлуке, истлела первая, нераспустившаяся любовь. Но память о нёй осталась навечно. И это чувство памяти безоговорочно соединило нас, поставив точку на тернистом пути друг к другу. Мы не могли просто так расстаться после многих лет ожидания, хотя каждый понимал: эта запоздалая дань верности прошлому может и не иметь продолжения.
   На следующий день я пошёл в детский дом, увидел изменившихся братьев: Николай учился в7-м классе, Шура - в 1-м. В детдоме чувствовалась хозяйская рука и был относительный порядок. Встретился с директором Екатериной Шох. Она произвела хорошее впечатление: была видна забота о подопечных. О Николае отзывалась хорошо, о Шуре - более сдержанно.
   Был план - съездить в Лальск, к младшему брату. Доехал до станции Луза. Лальск в 25- километрах от железной дороги. Время распутицы (конец апреля) и транспорт туда не ходил. Ну, думаю 25 км. - не расстояние, пойду. Вышел по грязи за границу станционного поселка. Открылась прямая, широкая просека. Полотно дороги недавно профилированное, со свежими канавами, с неуспевшими зарасти обочинами, залито красноватой глинистой жидкостью. Грязь в полсапога, вязкая: с трудом вытаскиваю ноги при каждом шаге. В канаве вода со льдом, за канавой - болото. Осилив метров триста и поняв бессмысленность борьбы, вернулся на станцию. Опять Опарино.
   Лида не была удивлена скорым моим возвращением. Я рассказал про дорогу в Лальск. "Ну я же тебе говорила, сейчас даже почта не везде ездит" - услышал от неё.
   В своё решение о женитьбе Лиду я не посвящал. Но вид красноватой ленты грязи на Лальской дороге и тщетная попытка одолеть её, на меня подействовали удручающе, и я укрепился в мысли связать свою жизнь с Лидой. Услышав от меня:
   - Ты приготовься к отъезду, - она порозовела:
   - Куда?
   - Со мной.
   Осталось только побывать там, куда всё годы стремился: Малая Родина - деревня Скрябинская, откуда ушёл в Армию. Надо идти в Волмангу, где тогда жили: бабушка, две тёти, двоюродные братья и сестры. 85 километров, давно нехоженых мною. В это время кроме почты верхом, никто не ездит, но идти все же можно. В первый день я прошёл половину пути, до Крестов, там ночевал. Утром поднимался трудно: вчерашняя дорога поломала, как следует. Пошёл. Во второй половине дня дошёл до последнего от нашей деревни поселка, лесопункта Трубишник. Раньше здесь жила моя несчастная тётя Катя. Обитаемыми были два дома. Небо как-то потемнело, хотя до сумерек ещё оставалось время. Зашел в дом Скопиных. Перед войной я с их детьми учился в школе. Сын Иван, после 6-го класса, в 1941 году ушёл на войну. Он был 1923 года рождения, погиб. Я порядочно устал, чувствовал: идти оставшиеся 17 километров будет трудно. Но какая- то сила гнала меня: поскорее увидеть родные места.
   Хозяева:
   - Куда, на ночь- то глядя? Но их забота обо мне - мимо ушей.
   Вышел: небо хмурое, на дороге жидкая грязь в 100-200 мм, - идти можно. Думааю: "Часов пять хода и я буду у тети Матрены, в Сухиных. Прошёл с километр, как полетели снежинки, и вот уже идет мокрый тяжелый снег. Похолодало. Грязь загустела и стала скользкой: делая шаг, опасаешься полететь в снегогрязную мешанину. Мысль (здравая): "Вернуться бы, отступить". Да и отступил бы в других обстоятельствах, а тут душа, вопреки логике, рвётся: "Домой. домой"! Хотя "домой" - дома, семьи давно уже и нет.
   Наступила ночь. Устало бреду, при каждом шаге ноги едут в стороны. Но выпавший снег принес и пользу: в темноте видна полоса
   дороги. Где-то к полуночи вышёл к Ончуровскому участку, перешёл речку Шурыговку. Знаю, что здесь должна быть повертка к моему родному хутору. И тут я совершил вторую ошибку. Мне бы идти и идти по светлой полосе широкой дороги, и через четыре километра В- Волманга. А мне захотелось через родной хутор пройти к бабушке, в деревню Телегинская, или в Сухинскую, к тёте Матрене. Дорога туда - тропа малохоженная, да и ночь. Память нашла еле заметную в темноте прогалинку - тропинку к хутору. А может это и не она, так что иду с сомнением. Тяжело перехожу через не растаявшие целики снега. Открылась полянка хутора: "Правильно иду"! Повеселело, осталось немного: небольшой перелесок и поле колхоза. Ноги еле двигаются. На поле снег. В сторону деревни бабушки просматривается санный путь, к тёте Матрене - через поле. Меня тянет к тёте: её деревня ближе к моей Скрябинской.
   Свернул с дороги на снежный наст, он не держит: с трудом выз- воляю ногу и проваливаюсь другой. Выбиваюсь из сил, хочется лечь, отдохнуть. Но в мозгу тревога: "Ляжешь - не встанешь!" А вот и санная дорога: еще голова в непроходимом поле, а ноги уже чувствуют твердость торного пути. Спадает тревожная напряженность, но натруженные ноги идут на пределе. Этот последний километр нормальной в общем-то дороги, я шёл долго, маленькими шажками.
   Наконец - деревня: пять неясных бугров в ночи. Прошел один дом, второй, третий - тёти. Зашёл во двор, не закрытый на засов: некого бояться; эвакуированные и те уже давно уехали. Сени закрыты изнутри, стучу. Представляю состояние тёти: кто-то под утро стучится - невероятно. " А может Макар..." ? Испуганный голос:
   - Кто?
   - Я.
   Она сразу открыла. Я вошёл в избу. Сел на стул и тут силы окончательно покинули меня. Она меня раздела, сняла сапоги, с набившимся снегом и мерзлыми портянками. Постелила на полу, я перевалился со стула на постель и проспал - проотдыхал, не поднимаясь, около двух суток.
   У тёти было трое детей. Как они пережили войну - одному богу известно. Но и в 1949 году было голодно. А ещё, сразу после войны у них пала корова - главная кормилица любой деревенской семьи. Наша корова, после смерти мамы и отправки братьев в детдом, была определена в колхозное стадо. Тетя мне написала об этом; я выслал доверенность, по которой ей отдали нашу Красулю.
   Меня поразила жалкая жизнь деревни на четвертом году после войны и, будучи уже в части, написал письмо в ЦК о жизни колхозников: раздетых, разутых и голодных. В качестве примера описал семью тети. Думаете оно пропало, это письмо, какого-то младшего офицера с Дальнего Востока, о жизни людей маленькой северной деревушки. Или меня вызвали в Политотдел и начали " воспитывать", или в СМЕРШ- пугать. Ничего подобного, молодые мои современники: говоря о нашем времени, вас, мягко говоря, дезориентируют.
   В то время в стране была власть, которой подчинялись все, и прежде всего, не было своеволия чиновников. Мое письмо переслали в обком и оттуда - ответ. Конечно, ответ немного лукавый, но формально - правильно. Первый секретарь Кировского обкома объяснил ЦК, а заодно и мне: почему вдова солдата с 3-мя детьми, так плохо живёт. А потому, что её почти взрослая 13-летняя дочь, вместо того, чтобы работать в колхозе, трудится нянькою в райцентре. Прошедшая война еще долго тянула соки из народа и со временем я принял обкомовский ответ.
   Но к хронике.
   Когда я отлежался и смог стать на ноги, отправился к дво- юродному брату Киселеву Трофиму, в В-Волмангу. Он, после ранения, пришёл домой в 1943 году и жил с женой Марией в доме её дяди. Мария работала продавцом в магазине, в котором почти ничего не было. Трофим занимал должность уполномоченного министерства заготовок, как сейчас говорят "курировал" налоги.
   Был субботний банный день. В связи с этим я наблюдал необычное, но в тех местах нередко встречающееся, явление. В баню, кроме меня и Трофима, ходил знакомый лесник 65-летний Виктор Елькин, живший несколько дней у Трофима. Мы вернулись раньше
   его; немного погодя, в комнату неспешным шагом входит Виктор - босой, с валенками подмышкой.
   - Зачем он снял валенки в сенях? - спрашиваю у Трофима.
   - Да нет, он из бани ходит босиком в любое время.
   Сейчас в огороде земля мерзлая и кое где лежит снег. Услышав мой вопрос, Виктор:
   - А зачем это я буду валенки мочить. В бане так напарился, что босиком могу дойти и до Мысьян ( деревня в 3- километрах).
   Время было перед 1-м Мая. Местная интеллигенция: учителя, фельдшер, Трофим с Марией и кое-кто ещё, человек 15, устраивали вечер. Из музыки была гармонь, на которой играл Трофим. Из танцующих кавалеров был один - в новенькой офицерской форме. На вечере были три довольно миловидные учительницы из Парамоновской школы. Первый танец я посчитал, что надо совершить с моей хозяйкой и родственницей Марией Федоровной. Потом я танцевал с учительницами: мне хотелось кого-то из них проводить. Но в "белом танце" меня выбрала медсестра Вера, несколько старше меня, полная, широколицая девушка. С вечера мы ушли вместе.
   Пожив у Трофима я отправился в Деревню Телегинская, к бабушке. Бабушка жила с невесткой - женой сына, внучкой и внуком. Встретила меня - сына единственной своей дочери, которой уже не было среди живущих, сочетанием слез и радостного изумления. Сухими пальцами трогала мои галифе:
   - Сукно-то, поди, дорогое?
   Мне до сих пор непонятно: почему я тётям и бабушке не оставил сколько - небудь денег? Они ведь так нуждались. Хотел чего- то купить - в магазине ничего не было. В следующий приезд я бабушке дал деньги и увидел её изумленно - довольный взгляд.
   Побывал в своей деревне Скрябинской; в ней никто уже не жил, но дома ещё стояли и в одной конюшне находились колхозные лошади. Грустно было ходить возле дома, где прошла большая часть детства. В огороде сохранилась береза, под которой когда-то, после болезни, я так остро почувствовал радость жизни. Так же журчал ручеёк в конце огорода, но он был каким-то невзрачным и чужим: не было широкой доски, с которой зачерпывали воду, да и омуток заилился и почти исчез. Бани не было - видно её употребили на дрова. Царящие вокруг тлен и запустение безжалостно - остро напомнили о потерях и лишениях, властно выпроваживали в новый этап жизни.
   Последнюю ночь я провёл в доме бабушки. Утром она дала мешочек с едой: до станции идти два дня, а поесть по дороге негде.
   Пошёл через свой хутор. Утро было солнечным, теплым Я шёл с шинелью на одной руке и узелком в другой. Перейдя поле и зайдя в березняк, который начал выпускать листочки, но был ещё лиловым, я почувствовал неудобство, из-за занятости обеих рук. Что же это: все восемьдесят с лишним километров, я так и пойду, с узелком в руках. Вместо того, чтобы всё из узелка разместить в карманах шинели, развязал мешочек, съел половину крутых яиц и одну плюшку: есть не хотелось, только что позавтракал. Остальное беспечно оставил под березкой, о чем пожалел уже вечером.
   Добравшись до Опарино, Лиду застал более мрачной, чем когда уходил. После того, как я сказал, что она поедет со мной Лида изменилась: повеселела и стала более разговорчивой. Сейчас же всё это исчезло. Я сразу же и сам разгадал причину: Вера. В-Волманга имела телефонную связь с Райцентром и Лиду кто- то из её подруг оповестил о моём знакомстве с медсестрой.
   На мой вопрос:
   -Лида ты рассчиталась на работе? - она громко, с обидой отрезала:
   - Нет Миша, никуда я с тобой не поеду
   Я уловил себя на мысли, что доволен Лидиным ответом: не было во мне былого. Позднее, рассуждая с собой о нашей встрече, пришёл к выводу: и у Лиды иссохли чувства ко мне. Она, выставив причиной отказа Веру, может лукавила. Решение не уезжать из поселка могла принять и потому, что её две сестры и брат жили в Опаринском детдоме. Вскоре Лида вышла замуж за инструктора райкома партии, который ухаживал за ней.
  
   В Д В, МАНЗОВКА
  
   Снова Опарино. Поезд на Киров. Затем Москва - Владивосток. Моё направление: Приморский край, станция Манзовка, 37-й Воздушно- десантный корпус, куда я и прибыл в конце мая.
   Был назначен на должность делопроизводителя - казначея Полевой хлебопекарни 13-й Воздушно- десантной дивизии. Вместе со мною в гарнизон прибыли мои товарищи по училищу: Геннадий Сибгатуллин, Николай Чмищук и еще несколько человек. В авиационную дивизию прибыл наш сокурсник старшина 1-го отделения училища Троценко. О привез жену Марину, которая потом очень смело вела себя в гарнизоне.
   Нас, вновь прибывших офицеров, принял начальник штаба дивизии полковник Торохов, много разглагольствовавший о том, что мы теперь качественно отличаемся от своего прежнего сержантского положения: в службе и быту должны подавать пример своим подчиненным; особенно напирал на моральный облик офицера.
   Позднее выяснилось: его моральное поведение не было безупречным.
   Гарнизон расквартирования 13-й дивизии находился в 8-ми километрах от станции Манзовка. Тут же был штаб 37-го корпуса с корпусными частями управления. Полевая хлебопекарня была развернута - функционировала. Штат порядка 30-ти человек рядового и сержантского состава и трех офицеров: начальник, зам. по политчасти и делопроизводитель - казначей.
   В мои обязанности входило: 1) Оформление документов на отпуск хлеба частям, 2) Ведение финансов: выплата денежного довольствия и оплата счетов хозяйственной деятельности. На финансовом довольствии у меня еще были три небольшие части дивизии: Авторота, Автошкола и Медико - санитарная рота. Мой оклад составлял 1300 рублей, плюс 300 квартирных. Младшим, тем более холостым офицерам, жилье не предоставлялось. Обмундирование, питание было бесплатным. Рабочее место - канцелярия располагалась в небольшой комнате, где стоял мой стол, сейф и стол начальника.
   Жил я в частном доме, со своим сокурсником по училищу. За четыре года службы в ВДВ, в двух гарнизонах, проживал на семи квартирах. Плата за жилье была всего 100 руб. Материально офицеры того времени обеспечены были неплохо: в целом значительно лучше, чем граждане страны.
   Парашютно- десантную подготовку у нас вёл начальник парашютно-десантной службы (ПДС) учебного батальона капитан К. Со мной никто не занимался, я не видел ни одного наставления по ПДС и за все четыре года - ни одного изображения парашюта, а до первого прыжка и в натуре. Примерно через месяц после моего прибытия в часть приказ по дивизии: "Завтра прыжки". Пришёл капитан К.: узнав, что есть один новичок, подвел меня к тренажерному столику, велел подняться на него, сложить ноги вместе и спрыгнуть. На этом моя предпрыжковая подготовка закончилась. Парашюты укладывают перед прыжками сами, кто прыгает: вдвоем, на брезентовом "столе". Я укладывал со старшиной части Николаем Ткаченко. Укладывал он, я помогал. У него к этому времени было порядка 70 прыжков. Остаток дня и ночь прошли с некоторым беспокойством. Утром на машинах поехали на Черниговский аэродром, в 30 км. от Манзовки. Мне пришлось прыгать сразу с самолета. Из офицеров части я был один. Сейчас я уже не помню, проходил ли предпрыжковое мед- освидетельствование: обычно перед прыжком измеряется давление.
  
   ...В комбинезонах, шлемах, с парашютами: на спине основной, на груди запасной, мы сидим на приполосной траве. Приходит капитан К., строимся в шеренгу; он проверяет ножные обхваты. Строимся в колонну по два: так будем стоять в самолете. Капитан мне:
   -Ты - первый раз , становись первым.
   Я думаю: "Лучше бы не первым".
   Заходим в самолет, цепляем карабин вытяжно- го фала за трос. Ещё до взлета, Николай - мне:
   - Будет длинный сигнал, не смотрите вниз, сразу прыгайте, так как сигнал "Пошёл" - короткие гудки, последует тут же.
   Взревели двигатели, самолет побежал и мы в воз-духе. (У меня это первый полет в жизни и сразу с "Песней"). В другом ряду вижу солдата М.-"отказника", в последний момент кричащего: "Мама"! В голове: " Услышу крик М. и сам не прыгну".
   В ожидании прыжка лица напряжены волнением, бледные.
   "Пиии" - дверь распахивается, задирая голову, смотрю на горизонт и тут: "Пи. Пи, Пи...". С пер-выми "ПИ, ПИ" шагаю в пустоту: "Ох!"
   Поток воздуха вырывает из салона: завертело, за- крутило, рывок и повис.
   Из нервно - напряженной неизвестности скачком в блаженное состояние восторга и покоя.
  
   "Я прыгнул!" Минуту тому назад, стоящие с напряженно- застывшими лицами взрослые люди, вмиг превращаются в весело- шаловливых детей, радостно перекликающимися между собой.
  
   ...Находясь в состоянии эйфории от произошедшего, не осознавая, что прыжок не закончен, забываю о земле. Между тем, она летит на меня со скоростью 5 метров в секунду. Увидев быстро растущие её подробности, смыкаю и чуточку подгибаю ноги. Жду встречи, но энергичный толчок приходит неожиданно. Вот теперь всё в порядке!
  
   Между прочим на этот раз нашел в себе силы и прыгнул "отказник" М. Дальше продолжал прыгать со всеми.
   Прыжки с парашютом?! В жизни я слышал много бравады о легкости их и спокойном рассуждении некоторых людей. Моя невеликая собственная практика и наблюдение во время прыжков, говорит о другом, а услышанная бравада является хвастовством или нервной реакцией на пережитое. После первого прыжка, придя на квартиру и умываясь на улице, заметил пристальный хозяйкин взгляд:
   - Миша, это что у вас?
   И тут я сам увидел кровоподтеки на груди и подмышками - последствия динамического удара. Они приобретались при прыжках с парашютом ПДТ-1 (Парашют десантно- тренировочный). Из - за напряженно -тревожного ожидания прыжка и наступающей после его эйфории, динамический удар в воздухе не воспринимается.
   В 1950 году получили принципиально новый парашют ПД-47, который снабжен чехлом для купола, увеличивающим время, а следо- вательно и плавность раскрытия, гасящим динамический удар. Этот парашют исключает такую травму в воздухе, как возможный перелом бедра при неравномерно натянутых ножных обхватах ПДТ-1.
   За четыре года службы в ВДВ я произвёл 21 прыжок; половина - с аэростата. Штабным офицерам были обязательны 4 прыжка в год. За прыжки платили какие-то деньги, но заметно их мог иметь строевой офицер, регулярно прыгавший и имеющий в активе не менее100 прыжков или инструктор: им платили тоже по 100 рублей. Вначале мы прыгали с ЛИ-2 - 12-13 человек; потом с ИЛ-12 - 25 человек.
   Что запомнилось из времени службы в ВДВ, связанное с прыжками?
  
   ...Шестой прыжок у меня был ночным. Поволновавшись при объявлении очередных прыжков, со своим взводом на аэродром я приехал уже поуспокоенным. Еще не совсем стемнело - прыжки начались. Я с нахлобученной связкой парашютных укладок, основного за спиной, запасного на груди, со своими солдатами, грузно сидел на начавшей буреть траве, недалеко от края взлетной полосы. Самолеты ЛИ-2, взяв 12 человек, конвейером уходили в небо. Площадка приземления была в 25-ти километрах, вблизи расположения дивизии. Ночь опускалась; земля чернела, закрывая группы десантников вокруг аэродрома. Небо обозначилось световым куполом. В этой полутьме десантники, перед испытанием небом, своим видом напоминали больших нахохлившихся сычей. Молодые солдаты, включая и меня головой и сердцем лихорадочно переживали предстоящее. Более опытные кое-где пытались шутить, вызывая нестройные смешки. Наконец прозвучала долгожданная команда: половина взвода со мною зашагала к самолету. Тяжело поднявшись по приставной лесенке, зайдя в салон, я уже привычным движением зацепил за трос замок вытяжного фала. Моторы басовито загудели: самолет, подрагивая, побежал, повис, начал набирать высоту. Я стою у левой двери, время ползет: ожидание прыжка, как обычно, было тягостным. При неожиданно взревевшей сирене, я вздрогнул, дверь распахнулась: вместо далекого горизонта и бездны под самолетом увидел кромешную тьму. Подумав: "Легче покинуть самолет"", при первых же звуках затоковавшей сирены, неожиданно- смело шагнул в темень. Понесло, затрепало, но как-то необычно: нет динамического удара и быстрое снижение - уход от, видневшихся на фоне неба, раскрывшихся куполов своих солдат. Почувствовав неладное, взглянул вверх: вместо купола - продолговатый узкий валик. По телу - всполохи тревоги. Судорожно схватился за кольцо запасного. Что-то, выплывшее из глубины сознания, остановило. Выпустив кольцо, обеими руками стал разводить - раздирать стропы: долго, как мне показалось, ничего не происходило, но вдруг - закружило, купол с шорохом вспыхнул и я повис. Посмотрел вниз - светлая полоса: "Речка, хоть вымокну, но приземлюсь мягко"- подумал и только успев свести ноги, жестко приложился к накатанной грунтовке. Свалившегося на обочинную траву, меня обнял припозднившийся страх, тотчас же перешедший в сильнейшую радость самосохранения: наслаждение покоя разлилось по телу, сознание переполнилось благодарностью к жизни. Всё остальные чувства отключены: окружающий мир уплыл в безмолвие, время остановилось. В наступившей тиши проявились какие-то взволнованные звуки. Мне ничего сейчас было не нужно. Звуки усилились, обозначились: "Лейтенант разбился!". Это мои солдаты, надо ответить - расслабленный язык не слушался. Наконец прохрипелось: "Я здесь". Подбежавшие ребята обхватили, приподняли, освобождая меня от подвески. В темноте слабо различалось: кто есть кто, видел их суету, собирающих парашют. Старшина Ткаченко стоял рядом, поддерживая меня за локоть. Затихающий стресс перешёл в нежную благодарность к своим сослуживцам. ЧП закончилось.
  
   ...Укладываю парашют со старшиной: он главный, я - на подхвате. В какой-то момент мне показалось, что он неправильно заправил змейку строп. Из-за ложного стыда - показать свои опасения, я ничего ему не сказал; вопрос не прояснился. Вечером
   вспомнилось: завтра 13-е число. Выстраиваемся для проверки - нас 13 человек. И еще -это мой 13-й прыжок. Волнуюсь больше обычного. Прыгнул, нет динамического удара: "ну попал" и глаза вверх. Чудесное видение: большой "полный" купол и запоздалое осознание плавности спуска.
   Таким был мой первый прыжок на ПД-47.
   Позднее я сказал старшине о своих сомнениях при укладке, не уточняя о цифре 13. "Ну что сразу- то не сказали: поменялись бы парашютами и все дела" - был ответ.
  
   ...Прыгаю со штабом дивизии. Напротив стоит нач. штаба полковник Т. Фронтовик, бывший нач. разведки; думаю, что у него немало и прыжков. Но...держит в руках перчатку и не знает куда её пристроить: правая рука должна быть без перчатки, чтобы вырвать, в случае чего, кольцо запасного.
   Подзывает выпускающего:
   - Товарищ старшина... Тот сразу врубается, берет перчатку:
   - Сюда, товарищ полковник и засовывает под резинку.
  
   Прыжки с аэростата фактически более безопасные, но психоло- гически более тяжелые, во всяком случае для меня. Легкая плетеная корзина закреплена на тросах к аэростату. Он соединен тросом с лебедкой, опускающей его вниз. Корзина высотой по пояс и вмещает 4-х десантников. Если аэростат свежезаправленный газом, то на откидное сидение размещается ещё один десантник. Пятый сидит вне корзины, в корзине у него только ноги - это "плацкарта".
  
   ...Я вхожу в корзину. Инструктор - выпускающий указывает мне на "плацкарту". Держась за борт корзины, выставляю заднюю часть с парашютом наружу и сажусь на хлипенькую откидную дощечку.
   Справа и слева, по бортам усаживаются три десантника и инструктор.
   Колбаса аэростата реет в голубизне неба, над нашими головами. Звучит команда, и аэростат резво устремляется ввысь, увлекая за собой корзину с живым товаром. Меня прижимает к сиденью, земля уходит: все на ней уменьшается, и наконец, видишь "план".
   Небольшой толчок - мы на месте. Инструктор открывает дверцу, и первый десантник встает на порожек, выступающий из корзины небольшим язычком.
   Я прыгаю последним: встаю и нетвердыми шагами иду на порожек, стараясь не смотреть под ноги - там бездна. Команда: - Пошёл! И "солдатиком" - к земле. Сердце подкатывает к горлу, шуршащий хлопок - повис. Напряжение спадает и хотя спуск на землю, душа на "седьмом небе".
  
   Второй прыжок в этот же день проходит значительно легче.
  
   ...Прыжки с аэростата. Прыгают офицеры штаба дивизии. Среди них, только что прибывший, новый командир дивизии полковник Мадатян. Он из академии, не десантник. Высокий, симпатичный армянин, с неторопливой, с акцентом, речью. В какой-то момент полковник размещается в корзине.
   Поднялись. С небольшими промежутками летят вниз маленькие человечки, и через секунды над ними цветками вспыхивает желтоватый перкаль парашютов. Смотрим: один, два, а третий? Нет третьего. Сигнал: "спускайте". Корзина на земле; из неё выходит полковник. В принципе-то понятно в чём дело. К корзине поспешил начальник ПДС майор Хантеев. Полковник ему:
   - Я поднимался посмотреть.
   И тут же собирается снова сесть в корзину. Майор:
   ­- Товарищ полковник, отдохните, в следующий заход.
   Но полковник решителен, он - командир. Поднимаются.
   Офицеры с сомнением смотрят вверх. Но, один, два, три. Полковник собрался и прыгнул, и его авторитет не только не прогнулся, а наоборот.
   Овладеть собой в стрессовой ситуации - непросто.
  
   К сожалению, судьба полковника Мадатяна сложилась трагически. Должность командира дивизии генеральская и ему было присвоено звание генерал- майора, но не суждено было надеть генеральскую форму с большой звездой на золотых погонах.
  
   ...Производились минометные стрельбы. На наблюдательном пункте стояло несколько офицеров, в их числе командир дивизии и начальник артиллерии полковник Иванов. Мины, шелестя, пролетали почти над наблюдательным пунктом и разрывались в районе мишеней. Вдруг одна мина легла недалеко от стоящих офицеров, разрыв - полковник Мадатян упал. Никто больше не задет; у полковника Иванова пробита пола шинели, а генерал Мадатян убит.
  
   Назначение на должность командира дивизии утверждалось Правительством. Из Москвы приезжали комиссии. Из злополучного миномета велась, при разных условиях, многочасовая стрельба, но ни одна из мин не легла сколько - небудь близко к роковой черте. Повидимому, сама мина была с бракованным зарядом.
   Правительство Армении потребовало доставку тела Мадатяна на родину, но якобы не нашлось сопровождающих из-за боязни мести "кавказцев". Думаю - это из области слухов. Не слухи другое: молодая жена, с которой у Мадатяна не было регистрации, не имела права на пенсию и среди офицеров для неё собрали деньги, чтобы она могла уехать из гарнизона, так как квартира должна быть освобождена для нового командира дивизии. Новый не замедлил появиться - полковник- десантник.
   За четыре года моей службы в ВДВ, в дивизии бы три командира: генерал-майор - Герой и два полковника. Я побывал на личном приеме, не по своей воле, у всех трёх. Полковники были умнее и человечнее генерала. У генерала - Героя самым убедительным аргументом был мат.
   В ходе прыжков бывало немало несчастных случаев, заканчи- вающимися гибелью или серьезными травмами, после которых уже не до прыжков.
  
   Из рассказа очевидца.
  
   "...Выпускающий офицер снял свой лётный парашют и положил в хвост самолета: полдня ходить по салону с мешком - надоедает. Во время выброса выпускающий стоит у двери, и смотрит за покидающими самолет; в основном за правильным положением выпускного фала.
   Солдат замешкался, а потом и вовсе встал в двери, схватившись за борта проёма. Офицер коленом выдавливает его, но у отказника от ужаса силы удесятеряются. Инструктор входит в раж и, наконец отказник, обессилев, отпускает одну руку.
   Инструктор разжимает пальцы второй руки и когда это удается, солдат, в последний момент, железной хваткой впивается в комбинезон инструктора, и они вместе высасываются воздушным потоком и тут же разбрасываются в разные стороны.
   Солдат молча висит под куполом и страх его оставил. Инструктор же, камнем падая, сознаёт свою обречённость, и прощается с остающимися последним нечеловеческим криком."
  
   Раньше существовало полуофициальное положение: силой помогать, оробевшим солдатам, покинуть самолет. Потом был приказ: не вступать в борьбу с отказником, а выпускающему не снимать парашют.
   Ещё об одном происшествии с десантниками мне, в один из своих приездов в Москву, рассказал Петя Малыхин.
   "...Командир корпуса генерал Маргелов был в отпуске или в командировке; за него оставался нач. штаба полковник Рябов., который ожидал генеральское звание. Начались учения; площадку десантирования осмотрели с воздуха: она была обширной и ровной. Десантная группа составляла несколько сотен. Десант на учениях непрерывный: самолеты идут параллельным курсом, в считанные минуты - все в воздухе. В момент десантирования неожиданно усилился ветер, и к вертикальной скорости снижения прибавилась горизонтальная составляющая. Многие десантники остались лежать. Оказалось: площадка приземления - болото с замерзшими кочками. Десантники были травмированы. И.О.Командира корпуса полковника Рябова обвинили в ненадлежащей проверке площадки, и ему грозил суд военного трибунала. Но учли его участие в войне и многочисленные награды: вместо генеральского звания - увольнение в запас".
   Парашютный прыжок - жесткое испытание: является одним из сильных экстремальных моментов для человека. Это как бы тест на мужество. Я, побывавший на войне, считал себя трусоватым, но после первого же прыжка, почувствовал срединное положение. Сейчас есть много способов утихомирить нервы при лихорадочном ожидании стрессовых ситуаций. Раньше мы этих средств не имели, кроме алкоголя. Наверное, некоторые "принимали", но я и мои знакомые, насколько я знаю, из соображений безопасности, этим не занимались. Вот после прыжков и в разное другое время расслаблялись по полной программ. Ни война, ни предыдущая служба на Квантуне, при тоскливом ожидании свидания с Родиной, ничто не привлекало меня к алкоголю, хотя.многие мои сослуживцы находили в нём известное утешение В десантной части, после первых же прыжков, выпивки 2-3 раза в неделю стали обычными, а иногда и обильными. Стрессу, при совершении прыжка, подвергаются все нормальные люди. Наш начальник ПДС майор Хантеев, всегда сурово следивший на прыжковой площадке за соблюдением правил, говорил:
   - Я имею 600 прыжков, но при очередном,- когда встаю на порожек гондолы, всегда вспоминаю, что у меня дома жена и двое детей.
   Вечерами мы, офицеры - холостяки ходили на танцы в свой клуб, летом - в сад; часто ездили на станцию в дом железнодорожника. Обратно, где-то в 1-м часу ночи не всегда подвертывалась машина и 8 километров шли пешком. Иногда подъезжали на поезде. Как это было? Ветка на Хорол проходила в полутора километрах от нашего гарнизона. В первом часу ночи туда шёл пассажирский поезд. Мы ехали в тамбуре вагона и напротив гарнизона, на подъеме, когда поезд замедлял ход, прыгали. Однажды осенью, темной ночью, поезд не очень сбавил ход, я здорово ударился при спрыгивании и не отыскав свалившуюся фуражку, поковылял на скупо светившиеся гарнизонные огоньки.
   По приезде в гарнизон мы с сокурсником Никитой поселились в доме, где были две взрослые незамужние девицы. Девицы были долговязы, круглолицы и не очень привлекательные для меня. С младшей Никита завёл знакомство, но как-то так случилось, что потом он выпал из моего поля зрения и не присутствовал в холостяках: может, перешёл в ранг женатиков. Я почувствовал напор старшей: иногда на танцах она подходила ко мне и хозяйственно брала за руку, увлекая в круг. Не зная как с этим покончить, я ушёл с квартиры. В это время Гена Сибгатуллин, будучи женатым, получил квартиру: половину фанзы - круглого домика, и узнав, что я бездомный, пригласил в свои новые хоромы. У нас с ним были какие- то братские отношения, ибо позднее, получив "жизненный опыт", я не мог объяснить свое согласие пожить у Гены.. Фанза перегораживалась на две квартиры. Наша состояла из прихожей и "зала": прихожая стала моей частью. Галя не очень четко говорила по- русски. К ней иногда приходила Марина Троценко.
  
   ...Видимо после очередного посещения, Галя вдруг говорит: "Мийша, была Марина, она вас льюйбит". А меня только недавно "просветил" Гена: "Марина связалась с Т.". Т. - старшина -зав. складом, к которому приходили офицерские жёны за продпайком. Хотел ответить Гале: "Она многих льюбит", но пощадил её - думаю, если надо, ей объяснит Гена.
   - Галя, Марина - жена моего товарища по училищу.
  
   После прыжков часто выпивали в чайной, за воротами гарнизона. Надо сказать, что в то время водка или вино в дальневосточной части страны продавались не везде - был спирт. Иногда в чайную привозили пиво в бочках - я его не пил. Когда оно было - чайная забивалась офицерами, сидящими часами. Однажды лейтенант Мохов позвал меня и ещё одного товарища:
   - Пойдем в чайную, сегодня будет пиво.
   Пришли, подождали, Мохов официантке:
   - Тридцать кружек!
   Сколько она принесла? Может были прнесены не все тридцать. Но? Я выпил кружки три, товарищ - кружек 5 , Мохов, выходит, все оставшиеся? Вот это реклама! А не то, что сейчас по телевизору.
   Частных машин тогда, практически ещё не было, а была мода на мотоциклы. Я решил приобрести железного коня. Знакомый старшина- сверхсрочник, работавший на автобазе:
   - Давай, я тебе устрою "Харлей" с новым двигателем.
   Тогда снимались с вооружения американские мотоциклы. Я, ничего не понимавший в технике и видя ярко раскрашенные "ИЖ", "Москву", от- казался от "Харлея", поехал в Ворошиловск - Уссурийский и за 3400 руб. купил "Москву", мощностью 1,25 л.с. До этого я не садился ни за какой руль и когда, зашедший ко мне знакомый старший лейтенант К., увидав сверкающую "Москву", предложил: " Дай, я его обкатаю!" - то я легкомысленно вручил ему ключ. Проходит час, другой, вечер - мотоцикла нет. Ложусь спать. Утром смотрю в окно - конь стоит. Выхожу и вижу: вместо блестящей, гордой машины - заляпанное грязью, с понурой головой: фара свернута, стекло разбито - издохшее железное животное. Издохшее в прямом смысле - не заводится, так как электрооборудование, находящееся в фаре, смято, разорвано. Позвонил в автобазу ( она была у меня на денежном довольствии) - через несколько дней подремонтировали.
   Как незадачливо началась жизнь моего мотоцикла, так и продолжилась: его уродовали, он уродовал. За какой-то год мотоцикл принес мне и моим товарищам столько происшествий, что я года через полтора с большим облегчением от него избавился.
   А что было.
  
   ...Я живу в фанзе Гены Сибгатуллина. Выходной день. У фанзы небольшой огородик, обнесенный колючей проволокой. Я вожусь с мотоциклом, собираясь куда-то поехать. Гена просит прокатиться. Инструктирую его. Он садиться за руль, резко отпускает сцепление и на приличной скорости въезжает в колючку: руки ободраны, китель и брюки ощерились рваными клочьями. На восточном лице Гениной жены Гали - брови домиком: осуждение и жалость. Я не могу скрыть улыбку.
  
   ...Еду в Черниговку- 30 километров, в банк. Благо- датный солнечный день. Мотоцикл весело тарахтит. Дорога гравийная, для мотоцикла - не разгонишься. Возле канавы узкая пешеходная тропинка - поеду здесь. Расстояние между щебнем и канавой полметра, но тут не тряско и я добавляю скорость. Хорошо! Выжимаю все 70. И вдруг меня обливает жаром: мотоцикл рванул в канаву. Инерция срывает с сиденья - лечу вперёд. Лежу, боль в ноге, но вроде жив. Слышу гул мотора и прерывающийся женский крик:
   - Убился! Убился!
   Поднимаюсь: в теле боль, в разорванной штанине выше колена, сочится кровью удлиненная ранка. Мотоцикл стоит на руле и седле - вниз " головой" и яростно крутится заднее колесо. У канавы несколько охающих женщин; они работали в поле.
  
   Мотоцикл не был зарегистрирован, без номера, а я - без прав. У нас на дорогах ГАИ не было. В Черниговке - райцентре меня однажды ос- тановили и я туда на мотоцикле не стал ездить. А когда была надобность в поездке, мотоцикл оставлял на станции у одного деда, а в Черниговку ехал поездом.
   ...Живу на новой квартире, с двумя своими товарищами: Женей Ляпиным и сокурсником по училищу Колей Чмищук. В воскресенье обедаем дома. Коля сидит напротив меня. Я чувствую какое - то изменение в его облике, наконец понимаю: у него нет переднего зуба.
   - Коля, а где ты зуб оставил?
   Он улыбается, и отсутствующий зуб несколько искажает его лицо. Я пытаю его, в ответ - смех. Наконец признание:
   - Я не послушался тебя, не оставил мотоцикл у деда; поехал в Черниговку, в одном месте навернулся и выбил зуб.
  
   Осенью 1949 года я, вместе с Женей Ляпиным, пошел в вечернюю школу. Поучился ровно две недели. Школа была недалеко от гарнизонного сада. Сижу на уроке, а в саду на танцплощадке музыка и в голове вместо урока: "Я кабалил 6 лет и снова она? Даешь свободу и танцы!" Женя продолжал учиться и в 1952 году поступил в Академию им. Жуковского. По приезде в 1953 году в Москву, я сразу, по беспечности, не встретился с ним. А потом работа и учёба меня заперли на долгие годы так, что та школьная кабала 1949 года предстала детским лепетом.
  
   ...Однажды, заводя мотоцикл, показалось, что из -под прокладки головки цилиндра пробивает дымок. Ну и что! Взял ключ, думаю: подверну гайку, и уплотнение восстановится. Поворачиваю и вдруг: "хруп" и гайка осталась в ключе вместе с концом шпильки?! Меня обдало удушливым теплом непоправимости случившегося. Дымить стало больше. Сгоряча в голову стукает "здравая" мысль: завернуть оставшиеся три посильнее и порядок. Одну повернул, другую, а последняя опять "хруп"!
   Тоскливо обозреваю дело рук своих: "Прощай мотоцикл"! Моя дремучая техническая неграмотность вообразила, что цилиндр и лопнувшая шпилька - неразъемная деталь.
  
   Утром обреченно звоню в рембазу.
   - Привозите!
   Через день, железный конь, радостно пофыркав, громко заржал.
   Взять бы мне и поуспокоиться - вроде бы научился. Но не тут- то было!
  
   ...Еду на речку, по дороге на Ворошилов -Уссурийский. Приехал. Начал раздеваться, чтобы залезть в воду - смыть пот и пыль знойного дня, но взгляд уставился на заднее колесо: покосился штуцер: может вырвать камеру, надо исправить. Купание побоку, монтажка в руку - за работу. Это делаю впервые, не сомневаясь в своей квалификации. Возился долго: тугую покрышку снял с большим трудом, подковыривая и выворачивая монтиркой её края, повернул камеру, штуцер на месте.
   После монтажа камера не держит воздух? Подозревая неладное, лихорадочно размонтировал колесо, вынул камеру и...обомлел -7 проколов!
  
   Вернувшись попутной машиной и узнав, что на рембазе камеру завулканизируют, позвал сержанта В.
  
   ... -Отнеси камеру на рембазу.
   Он взял ушёл. Через полчаса приходит в канцелярию:
   - Товарищ лейтенант вы не брали камеру?
   У меня в голове: "Как быстро сделали". Но оказалось совсем наоборот: пока сержант В. изволил кушать - камеру "увели" с подоконника столовой, куда он бездумно её складировал. Кто и куда - выяснять было бесполезно
  
   Эта пропажа стала последним звеном в моей мотоциклетной эпопее. Думаю, она благодатно отразилась на дальнейшей моей службе без персональной техники. Конечно, после пропажи были попытки реанимировать железного "друга": поиск камеры своей - без толку; поиск новой камеры: Ворошилов, Москва, Хабаровск - не было нигде. Затем ещё езда без камеры: на покрышке, набитой хозяйкиной фуфайкой. Но, в конце концов, от мини-техники сюрпризов стало перебор: "сбагрил" её старшине - сверхсрочнику за смешные деньги.
   С этим мотоциклом был связан ещё один, неординарный, случай. Наша часть - полевая хлебопекарня была в подчинении начальника тыла дивизии полковника Баусова. Это был немолодой, седой служака, живший в гарнизоне без семьи: жена и дочь проживали в Ленинграде. Как-то старшина Ткаченко говорит:
   - Был полковник Баусов, увидел ваш мотоцикл и пробормотал: "Понаехали эти завделы и уже понакупили мотоциклы".
   Я понял это: меня подозревают в каких-то материальных махинациях.
  
   ...Сижу в своей конторе. Входит полковник, что -то спрашивает. Я вспоминаю разговор со старшиной и грубо отвечаю. Полковник пытается своего подчиненного поставить на место.
   Внутри у меня вскипает и я брякаю:
   - Иди ты на ...!
   Побледнев от моей наглости, полковник выскакивает на улицу, в "Виллис" и уезжает.
  
   Через час из штаба дивизии приходит посыльный и вручает мне записку об арестовании: пять суток гауптвахты. Офицеров не сажали на гауптвахту: был домашний арест, но тут, где-то - кто-то поменялся в верхах и на тебе- офицерская губа. Для офицеров нашего гарнизона, отсидка была в Ворошилове- Уссурийском, в 70 километрах от Манзовки.
   ...Я приехал на гауптвахту. Начальник губы огромный младший лейтенант прочитал записку и определил в камеру. Знакомлюсь с "зеками". Старший лейтенант - артиллерист, служивший раньше на Квантуне, на губе не впервые. Пытаю:
   - Нельзя ли пораньше отсюда?
   ­ - Давай деньги.
   Он заказывает водку, и через некоторое время мы сидим в конторке начальника. Мне отмечают отсидку :
   - Не показывайся раньше срока в гарнизоне.
  
   Выйдя из заточения, в городе разыскиваю своего двоюродного брата Киселева Мишу, который здесь служит. С ним мы не виделись с 1943 года. Он - солдат, отпрашивается в увольнение: за столиком в ресторане, вспоминаем родные края. Вечером возвращаюсь в Манзовку и живу у знакомых до окончания срока ареста.
  
   ...Еду в Черниговку на автобусе. Около приоткрытой двери стоит девушка с миловидным тонким лицом; встречный ветерок перебирает светлые волосы.
  
   ...Приехал на танцы в дом железнодорожника. Вижу девушку из автобуса, танцую с ней и провожаю домой. Валя Стукалова, живет с родителями вмаленьком собственном доме. Работает кассиром на электростанции.
  
   Мы стали встречаться. Однажды сидим в сенях, из комнаты пос- лышался детский голос. Она: " Это племянники". На вопрос о возрасте, сказала, что 1925 года рождения. Я нашёл маленькую комнату около гарнизона: Валентина перебралась ко мне. У нас были хорошие отношения, но что-то меня настораживало и не давало мне окончательно связать с ней свою жизнь. Как-то посмотрел её паспорт: год рождения 1923? В связи с этой ложью была первая размолвка. Потом узнаю: у неё двое сыновей; она вдова летчика, погибшего в войне с Японией. Эта новость совершенно меня выбила из колеи и доверие к Валентине испарилось. В начале 1950 года она часто ездила в райцентр. Спрашиваю:
   ­- Зачем?
   - Расчет с работой.
   Летом Валентина ложится в госпиталь, на роды.
   В это же время в её вещах я обнаруживаю документ, который меня совершенно уничтожил. Это была копия приговора суда: за растрату ей дали 10 лет, с отсрочкой приговора в связи с беременностью. Вроде бы этот факт должен был вызвать жалость и сострадание к ней, но произошло обратное. Предыдущие случаи утаиваний слились с этим - последним и так
   ожесточили мой максимализм, что я ни разу не посетил её в госпитале и она с девочкой вернулась в дом родителей. Позднее, анализируя свое поведение, осознавал жестокость, но тогда я мог поступить только так, как поступил: настоящее чувство не должно омрачаться ложью. Ничто не могло изменить мое решение.
  
   ...Я на работе. Входит лейтенант Саша - адъютант командира дивизии (мы с ним коротко знакомы): -­­­­­­­­­ Миша, тебя хозяин требует.
   Меня посещает догадка, а в "Виллисе" и Саша её подтверждает:
   -­ Там какая- то женщина.
   Вхожу в кабинет: за столом - "хозяин" генерал Василенко в параде и звездой Героя. На стуле - Валентина.
   -­Товарищ гвардии генерал-майор, гвардии лейтенант Верещагин, по вашему приказанию, прибыл!
   -­ Вы знаете эту женщину?
   - Так точно!
   -- Это ваша жена?
   -­ Никак нет!
   Генерал Валентине:
   -­ Прошу вас выйти, наше решение вам сообщат.
   После её ухода:
   -­Мало того, что нарушаете дисциплину,
   пьянствуете, еще и это! Что вам нужно?
   Такая красивая женщина!
  
   У самого генерала была неприглядная история с медсестрой санроты М. Я её хорошо помню, как и всех врачей роты, вместе с командиром подполковником Мадорским: рота была около года на моем финансовом обслуживании. М. пожаловалась в Политотдел корпуса, как делали все женщины гарнизона, когда у них появлялись претензии к любимым. После похода женщины в Политотдел о происшедшем событии знал весь гарнизон. В связи с этим случае командир корпуса генерал Маргелов сказал Василенко: "Я тебя знаю 20 лет: как ты был дураком, так им и остался". Об этом мне рассказал Петя Малыхин, который знал многие " тайны мадридского двора": он несколько лет работал при штабе корпуса.
  
   А наша встреча с Василенко закончилась так.
   - Ты даешь честное слово, что тебя больше не увидят пьяным!
   Я невинно:
   - А что, товарищ генерал и в праздник нельзя будет выпить?
   Сильно покраснев, генерал заорал:
   - Иди ты к .... отсюда!
  
   После встречи с генералом и наверное по его приказу, меня многие ещё пытались женить: полковник Торохов - мой непосредственный начальник (в то время я исполнял обязанности финансиста управления штаба дивизии), раза два был у прокурора дивизии. В политотделе не был: беспартийный; там бы меня помурыжили. В это время меня поддержал хороший знакомый - подполковник Белобородов - председатель военного трибунала: "Миша, ничего они с тобой не сделают; закон ни к чему тебя не обязывает".
   Последняя моя встреча с Валентиной - мамой и Валей - дочерью состоялась через несколько месяцев, когда мы уже передислоцировались в Куйбышевку - восточную.
  
   ...Я сижу за барьерчиком, где место начфина штаба дивизии. В комнате еще пять офицеров: от капитана до подполковника. Открывается дверь, энергично входит миловидная женщина с белым, внушительного размера, свертком; молча, решительно кладёт его на свободный стол и так же резко уходит. Все в недоумении, кроме меня: по спине прошёл холодок. Я надеваю шинель, беру сверток, выхожу, сажусь в "Виллис" и еду на квартиру своего бывшего начальника старшего лейтенанта К. Кратко информирую его жену о создавшейся ситуации и оставляю девочку у неё.
  
   Вечером прихожу к К. Там - Валентина. Как узнала? Видно в гарнизоне у неё были осведомители. Короткий разговор: я непреклонен, она уезжает домой. Легкомысленное упрямство молодости с моей стороны, вкупе с неискренним поведением Валентины, утратило мою связь с дочерью. Позднее, поумнев, подумывал связаться с ней, но безапелляционность жены к моему прошлому воспрепятствовала этому.
   Что стало с тобой? Где ты?
   Мысль - уволиться из армии все время жила со мной. Я спустя рукава относился к своей работе, службе, вёл вызывающе со своими на- чальниками.
   ...Зашёл вечером в конторку, после хорошего обеда с ребятами, позвонить знакомой и договориться о встрече. У них собрание - не подзывают к телефону. Я настойчив, в конце концов, виноватым становится телефон и он умирает. Проснувшись утром, смутно вспоминаю вчерашний вечер и на всякий случай пораньше иду в контору. Увидев эбонитовое крошево, зову сержанта Ч., знакомого со связистами. Через полчаса - телефон новый. Утром входит начальник майор Ткач, снимая шинель, осуждающе:
   - Видел, видел вчера твои художества!
   И, повернувшись к столу, осекается, с явным сожалением:
   -­ Когда успели.
  
   ...Еду за деньгами в Черниговку. В банке пять начфинов нашей дивизии. Посидели в районной чайной. У одного полкового - Харлей с коляской. В гарнизон все пять едем на нём; как разместились - загадка. Меня ждут. Плохо соображая - раздаю деньги. Утром, вспоминая вчерашнее, спешу проверить баланс финансов: лишние 2000 рублей. "Что бы это значило?"
   В дверь шумно вкатывается майор Н.
   -- Миша, ты мне не додал 2000 !
   Молча открываю сейф и вручаю ему пачку 25- рублевок.
  
   ...Приезжает ко мне фронтовой друг Паша Лихачёв.
   Он через год после моего отъезда с Квантуна, так же уехал в Россию и окончил годичный курс пехотного училища. В звании лейтенанта служит на границе с Китаем.
   При встрече: выпивка, воспоминания; утром на работу не иду. Прибегает посыльный: ­-Товарищ лейтенант, майор требует вас для оформления документов.
   Обычно я оформлял с вечера накладные и оставлял на складе; вчера же было не до того: приехал друг. Но сейчас, тем более, идти не хочется. Снова посыльный:
   -- Майор просит ключи от сейфа.
   Отдаю ключи и три дня не показываюсь в части.
   Списался с Пашей Лихачевым, что на 1-е мая приедем к нему в гости. Он написал, как добраться и что встретит на станции. Часть пути по Транссибу, а потом по ветке, к границе с Китаем. Поехали с Валентиной. Конечная станция; единственными пассажирами оказались мы. Вышли. Утро, прохладно. Поезд, забрав несколько человек, ушел обратно. Станция- небольшой домик, скорее будка. Откуда приехали - уходят две серебряные струны, а остальное - ровная, теряющаяся в мареве, степь со щебенистой почвой и редкими клочками травы. Ждем час, два; припекает, вокруг тоскливая тишина. Где-то в се- редине дня я пошёл в будку - станцию. Изложил дежурному свое недоумение по поводу долгого ожидания. Он: "Вчера целый день стоял красный москвич, а с приходом вечернего поезда уехал, никого не взяв". Потом выяснилось: Паша встречал нас накануне. Так в тот раз наша встреча и не состоялась. Вот такие были тогда коммуникационные возможности.
   А с Пашей снова мы встретились уже в другом месте и совершенно при других обстоятельствах.
  
   ...Живу на квартире у одного деда в доме барачного типа. В комнате со мной еще два офицера. Поздний вечер; выпили, играем в карты. Проигравший, с песнею идёт по коридору. Коридор длинный, комнат много. Петь должно громко: из полуоткрытой двери двое контролируют акустику. Это в час ночи, но ни одна дверь не открывается с неудовольствием на наши "шалости". Утром идём на работу. У барака женщины; одна тихо, указывая на басовитого Колю:
   - Вот этот ночью гудел.
  
   ...Звоню земляку- шоферу управления корпуса:
   - Отвези на станцию.
   Подождал его у конторы, заехали на квартиру, выпили. Я, почему-то без шинели, в открытом "Виллисе" уснул. Через какое-то время просыпаюсь от жуткого холода: дует свирепый ветер, летит снег. Машина застряла, шофер откапывает колеса. Меня треплет сильнейший озноб, почти трезв, соображаю где: от квартиры отъехали метров 300. Спотыкаясь, бегу домой, бужу ребят, кое-как втолковываю им суть дела. Сам надел куртку, валенки, пошли- откопали.
   Сколько я был на морозе - не знаю; водитель не сообразил, что я без верхней одежды.
   За всю жизнь я так промораживался, может быть ещё один раз.
  
   У офицеров отобрали бесплатное питание, дав компенсацию 200 рублей. Хотя в то время на приличное питание надо было затратить 500-600. Так же урезали выплату квартирных. Этими мерами в 1951 году начался процесс обнищания армейских офицеров. Особенно пострадали семейные; на один офицерский паёк могли прожить муж с женой.
   За совокупность моих "преступлений" меня начальство решило судить офицерским судом. В принципе я был доволен таким событием: думал - уволят из армии.
  
   ...Иду на суд, Останавливаюсь у киоска - 150 грамм, подождав, добавляю; обретаю надлежащую кондицию. Зал клуба офицеров, на сцене: начальник отдела кадров майор Шеин, председатель суда и пара членов. В зале человек 20.Судьи начинают задавать вопросы; мне весело- отвечаю с иронией. В какой-то момент, майор:
   - Ну разве вы не видите, что он издевается над нами!
   Решение: год отсрочки в присвоении очередного звания.
  
   Думал, что суд поспособствует моему желанию оставить армию. После узнаю: придя на суд, допустил большую оплошность. Суд собрался примерно за полчаса до назначенного времени. Я же не только из-за своей пунктуальности, но и оригинальничая, решил прийти минута в минуту. А было так: без пяти минут до назначенного времени, кадровик, волнуясь, позвонил начальнику штаба:
   -­ Собрались - Верещагина нет.
   -­ Судите заочно и гоните к чёртовой матери!
   Выходит, что я здесь прошиб, но с другой стороны неявка на суд вряд ли бы украсила "мой имидж".
   Отпуск 1950 года я решил провести в санатории Советской армии, располагавшийся на берегу Амурского залива: станция Океанская - 19-й километр от Владивостока. Амурский залив! Солнце, чистый аквамарин морской воды, белый песок бесконечного пляжа. По всему побережью военные санатории и гражданские дома отдыха. За дугой обитаемых строений, наполненных музыкой и смехом, прохладная тишина вековой уссурийской тайги. В санатории была великолепная столовая, а кухня могла бы поспорить с московским рестораном. Отдых сопровождался медицинским обслуживанием, в котором нуждались немногие. Среди отдыхающих было несколько генералов, в том числе и Маргелов. Мне тогда подумалось, что генералы могли бы отдохнуть на Чёрном море. И только, попав в 1959 году в пансионат Прибрежный под Ялтой и входя в воду по разноразмерной гальке, уродующей ноги и уничтожающей удовольствие от купания, понял, почему генералы не ехали в далекий Крым.
   На пляже познакомился с миниатюрной белокудрой девицей, скромно устроившейся в сторонке. Александра - Шура смело предложила покататься на лодке, и взяв посудину, поплыли на другой берег залива. Амурский залив широк и противоположный берег еле виден, но далеко туда плыть было нельзя: видимо еще была и нейтральная полоса воды. Если лодка пересекала какую - то линию, то через некоторое время ей приказывали вернуться. А однажды водная милиция сопроводила одну лодку, и приказала прибыть санаторному начальству на берег для установления личности: лодку они просмотрели, и та переплыла далеко в нейтралку. Я с Шурой ходил на танцплощадку дома отдыха соседей - педагогов. У нас конечно была и своя, но офицеры санатория предпочитали соседей, так как там была большая женская "колония", а в военном санатории на 600 человек женщин было несколько десятков и большинство из них с мужьями. Наше знакомство с Шурой оборвалось довольно неожиданно для меня. Выйдя на пляж после обеда я сразу же увидел её, но не одну, а с высоким брюнетом в кителе, что было необычно: даже генералы на пляже были в цивильном. Как потом оказалось: приехал муж на выходной день.
   Весной 1951 года прошел слух, что мы переезжаем в другой гарнизон, как - будто в город. Сидим с ребятами за столом, судачим о новости. Я заявляю: "Как только поедем - сбриваю усы". Тогда многие офицеры, по старинному обычаю, носили усы.
   Прощай Манзовка, где началась моя офицерская вольная жизнь; бесшабашная, с иррациональными поступками, частично обусловленными и тревожно - десантной службой.
  
   В Д В, КУЙБЫШЕВКА - ВОСТОЧНАЯ
  
   Наконец в эшелон и мы передислоцируемся в Амурскую область, город Куйбышевка - Восточная (сейчас Белогорск: за рекой Томь, вдали, виднеются меловые горы).
   До нас в Куйбышевке стоял штаб знаменитой 1-й ОКА (Особая Краснознаменная армия). Командующим её в это время был генерал Колпакчи. 1-я ОКА в Куйбышевке стояла с незапамятных времён; вдруг кому-то захотелось захолустье районного центра поменять на более достойное место. В 100 км. город Благовещенск - областной центр, со многими сооблазнами. Правда, он приграничный; через Амур виден уже китайский город, и переносить штаб огромного объединения войск на границу - стратегический нонсенс. Но отношения с Китаем дружеские, Иосиф Сталин от военных дел отошёл. Генералу Колпакчи, или кому-то еще, хочется цивилизованной, полнокровной жизни. Опять же главком войск Дальнего востока маршал Малиновский, живущий в Хабаровске, очень даже хорошо понимает коллег, стремящихся к цивилизации. Так или иначе, но нам, офицерам 37-го Воздушно - десантного корпуса повезло не меньше, чем генералу К. Из заштатного манзовского гарнизона Монастырище мы перебираемся на бывшие квартиры 1-й ОКА, расположенные, хотя и в небольшом, но городе. В Манзовке гражданского населения было мало; здесь же районные учреждения, Управление отделения железной дороги, кое-какие предприятия.
   По пути в Куйбышевку я сбриваю усы.
   Правда, для офицеров - холостяков жилья здесь тоже нет, но от- дельную комнату найти проще. Есть отличный Дом офицера со зрительным залом, библиотекой и большим залом для танцев. В городе сад с клубом и танц - верандой. На центральной улице доминирует здание кинотеатра "имени 312 партизан". Возле вокзала, в деревянном одноэтажном строении расположен ресторан "Восток". В городе и гарнизоне по несколько двух- трех - этажных зданий. Параллельно главной улице, через квартал, протекает река Томь - не широкая, но глубокая, с сильным течением и холодной водой. Река имела коварный характер: при попытке её пересечь, многих приходилось спасать.
   Возле города - аэродром, на котором дислоцировалась военно-транспортная авиачасть, обеспечивающая наше десантирование.
   Если в Манзовке климат приморский: мягкое лето и зима, то здесь - резко континентальный: жаркое лето и очень холодная, до минус 50 градусов -зима. Из-за морозов плановые прыжки сдвигались на весну.
   Ещё в Манзовке, в 1950 году я купил только что появившийся в широкой продаже фотоаппарат " Зоркий". Наснимал что-то, но не печатал, так как не было увеличителя. Пытался достать фотоувеличитель в городах Дальнего Востока, сам съездил в Ворошиловск -_Уссурийский; всё - безуспешно. Поэтому во время отпуска летом 1951-го года, при поездке на родину, решил заехать в Москву: посмотреть на неё и купить увеличитель.
   Как мы уезжали в отпуск? Приобрести билет через воинскую кассу было более или менее легко. Но как сесть в поезд? В Манзовке с этим было проще, но до Куйбышевки летом Московские поезда успевали загрузиться под завязку. Помогали провожающие: в вагон проникали с большими усилиями, чемодан - через окно.
   Путь до Москвы занимал больше недели - от Владивостока всё 9-10 суток. Паровозы требовали заправки углём, водой и на узловых станциях остановка была минут 30-40. Но зато, в это время можно было поесть в станционном ресторане; да и купить еду по пути - не представляло проблемы. В Москву поезд пришел на Казанский вокзал. Я вышел на привокзальную площадь: народу - густо, машин тогда было мало. Думаю: надо сейчас освободиться от чемодана - сдать в камеру Ярославского вокзала, с которого поеду в Киров. Такси - никакой очереди.
   ­-­ Мне на Ярославский.
   -­ Сади... - начал было водитель.
   -­ Да вон он, Ярославский-то. - Слышится женский голос. Водитель невозмутимо закрывает дверь "Победы".
   Сдав чемодан, спрашиваю железнодорожника о гостинице. Он:
   -­ Там всё равно мест нет.
   И отвел меня в частный домик - хибарку, которыми тогда был густо занят промежуток между Ленинградским и Ярославским вокзалами. Прожил в Москве дней шесть. Удивляла чистота улиц; они ежедневно подвергались утреннему купанию и может ещё и дневному. Побывал в Третьяковской галерее, в Мавзолее, в парке Горького, на ВДНХ. ВДНХ, имеющая тогда в своем названии определение - Сельскохозяйственная, поражала целостным архитектурным ансамблем, великолепными интерьерами павильонов, обилием и свежестью экспонатов и царящей всюду чистотой. Купил фотоувеличитель.
   Через Киров приехал в Опарино. Здесь встретился со своими братьями и Иваном Катариным. Тогда в его семье была свадьба: выходила замуж сестра за офицера Новоселова Василия, с которым мы когда-то проходили всеобуч и служили в Тюмени. Меня нерасчетливо занесло: перебрал и уничтожил тарелку из свадебного Ивана - Лиды сервиза. Иван промолчал, но Лида была явно опечалена потерей.
   Как всегда, из Опарино в Волмангу пошёл пешком. Но здесь уже не было Трофима: они с Марией Федоровной уехали в Хакасию. Перемещению способствовал мой дядя Ксенофонт - отец Трофима, который, уволившись из Трудовой армии, остался жить в Абакане. Туда он перевёз свою большую семью, а позднее и семье тёти Матрёны помог перебраться в Кросноярск. Как и в 1949 году, только намного легче, я добрался до деревни Сухинская, прожил несколько дней у тёти Матрёны и у бабушки в деревне Телегинская. В Телегинской я тогда встретился со своим школьным другом Ржаницыным Михаилом, который, будучи сержантом, был недавно демобилизован из армии. Мы с ним сходили в мою деревню Скрябинская, где только на нашей усадьбе одиноко стояла клеть. На её фоне мы с Мишей сфотографировались. В В-Волманге встретился с директором школы Большаковым Иваном Васильевичем. Встретился в его доме со своим армейским другом Шубиным Виталием, в воспоминаниях с которым насухо просидели несколько часов.
   По плану дальше я должен был увидеться с дядей Василием - братом отца, который демобилизовавшись, после войны осел вначале на лесопункте Суборь, вблизи села Красное, затем на Чернорецком - в 16-ти километрах от Красного. Решил идти по старинной Красносельской дороге, совершенно заросшей, без признаков колеи. Из В-Волманги через реку на Суборь, а оттуда по левой опушке леса в деревню Фоминцы, а потом волок около 20 километров до Лузянского сельсовета.
  
   ...Жаркий июльский день, показалась деревня Фоминцы: один дом и еще какое хозяйственное строение. Я в суконном мундире, фуражка в руке. Думаю: перед волоком надо попить. Подошел к дому, в окошке показалась старушка:
   -­ Квасу-то нет, - виновато проговорила она, подавая ковш с водой. Через несколько минут я вступил в сумрачные заросли давно нехоженой дороги. Если на поле меня сопровождали оводы, тут же облепили комары. Прямо у лица возникали ветки малины с крупными красно-сиреневатыми ягодами в лесной полутени. Но поесть не давали комары. Наконец я из березовых веток соорудил веник и шёл, постоянно отхлестываясь от писклявых кровопийцев.
  
   Написав название деревушки "Фоминцы", мне вспомнилось. Во время перестройки замелькали имена экономистов, среди которых был Селюнин Василий Илларионович. Мне показалась фамилия и имя знакомым. Кроме отчества и неизвестно откуда он. Прошло какое-то время и я залевши в Интернет, нашел книгу Селюнина "Истоки". В первых же строках: "Родился в деревне Фоминцы" Кировской области. Я мысленно увидел мальчика полноватого с несколько выдавшейся вперед нижней губой, сидящего на последней парте в 3 или 4 классе, когда я учился в В-Волмангской начальной школе. Но к этому времени Василия Илларионовича уже не стало.
   Во второй половине дня я, взмокший и исцарапанный, вышел на сверкающее поле поспевающего ячменя. В первой же деревне узнав, как пройти на Мизгири, где жила тётя Таня, в конце дня входил в её маленькую избушку. Тётя, вряд ли узнала меня, а её дочь Юля испуганно жалась в угол. Грустно сейчас вспоминать, но у меня не было никаких гостинцев для родных людей. Впрочем, в то время в этом не было моей вины: в магазинах в сельской местности тогда вообще ничего не водилось.
   Назавтра я вошёл в село Красное, где в свежее-срубленном просторном доме жил Иван Денисович Елькин- лесничий, муж маминой двоюродной сестры, с дочерью Любой. В магазине Красного даже купил бутылку водки, правда, без закуски.
   На следующий день я, на лесовозной машине приехал на Чернорецкий лесопункт - поселок лесорубов, привольно раскинувшийся среди желто - коричневых стволов спелого соснового леса, вдоль левого берега реки Черная, неподалеку от впадения её в Молому. Для дяди моё появление было так же внезапным, но он меня, думается, сразу узнал, так как до его ухода на войну, мы жили в Скрябинской в одном доме. Меня приняли по- родственному радушно, особенно предупредительна была жена дяди Мария Михайловна. Потом я не один раз приезжал к ним в отпускное время, и Мария Михайловна всегда была приветливой и старалась всячески ублажить гостя. У дяди сохранилась хромка, на которой я когда-то играл. Я взял её в руки: трехлетняя Галя радостно плясала под "Барыню". По русскому обычаю, а для меня это было очень кстати, была истоплена баня - по черному и я с особым удовольствием помылся, правда, без крепкого пара, не потому, что его не было - просто избегаю его жара.
   Вернулся в Куйбышевку. На вокзале меня встретили: Коля Шишкин, с Юрой Н. Не видя Витю Игнатенко, я спросил, почему его нет.
   -­ Он в школе.
   -­ В какой школе?
   -­ Он пошёл учиться в вечернюю школу.
   - Может и мне пойти учиться? - Полумечтательно проговорил я. Буквально на следующий день я отправился в школу при доме офицеров. Директор:
   -­­ Но мы уже укомплектовали классы.
   - ­Разрешите, я с ним побеседую, - произнесла находившаяся в кабинете женщина. Мы вышли, она меня кое - что спросила и сказала, чтобы я приходил в её 8-й класс. Так, после 9-летнего перерыва, я снова сел за парту. Как ни странно, быстро освоился и из четверти в четверть был в числе троих - лучших. Ритм моей жизни изменился: четыре вечера в неделю были заняты учёбой, да и в выходные приходилось быть в некоторых рамках. Школа дома офицеров была рассчитана на четыре года, поэтому в 9-й класс я перешёл в железнодорожную, где программа средней школы была трехгодичной.
   Меня перевели в штаб дивизии.
   Вначале жил в маленьком домике бабушки с внуком один, затем перебрался к своему товарищу Коле Шишкину, который занимал комнату в хорошем деревянном доме. Вдвоём жизнь пошла веселее: поводов выпить и провести вечер стало вдвое больше. Свободные вечера посвящались походам на танцплощадки. Появились более тесные знакомства офицеров разных частей. Встречались, как правило, в Доме офицеров или в ресторане. Вечера в квартирах были редкими, так как, в основном, все жили на частных. Дни рождения или официальные праздники проводились и на квартирах; в организации стола участвовала хозяйка. Танцевальные вечера были шумно - многолюдными. С танцев иногда провожали своих партнёрш.
   Из того времени.
  
   ...Прихожу в машинописное бюро, сдаю в печать документ. Машинистки чему-то улыбаются; улавливаю - ухмылки относятся ко мне. Отдал документ старшей, она:
   -­ Звонила З., ей вчера из-за вас от мужа была выволочка.
   А было так: вчера, после танцев, одеваясь, спросил партнершу:
   -­ Где живёте?
   Выяснилось - на одной улице. Дошли до её дома.
   -­ До свидания.
   Только ступил на тропинку в снегу, навстречу офицер. Пропуская, встал в снег. Он:
   -­ Что, мою жену проводили?
   Я, не зная с кем шёл, шаловливо ответил:
   -­ Ага.
  
   Оказывается, З. работает машинисткой в штабе авиаторов и знает девушек из нашего машинописного бюро. Но как они вычислили меня- непонятно, тем более, в штабе я работать стал недавно.
   Советские праздника и дни рождения мы с ребятами старались отмечать на своих квартирах. На день рождения приглашали кроме офицеров соседку, аккуратненькую девушку Марину. Она миловидна личиком, но мала ростом. На танцах всегда рядом с Колей Шишкиным. И это ей мешало с кем-то познакомиться. Но это до нас не доходило. Всегда на дне рождения бывали и её подруги, иногда неожиданные.
   День рождения Коли Шишкина. Вечер на нашей квартире. Хозяйка сготовила закуску, ребята принесли жидкость. Валерий пришел с баяном и красавицей женой. Были тосты. Перебрали. Я отключился.
  
   ...Проснулся: чужая постель, всё не своё. Рядом лежит дама. Светло, за окном солнце. Вспоминаю: вчера в субботу отмечали день рождения Коли. А где я сейчас - нет ответа.
   Открывается дверь, громкий шёпот:
   - Люська, Люська, Сашка идет!
   Я в смятении: "Вскочить -одеться! Не успею". Натянул одеяло -"сплю".
   Люська вскакивает и убегает. Минуты через две - снова в постели. Вспоминаю вчерашнее, мысли: "это моя знакомая Люся, с которой мы расстались месяца два назад. По её просьбе, на вечер привела Марина. Но почему же мы вместе в постели? Ведь раньше никогда этого не было. Может я, проводив её, не мог уйти домой". Тут Люся обняла меня. "Значить она всё устроила". Как только всё прояснилось, я, не слушая её уговоры, встал, оделся и ушёл.
   Потом при встрече с Мариной я спросил:
   -Это ты устроила?
   - Меня очень просила Люся. За ней ухаживает Сашка, но он ей не нравится.
  
   Мне, только что с шумом сорвавшемуся с манзовского крючка, сейчас не хотелось заводить новые плотные отношения. Но оказалось, в куйбышевском гарнизонном пруду, обильно зарыбленном молодью 13-й дивизиии ВДВ, браконьерши ловят женихов не на крючок, а закидывают прочный невод.
  
   ...Понедельник. Встаю с постели: всё плывёт перед глазами, голову ломит: вчера здорово погуляли. Откинулся снова на подушку. Если я раньше в своей части мог поступать согласно своего желания, то теперь в штабе дивизии это не пройдет. Вспомнил, что утром надо кому- то отправляться в командировку. Да ну их, не пойду никуда. Полковнику Торопову пожалуются. Представляю его оттопыренную губу, уничижительно скрипуче:
   - "Товарищ лейтенант (специально без гвардии и в "лейтенантах" по его милости застрял), вы опять пьянствуете. Мало вам офицерского суда - добиваетесь трибунала!? "
   Я снова перебираю моего срочного присутствия на работе: "Ну, если понадобяться командировочные - выдаст зам. начфина дивизии майор Амелин".
   За окном вроде звук автомобиля, и через минуту входит Коля с бутылкой в руках и знакомым майором К. - врачём санчасти. Тот:
   - Ну кто тут у нас больной, чего с ним?
   Я поднялся, они выпили. Майор оставил мне освобождение от работы: это был в мой жизни первый бюллетень.
  
   Сидим за столом, бабушка -хозяйка принесла в качестве закуски капусту. Коля и майор потягивают из бутылки.
   - Товарищ майор, а что будет с Л.
   - Пока под домашним арестом. Белобородов требует судить, а прокурор не соглашается: скорее всего, потому, что хочет сам расследовать масляное дело.
   Мне известно от Коли, о чём речь и я добавляю:
   -У нас в отделе тыла шутят по поводу Л.
   - Хороши шутки ! - взрывается майор.
   Жёны офицеров лечились в санчасти дивизии. А так как среди врачей не было женщин, то по женским болезням, в том числе и геникологическим занимался подполковник Л. Как и с кем он занимался,
   знают только участник и участницы. Но несколько дней тому назад его отстранили от работы. В Политотдел корпуса прибежала девица, которую он пытался изнасиловать. Мы с Колей знали её: она вместе еще с одной высокой красавицей в зале для танцев выделялись, среди молодых и худощавых девчат, своей дородностью. Ту высокую приглядел недавно пришедший в гарнизон вместе с группой лейтенантов из Алма_-Атинского училища красавец лейтенант, которого Маргелов взял своим адьютантом. Может подруга и посоветовала ей политотдел. Но дело даже не в ней: хотя она осмелилась обратиться в политотдел. Из прокуратуры просочились сведения, что Л. котовал не только с ней. И более того, в гарнизоне пошли смешки: кто чаще всего ходил к Л. на консультацию. И вчера в комнате начальников тыловых служб дивизии холостой майор Х. так ехидно спрашивает подполковника Н. "Твоя -то Катя всё по врачам ходит". Я помню подполковника Л. плотного, туго обтянутого белым халатом; загоревшее лицо с восточными глазами и полными губами, с рыжей окладистой бородой. И это происшествие, как раз во-время.
   ...Знойный южноамурский июль. Многие офицеры в отпуске, прыжков нет. Гарнизон тих и неинтересен: ничего не происходит. И вдруг сексуальная бомба: всему городку известный и самый опытный врач, отец семейства, 40- летний мужчина - насильник. Гарнизон загудел, как только что вылетевший из улья вновь рожденный пчелиный рой. Когда на очередном послеобеденном бдении на лужайке дома офицеров спросили Колю Шишкина, как сослуживца, об Л., он уклонился от разговора, а Лешка К. сказал: "А что спрашивать-то, неясно разве зачем он бороду-то отрастил: чтобы щекотать спинку пациентки для поднятия тонуса".
  
   ...С Олей К. встретились в банке. Потом она приходила в дом офицеров. Однажды договорились, что я зайду к ней и пойдём в кино. Днём звонок:
   -­ Не могу пойти.
   -­ Почему?
   -­ Телеграмма: приезжает Николай, и я не хочу, чтобы вы встретились. Он вспыльчивый.
   Раньше она говорила о знакомом летчике, уехавшем на учёбу или куда-то ещё. Мне не хотелось отступать и идти с пустыми руками, тоже. Служебный пистолет хранился в сейфе у оперативного дежурного, и взять его на ночь не представлялось возможным. Но везение: дежурным оказался Витя Игнатенко, мой хороший приятель. Я, правда, не был уверен, что он пойдёт на несанкционированную выдачу пистолета; да и сам не очень представлял, для чего мне он. Но решил: в случае осложнений - "попугаю соперника". К моему удивлению и удовольствию, пистолет с обоймой Витя выдал без звука. А потом оказалось: телеграмма от брата Оли, с кем мы и посидели за столом. По моем уходе, Оля в какой-то момент учуяла в моем кармане тяжелую поклажу:
   -­ Галя (сестра) меня предупреждала - не связывайся ты с этими птичками.
  
   Поход с пистолетом - малообдуманный поступок; последствия его не осознавались. Изрядно рисковал Витя; тогда рассудочность была от нас далека Свободное, да часто и служебное время проводилось беспечно- весело, с обязательными выпивками и всякими мелкими происшествиями. Штаб работал с большим перерывом на обед, с 14-00 до 17 -00. Семейные офицеры шли домой обедать и отдыхать. Мы - холостяки шли в офицерскую столовую, а после ( в летнее время) выходили в парк и мучаясь до 17-00 часов, проводили время в вялых разговорах. Вечерами в танцзале время проходило весело, иногда с невинными шутками.
  
   ...Зал залит светом, оркестр заливается вальсом. Ребята разбирают партнерш. Мы с Лешей С. стоим:
   ­-­ Чего не танцуешь?
   -­ Не с кем.
   - Смотри, вон стоит одна, - Леша достает две спички: я выбираю плюс.
   Девушка небольшого роста, несколько раскосые глаза, темные волосы; послушна в танце. Танцуем молча; в конце вечера я провожаю её до дома.
  
   Маша живёт с родителями в собственном доме. Стали с ней встречаться; ходили в кино, в выходные - на речной пляж. Как-то пришёл к ней домой. Был летний солнечный день. Чистые уютные комнаты, золотистые блики на свежеокрашенном полу. Маша, стоящая в полосе света, притягивала молодой свежестью. Я остро ощутил свою неустроенность: чего и сколько ждать, надо кончать с холостяцкой жизнью. Волнуясь и не очень смело, предложил ей пожениться, стал звать в ЗАГС. Она не соглашалась со спешкой, говорила:
   - Папа в командировке, подождём его.
   Внутренне чувствуя неуверенность в своей решимости, я не хотел ждать. Противоположности овладевали мной: желание покончить с неустроенностью в своем положении и боязнь утратить свободу. Кроме
   того, неудачный опыт, вызывал сомнение о соответствии своего внутреннего мира с миром Маши. Какое-то время ходил с чувством раздвоенности. Однажды ночью принял решение: не искушать судьбу еще раз. Но для этого надо было срочно куда-то уехать. Не уеду - не удержусь. Но куда и как? Осенило - санаторий. Посвятил в свои планы Колю Шишкина: он занимался направлениями в санаторий - путёвками.
   -­ Нужно срочно в санаторий.
   -­ Сейчас нет путёвок - лето.
   Коля-друг, проникнувшись серьезностью, съездил в Благовещенск и привёз путёвку в Хабаровский санаторий. Я пошёл с рапортом на отпуск к нач. штаба Торохову. Он не подписывает:
   -­ Много офицеров в отпуске.
   Когда же я показал заполненное на моё имя направление в санаторий, вообще раcсвирепел:
   -­ Лейтенанту путёвку, а позавчера майору И. не было!
   Вызвал начальника санслужбы. Тот, не зная, что Коля привез, мямлит:
   -­ Путёвок нет.
   Вызвали Колю:
   -­ Позвонил, сказали - приезжайте; привез, не успел вам доложить.
   Я поволновался, но путевка-то - документ строгой отчетности, заполнена на меня.
   Здесь я немного отклонюсь - это необходимо, так как для меня было и осталось загадкой личная неприязнь начальника штаба полковника Торохова ко мне, лейтенанту. Однажды даже произошло совсем невообразимое на трезвую голову. Во время танца в доме офицеров, вдруг рядом возникла дородная фигура немолодого танцора, наклонившегося к моей партнерше, пугая её, и я услышал: "Не верьте ему, обманет". И только тогда, скорее по голосу я узнал, что это полковник Торохов. Не камильфо, товарищ полковник!
   За меня остался Петя Малыхин, с подмоченной репутацией: его недавно отчислили, из-за выпивок, из штаба корпуса.
   Без всякого интереса, пробыв три недели в санатории, а последнюю неделю прожил в Хабаровске, у Юры Н. , товарища по училищу.
   От Юры узнал трагическую новость: застрелился Миша К., наш сокурсник и мой земляк. Он работал "секретчиком": заведовал комнатой, где хранятся секретные документы. По условиям работы, каждый офицер, допущенный к секретной документации, имеет специальную папку, в которой хранит полученные секретные документы, а в конце рабочего дня опечатывает её личной печатью и сдаёт под расписку секретчику. За каждый документ, который он получает, расписывается в журнале учета. Пока идет работа с документом, он хранится в личной папке. По окончании работы с документом, сдаётся в секретную комнату, о чём в журнале делается отметка. Этот порядок для всех офицеров обязателен. Но
   как водиться на Руси, не для прямого начальника секретчика - начальника штаба. Начальнику штаба Главкома Миша давал документы без расписки.
   Каждый квартал комиссия проверяет наличие всей секретной до- кументации. Проверили - одного приказа нет. Миша помнил, что дал его нач. штаба. Пришёл к нему, генерал небрежно перебрал бумаги на столе, заглянул в стол: "Нет". За утерю документа с грифом "Сов.секретно" грозил лагерь на 25 лет. Несколько дней Миша ходил подавленно - отрешённым, не выдержал: взял два пистолета, хранившиеся в секретке и лишил себя жизни. После самоубийства - уголовное дело. Следователь нашел роковую бумагу, равнодушно лежавшей в одном из ящиков стола генерала. Генералы неподсудны до сих пор!
   Потратив все деньги и сдав гражданский костюм за копейки в "скупку", я покинул Хабаровск. Тогда в санатории и Хабаровске было еще несколько необычных ситуаций, но всего не опишешь. А вот о костюме поясню. В ранней юности мне очень хотелось надеть настоящий костюм. Но в той деревенской нищете, это выглядело запредельной мечтой. Окончив училище и приехав в часть, через какое-то время я задумал воплотить в жизнь свое неувядающее желание. Поехал в Ворошилов-Уссурийский и купил мечту - двубортный костюм, хотя продавец, не без основания, как потом я понял, прямо-таки навязывал однобортный из гладкой ткани. Нет, мне надо было иметь двубортный с большими лацканами, обязательно из ткани с ворсом, то есть такой, какой когда-то до войны я видел на сыне председателя преуспевающего колхоза. И вот темносинее пушистое чудо в моих руках. Думаю, в первый же выходной наряжусь в него. Возвратившись в гарнизон, надел гражданскую рубашку и пиджак. Посмотрел в зеркало - был неприятно поражен: на меня глядел худой, не очень знакомый мне, человек. Это "видение" меня разочаровало и навсегда избавило от чувства еще одной юношеской утраты. Надев китель, я снова превратился в человека, нравившегося самому себе.
   Так я ни разу в костюме нигде и не появился, более того, уволившись из армии, с трудом избавился от формы, и костюм надел года через два, сшив его в ателье.
   А тогда мне казалось, что только военная одежда идёт всем: китель с золотыми погонами, брюки навыпуск, ботинки, фуражка. Галифе с сапогами - нравились меньше. Вероятно, обосновывалось это и тем, что форма всегда шилась индивидуально.
   А сейчас, когда я вижу современных военных в камуфляже, передо мной нет российского офицера, а скорее кто-то, похожий на сантехника. Как бы был разочарован "выправкой" современного офицера царский полковник Кунавин! И ещё, совершенно непонятно, почему сейчас полевая форма носится всегда и везде; в наше время - только во время полевых занятий. По этому поводу вспомнился один забавный случай, происшедший еще в Манзовке. Вне рабочее время Маргелов категорически запретил хождение по гарнизону в десантных зимних куртках. Но они были настолько удобны и по сравнению с шинелью не требовали в мороз ничего лишнего. Поэтому в ночное время зимой офицеры ходили в куртках.
  
   ...Гарнизонный клуб. Офицеры идут в него на какое-то собрание. Я стою у входа в клуб с командирами Учебного батальона. Майор Н. - зам. командира батальона по политчасти в десантной куртке. В полосе света появляется характерная высокая фигура в папахе: Маргелов. Майор Н. шустро убегает за угол здания. Генерал не спеша, ответив на наше приветствие, прошёл вовнутрь. Н. выходит из_-за угла, присоединяясь к нам. Открывается дверь клуба- генерал перед Н.:
   - Вы кто?
   -Майор Н.
   -Я сам был майором, но от генералов не бегал"!
  
   В жаркое время, вне службы, офицеры ходили в цивильных рубашках с форменными брюками или же в белой гимнастерке с погонами и белым чехлом на фуражке.
   Приехал из отпуска и снова скандал: три дня не появляется на работе Петя Малыхин. Я выхожу на работу и вот он, Петя. Идем с ним вместе к Торохову. Петя невозмутим - улыбается, мне не весело. Петя:
   -­ Подожди, я зайду один.
   Из кабинета крик Торохова и спокойное гудение Пети; потом все стихает. Петя выходит с улыбкой кота Леопольда? Захожу я с докладом о прибытии из отпуска. Торохов мрачен, кивком принял доклад:
   -­ Идите, работайте.
   Зная неприязненное отношение ко мне и в силу происшедшего ЧП, косвенным виновником которого я являлся, такое равнодушие полковника
   меня озадачило. Потом все прояснилось. Когда Торохов зычно рявкнул на Петра:
   -­ Где вы пропадали?!
   -­ Я помогал подготовиться к отъезду подполковника Н. - спокойно ответил Петя. Полковник смолк. Н. был начальник контрразведки корпуса, пришедший к нам из штаба Округа, в котором когда-то работал Торохов и был замешан в скандальном деле связи с несовершеннолетней.
   По возвращении из отпуска моё решение: ничего не менять в личной жизни, укрепилось; с Машей - не встречался.
   Осенью 1952 года я перевелся из вечерней офицерской школы в вечернюю железнодорожную. Эта школа была недалеко от моей квартиры и я подумывал как бы перебраться к ней поближе. Начальник хозслужбы штаба дивизии капитан Зименко Сергей пригласил меня на свою квартиру. Жизнь стала скучнее, чём с Колей Шишкиным, так как Сергей, рождения 1913 года был, как-бы другого поколения: не ходил на танцы, пил преимущественно коньяк и "Старку", ходил в тир стрелять. Иногда исчезал на ночь, предупреждая меня: "Сегодня надо идти переспать". В доме обитала пара пенсионеров. Был небольшой дворик, в нём колодец, грядок не помню.
   Учащихся в классах школы было значительно меньше, чем в офицерской. В них, кроме десантников, были авиаторы, естественно железнодорожники - в основном женского рода. После четверти: "Лучших трое -Верещагин, Авиатор и железнодорожница".Однажды я на перемене увидел Машу: не подошёл, она училась в 8-м классе. Её дом был на пути к моему, и где-то в середине зимы пришлось вместе с ней возвращаться из школы. Выслушал её исповедь нашего расставания: было жалко, но возврата нет. Авиаторы - в основном молодые младшие лейтенанты - техники. Дима дремлет на уроках. Я спрашиваю: " Почему не высыпаешься". Каждый день в 5 часов на аэродром: подготовка самолета к полету". "Но сейчас морозы - не летаете"? " Всё равно - регламент". Так тогда было: регламент!
   В выходной день Сергей Савельевич устраивает обед на дому. К семи часам утра идёт на вокзал к владивостокскому поезду из Москвы, покупает "Старку".
   Кстати, поезд с паровозной тягой в Куйбышевку, в семи тысячах километров от Москвы, приходил минута в минуту. Привет современной электротяге!
   Потом Сергей заходит на небольшой базарчик, который тихо шелестел недалеко от нашего дома. Приобретает мясо, овощи, квас для окрошки. Отдаёт варить мясо хозяйке и приготовив окрошку, опускает её в колодец. В час званый обед: приглашается кто-то из Сергеевых знакомых, приходит Коля Шишкин. Женщины не присутствуют.
   Своевременность смены квартиры я окончательно почувствовал зимой, когда в жгучие морозы, в валенках и десантном облачении за несколько минут преодолевал путь от дома до школы.
   Последнее полугодие службы для меня было тихим, за исключением одного происшествия. В выходной день мы, несколько офицеров дивизии, обедали в железнодорожном ресторане. Когда выходили, директору - женщине показалось, что хлопок дверью сломал её. Она визгливо закричала, и перед нами предстал комендант станции старший лейтенант, решивший нас задержать, размахивая пистолетом. Мы отобрали пистолет и забросили в снег, когда переходили по мосту железнодорожные пути. У спуска перехода ожидал офицерский патруль: нас с Толей Зотовым забрали в комендатуру.
   Наутро мы предстали перед командиром корпуса генералом Маргеловы: все происшествия, случившиеся с офицерами корпуса, на следующий же день он разбирал лично. Я уже был на такой разборке, но тогда за командира был начальник штаба полковник Рябов:обошлись со мной либерально, и она даже не запомнилась.
   А на этот раз.
  
   ...Большой кабинет Маргелова. Он сидит за массивным столом (за которым может быть сидел ещё маршал Блюхер, командовавший 1-й ОКА) и сурово смотрит на наш строй. В шеренге строя, слева направо: командир полка, где служит Толя, полковник Любко, затем Толя, я и мой начальник майор Ткач. В кабинете ещё начальник отдела кадров. Мы с Толей спокойнее своихкомандиров. Маргелов занялся Толей; после недолгого диалога, резко:
   -­ Под трибунал пойдешь!
   -­ Застрелюсь, товарищ генерал.
   Маргелов резко открывает ящик стола и выбрасывает на стол "дамский" пистолет. Толя делает пару шагов и берёт пистолет. Тут уж и мне стало не по себе; наши начальники тоже не повеселели. Толя переложил пистолет на левую руку:
   -­ Патронов нет, товарищ генерал.
   Генерал снова открыл стол и выкинул маленькую обоймочку. Толя взял обойму, покачал её и пистолет на ладонях, произнес:
   -­ Подожду, товарищ генерал, и положил всё на стол.
   Я стоял слева от Толи и когда он взял обойму, лихорадочно соображал, как мне быть: может из-за спины толкнуть его руку в критический момент.
   У всех отлегло, думаю у генерала - тоже. Он был умным человеком и не мог не понимать, что противостояние с Толей может закончиться печально, тем не менее, его характер не позволял ему отступить.
   На меня у генерала не осталось запала. Он вяло прочитал записку о моих прегрешениях и хмуро, с матом выдал:
   -­ Я сам плачу алименты.
   На этом аудиенция была закончена и все, не без удовольствия, покинули комкоровский кабинет.
  
   При нашей тогдашней, безбашенной жизни, этот эпизод быстро выветрился из памяти; всю драматичность той ситуации я понял значительно позднее, когда уже была семья и работа, приносящая удовлетворение.
   Толя Зотов, бывший суворовец, служить не хотел; говорил: "уво- люсь и стану машинистом паровоза" . Обрел ли он свою мечту?
   Идёт июнь 1953 года, я сдаю экзамены за 9-й класс. Краем уха слышу: вроде намечается сокращение армии, и увольнение в запас части
   офицеров. Иду в штаб дивизии к своему давнему приятелю -заместителю начальника отдела кадров Степе Комочкову.
   -­ Да, идёт оформление увольнения из дивизии 72-х офицеров, но тебя там нет.
   Я в шоке: как же так, меня, с моей репутацией и нет! А дело в том, что предписано увольнять, в основном, пожилой возраст и особенно тех, кому занимаемая должность не дает служебного роста - присвоения очередного звания. А это, как правило, капитаны, майоры и подполковники, у которых выслуга: 15-22 года. Их уволить, по форме - законно, по существу - изуверство. У них семьи, дети. Без выслуги 25-ти лет, они уйдут в никуда; только эта цифра выслуги дает пенсию до 75% армейского денежного содержания. Мне не повезло ещё и вот почему: пришёл новый командир дивизии, при котором я ещё ничем не отличился, и вообще школа отняла всё свободное время посиделок с ребятами, после чего обычно и случались всякие проделки, неугодные начальству.
   Я написал рапорт на увольнение. Настал день собеседования с назначенными к увольнению офицерами. Желающих уволиться добровольно было всего трое: я, мой товарищ Витя Игнатенко и врач старший.. лейтенант К. Я - понятно, не хотел служить, не хотел жить на Дальнем Востоке; до этого писал рапорт о переводе в европейскую часть страны, мечтал учиться в институте. Витя, младший лейтенант - офицер связи, не видел в службе радости.
   Впоследствии, после увольнения, он закончил краткосрочные курсы юристов и работал судьей, а потом адвокатом в Петропавловске- Камчатском. В конце 50-х он с группой адвокатов был в Москве, по защите тогдашнего "нового русского"; мы встретились с ним и посидели в ресторане Прага.
   У врача- старшего лейтенанта К. почти детективная история, очень ярко характеризующая "справедливость" государственных законов, обязательность их исполнения, вопреки здравому смыслу. Ему, не имею- щему высшего образования, не могли присвоить очередное воинское звание- капитан, то есть у него не было перспектив в дальнейшей военной службе. Поэтому, он окончил среднюю школу, и стал поступать в медицинскую академию. Экзамены в академии для офицеров Дальнего Востока сдавались в Хабаровске, при Главкоме войск ДВ. Он успешно сдал экзамены и пришёл на утверждение в мандатную комиссию. Председатель комиссии поздравил его с поступлением в академию и тут он, под впечатлением своего успеха, простодушно изрек:
   - ­Да, мне необходимо было поступить сейчас!
   ­-­ Почему? - осведомился председатель.
   -­ Годы.
   Полковник берет его личное дело и видит, что несколько дней тому назад старшему лейтенанту К. исполнилось 35 лет. И полковник, перевернувшись на 360 градусов, хладнокровно речёт:
   -­ Мы не можем нарушать порядок и утвердить ваше поступление.
   Если этот председатель, в свое время, не получил посылку, хотя бы со взрывпакетом, то где же справедливость?
  
   ...Поздняя ночь; я захожу в кабинет командира дивизии. Кроме командира, полноватого, небольшого роста, полковника, сидит его заместитель по строевой части полковник Придатько, начальник политотдела и начальник отдела кадров майор Шеин. Командир смотрит моё личное дело. Я думаю, что сейчас увидит постановление офицерского суда и скажет: "Вы увольняетесь". Но слышу совершенно неожиданное:
   -­­Вы молодой офицер, на вас послано представление на присвоение звания старший лейтенант. Кроме того, послано ходатайство о переводе вас в западные округа, по вашей просьбе. Вам надо служить.
   -­ Увольте меня!
   Полковник Придатько:
   -В его специальности нет дефицита, можно уволить.
   Командир недовольно:
   -­ Дефицит, не дефицит, каждый офицер - дефицит.
   Майор Шеин, ранее третировавший меня, видя недовольство командира, притих мышью.
   Я еще грубовато порыпался. Но командир:
   -­ Идите, наше решение будет доведено до вас.
  
   Толи Зотова, с которым мы были у Маргелова, не видел. Не думаю, что предал свою мечту паровозного машиниста. Может он находился в отпуске или же, скорее всего, его командир полковник Любко не стал дожидаться очередного сюрприза и включил его в основной список.
   72 человека из дивизии были отобраны представителем армии, приезжавшим в корпус. Это произошло в отсутствие генерала Маргелова, который был крайне недоволен происшедшим. Все были уволены, в том и числе и мы - трое.
   Командир дивизии интуитивно почувствовал развал соединения, командиром которого он только что стал, после гибели Мадатяна. И действительно, года через два, дивизия перестала существовать, да и все десантные войска поусохли.
   Уже при новой ситуации, назначенный командующим ВДВ, генерал Маргелов стал укреплять десантные войска. Генерал- харизматик, слабо информированными, но агрессивными журналистами, вскоре был возведен в ранг основателя ВДВ, что не соответствует истории войск. Но его
   напористость и неординарные решения во время его командования ВДВ, сделали генерала популярным. Его известность позволила обрести "дивиденды": сыну, ставшему депутатом Гос. Думы, и внуку, ставшему сенатором. Сын Геннадий - от первой жены генерала, от своих сводных братьев поотстал. С ним я некоторое время служил в одном батальоне. Недавно написал депутату Маргелову Виталию, просил сообщить о судьбе своего брата Геннадия, дать ему мои координаты; ответа не дождался. Или почта не приходит даже в думу, или же Виталий не обладает чуткостью отца, лично нянчившегося с молодыми офицерами.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ТОВАРИЩИ ПО АРМИИ-ВОЙНЕ, ДРУЗЬЯ ПО ЖИЗНИ
  
  
   0x01 graphic
  
   Конец войне! Наш расчет ДШК 10 мая 1945 года на окраине Праги.
   Водитель Володя -москвич, я- заряжающий, Мартыненко наводчик,
   Владимир Селезнёв - командир.
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
   Иван Катарин, 1950 г. Тюмень и многие годы после войны.
  
   0x01 graphic
  
   Паша Лихачев, 1946 г. Тюмень и после войны.
  
  
  
   0x01 graphic
  
   Зенитнопулеметная рота 16 Мех. Бригады. Сидит в центре- командир
   Лейтенант Леженко, слева от него Читайшвили Володя, справа лей-
   тенат Гайдуков, мл.сержант Верещагин Михаил. За Леженко стоит
  
   0x01 graphic
  
   Иван Рябцев,Митя Дижевский, Михаил Верещагин, Квантун, 1946 г.
  
  
  
   0x01 graphic
  
   Верещагин Михаил, Комочков Степан 1945 г. Квантун,
   ВДВ.
  
   0x01 graphic
  
   Капитан Батраков. Квантун. 1946 г.
  
  
   0x01 graphic
  
   Павел Гутенко. 1946 год. Квантун.Многие годы после войны.
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Офицеры 16 мех.бригады. Стоят: слева направо: начальник
   Оперативного отдела бригады капитан Федосеев, начальник
   разведки Пендраковский. Сидят: начальник штаба 240
   танкового полка капитан Бондарев, ПНШ танкового полка
   ст. лейтенант Соломонов.
   Квантун. 1946 г.
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Училище, финансовая группа, Биробиджан, 1949 год.
   В третьем ряду четвертый слева полковник Кунавин, в первом ряду
   второй справа Коля Чмищук, я- во втором, второй слева.
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
   Гаврилов Гавриил, Верещагин Михаил,
   Биробиджан - училище, 1949 год.,после
   войны.
  
  
   0x01 graphic
  
   Николай Чмищук, 1949 год.Училище, ВДВ.
  
  
   0x01 graphic
  
   Петя Малыхин - верный товарищ по службе
   в ВДВ и многолетней дружбе вне армии.
  
  
   0x01 graphic
  
   Старшина Николай Ткаченко-справа -мой наставник по прыжкам
   Слева - солдат Хальзов. Снимок 1950 года.ВДВ.
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Друзья по службе в ВВД. На переднем плане Коля Шишкин,
   за ним - Сергей Зименко, я -снимаю. Кубышевка-Восточная,
   во дворе ресторана "Восток",1952 год.
  
  
  
   УВОЛЬНЕНИЕ
  
   Я не хотел служить в армии; уволиться также побуждало, не всем понятное, желание жить по эту сторону Уральского хребта - может это пресловутый зов родины. Кроме того, служба в десантных войсках предполагает периодический стресс. Особенно это сказывается при нерегулярных прыжках - у штабных офицеров. Случилось так, что последнего и в цивильной жизни я получил с лихвой, перманентно находясь в настороженном состоянии. Моя основная служба - работа не требовала интеллектуальной нагрузки, к которой стремился: закончить учёбу и работать с использованием потенциальных возможностей, осознаваемых в себе с детства. Может желание полнее раскрыться явилось основным стимулом для увольнения.
   Забегая вперед: моя мечта получить творческую работу полно- стью реализовалась и более того, когда жизнь осложнилась, работа по- могла держать относительный паритет.
   Рассчитался с армией. Куда ехать?!
   Вначале я думал получить юридическое образование и бороться с несправедливостью, которой всегда полна жизнь. Это диктовалось максималистской гражданской позицией и никак не состыковывалось с недостаточно осознаваемыми глубинными желаниями. Слава богу, идея борьбы с людскими изъянами, покинула меня; я вышел на дорогу созидания - решил стать строителем. Пошёл в библиотеку и в справочнике нашел: вечерний строительный институт в Москве. С самого начала мне маячилось: Свердловск или Москва. Значит - Москва. Взял адрес одного москвича, служившего раньше в дивизии, получил документы, деньги.
   Поезд Владивосток - Москва- знакомый маршрут.
   В это время, лето 1953 года, проходила большая амнистия. Бывшие зеки ехали на запад группами и одиночками.
   Из рассказа лейтенанта Л., побывавшего у меня в Москве вскоре после моего увольнения из армии.
  
   "...Куйбышевка - Восточная. Поезд с зеками подошел к перрону. Толпы людей затопили вокзал, ресторан, начался грабеж. Военный комендант пытался как-то остановить вакханалию: случайным выстрелом убит зек. Установилась тишина, на привокзальной
   площади оратор призвал к разгрому города. Пошли по главной улице, неся впереди убитого.
   По приказу командира корпуса - начальника гарнизона поднятый по тревоге полк оцепил привокзальные улицы, взяв зеков в кольцо. На приказ " остановиться" толпа не среагировала. Автоматная очередь заставила зеков поспешить в вагоны - поезд ушёл".
  
   Еду в плацкартном вагоне. Настроение выше среднего. Половина купе отгорожена простыней- освобожденный зек с женой. У меня верхняя полка, чемодан - на багажной.
  
   ...Ночь. Сосед - зек тормошит меня:
   -­ Что у вас в чемодане? Только что с верхней полки слез человек.
   Поезд стоит. Я посмотрел: чемодан на месте, было успокоился, но, тронув его - пуст. Быстро в тамбур, в нём три матроса.
   -­ Ребята, сейчас вышел кто- либо из вагона? --Да вон он.
   По перрону неспешно удаляется мужская фигура.
   -­ Он залез в мой чемодан.
   Быстро догоняем и тащим к вагону; он не сопротивляется, вталкиваем в тамбур.
   -­ Что взял?
   -­ Ничего.
   Один из матросов задирает его рубаху; под ней мои гимнастерка и ремень с десантным ножом. Матросы:
   -­ А, ещё нож!
   Сбили с ног и начали охаживать бляхам своих ремней. Я:
   -­­ Нож мой, десантный.
   За шиворот подняли, я взял ремень с ножом.
   -­ Сейчас сбросим с поезда, - пообещали ребята.
   -­ Не надо.
   Ушёл. Смотрю чемодан: пустой, все вещи свалены за ним. Как он ухитрился в тесноте багажной полки все это проделать: под свою рубаху надеть гимнастерку, ремень, имея под боком чемодан- циркач. Лёг, и вдруг осенило: на дне чемодана были облигации разных займов, тысяч на 10. Иду снова в тамбур, думая: "сбросили матросы". Нет: лежит углу.
   -­ Ребята, облигации у него не видели?
   Поднимают, один вытаскивает гимнастерку из штанов, посыпались бумажки облигаций. Я их собираю.
   Матросы с новой силой стали его дубасить.
   Ушёл, уснул. На какой-то станции разбудили:
   -­ У вас украли вещи?
  
   Пошел в милицейскую комнату; сидит зек, поставил подпись в бумаге. В ту большую амнистию многие так и не доехали до свободы.
   Гражданской жизни я не боялся, скорее, жаждал окунуться в неё.
   Но интуитивно чувствовал, что ближайшие годы будут менее свободными по времени, чем до сих пор. Поэтому решил побывать в родных местах, а также попытаться разыскать младшего брата Алексея.
   В Кирове устроился в гостинице Россия. Вечером пошел поужинать в ресторан; сидел за столиком один. Попросил музыкантов повторить полонез Огинского. Мелодия была созвучна моему настроению: прощание с армией, в которой прошли годы отрочества и юности; отдано 10 лучших, из жизни человека, лет. Я ощущал себя старше своих 26-ти. Музыка убаюкивала, поднимая прошлое и навевая будущее; прикрываю глаза и вижу: нагруженный парашютами обреченно шагаю к самолету, гул моторов, всплеск эмоций при реве сирены и веселое спокойствие под развернувшимся куполом; кабинка ресторана Восток, смеющиеся лица ребят. А будущее? Что ждёт меня? Может тот покой под куполом, а затем ужин с друзьями так и останется самым дорогим в дальнейшей жизни. Глаза открываются; в уши вливается разноголосица большого светлого зала, мелодия звучит - на фоне реальности. Трое мужчин, постарше меня, сели за стол. Во время тостов- у них был какой-то юбилей, разговорились. Узнав о моем увольнении и направлении в Москву, один из них сказал:
   -­ Зачем вам ехать в Москву? Там такая конкуренция, тогда как оставшись в Кирове, вы можете скорее "выйти в люди": поступите в наш институт; после окончания - аспирантура, мы вам поможем. Они оказались преподавателями сельскохозяйственного института. В моих планах сельхозинститут не значился.
   Мне надо ещё найти младшего брата. Пошёл в областной отдел народного образования, там выложили десятки тетрадок- списки детдомовцев. После долгого чтения фамильной саги о детских судьбах, почти в последней тетради нашел: Верещагин Алексей Алексеевич - Вятские Поляны. Приехал в Поляны; привели белобрысого, угловатого мальчика лет десяти: "Ваш брат". Я смотрел и ничего узнаваемого в нём не видел; когда уходил из дома, ему было около года. В личном деле о семье нет никаких сведений. Он отчужденно смотрел на меня, по - видимому не испытывая ни родственных чувств, ни просто приязни: почему это вдруг, откуда-то свалившийся дядя в погонах, лезет ему в братья? Признаться и мне не очень хотелось признать это, равнодушно присутствующее существо, своим братом. Директор детдома, человек лет сорока, суетливо и не очень трезво пел:
   -­ Леша учится хорошо, мы доведём его до 10-го класса, и он может поступить в Ленинградский университет - это наш шеф! Позднее, этот директор, будучи в Москве, позвонил мне. Были все те же разговоры об "университете", но я уже стал разбираться в "вольной" жизни и видел: байки о будущем обустройстве моего брата скрывали интерес к спиртному. Леша не только Ленинградский, но вообще никакое учебное заведение, кроме ПТУ, не посещал. Может от того директора он приобрел тягу совсем не к учёбе.
   Опарино - мой родной райцентр. Остановился в доме колхозника. Пошёл в детдом, там уже только один Шура; Николай окончил школу, и учился в академии. С Шурой встретились как малознакомые люди. Я звал его в Москву, он не хотел покидать насиженное детдомовское гнездо: 14 лет - возраст малокоммуникабельный и, как сейчас я понимаю - в нём немало от Масловской породы. Мне потом приходило в голову: согласись он тогда поехать со мной - я не был бы таким беспечным в бытовых делах.. Детский дом явно деградировал с того времени, когда я был при директоре Екатерине Шох: выбиты стекла, хлам во дворе, расхлябанность воспитанников - никто со мной не здоровался. Шох посадили за излишнюю заботу о воспитанниках: при выходе из детдома она снабжала выпускников постельным бельем.
   Директором детдома стал бывший заведующий моей сельской школой Иван Большаков. Но школа - одно, детский дом - это ДОМ. Несмотря на более импозантный вид, чем у Шох, общего языка с воспитанниками Иван Васильевич не нашёл.
   В Опарино было ещё несколько встреч.
  
   ...Иду с одноклассницей Николая Риммой на почту.Я в форме, Римма в простеньком платье, босая. На крылечке почты стоит парень моих лет: крепкий, чернявый, в кожаной куртке. Римме:
   - Тебе не стыдно босиком идти с офицером?
   -­ Твое какое дело? - обрываю я. Он еще что-то буркнул. Разошлись. Спрашиваю Римму:
   -­ Кто это?
   -­ Не знаю.
   К вечеру иду в чайную, где мы договорились с Иваном Васильевичем встретиться. Сажусь за стол и вижу рядом давешнего парня. Большаков:
   -Михаил, позвольте вас познакомить - Шубин
   Геннадий.
   В памяти всплывает: 1943 год, мы с Мишей Ржаницыным, сорвавшись с лесозаготовки, на
   зимней дороге встретились с Геной - нашим соучеником. Ночевали в доме его родителей, в Нижней Волманге; чудится запах теплого черного хлеба - лучшего угощения того времени. Отец Геннадия был пекарем. В этом Геннадии, плотном розовощёком парне, в кожаной куртке, вальяжно развалившимся на стуле, совсем не угадывается худой озябший мальчишка в форменном пальтишке.
  
   ...Иду по Опарино: незнакомые лица и вдруг - Иван Катарин. Обнимаемся, в киоске пьем пиво и идём к нему. Сидя за столом, вспоминаем совместную военную службу; жена подает невероятно вкусные котлеты. Ухожу от Ивана далеко за полночь.
  
   Это была предпоследняя встреча с моим одним из лучших друзей воинской страды. В 70- х годах он серьезно заболел, и однажды возвращаясь из южного санатория, остановился на пару дней у меня. Внешне я не находил каких-то признаков болезни, но меня насторожило его, весельчака и громогласа, необычно тихое поведение. А вскоре на моё письмо получил конверт от его жены Лиды, в котором была вложена вырезка из газеты "Опаринская Искра": "...Катарин Иван Прокопьевич - кавалер ордена Славы 3-й степени..." Потеря Ивана -мужественного человека и верного товарища -- для меня печаль навсегда.
   С Шурой пошли в Верхнюю Волмангу. Побывали у тети Матрёны,у бабушки. Грустно постояли на останках своей деревни.
  
   ...Я попросил двоюродную сестру Любу показать место упокоения мамы. Мы пошли на В-Волмангское кладбище, которое представляло заросшую разновозрастными березками поляну на опушке леса, с кое-где слабо заметными холмиками-могилками, несколькими, потраченными временем, деревянными крестами.
   Чуть поодаль слабо просматривалось среди деревьев, с провальной чернотой оконных проемов, деревянное здание бывшей церкви, незадолго до войны превращенное в школу- семилетку, которую я окончил перед уходом в Армию. Сестра долго ходила среди печальных бугорков и, наконец, неуверенно сказала: "Тётя, вроде тут". Я, бывший в парадной форме Советского лейтенанта, снял фуражку. подавляя нахлынувшее тревожное чувство, не давая ему выйти наружу, горестно вглядывался в немного возвышавшийся травяной покров, беззвучно повторяя: "МАМА! я вернулся".
  
   Потом пошли на Черную речку, к дяде Василию.
   Побыв у него несколько дней, Шура отправился в свой детдом, я на попутной машине - Котельнич и в Москву.
  
   0x01 graphic
 "МАМА, я вернулся"
  
   Десятилетний отрезок жизненного пути, регламентированный казармой, приказами, войной, был не в моей власти.
   Мой Ангел-хранитель не однажды, облачившись в походное снаряжение, одной рукой держал меня, другой - походную суму. В какой-то момент получал от Всевышнего "Отбой", и пока верно хранит меня, хотя время от времени и готовиться к эвакуации, но Всевышний пролонгирует оставаться на посту.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"